Текст книги "Падая легкою тьмой"

Ермаков при рации с прошлой весны. Ровно три месяца и шестнадцать дней. Потому что Андрюшки Панкратова… не стало.

Старлей

Таджикская ССР, 29.07.1982, 02:47

До точки четыреста метров по каменистому берегу. Уже слышно подходящий борт. Подбегает усиленный наряд пограничников со здоровенной овчаркой.

– Сейчас освободим, ребята. Лаптев, быстрей давай.

Умные глаза пса смотрят, как в холодном неживом свете из наблюдательного хода секрета с сорванной (вот же противная!) сеткой вылетают маленькие и большие разукомплектованные единицы. Слышит летящие оттуда непонятные команды, которые подает иногда ефрейтор (если сердится). Двое чужих в странных темных шкурах (у водовоза почти такая же, только в пятнах), с шарами вместо голов, часть единиц рассовывают в шерсть (спешат очень), часть сваливают на безрукавки, потом собирают в охапку и убегают куда – то вниз по берегу. Куревом не пахнет, но какой – то химией несет. Пес скалит клыки – из хода лезет зверь, но шкура такая же, и отдает команды, тянет изнутри стреляющее незнакомое, в каких – то нахлобучках, и знакомое (у ефрейтора такое же), но зачем – то с кусками трубы сверху и снизу. Зверь встает на задние лапы (наверное, один из этих) и тоже убегает. Еще трое бегут. За ними еще. Поприличнее, собранные, но пахнут куревом. Пес настойчиво тычет мордой в ногу своему ефрейтору: засмотрелся.

Эмтэвэшка[15]15
  Эмтэвэшка (жарг). – вертолет МИ–8МТВ.


[Закрыть] лупит потоком воздуха по бурлящей воде, выхваченному у ночи конусу света прожектора, девяти присевшим черным фигурам. Мягко касается источенной гальки и грузно проседает на шасси, снизив вой турбин. Черные, плотно сбившись, исчезают в зеве бесстворной рампы. Резь нарастающей высоты гула турбин заставляет землю ослабить хватку и, рассекая, отталкивая невесомый, но вдруг обретший упругость воздух, тянет дюралевую глыбу без бортовых огней, набитую плотью человеческой, сначала натужно, затем с облегченной стремительностью ввысь, к мерцанию звезд.

– Десятка – борт. «Гость» работу начал. Перехожу на резервную частоту. Прием.

Переключив компактфон на резервный канал и подгоняя подвесную систему для десантного троса к габаритам в воющем, продуваемом грузовом отсеке вертолета, забитом тридцатью четырьмя коллегами, суетящимися в свете тусклых синих плафонов, старлей мчался сквозь перегоны и стрелки на предельно допустимой для бронепоезда «Память» скорости, бряцая бронированным металлом у прогоняемых сквозь топку дальнего, ближнего и маневренного заслонов на предложенных грузовыми к отработке трех маршрутах отхода.

В мозгах старлея паровоз «Мысль» шарахнул паром по поршням, покидая запасной путь, в момент мелькнувшего чего – то, разведя этот самый пар еще вчера с сумерками пресловутым подсознательным «а если».

На оперативном совещании основным ставили маршрут подхода грузовых по дну длинного глубокого ущелья, кроившего хребты, постепенно сходя и упираясь в относительно спокойный, беспороговый участок реки – границы. Профиль берегов рваный – камни, расщелины вплотную к воде. Место от Бога – купайтесь. Но Агашин съел не один пуд соли. Плюс специфика выбранного каждым из них жизненного маршрута, не принимающая, не терпящая строго ограниченных, до секунды расписанных планов, жестоко карающая за шаблон. Не утвержденная Уставом, похороненная стопками приказов, инструкций, наставлений, эта специфика являлась негласным законом пролитой далеко не водицы. Поэтому расчесывали район подхода к границе на отрезке три километра с углублением пять километров до степени маскировки номер раз дымовой завесой в макетной комнате оперотдела штаба погранотряда с большим красным «Не курить!». Казните, не доперли до воздушной переброски, да еще и примитивнейшей. Тьфу!

Наушник треснул голосом дирижера «Гость» майора Коваленко:

– Внимание, борт.

Появляется из пилотской, распихивая ноги и комплекты, чистит проход, пробирается к рампе.

