Текст книги "Неофеодализм. Ренессанс символизма"

1.7. Символ – опознавательный знак

В своей рациональной ипостаси символ есть пароль. Греческое слово symballein означает «бросать вместе»: две части единого целого как бы разлетаются в разные стороны, но остаются частями единого целого. В Древней Греции symbolon – опознавательный знак. Монету или кусок кости – пароль, знак, символ – разламывали и передавали незнакомым людям, чтобы они, встретившись, могли распознать друг друга, чтобы отличать своих от чужих. Опознавательные предметы различить могут те, кто их назначал, а другие их даже не увидят. Издавна символ служил для того, чтобы отличать людей своего племени от всех прочих. Один из племенных символов дошел до нас под названием «тотем» (на наречии североамериканских индейцев «его род»). Тотем – это зверь-родственник. Он же – магический защитник человека. Человек носил при себе оберег – фигурку или изображение своего зверя или птицы. Вот наиболее распространенные типы зверей и птиц, используемые в племенной символике:

лев – символ власти, силы, храбрости, отваги, великодушия; бык – символ плодородия, труда и терпения, а также скотоводства; конь – храбрость льва, зрение орла, сила быка, быстрота оленя и ловкость лисицы; собака – символ преданности и повиновения; кошка – символ независимости; овца (ягненок) – символ кротости; лань – символ робости; волк – символ злости, прожорливости и алчности; медведь – символ предусмотрительности и силы; олень – символ воина, перед которым бежит неприятель; кабан (вепрь) – символ мужества; слон – символ долгой памяти; орёл – символ власти и господства, великодушия и прозорливости; павлин – символ тщеславия; пеликан – символ родительской любви; ворон – символ долголетия; журавль (с камнем в одной лапе) – символ бдительности; сова – символ мудрости.

В Римской империи при императоре Августе каждый легион получил свое имя и свой номер. Это был яркий и выразительный знак – символ, который шел, летел впереди войска. Символ не просто отличал своих от чужих, но делал человека причастным к сильному и гордому племени – к легионерам. В 467 году Римская империя пала, и Европа погрузилась в «темные века». Именно тогда появился новый герой – воин-всадник (riter по-германски), всегда готовый к бою, – рыцарь.

В рыцарском мире герб представляет человека. Это своего рода художественный двойник рыцаря. Слово «герб» произошло от немецкого Erde – наследство. Герб и в самом деле наследство, причем самое надежное в неспокойные времена. Его никто не может украсть, его нельзя потерять. Только героическими поступками его можно приумножить, и только низкие поступки его могут умалить. Герб не просто рассказ о человеке, а символическая его характеристика. Герб еще и символ социального статуса. Гербы изображали на всём, чем только можно: на доспехах, на рыцарском оружии, на рыцарском замке. Гербы вскоре заполонили весь мир. И чтобы не ошалеть в этом символическом буйстве, пришлось принять геральдические правила и ограничения. Геральдика регламентирует всё – геометрию, образы и даже цвет фрагментов герба. Всё имеет смысл и значение. Вот, например, как трактуются цвета:

красный цвет символизирует юность и красоту, богатство, здоровье, войну; синий цвет символизирует возвышение, бессмертие; зеленый – это цвет жизни, радости, согласия и природы; желтый – цвет солнца, разума и проницательности; чистый желтый цвет означает истину; бледно-желтый символизирует гордость и предательство; черный цвет – нетленный цвет, прочный, надежный и печальный; белый – цвет чистоты и святости; коричневый – благородный цвет плодородной земли.

Символ состоит из означающего (signifciant) и означаемого (signifie), связанных нормативным правилом. Нормативное правило представляет собой явное или неявное соглашение о приписывании чему-либо (означающему) какого-либо определенного смысла (означаемого).

Так, между фасоном одежды и его значением складывается определенный знаковый норматив, без которого не понять, что костюм с галстуком имеет более «официальное» значение, чем костюм без галстука, в то время как галстук сам по себе не является знаком «официального» характера.

Или, например, в 90-х популярными стали «неформальные пятницы», когда нужно было оставлять дома свои костюмы и приходить на работу в «свободной одежде». Интересным является тот факт, что правило, предписывающее эту предположительно свободную форму одежды, было столь же строгим, что и другие нормы.

