Текст книги "Они жили. повесть о муже и его жене"

«Вот черт, куда ж она запропастилась, – с досадой думал он, – и не выйдешь, вдруг разминешься с ней». Взломал пробку с непривычно тоненькой шейки французской бутылки и налил полстаканчика красного.

«Я этого заслужил», – успокоил он себя и выпил, почти залпом, настолько пресным, как выдохшийся лимонад, показалось ему вино.

Словом, было почти половина третьего, когда он решил выбраться из дома. Позвонил еще раз ей на работу. Трубку долго не брали, и он подумал, что ее библиотека взлетела ко всем чертям на воздух и напрасно он звонит в никуда. Однако незнакомый скрипучий женский голос ответил, что жена его с обеда не приходила.

– Во дела! – присвистнул он. – Она что, в этот день совсем меня решила доконать? Где ж она шляется?

Плюнув на все, решил поехать к Вовчику на Южное шоссе, денег на такси почему-то стало жалко, видимо разгульный пыл потихоньку угасал, автобусы, как назло, поисчезали, и, не продержавшись на остановке и двадцати минут, он вновь пошел к телефон-автомату.

«Ох, я с ней и разберусь сегодня, – подумал свирепо, набирая номер, – если и сейчас ее нет на месте».

– Это муж звонит? – спросили его в ответ на просьбу позвать старшего методиста.

– А что, ей не только муж звонит? – пошутил он.

– Звонили из тринадцатой больницы, просили не волноваться, велели зайти завтра с утра. Она в палате… пятьсот… да, в пятьсот двенадцатой.

Она лежала под белым одеялом на просторной кровати у окна, смущенно улыбаясь. В руке у нее был платочек, который она, неуклюже повернувшись, тут же спрятала под подушку.

– Здрасьте, – вежливо сказал он, раскланиваясь с местным народом, и стремительно прошел к ней, усевшись на махонькую белую табуретку.

– Что за дела? – ему хотелось пить, но он не знал об этом и только облизывал пересохшие губы. – Какая такая больница? Ну, ладно, – гинекология, я понимаю, свои секреты, но причем здесь хирургия?

– А тебе разве не передали, чтоб ты завтра зашел? – шепотом спросила она, и шепот этот был ему совсем незнаком – низкий, хриплый.

– Почему завтра? Моя жена внезапно попадает в больницу, я ничего не знаю, что с ней произошло, а меня просят не волноваться и приехать завтра!

– Я думала, завтра будет обход, и врачи скажут что-то определенное.

– Тебя что, даже не смотрели?

– Смотрели, конечно, дежурный врач, потом другие, но они ничего не говорят, мол, будет завтра лечащий врач, и все объяснит.

– Хорошенькая ты моя, – он взял ее бледную руку в свои ладони. Пальцы ее совсем замерзли, и он наклонился, чтоб согреть их своим дыханием. Но напротив здоровая рыжая тетка сидела на кровати, обложившись подушками, почесывала одну ногу другой и с веселым любопытством наблюдала за ними. И он смутился, сразу отстранившись.

– Ты мне скажешь, как ты сюда попала?

– Шла, шла и попала. Живот заболел.

– Аппендицит?

– Я тебе говорю, завтра скажут. Ну, а у тебя как дела?

– Как ты кстати заболела… мы теперь можем купить тебе любое лекарство, любого врача пригласить.

А, плевать на тетку, он наклонился и, целуя ее ушко, стал тихо говорить:

– Мы теперь богаты, мой проект прошел, меня взяли директором, дали огромную кучу денег и скоро я поеду в Германию за типографскими станками. Вот так!

– Посмотри, что я тебе принес.

И стал выкладывать в тумбочку, перечисляя:

– Икра красная, знаешь, как для здоровья полезна… мед гречишный, силы восстанавливать, йогурт, орешки, какие ты любишь… – он взглянул на нее с торжествующим видом охотника, который наконец-то вернулся домой с огромной добычей, и замолчал, испуганный – жена его лежала с закрытыми глазами и на бледном личике под веками прорезались коричневые тени.

– Как привезли, так все время и спит, – сказала рыжая тетка. – Где еще поспать, как не в больнице. Я первые два дня вообще с постели не вставала.

– Вы приглядите, пожалуйста, чтоб она хотя бы вечером поела, – шепотом попросил он тетку, приподнимаясь, и досадливо поморщился, когда под ним заскрипела табуретка.