– Внимание. Первый – ближний. Ноль пятые плюс десять бортовых. До выброски четыре минуты. Приготовиться на тридцать метров.

Черная масса внутри отсека прессуется, освобождая десантную площадку для тройки Вахрушева. Бортовые, уже отобранные дирижером, заняли места с краю, готовы.

– Второй – маневренный. Ноль четвертые плюс пять. Сортируйтесь.

Вахрушевцы точны, размеренны и несуетливы. Первые. Признание опыта – этим все сказано. Старлей уткнулся в грязную дюраль палубы – чувствует, о чем его два капитана мыслят. Енерала – и на маневру? Ну дела – а… Он даже и не пытался гадать на кофейной гуще. Все ясно и так. Молодой, да ранний? Осади! Пятерка борта аналогично – нюхать порох, сжигаемый на безопасной дистанции другими.

Рыкнуло, подмигнул желтый – готовность. Бортовые подскочили. В затылок за тройкой. Зеленый сигнал – и длинно зашелся ревун. Тычок выпускающего дирижера в шлем – сферу Вахрушева. В наушнике: «Пшёл!» Тревожная темень за иллюминаторами в напряженности взглядов. Доклад Вахрушева с земли: «Пятые чисто. Готов». Дирижер выпускает следующих: «Пшёл!» Не пристегивая страховку, Коваленко следит выход, наклонившись в пустоту. Крайний бортовой уходит вниз в одиночестве. Борт клонится.

– Маневры. Две минуты. Сорок метров.

Лишнее уже забито под лавку. Питание на приборы: ночные очки, прицелы. Граната из газыря брони в подствольник калаша, патрон в патронник, поставил на предохранитель, повесил автомат на шею. Затворная рама АПС[16]16
  Автоматический пистолет Стечкина.


[Закрыть] сглатывает патрон, АПС на предохранитель, пистолет за спину. Гранатный клапан застегнут плотно. Клапана нафаршированной брони – плотно. Броню руками вверх, до упора – и отпустил. Села. Пропиленовая оплетка десантного троса на захватах подвесной системы. Щелчок фиксатора. Проверил, дернув. Автомат тормоза на двадцать метров. И бездумно – в темноту, в штатное место желтого сигнала.

У капитанов отскакивает от зубов, доглядывали за командиром. Жаль, что в норме – нечему порадоваться.

Желтый. Левая рука на тормозе фиксатора. Правая за АКС. Ну и длинная же секунда. Зеленый. Пшёл!

Ноги как от огня. Вдох провала свободной двадцатиметровки. Сработка тормоза – с внезапным мгновением тишины. Левой ладонью по очкам – захлопнулись на глазах. Снова тормоз, но уже на ручном, рывками. Во взведенную внутри пружину лезет вкрадчиво: «Это маневр, старлей. Четыре – пусто, ваших нет. Охладись». Зевающие опору ноги. Валится набок. Ориентация с одновременной расчековкой подвесной системы. Освободился, предохранитель вниз, отбежал, закрепился. Капитаны? В норме. Доклад: «Четвертая. Готов!»

Маркел

Маркел уже был уверен. Считал. Не находя выхода, переключался на бег, боясь зациклиться. И снова считал.

Горы. Маркел вырос в горах. Отца перевели в Таджикистан с повышением, на должность начальника областного управления МВД. Работа уважаемая, поэтому уик – энды (да и не только) приходилось проводить на доселе традиционном уровне – охота. На этом уровне Хаким официально работал охотоведом хозяйства, территория которого была безгранична. Где живность – там и охота. Отпрыск, естественно, принимал живое участие.

Как-то раз в конце мая мелкий Сашка, проводивший время бесконечного дастархана[17]17
  Дастархан – прием пищи у таджиков.


[Закрыть] охотников в осваивании округи с Хакимом, выдал: «Па, тебе здоровых внуков надо?» Виктор Александрович, слегка ошарашенный постановкой вопроса, ответил утвердительно. «Если надо, тогда оставляй меня с Хакой. Внуки будут здоровенные», – заявил Сашка. До конца высиживания в школе оставалась неделя, перспектива стенаний супруги по поводу Черного моря беспокойства не вызывала, а водитель подвезет завтра необходимое: «Если внуков гарантируешь, тогда действуй по своему усмотрению».