Между символом и знаком есть существенное отличие. Ваш персональный страховой или идентификационный номер (PIN) – это цифровой знак. Отпечаток вашего пальца для пограничного контроля – это образный знак. Но вот изображение рыбы на жилищах первых христиан – это символ. Изображение серпа и молота на футболке – это символ. Символический знак или знаковый символ – это уже не просто знаки. Знаки, встроенные в структуру логически связанных идей, – есть символы. Знак производится в процессе выделения или отделения – означивания. Символ формируется в процессе обратном, в процессе связывания идеи символа с системой идей.

Символ есть опознавательный знак, встроенный в систему опознавательных знаков. Символ содержит не только означающее и означаемое, но еще ядро – сердцевину символа, – логическую нить, которая соединяет символ со всей символической структурой.

При этом в самой сердцевине выбора опознавательного знака притаилось нечто чувственное, персональное – то, на основании чего предпочитают один предмет другому. Из этого чувственного начала вырос средневековый символизм. Наше понимание символа сформировалось в Средние века, и оно отличается от греческого тем, что выражает эмоциональное восприятие мира.

Благодаря чувственной ипостаси символического представления идея обретает высокую проникающую способность. Она становиться легко узнаваемой и доступной. Идея включается в символический обмен сразу на двух регистрах: рациональном и чувственном. Обратной стороной этой медали является то, что символическая идея допускает множество интерпретаций.

Различие интерпретаций приводит к столкновению идей, их расколу на новые идеи. Это возможно благодаря присущей символу способности дробления на фрагменты и фракции, ведь символ многозначен, стратифицирован и фрагментарен. Различное, вне зависимости от степени различия, подлежит обмену.

1.8. Символический обмен

Фрагментарность служит основанием для обмена. Символический обмен возможен благодаря дроблению, когда истории распадаются на фразы, фразы – на слова, слова – на знаки. Процессы распадаются на отдельные операции. Стиль поведения распадается на позы и жесты. Строй мысли дробится на точки зрения. В известной книге «Символический обмен и смерть» Жан Бодрийяр приходит к выводу, что в символическом мире всё подлежит обмену – факт и фикция, объект и субъект, добро и зло, жизнь и смерть. Любой гаджет, жест и мнение – все становится simbolo de estatus social – символом социального статуса. Эмблемы и другие статусные знаки существовали всегда и всегда «растекались вниз». Представители более низких социальных слоев всегда пытались подняться до уровня вышестоящих, используя для этого отличительные знаки последних. Это наблюдение мы можем найти уже у Адама Смита в «Теории нравственных чувств» (1759):

«По причине нашей склонности к восхищению богатыми и великими, а следовательно, и к подражанию им последние имеют возможность определять то, что зовется модой. Их одежда, стиль языка, который они используют в своем общении, выражения их лиц и позы являются определяющими в вопросах моды. Даже их сумасбродства и пороки обусловливают моду; и большинство людей суверенностью подражают им и приобретают те же качества, которые позорят богатых и великих».

Появляясь в высших слоях, символы статуса распространяются и на низшие в силу того, что последние стремятся достигнуть положения первых, однако более низкие социальные слои всегда в этом процессе отстают. Нескончаемый символический поток сверху вниз не исчезает, но разбивается у нас на глазах. От удара о поверхность возникают реверсивные потоки символов. Мы оказываемся в атмосфере у подножия Ниагарского водопада – в тумане из символов.

Ничто не является столь низким, чтобы не вознестись, ознаменовав собой нечто возвышенное.

Стратификация статусных символов рассеивается у нас на глазах. Прежде всего, из-за стратификации классов на множество социальных слоев. Каждый новый социальный строй взвинчивает потребление знаковых товаров своего ряда и своего стиля. Оргия потребления, в свою очередь, стимулирует появление новых потребительских слоев, но одновременно этому сопутствует их истончение. Потребительский слой становится всё тоньше, всё фиктивней. Вырождаясь в плоскость, он достигает границ индивидуального – последнего социально неделимого элемента. В пределах столь тонкого слоя индивиду становится тесно, и происходит сдвиг, диффузия, дрейф потребления товаров смежного слоя. В этом процессе восстанавливается трехмерное потребление – потребление материального, потребление в сфере услуг (операциональное потребление) и, наконец, потребление знаков и символов. Параллельно происходит радикальный сдвиг потребительского поведения.