– А чего ж не приглядеть, мы вечером стол на середку и все припасы в кучу, у кого что есть. До отбоя чаевничаем.

Он пошел к выходу, и уже в тамбуре палаты услышал теткин голос:

– Любит, раз примчался. Мой через неделю лишь заявился и то – вдрызг пьяный.

«Любит, – как эхо, пусто повторил он про себя, – с врачом хотя бы поговорить».

Но медсестра, круглолицая нарумяненная девица, болтавшая с одноногим мужичком, сообщила, что после четырех никаких врачей он не найдет.

– Зарплату не платят, так они в два часа уже и линяют отсюда, – с удовольствием доложил мужичок.

«На нет и суда нет», – подумал он, поблагодарил, узнал имя-отчество завотделением и пошел к лифту. Долго блуждал по полуосвещенным закоулкам второго этажа и едва выбрался из больницы, да и то через приемное отделение. Там то же поспрашивал, но узнал, что дежурный врач, который принимал его жену, уже сменился.

Вышел на трамвайную остановку, долго стоял, курил, смотрел на огромный, в полнеба корпус тринадцатой больницы со множеством светящихся окон…

– Ничего не понимаю, – сказал он вслух, и вдруг… заплакал. Так неожиданно, что сам растерялся. Стоял под синими и красными огнями трамвайного семафора и плакал, сцепив зубы, беззвучно, еле сдерживая тяжесть, рвущуюся из груди.

– Неженка, мальчишка, – проклинал он себя. – Ничего страшного не произошло, ведь не под машину она же попала, и смерть ей не грозит, разве что легкая, пустяковая операция… а он!

И все равно не удавалось унять слезы. Она никогда не болела. Никогда! Ну, почему в этот день?! Такой день!

Я оставлю его на той остановке, одного, в темноте отсыревшей автозаводской окраины, с заплаканными глазами и со всеми его беспомощными и по-детски наивными вопросами. Я ничем не мог ему помочь, да и никто из живущих на Земле тоже. Когда вы задаете вопросы, на которые никто из ближних не может ответить, значит, вы задаете вопросы Господу Богу.

Вам может показаться, что в его слезах было чересчур много жалости к самому себе – «почему в этот день?», точно в другой день известие о болезни жены было бы им воспринято легче. Подождите с выводами. Мой друг в последний раз плакал лет в четырнадцать, да и то забыл по какому поводу. Если слезы помогают женщине, то мужчину – убивают. Вот из-за чего мы так редко плачем. И если слабенькое школьное наше сознание часто ошибается в завтрашнем дне, то душа наша – редко. И вот теперь, когда я смотрю на него из совсем недалекого будущего, до которого он так и не смог дойти, то теперь совсем иначе расцениваю его слезы: дрогнула его душа перед тем, что ей предстояло пройти, но ничего не смогла поделать – уже срывали с нее одежды, вязали проволокой руки и тащили к каменной ложе страданий, у которой стоял молча светлый ангел в чистой черной рубашке палача. Небесный приговор вступил в силу, и даже сам Господь уже бы не смог его отменить.

2

…они жили на самом краю города. Еще не было у них собственного жилья – снимали у симпатичных хозяев светлую двухкомнатную квартирку без мебели. Своего было немного – только тот обязательный набор, который дарят расчетливые родители на свадьбу: уголок мягкой мебели, холодильник, старенькая швейная машинка… и еще, он купил на заработанные денежки прекрасный двухтумбовый письменный стол. Писателем он не был, научными исследованиями не занимался, но частенько любил посиживать за ним с умным видом. Как тогда она над ним хохотала, насмешница…

И день начинали так:

– На завтрак вермишель с вареной колбасой, учти, без подливки…

Он подхватывал:

– В обед к моим предкам, а вечером к твоей маменьке. Навестить надо старушку и заодно несколько облегчить ее холодильник. У моих не получиться, там младший брат все время дежурит на кухне и, когда я туда вхожу, начинает смотреть на меня голодными глазами.

– Он у тебя умница и хорошенький. Я с тобой немного просчиталась, надо было подождать чуть-чуть, лет пять и…

– Еще слово, бесстыдница…

Она притворно вздыхала и невинно спрашивала:

– Кстати, а когда у тебя будет зарплата?

– Совсем некстати… я ведь тебе недавно все отдал.

– Ну, сколько там было!