За то лето и начало осени недоверчивые к чужакам горы смирились, не смогли устоять перед настырностью маленького Сашки. Не ныл, хоть жара обливала потом, душила на крутизне, – топал и топал впереди Хакима. В очаровании вида, открывающегося с подъемом, замирал, открыв рот. Спуск рождал: «Хака, ну куда ты торопишься? Чего там, внизу, делать?» Азы науки немудрены: шаг на полную ступню, ритм дыхания, не перегрузиться.

А еще он слушал бесконечные и непонятные рассказы Хакима о живых горах, о Боге. Хака говорил и говорил. Санька отвлекался, но слово проникало, покорно ожидая момента быть услышанным. Хаким рассказывал о камне, о его беспощадности и доброте, радостях и горе, привязанностях и нетерпимости. Постепенно и ненавязчиво нить повествования вела к пониманию Бога. Не теперешнего, искаженного тысячелетиями бессердечной алчущей правки, обратившего человека в свое орудие, а восхваляющего во всеуслышание добро и несущего боль и страдания. Пестующего откровенность и тайно лелеющего скрытную хитрость. Святость строки «Не убий» – и здесь же о святости убийства инакомыслящего, заставившего человека погрязнуть в бесконечности войн. Хаким говорил об иной уготованной человеку участи, но вторглась надуманность, обратив лицо человека к сущности человеческой, созданной совершать прегрешения и, не терзаясь содеянным, не позволять греху наполнить душу. Указав на малость прегрешения как на чудовищность греха, зло создало миф о безгрешности. И природа человеческая не восстала – слепо чувствуя виновность, преклонилась. Замкнутый в себе, человек отвернулся от Бога истинного, тончайшая струна понимания не выдержала – оборвалась навсегда.

Маленькое сердце и юные, незаполненные полочки мозга жадно впитывали чистоту увиденного, услышанного и прочувствованного. Разум начал свою неспешную кропотливую работу. Неведомо. Мудрый, нетленно – вечный камень, погруженный в одиночество мысли, ощутил непонятное, новое, микроскопическое рядом с собой, не способное к анализу происходящего, но тягостная мука ожидания блеснула надеждой.

Подошла середина сентября. Ирина Михайловна Маркелова уже била в набат: «Неуч вырастет! Ты что, Витя?!» Камень простился, дожидаясь следующего лета, но череда уик – эндов продолжилась, а с ней и посещения вдруг ставшего крепнуть и вымахивать Саньки.

Поворот уже рядом. В череде метаний, не находя выхода, он звал, просил не за себя и знал: с пацанами, с Хакимом и с ним – горы.

Поворот. Подбежав, заставил всех сгрудиться. Планшет.

– Павлов, Зимин, Сорокин. Прямо, потом на закрытую террасу. Застреваете там – и тихо. Вертушка стояла – перекрыли уже. Высадиться могли только вот здесь – провал хребтов и подъем резкий, закрепятся. Вы в ста метрах. Вертуха ушла вправо – страхуются, наш перевал затыкают. Митя, вертуха боится, идет облетом, будет проходить на длинный ход к Паку у вас. Свали ее, Митя. Надо. Она потом всю свору притащит. Ермак, Хаким и я идем к перевалу. Стоп у залома. Павлов, сделаешь или нет, но потом шуму побольше и сразу отходите. До залома. Всем ждать там. ВВ[18]18
  Взрывчатые вещества.


[Закрыть], усрухи[19]19
  Детонаторный комплект УПДК–2Р (жарг)..


[Закрыть] – мне, и вперед.

Вертушка рушила все. Он отдал ее Митьке, зная о непосильности задачи. До сих пор удивляющий Маркела чумаходной сутью, Митька непосильностью жил: «Невозможно? Тогда истрачу побольше времени. «Не» чтобы отвалилось».

Степашин

Москва, Ясенево, 03.06.1995, 09:30

Терехин не расстроился: «С‑4, БМВ, РКПБ, МТБ коммунизма – все без толку». Степашин развел руками: «Руководству видней», и исчез в направлении к Лубянской площади, а именно к ВЦ ФСБ.