Индивидуализм приходит на смену коллективизму.

Когда-то общество было стратифицировано по сословиям, потом – по классам. Класс – это довольно просторная страта, которая оставляет достаточно места для самовыражения отдельного человека. Но вот классы рассыпались на множество социальных слоев. Каждый социальный слой поддерживает потребление знаковых товаров своего ряда и своего стиля. Это ограничивает индивидуальное самовыражение, которое по Маслоу есть высшая и самая сильная естественная потребность человека. Стремление к самовыражению взрывает социальный слой изнутри. Он распадается на части. Эти части представляют собой слои все более тонкие. Чем тоньше социальный слой, тем строже кодекс знаковых символов. В пределах истонченного социального слоя индивидуальности становится тесно. И слой снова дробится. Наконец, естественный процесс социального дробления достигает своего предела – последнего социально неделимого элемента – индивидуума. В этой точке происходит радикальный сдвиг потребительского поведения от идентификации – к индивидуализации.

Потребительский индивидуализм пришел на смену потребительскому коллективизму, и вместе с этим символ пришел на смену знаку. Покупки теперь совершаются не для того, чтобы удовлетворить физические потребности, и не для того, чтобы идентифицировать себя, но, более всего, чтобы создать свою идентичность – самого себя изобрести. Фуко утверждает, что теперь каждый из нас создает самого себя как произведение искусства. Индивид, как социальная конструкция, обладает способностью конструировать сам себя. Стиль поведения, внешность, характер потребления приобретают решающее значение для персонализации. В процессе персонализации центральное место занимают символы, будь то крест с распятием, английская булавка, торговая марка или модный фасон платья.

Эти символы не столько реферируют к социальному статусу, сколько подчеркивают индивидуальную уникальность их обладателя. Пусть каждый из этих отличающих предметов производится серийно, их комбинация сохраняет уникальность – идентифицирует личность. Спрос на символическое ведет к тому, что цена товара определяется его символическими качествами наряду с полезностью и функциональностью, присущими вещам. Ларе Свендсен в «Философии моды» пишет:

«Мы покупаем не для того, чтобы удовлетворить уже возникшие потребности, но для того, чтобы создать определенную идентичность… Мы покупаем не для того, чтобы соответствовать, но, скорее, чтобы формировать индивидуальность».

Обвал цен на вещественное и сопутствующий ему взлет цен на символическое мог нанести удар по серийному производству. Но этого не случилось. Символическое, реализовав себя в торговых марках, стало поддерживать рост серийного производства. Уникальные платья (от кутюр) заменяются бесконечным множеством репродуцируемых копий (прет-а-порте). Платье от кутюр обладает аурой, которая отсутствует у прет-а-порте. Но фактически продаются и покупаются модели из коллекций прет-а-порте, которые имитируют эффект присутствия ауры «от кутюр» через торговую марку.

Если раньше одежда массового производства была запоздалым вариантом «настоящей» моды, то есть моды от кутюр, то начиная с 60-х годов XX века прет-а-порте становится «полноценной» модой, несмотря на то, что речь идет об одежде массового производства.

Власть моды имеет своим основанием массовый захват эмоций и их конвертацию в желание воспроизвести ту эмоцию восхищения, которую провоцирует модель, идущая по подиуму «летящей» походкой. Технически эмоция влечения и наслаждения конвертируется в символический обмен денежных знаков на символический предмет, способный повторить эмоциональную провокацию подиума. Стратегически механизм массовой моды напоминает механизм власти. В их основе – отрицательная петля обратного влияния. На смену пламенному ажиотажу приходит ледяная апатия.