– Зато все, видишь, какой я честный, ничего от тебя по тайным карманам не прячу.

– Тебе просто нечего прятать!

Тогда он вскакивал и начинал гоняться за ней по всей квартире, и, поскольку квартира была небольшой, всегда настигал ее. Прижимал к диванным подушкам и, склоняясь ближе, ближе к ее маленькой горячей груди, грозно спрашивал:

– Кто у нас глава семьи, а?

– Ты, ты! – кричала она, пытаясь высвободиться, но старалась так хитро, что он уже и не понимал, кто кого держит.

– То-то! – и не в силах сдержаться, он начинал целовать ее губы…

Но она, упрямая, отворачивала лицо и говорила:

– Конечно ты – когда меня дома нет!

Тут начинался такой бардак – опять беготня, плескание друг в друга холодной водой, затем они мутузили друг дружку подушками, ну а завершалась утренняя потасовка удивительно одинаково – между двух белых простыней.

– Бесстыжая, – укоризненно говорил он, – человек, можно сказать на работу собирался, может, великие дела совершать, а ты развратом заниматься заставила!

– Ах ты, лгун! – неподдельно возмущалась она, сталкивая его ногами с постели. – С тобой хоть вообще трусики не надевай, похотливый, как не знаю кто! И я же потом виновата! Все, с завтрашнего дня как в культурной интеллигентной семье – по расписанию. Вывешу график, перееду во вторую комнату. Без стука не входить!

Завтрак у них оттягивался до обеда, а дальше – по утвержденному утром расписанию. Отпуск тем летом ей дали большой – два месяца «без сохранения заработной платы», даже обещали их районную библиотеку закрыть, но муж ей упрямо твердил, что вот-вот и выгорит одно мировое дельце, так что будущие неприятности с работой казались ей легкими обманчивыми облаками в знойный полдень…

Третье лето их совместного житья-бытья действительно выдалось жарким. На пляж – бессмысленно. Пока дойдешь, взмокнешь, точно толкал паровоз, попрыгаешь пару часиков в воде и обратно. Придешь домой в таком же безумном поту. Зачем, спрашивается, ходили? Освежились, называется!

Это он так убеждал ее. Она же брала с собой вязанье, стелила на песке коврик, прикрывала свои черные-черные волосы шляпой с широкими полями и могла сидеть так под палящим солнцем часами. Он же в это время изнывал у ее ног от скуки и невыносимого безделья.

– Такого отдыха я не понимаю, – с отвращением говорил он. – Полазать бы по горам или до Астрахани на байдарках, или в семеновские леса забрести так, что бы ни одна спасательная команда не нашла – это дело. Настоящий отдых! Что там говорил дедушка Ленин: лучший отдых – смена деятельности. А вязать ты бы и дома смогла. Пойдем, отсюда, а?

– Отвянь. Не видишь, отдыхаю от зимы. Взял бы лучше книгу, почитал, что умные люди пишут, а умные люди пишут, что летом надо запасаться теплом на зиму.

– Перестань чушь нести, – говорил он, краем глаза наблюдая, как две прехорошенькие купальщицы шли по берегу к своей компании. – Что за тепло на зиму? Правду говорят, курица не птица, женщина не человек, а культпросвет – не образование. Смотри, смотри, девочки, что надо, а пареньки их – будто вчера с дерева слезли!

Поправляя большие затемненные очки, она задумчиво посмотрела в ту сторону, и неожиданно изрекла:

– Далеко пойдут. Верно понимают – дело совсем не в красоте, и даже не в уме. Вот мне – красивый достался, умный, а толку…

– Иди отсюда, – лениво отвернулся он, – к этим гориллам. Чем меньше ума, тем толще кошелек. Они тебя на Багамы повезут, в ночной клуб сводят…

– Мой хорошенький, – она отложила вязанье и легла рядом, обняв его напрягшиеся плечи. – Обиделся, мой маленький…

Несмотря на жару, руки ее были прохладными и такими нежными, что ему захотелось, чтобы они долго-долго обнимали его. Но он демонстративно оттолкнул ее.

– В душе вы все проститутки. Вам отдаваться надо не просто за деньги, а за очень большие деньги!

Она осторожно укусила его за ухо.

– Никто, кроме тебя мне не нужен, слышишь? Я тебя очень и очень люблю!

– И слово это затрепали – люблю. И манную кашу – люблю, и родину – люблю, – продолжал ворчать он.