Вычислительный центр имел непосредственное отношение к ключам, поскольку заведует его технической библиотекой уважаемый Игорь Моисеевич Карин. Экспертов НТО Степашин игнорировал: «Два дня – и дуля в конверте». Хобби же Игоря Моисеевича наложило неизгладимый отпечаток на его личную и общественную жизнь в плане официально употребляемого внуком именования дед Ключ, ожесточения с годами упоминаний супруги о психушке, а также подтрунивания детей, живущих отдельно, по поводу превращения жилплощади в склад скобяных изделий. Что, впрочем, ни в коей мере не влияло на безрассудное стремление Игоря Моисеевича к озамочиванию. Как антиквариат, так и последние достижения конструкторов являли собой предмет неприкасаемый. Дверные замки квартиры, соответственно, оставляли желать лучшего, чем и объяснялось недавнее ограбление. Преступники, по всей видимости, были уведомлены: ни один замок бесценной коллекции тронут не был.

Игорь Моисеевич извлек из стола огромное увеличительное стекло и стоваттную лампу для настольного светильника. На белом листе бумаги лежали два небольших ключа, смущенно ожидающих прикосновения беспощадного судьи, потирающего руки, дабы продлить обожаемое мгновение. Удовлетворенное цоканье. Ерзающий на стуле Степашин.

– Ты только посмотри, Сашка. Бороздка уникальна. А что ты скажешь о проточках? Многопрофильные, микронный зазор. Клеймо, номерочек. Вкус. Это шедевр, Сашка.

Ключи отложены. Гигантский носовой платок на лысине, обрамленной редким седым волосом. Пауза восхитительна. Степашин – весь внимание, замер.

– Дуй, Сашка, на Новокузнецкую в «Интерпол». Там тебе на компьютере все сейфовые номерочки и покажут. Шведская фирма «Клаусс». С тебя замок.

Степашин забывает про спасибо, чуть не сбивает с ног очень серьезную личность, выходящую из лифта. Инженерная мысль прочувствовала – бьет копытом сразу. На страже у входа в представительство очень большое, циничное и розовощекое: «Что вы мне показываете, гражданин? Это на каждом углу продается. Вас в списках нет». Степашин проглатывает вертевшееся в изобилии на языке под неожиданный хлопок по плечу.

– Мистер Ступакин, какими судьбами?

Пьер.

Дисплей замер и неторопливо начинает укладывать строки. Ввод номера. Снова замер.

«…Deposit – storage minisafe 1577920–48. Bank Fortus.

Address: 46 Udalkova st. Moscow Russia».

Швеция, mon ami! Швеция!

Сергеич

Москва, Ясенево, 03.06.1995 19:12

Терехин закрывает трубку ладонью.

– Евгений Сергеевич, вас Якименков.

В трубке вялая утомленная обреченность.

– Поставлен вопрос о служебном несоответствии. Завтра в 10:00 у меня.

Гудки.

– Вот так… Майор Чеканов весь вышел… Завтра по Гробу. Без спешки. До нового… Поеду – ка я спать. Да и вам рекомендую.

– Подвезти, Евгений Сергеевич?

– Степашин, не вопросом. Просьбой.

– Не надо, Саша. Доберусь.

Частник угрюм и молчалив, слава Богу. А лето цветет. Спрятав за горизонт извергающий ад диск, жизнь ликует в безмятежно – тихой прелести вечера. Опустошенность и звенящей нотой – давнишнее изречение мудрой матушки: «Боль, Женя, приходит и уходит… Мы остаемся». Этим он жил два года назад.

Сергеич встретил Ольгу Анатольевну тридцатилетним. Первая жена, утомленная постоянным отсутствием, погрязнув в претензиях и упреках, не выдержала. Ольга Анатольевна, хотя и была на семь лет моложе, но достойность употребления отчества в его представлении под сомнение не ставилась никогда. А так, просто: Оля. Помните насчет двух половинок единого целого? Найти практически невозможно. С течением времени дает понять себя разнородность – излом среза одного на чуждую конфигурацию другой. Ольга Анатольевна поражала совпадениями.

Расставались. Он не находил себе места, делая основную часть работы на уровне профи – подкоркой, дающей относительную свободу сознанию. А в нем банальное – постоянное желание видеть, быть рядом. И ожидание встречи.

Безумство страсти? Нет, это ненадолго. Понимание, доброта, искренность. Ольга Анатольевна жила в его сердце, согревала своим теплом пропитанную адреналином мышечную ткань, дарила счастье покоя. И он боялся. Неумолимый омут смерти забирал жизни, был в сантиметре, секунде. Невыносимость мысли причинить ей боль угнетала, стала мешать. Но он не мог вырвать часть себя – свое дело.