Сами по себе торговые марки не имеют никакой ценности, если они не вовлечены в символический обмен. Само по себе неуемное потребление не имеет никакого смысла, если оно не служит символическому обмену. Значение и смысл приобретает всё, что вовлекается в символический обмен. Бодрийяр еще в 1968 году заметил:

«Если потребление вообще имеет какое-нибудь значение, то значение это состоит в систематической манипуляции знаками. Объект сначала должен быть трансформирован в знак, с тем чтобы стать объектом потребления. Квинтэссенция такова: суть объекта – его марка».

Теперь в процессе обмена образы стоят в одном ряду с вещами, факты – с фикциями, виртуальное – с реальным, воспроизведение – с игровой симуляцией, симулякры становятся символами. Это новое восприятие реальности в поле трех ортогональных суперстрат – вещественной, операциональной и символической, быть может, более всего созвучное тому символическому восприятию, которое средневековое сознание освоило в совершенстве. Нам следует прислушаться к истине, которая заключена в словах Послания апостола Павла к Коринфянам:

«Видим нынче, как бы в тусклом зеркале и гадательно, тогда же лицеем к лицу».

В эпоху позднего Средневековья формализм подавил символическое причинно-следственное мышление, которое позже возродилось в формате рационального научного метода. Рационализм сопутствовал индустриальной цивилизации, в рамках которой зародился и развивался капитализм. Однако в самой глубине эта прагматичная, рациональная формация, всегда хранила чувственное восприятие реальности. Со второй половины XX века рационализм индустриального производства постепенно уступает место чувственному началу в производственно-производящей деятельности, чему сопутствует трансформация капитализма индустриального в капитализм символический.

Пионеры дизайна и цифровых технологий уже вторглись и совершили молниеносный захват (Blitzkrieg) части символической территории. В зоне нашей технической оккупации теперь пространства медийной и виртуальной реальностей. Их колонизация идет полным ходом. Трафик символических знаков возрастает год от года по экспоненциальному закону. Большие числа всё труднее обрабатывать и осмыслять. Логистика данных становится «узким горлышком». Возникает опасение, что нам не справиться с этим потоком символов.

Тысячу лет тому назад наш первый средневековый «крестовый поход» в область символического захлебнулся. Тогда символы, как сорняк, просто заполонили реальность. Им уже не успевали придавать смысл, их не успевали встраивать в существующий порядок вещей.

На горизонте новейшего времени уже ясно обозначилась по существу та же опасность. Огромные массивы данных надо успевать осмыслить и обработать. Создание алгоритмов обработки данных требует огромных интеллектуальных ресурсов. Ресурсы надо сконцентрировать. Демократический режим правления очень эффективен в зоне неопределенных внешних угроз. Но когда возникает главная опасность, ему на смену приходят другие режимы правления.

Логика перехода к новому режиму обнаруживается в последовательном смещении акцентов от вещественного, к деятельному (операциональному) и, наконец, – к символическому. Так, эллинская цивилизация известна, прежде всего, своим внимательным отношением к вещественному миру. Римская цивилизация была прежде всего деятельной цивилизацией. Средневековье выделяется расцветом символизма. В эпохи Возрождения и Просвещения естественно-научный метод возобладал, и внимательное отношение к материальному миру вышло на передний план. В период развитого индустриального капитализма в фокусе внимания оказались процессы и процедуры. Согласно этой логике, мы можем ожидать ренессанс символизма и формирование неофеодализма.

Неофеодализм – вот та социальная формация, которая «становится ближе с каждым днем».

В основании этого строя лежит тот тип мышления, который господствовал в Средние века. Средневековое мышление сформировалось под влиянием прагматического реализма, эмоционального восприятия и персонифицирования. Все три волны снова набирают силу и предвещают новый символический вал.

В средневековом понимании символ – это, во-первых и прежде всего, знаковый код, «облекающий идею в чувственно постижимую форму».

Во-вторых, символ есть своего рода «кодекс поведения», «чистая функция, интегратор опыта, динамическое начало».

Наконец, в-третьих, символ есть определенное направляющее кредо, указывающие на то, чему должно быть. Такое триединое понимание символического в Средние века создавало атмосферу слаженного символического универсума, в которой воображению было легко и свободно.