Она чувствовала. Смиренно просила верить в общую силу их разума, их любви, единением своим способную противостоять воле провидения.

Канувшее в забытьи сокрытое одиночество душ. Лишь чуткое, нежное соприкосновение двух сердец, в открытости своей нашедших возможность отторгнуть пронизанное злом время…

Следователь областного управления, вымотанный постперестроечно – перекроечным завалом, был искренен.

– Картина представляется так. Подъехала к Киевской трассе от Анкудиново, остановилась. У вас дача там?

– Да.

– Машины пропускала. Поток же сутками идет. Там перед перекрестком ямки. Тряхнуло, с замка зажигания клемма соскочила – двигатель работает, а свет потух. Пять часов, темно уже. Аварийку включить не догадалась. Ну и, наверное, про тормоз забыла – катилась потихоньку назад. Испугалась. Эта сволочь на иномарке сзади подъехала. Ну, и тюкнула она его немного – на бампере микрочастицы краски. Тот вылез и монтировкой или чем – то похожим по рукам ей. Открытый перелом обеих. Окно с ее стороны было открыто. Знаете, как это у женщин. Выходить побоялась, окно открыла – и руками, как будто защитит… Тот уехал, а она сознание потеряла и в кювет скатилась в сорока метрах от перекрестка. Кювет глубокий. Перевернулась. Туман, потом сразу мороз. Там и машины толком не ездят. С Киевского не видно. Врач девять вечера установил. Нашли только утром.

Он поднял все и вся, на что был способен. Но не воротишь. Горе раздавило.

Сейчас он пытается думать об этом. Снова идиотизм баланса – компенсация. Чем лучше, тем хуже. Будет…

«Мерседес», проводивший служебный автобус до метро и терпеливо ожидавший, пока Сергеич ловил частника, стоит в нескольких метрах сзади. Сергеич не стал переходить Комсомольский, пошел к поющему ларьку – навстречу. Двери – окна со стороны тротуара закрыты. Никто не выходил. Дверь водителя. Взгляд без угрозы, в руке сотовый, другая – снаружи, свободна. Среднего роста… Двери – окна со стороны тротуара… Среднего роста, худощавый, чуть вытянутое лицо. Темные короткие волосы. Лет двадцать восемь – тридцать. Строгий серый костюм.

– Евгений Сергеевич Чеканов?

– Продолжай.

– Здравствуйте. С вами хотят поговорить. Вячеслав Михайлович. Вы были вчера у него на даче.

Аккуратно протягивает мобильный телефон. На лицо противопоказанность резких движений.

Голос друга Манцева почти не изменен заморскими чипами.

– Здравствуйте, корреспондент Березин. Ваша проблема, полагаю, достойна безотлагательного обсуждения. Будет удобно, если вы подъедете немедленно? Николай в вашем распоряжении. До встречи.

И отбой.

– Коля?

– Да, Евгений Сергеевич.

– Ты подожди минуту, сигарет куплю.

– Хорошо, – стоя, провожает взглядом.

Проблема… Безотлагательного… Что прикажешь делать, Чеканов? Сигареты покупать? Господи, как я устал. И когда-нибудь высплюсь, наконец?!

Задняя дверь уже предупредительно открыта. Чавкает замок. Коля разворачивается от бордюра, через две сплошных. Уверенно. ГАИ? Привычно. Дрессура великолепна: свободно откинувшись, голова строго прямо и чуть вверх, «Ностальжи» едва слышно. А Сергеич проваливается в сон, из которого Коля выдергивает через пятьдесят минут, нарочито громко вызывая по рации охрану. Тот же высокий монолит зелени забора, створки ворот плавно разъезжаются, аллея, пятнистые охранники, угрюмо нависающая анфилада входа. Прислуга учтиво провожает к черной пасти с Вячеславом Михайловичем, но уже в спортивном костюме и улыбке. Имидж – как нательное.

– Добрый вечер, Евгений Сергеевич. Я понимаю ваше удивление, и, судя по внешнему виду, мы заменим традиционный чай крепким кофе. Сразу перейдем к делу. Через две – три недели вы поедете в США перенимать опыт зарубежных коллег. Антитеррористическая программа обмена специалистами. С языком у вас замечательно. Если что подзабыли – вспомните, времени предостаточно. Курите, курите. Мне нравится аромат «Camel». Бросил лет эдак с пятнадцать назад, но, увы, ностальгия себя не изжила. Так вот. Продолжайте выполнять служебные обязанности на высоком профессиональном уровне, как и прежде. Встречаться с вами мы больше не будем. Никаких связников, тайников, звонков и так далее. Думаю, десяти – двенадцатилетний срок подразумевает собой бесконечность. Вы никому ничем не обязаны. Лишь открываете в моем лице эдакий призрачный образ наблюдателя. Времени на размышления вот только нет – уважаемый президент заждался. Хлопот невпроворот. Ну, так как, Евгений Сергеевич? Едем в Штаты? Да, запамятовал. Диктофон ваш чтобы не испортить. Давайте – ка его сюда… Вот. У вас прекрасно развита интуиция – не включили. Благодарю за доверие. А то, знаете ли, по периметру вон той двери пришлось что-то японское приделать. Многие возмущаются: после посещения Вячеслава Михайловича часы можно выбрасывать. Ну а зачем же магнитные покупать, зачем дешевить-то? Я жду, Евгений Сергеевич.

Консерва ты, Чеканов. А кутерьму солидную гражданин развел. Ты что, отказываться собираешься? Он не даст жить, Чеканов, не получив согласия. Почему он не боится планировать? В этом дурдоме год – вечность, а тут – десять – двенадцать. Тебе будет около пятидесяти, а ему далеко за шестьдесят. Давай, давай. В консерву ты еще не играл. Час от часу не легче.

– Да.

– Вот и славно. Николай вас сейчас отвезет домой, а диктофон Мариночка через другую дверь вынесет. Работайте и растите, майор Чеканов. Перспективы огромны.

Зарплата вот только хреновая.

Митька в ста метрах от ближнего заслона

29.07.1982

Терраса встретила широкими трещинами, глыбами, мелочью камней под ногами.

Граната из ранца. Вошла в трубу, мягко щелкнув фиксатором, уютно приготовилась на плече. РПГ теперь для него живое и упрямое в своей непристрелянности существо, с которым надо слиться и думать уже не по – своему – по – эрпэгэшному.

Ну, старик, сделаем, а? Ведь проще простого. Ты же молодец. Блоупайпы, стрелы – это лентяи, вон сколько электроники в них напихано. А ты – работяга.

Тарахтение. Приглушенное, издалека.

Этот чемодан тебя совсем не боится. А ты ему покажешь, на что способен. Кроме тебя некому. Ты – единственный.

В панорамке с включенной подсветкой различим лишь край звездного неба у дальнего склона.

Скоро он тупое рыло свое покажет. А ты его, а? Приложишь?

Маркел заставлял, вбивал в них уважение к машине. Ты ее раб, не она. Куча времени довела тебя, вот ты теперь и называешься царем. Будешь по полной программе у меня стараться, чтобы железка тебя приняла, или деревяшка, или пластмасса – один черт. Ты проникнись ее заботами, стань наравне, даже ниже. Заставь поверить, вооружи ее точностью, сделай себя – и она не откажет.

…За корпус полетишь, и как раз встретитесь. Мягонько тебя выпущу. Ну, ты уж не подкачай.

Глубокий вдох. Напрягает все мышцы, медленно выдыхая. Сердце утихомиривается. Нарастает свист хлыста. Оба глаза жуют край. Показалось рыло. Плавно, с ним вместе ложась в траекторию. Вперед на корпус, отдав левому глазу. Мягко нажимает…

Борт

Пилот переключается на бортовую связь.

– Дирижер, после дальнего мне на покой?

– Нет, Витя. Поедем забирать остальных. Выбросишь на исходную и готовность. Где вякнут – обожмешь огоньком по спине. Если тихо, то до рассвета ждешь, а потом уже ребята начнут выкуривать, поможешь. С местными проблем не будет, договорились на всякий случай, вот и представился.

– Выдернут из дома! Лети черт знает куда! Еще и всю ночь с вами возись! Чем пограничник – то не угодил?

– По жизни перепуганный.

Коваленко жмет тангенту бортового передатчика, настроенного на частоту компактов.

– Пятые – борт, пятые – борт. До прохода минута. Прием.

– Борт – пятая. Чисто.

В ПНВ (прибор ночного видения) расстилалась резко уходящая вниз зелень с ломаной линией ущелья. Точки почти сливающихся с фоном людей, расположившихся небольшой дугой охвата. Коваленко не осознал, но мозг срабатывает на мощную вспышку тепла в зоне блока.