После эпохи индустриального рационализма и сопутствующего ей процесса десимволизации мы повсеместно ощущаем «недостаток символизма». Дело в том, что мы воспринимаем символы как логические знаки и считаем, что они существуют, чтобы пополнять наши знания. Мы переводим «символы сознания в знаки культуры». Превращаясь в знак, символ утрачивает свою направленность. Теряя свою ориентацию, символ становится знаком «неизвестно чего». В итоге символов становится всё меньше и меньше. Возникает естественная тяга к эпохе, в которой символов было более, чем достаточно.

Средние века входят в моду.

Они еще не стали блистающими, но уже перестали быть темными. И это не случайно. Свет проникает из будущего. Вступая на зыбкую почву, открывая виртуальные джунгли, мы сталкиваемся с тем, что средневековый человек освоил в совершенстве. Речь идет о способности так приспособить свое зрение, чтобы воображаемое искусно соединялось с действительным, не отвлекая, но питая воображение, побуждая и стимулируя деятельность, которая чудесным образом преображает действительность. Референция к феодализму обещает открыть в прошлом смутные контуры будущего и затем, если повезет, инкорпорировать из прошлого стратегии и тактики успешного поведения в будущем.

Глава 2
Неофеодализм: воспоминание о будущем

2.1. Феодальный ландшафт

Феодализм складывался в VI и VII вв. как общество, в котором соединение бенефиций и вассалитета, собственности и власти, землевладения и администрирования привело к формированию эффективной социальной и политической организации. Локальное землевладение стало основанием мини-государств для проживающих, по большей части зависимых, крестьян. На этом основании появилось множество структур, имеющих черты разом и хозяйственного, и государственного организма. Эти структуры были подвластны, но только в определенных пределах, государю более высокого, чем местный землевладелец, ранга. Но и этот государь является вассалом государя еще более высокого ранга, а тот, в свою очередь, подвластен монарху. Возникает феодальная лестница или, лучше сказать, пирамида. Гельмут Кёнигсбергер, описывая Средневековую Европу, заметил, что в ее структуре

«наличествует множество центров, причем центров разного уровня, от высшего, короля или императора, до низшего, простого рыцаря, причем с понижением уровня таких малых центров становится всё больше».

Устойчивость такой пирамидальной структуры не исключает высокой степени локальной свободы и нестабильности. Нестабильность поддерживается стяжательством – естественным стремлением захватить чужие фьефы. В этом бурлящем вареве формировалась наследственная аристократия – слой честолюбивых, отважных и ненасытных рыцарей, готовых поспорить с королем. Поздние Каролинги уже принуждены идти на уступки аристократии. В свою очередь, вассалы могущественных региональных князей перед лицом слабой королевской власти, угрозы набегов и гражданских войн стремились укрепить отношения со своими непосредственными сеньорами и также, как последние, пытались сделать свои фьефы наследственными владениями.

Отношения верности между господином и вассалом были связующей основой феодального общества.

Но эта тонкая субстанция нередко страдала от еще более фундаментальных человеческих инстинктов – зависти, алчности и честолюбия. Важным условием верности была щедрость господина, то есть необходимость вознаграждать своих вассалов. В VIII и IX вв. отношения вассалитета не только между королями и могущественными представителями власти, но и в среде землевладельцев различного ранга обрели законченную форму и распространились почти по всей Европе. В отличие от отношений земельного сеньора и крестьянина, вассалитет всегда устанавливался только между свободными людьми. Жизнь, полная превратностей, побуждала людей невысокого положения искать покровительства более сильных, а честолюбие побуждало этих последних преумножать свое могущество. В этом смысле важнейшую роль в формировании отношений такого рода сыграли нападения викингов и венгров, а также гражданские войны между поздними Каролингами.

Крах империи Карла Великого в 843 году и последующий раздел Западной Европы между тремя сыновьями Людовика I Благочестивого были закреплены Верденским соглашением. Согласно договору Лотарю I отошли центральные области, Карл Лысый получил земли к западу от Рейна, а Людовику Немецкому – земли к востоку от Рейна. Деление шло по географическому признаку, языковой или национальный признаки были чужды той эпохе. Скорее, наоборот, принятые в Вердене политические границы с течением времени стали основой для формирования национального самосознания двух отделившихся друг от друга королевств. «Срединное» королевство Лотаря, крайне уязвимое в военном отношении, рухнуло. В X веке короли из новой династии Капетингов, герцоги Нормандии или Аквитании, графы Фландрии, Анжу или Блуа вели жестокое соперничество за Франкское королевство. Аналогичные жестокие войны за территориальную верховную власть шли по всей Европе. Создавались и разрушались многочисленные временные коалиции, земли переходили из рук в руки.