– Лево, сорок пять, атака!

Молниеносно реагируя, пилот кладет ручку резко вправо, передергивает педали. Секторы газа…

Гидравлика автомата перекоса работает справно, но у воздуха свои законы – власть инерции.

Коваленко видит мазок тепла, вырвавшийся из вспышки. В замедленных кадрах, приближаясь, смазанное прячется за левым бортом. Инстинкт самосохранения Коваленко – безошибочный, выверенный годами у края – выдает команду обреченности ноль, освобождая сердце выпуском парализующей дозы адреналина.

Кумулятивный сноп разрывает обшивку фюзеляжа. Бесноватое мгновение плазмы сметает, испепеляя. Поврежденные взрывом лопасти бьют вибрацией выжженное нутро. По круто уходящей вниз кривой оно врезается в камень. Безумство, освобожденное разрушительным ударом из замкнутого пространства баков, окутывается клубами дыма, выбрасывая кровавый день.

Ближний заслон видит. Долесекундное оцепенение взрывается. Способность задавить ужас костлявой – в звериной ненависти. Не сдерживаясь, ослепленный местью человек отдает себя зверю.

Хлопки подствольных гранатометов беспорядочны, но ненависть – гарантия точности.

МИТЬКА,

03:20

Не взорвалось, не горело, но Митька на два хода стрелки впереди. А стрелка чудом не задвинутых командирских часов врать не будет – незачем, смысла нет. Оглушенный, в облаке кислой вони, среди отскоков и ударов летящих от Сороки с Зимой гильз, рыком хищника в западне: «Отход!» Спотыкаясь, падая в темноте, бегом к краю террасы. Безопасность барьера камня. Спрыгивает и падает Зима. Сзади дохнуло взрывом. Сороки нет. Взрывы все чаще. Глухой стук АКС о камни.

Свет фонаря насыщает, зажигает на коротко стриженном мальчишечьем затылке ярко – алое, которое толчками накапливается и стекает, собираясь в непрерывную струю. Падает на шершавую темную поверхность. Удаляясь, поблескивает брызгами, собирается в ложбинах. Переполнив, торит узким ручьем дорогу вглубь, увлекая песок.

Они тянут безвольно свесившиеся руки. Он падает, подхваченный. Мертво падает, пульса нет. Митька оглушенно орет Зиме, сдергивая со спины РД и трубу.

– Возьмешь. И его калаш.

Повесив калаш на шею, взваливает на плечи ставшее вдруг тяжелым, но мягкое, рвущее душу… Мишка…

Вся уйма, скопившаяся на сердце, валит, не сдерживаясь, в голос, благодарная бесконечной череде взрывов. Ночь закисает, содрогается, свистит осколками. Митька размазывает солоноватое тепло на лице, перемешанное со слезами; задыхается под тяжестью, шмыгает носом, становясь на секунды девятнадцатилетним мальчишкой. Но секунды коротки, забытое гаснет в злобе. Снова двуногое без возраста, сторонних мыслей и эмоций, принявшее очередной удар вглубь себя, уже подчиненное инстинкту и рефлексу – простоте ощущений зверя. Удар – один из бесчисленного множества, предписанного растущему генофонду нации серьезными, убеленными сединами, умудренными опытом людьми в строгих костюмах и кителях. Во благо…

Маркел

Маркел проминировал так, чтобы сход гнилого зуба накрыл всю элитную свору. Этим придется сгруппироваться перед узкостью и заломом впереди. А дожимать площадь зоны необходимо. Он рассчитывал, что эти сразу пойдут на дожим после высадки у перевала – ближе вертухе не снизиться. Тогда со временем был бы небольшой натяг. Но не стали выдвигаться. Ждали. Шум у пробки короткого хода к Паку должен их сдернуть.

Тактика этих была немудреной. И для Маркела главное – национальный вопрос: кого понесет на перевал, за которым тьма войск, а о родном Паке уже можно не мечтать? Только русских, да и то – служивых. Но эту возможность эти должны были, просто обязаны не учесть, и поэтому у перевала не заслон – страховка. Это одно из двух основных звеньев. Главным же была вертушка. Маркел боялся именно эту, черт с ними, с другими. Чуял ее угрозу, не зная о тех, кто в ней, об их опыте и оснащенности. Просто чуял.