Это было время, когда усилиями одного-двух поколений правителей быстро создавались обширные державы, обреченные на распад уже во втором или третьем поколении. Это было время рифления политического пространства Европы. Это было время насилия и внезапной смерти; время, когда жизнь становилась богаче и насыщенней и вместе с тем таила в себе больше риска и больше неопределенностей. В таком состоянии находилась христианская Европа на пороге тысячного года от Рождества Христова. Не удивительно, что она была охвачена ужасом перед грядущим концом света. Отмеченные около 1070 года многочисленные знамения – кометы и затмения, – как считалось, предвещали бедствия и перевороты, падение великих людей или их смерть. Планеты, казалось, вступили в войну друг с другом, а дьявол и его демоны ополчились против сил света. Монахи XI в., писавшие хроники, не замедлили отметить моральный и религиозный упадок эпохи. Наступили «темные века».

Темные века в Европе X–XI веков – закат эпохи Каролингов. Это время упадка городов и запустения деревень, недородов, чужеземных вторжений, эпидемий чумы, преждевременных смертей. За неурожаем следует голод, угнетение приводит к бунтам, бунты порождают новое угнетение – и так до бесконечности. Доведенные до отчаяния крестьяне сбиваются в шайки и также занимаются грабежом, отчего общая нищета только увеличивается. Ремёсла – за редчайшим исключением – приходят в полный упадок. Земледелие также. О передаче каких бы то ни было познаний – пусть хоть навыков ручного труда – не может быть и речи: этих познаний нет более. И документов этого времени почти не сохранилось.

«Темные века» – смутное время, сумеречная атмосфера – «Twilight».

Создается впечатление, что всё общество погрузилось в атмосферу рассеянности, неопределенности, в атмосферу сфумато. Итальянское слово «sfumato» буквально означает «подобное дыму».

Смутное время разделило европейский феодализм на два периода – ранний и поздний феодализм.

По законам подобий и совпадений турбулентный XX век разделил капитализм на два периода – индустриальный и символический.

По существу в X веке сформировалась новая форма феодализма – символический феодализм. Спустя тысячелетие, в XX веке, на смену индустриальному капитализму пришел символический капитализм. Существенное сродство эпохи символического феодализма и настоящего времени состоит в значении и в отношении к символу.

Появление поэтов-символистов стало предвестием символического ренессанса. Поэты-символисты интуитивно ощущали, что жесты и символы соединяют в себе чувственное и рациональное. Пх творчество ознаменовало начало культурного декаданса, ставшего выражением невротического страха перед предстоящими потрясениями. Само появление этой невротической ноты говорит об атмосфере тревоги и глубинной неуверенности. Такой же невротический страх стал лейтмотивом смутного времени Средних веков. Люди того времени, пусть неосознанно, были участниками и свидетелями гибели одного мира и становления другого мира.

Глядя из своей клюнийской обсерватории, монах Рауль замечал «убыстрение жизни», которое вызывало резкие толчки, хотя и слабые на фоне череды потрясений, неурожайных лет и опустошительных войн. Поверх преходящих всплесков и спадов жизни монах ощущал некую едва уловимую, но самую глубинную перемену:

«В тысячный год после Страстей Господних дожди, грозы ослабли, повинуясь божественным доброте и милосердию… вся поверхность земли покрылась приятной зеленью и изобиловала плодами».

В интервале нескольких поколений около тысячного года происходит какое-то медленное, смутно различимое глубинное движение: сельские местности всё энергичнее заселяются. Рост населения питает энергией всё общество. Последние Каролинги покидают авансцену «европейского театра». Наступает сумеречное время. Эдмон Поньон пишет («Повседневная жизнь Европы в тысячном году»):

«Когда ”сумерки” начали постепенно рассеиваться, а полностью они рассеялись лишь к концу XI века, – занимающаяся заря осветила уже совершенно иной пейзаж».