Хаким с Ермаковым остались за заломом. Выбрав монолит лавы, он еле долез и забился в небольшую плавную впадину. Отдаленные, скрытые горами разрывы. Он ждал в мольбе к своему Богу за Митькино умение, впитывая всем телом шорохи ночи.

Сначала прослуживший чуть больше года гвардии младший сержант Маркелов оказался со взводом в Посольстве СССР в Кабуле – сторожей не хватало. Еще было относительно спокойно, без ракетных обстрелов. Этих он видел после штурма дворца. Необычная форма, высокие – здоровые, улыбчивые, неспешные, походка легкая, зверино – мягкая. Расспрашивал. Было интересно послушать о войне, люди – то знающие. «Ты, младшой, еще нахлебаешься. До крыши», – смеялись, а в глазах другое. Ни черта он тогда не понимал, но радовала близость гор и новая, наполненная необычным жизнь. А потом был посольский подвал, забитый новенькими цинковыми гробами наизготовку. Вскоре перебросили, и началось до крыши. Отец дергался, вытаскивал, а он – ни в какую. Сам не мог понять. Чудом избежав опасность первой кажущейся опытности, начал потихоньку чувствовать жилу. С трудом, но заставлял страх не довлеть, сживался с ним. Рядом были хотя и чужие, но те же горы. Они помогали, по крупице наполняли его силой, вернули веру и понимание, утерянные за годы в Москве. Пора было возвращаться. Но там он был никому не нужен, а здесь – уже необходим и остался ради хотя бы нескольких оторванных от мам и пап пареньков, встречающих на первых шагах взрослой жизни ее конец, видящих ее сквозь прорезь прицельной планки, познающих паралич страха, рвущую сердце боль и кровь. Он забывал о себе, стараясь дать им свое, буквально вбивая в головы основное, вынуждая доходить до тонкостей самим, через пот и усталость, валящую с ног, лишь поправляя на пути – не мешая. Навязанная осознанность – блеф, прикажет думать, а нужен рефлекс.

Зашуршало под мягкой подошвой, но он не слышит. Вжимаясь всем телом в камень, он задыхается от жадно пожирающих остатки тепла взглядов. Давление веса тел сокращает мышцы. Острие боли с лезвием мощного зла сердец вдавливающей силой фона непонятного языка мысли…

Сработка двух дистанционных подрывных устройств. Нора сотрясается обвалом адского грохота. Тумблер третьего – сработки нет. Опустошенный, с гулкой болью от удара воздухом, задыхаясь в пыли, тянет дистанционник наружу, давая сигналу свободу на пути.

Два взрыва одновременны – третий и где – то рядом, ударяя под локоть.

СТАРЛЕЙ,

03:47

Далекие разрывы. Компакт не тянет до пятой тройки и пока еще до борта – горы экранируют, а дожимать пора.

– Выдвижение. Четвертые, вперед.

Капитаны молчат, игнорируя. Перебежками уходят вниз. Видна расслабленность, но на грани дозволенного.

– Всем вперед.

Тускнеющая зелень прижавшихся стен каменного коридора изгибается. С расстановочкой работай! Нюх потеряешь! Грязное дно, склоны уступами, постепенно сужаются, заставляя капитанов ждать подхода основной группы. Через сотню метров впереди резкий подъем, взломавший дно вывороченными громадами камня.

– Перегруппировка. К четвер…

Взрыв тишины валит, накрывает лавиной капитанов и передних группы. Старлей в центре, между разрастающихся обвалов. В шлем бьет, он падает в щель между стеной и глыбой. Сознание не оставляет. На ноги. Удар отскочившего камня в спину. Видит выше поднятой пыли и дыма узкую полосу с ярким. Глаз, рука – вмиг. Плевок подствольника лупит зеленью по глазам, и новая сила вбивает его в щель, окончательно ослепляя тьмой.

МАРКЕЛ,

03:49

Он зажал пальцами артерию в подмышке. Лоскутья рукава и мякоти еще держали руку у локтя. Боль, забитая шоком перерубленных нервов, постепенно входила в тело. Невозможно, но он чувствовал ее в оторванной руке. За инъекцией промедола лезть глубоко в эрдэ, жгут – долго, он боялся потерять силы, отпустив артерию, сразу бы запульсировавшую струей. Спихнул вниз все вместе с калашом: «Отстрелялся я…» Тихо звал.