Когда монах Рауль говорит о мирской суете, он подчеркивает появление обширного срединного слоя людей, находящихся между «знатными», «богатыми» и «совсем малыми». Судя по внешним признакам, именно внутри этой промежуточной страты и замышляются в начале XI века заговоры, создаются союзы сопротивления. Здесь наверху – сеньоры, внизу – те, кто трудится, подневольный народ; наверху – «сильные люди», внизу – «бедняки»; наверху – те, кто обладает законным правом носить оружие, внизу – те, кто отныне такого права лишен. И в самом центре этого, напряженного до предела, социального пласта – слой mediocres – средних людей. В этом среднем слое сошлись два потока, произведя сильную турбулентность. Один шел снизу от крепнущих сельских структур. Другой – сверху от дробления королевских пространств. Что касается первого потока, то он усилился в результате процесса, который Роббер Фоссье назвал «оклеточиванием» – «encellulement».

Основанием «оклеточивания» Фоссье видит «рождение деревни» в период между 990 и 1060 годами. Жилища, которые до той поры были разбросаны, соединяются внутри пространства, иногда огороженного и часто получающего особый правовой статус. Эти жилища не раз придется перестраивать в соответствии с нуждами разрастающихся семей и требованиями производства. Но их уже невозможно будет перемещать с места на место, ибо они сооружены из более прочных, чем прежде, материалов. Однажды родившись таким образом, скопления жилищ сами станут ядрами «округи». Эту округу, скрепляемую сетью дорог, постепенно упорядочит разумное размещение пахотных участков, пастбищ, виноградников и площадей, предназначенных для общего пользования. Такое «отвердение» произойдет вокруг какой либо-точки притяжения. Иногда ее роль играет большое укрепленное, поместье, замок, чаще всего – приходская церковь и ее atrium – предхрамие.

Слово «оклеточивание» указывает на присутствие более или менее твердых ядер, пусть и состоящих по большей части из «плебса» – «черни». В большинстве провинций такие клетки уже были достаточно прочными на пороге XI века, когда люди Церкви вознамерились найти в них опору своей мирской власти. Приход превращается в один из центров крестьянского мира. В 1038 году Эймон, архиепископ Буржский, повел крестьян против «плохих» господ. В потрясениях, сопутствующих процессу «оклеточивания» феодального общества, было много спонтанного и пугающего.

Такие слияния и дробления феодального уклада поддерживали второй транссословный людской поток. В начале XI века, с ослаблением Каролингов, военные стропы (страх и сила), которые обеспечивали лояльность вассалов, ослабли.

Лояльность можно было купить, но на поверку оказалось, что это слишком дорогой товар.

Вассалы, отрываясь от своих сеньоров, сами становились сеньорами на небольших земельных наделах. Они не всегда могли удержать свой феод и оказывались перед необходимостью искать свое счастье на новых, неведомых поприщах. Так по воле случая или по воле обстоятельств человек отрывается от своей общинной ячейки и пополняет слой средних людей. Между X и XII веками большое число мужчин и женщин стали свободными. Люди теперь жили малыми семьями и использовали деньги, по крайней мере, для определенных сделок. Многие, хотя бы раз в жизни, отправляются в паломничество к отдаленным местам, иногда оставляя позади пол-Европы, а некоторые проходят весь путь и до Иерусалима. Многие перебираются в города и овладевают редкими ремеслами.

Каждый располагает своим кошельком. Сын не ждет более, что получит всё от своего отца, клирик – от настоятеля, рыцарь – от своего патрона-кормильца. Все могут самостоятельно «попытать счастья» пойти на риск, выйти из своей общественной группы. Каждый вассал и министериал мечтает стать сеньором. Жизнь становится цепью приключении. В XI веке «пером и шпагой» производятся союзы и заговоры. Некоторым из средних людей удается получить выгоду от перемен, но большинство, служа помыслам сеньоров, оказывались в отчаянно трудном положении – войны, насилие и преждевременная смерть оставались повседневной реальностью.