– Ладно, давай собираться, ты уже беситься начинаешь.

– Я есть хочу, – хмуро заявил он, вставая.

– С этого и надо было начинать, я то думаю, почему ты о манной каше заговорил?

Они пошли к воде смывать с себя песок. Близко прошел буксир, таща за собой две низко сидящие баржи с зерном, и мутная коричневая волна обдала их выше колен.

Она засмеялась:

– Смотри, смотри, будто маленький мальчик, пыхтя, волочет за собой два огромных игрушечных грузовика!

– Похоже, – отозвался он, недовольно поглядывая на солнце. И в пять вечера оно палило также беспощадно, как и в час дня, и совсем не думало двигаться на запад. Висело себе и висело над железнодорожным мостом. Глянул налево, вниз, куда уходила Ока, обтекая серые опоры еще трех мостов, соединявших обе части их огромного города; на далекие зеленые купола Ярмарочного собора, окруженные гигантскими портовыми кранами.

Подумал, и сказал:

– Вранье, что заречная часть – тоже город, вернее, может быть и город, только другой. Сам красавец Нижний – наверху, за высокой зеленой береговой стеной. А все заречные, заводские – так, кочевники из степей понабежали, стали табором, смотрят, дивятся и пыль глотают.

– Брось ты свои комплексы. Это у тебя навязчивая идея – Верх, Низ. Нет такого. Есть нагорная часть города, есть заречная. Пошли, вечно ты голодный околесицу несешь.

Она уже начинала всерьез переживать за него. Понимала, конечно, что как мужчина он должен думать о будущем их семьи, но с тех пор, как началась эта сумасшедшая перестройка, он стал уж очень болезненно переживать за их материальное благополучие. Боится, что не поспеет купить в новую жизнь билет на хорошее место… Один проект за другим: то с младшим братом часы, китайскую штамповку, из Москвы везет, и день и ночь по киоскам расталкивает, то с другом Вовчиком собирается зафрахтовать «КАМАЗ» и поехать в Иваново за пододеяльниками, мол, там их можно взять по цене носовых платков… а у самих денег на хорошие сигареты не хватает, «приму» смолят. Мечется, мечется… может, он ее подколки так всерьез воспринимает… совершенно зря.

Едва зайдя в квартиру, они словно очумелые сбрасывали с себя одежду и наперегонки бежали в ванную – кто вперед. Естественно, опаздывал всегда он, и голый и унылый еще полчаса слонялся по комнатам, каждая из которых представляла собой душное нутро прогретой духовки, и жалобно взывал – хватит плескаться, всю Волгу на себя выльешь!

И только часам к одиннадцати, когда прохлада начинала остужать головы, они завешивали раскрытые настежь окна блестящей, пронизанной голубыми искрами тюлью и садились на пол ужинать. Посреди зала у них лежал большущий красный ковер, давным-давно вывезенный одним ее дальним родственником из Арабских Эмиратов и подаренный им на свадьбу. И мои друзья, когда их никто не видел, любили играть на нем в шейхов.

– Плов надо есть пальцами, – поучал он, развалясь на маленьких подушках. – Тогда ты почувствуешь его подлинный вкус. Любое блюдо возникало вместе со способом его употребления. Шашлык на тарелке – не шашлык, а просто обжаренное на костре мясо. Шашлык надо снизывать с палочки зубами и только тогда ты познаешь его аромат. Для чего плов делают рассыпчатым, а? Правильно, чтоб каждая рисинка на языке чувствовалась, вот почему плов надо отправлять в рот щепотью. А ложка – все равно что…

– Поняла, вроде презерватива, который ты так не любишь!

– Слушай, вроде порядочная женщина, замужняя, а сравнения у тебя, – возмутился он, хотя глаза его улыбались и блестели. – Сравнения, как у … – запнулся он, подыскивая словечко помягче.

– Как у шлюхи, ты хотел сказать?

Она легла на спину и потянулась, словно ей стало неудобно лежать на боку. И сделала это так медленно, что его глаза сузились, как у хищника, который вот-вот скользнет из темных ветвей вниз, к своей жертве.

– Ты же сам мне говорил, что жена должна быть в гостях – королева, на кухне – повар, а в постели – ну, продолжай… есть там буквы л… б…

– Я и слов таких матершиных не знаю, – строго сказал он, забыв, однако, что все еще держит на ладони горстку плова.

Как ей нравилось заводить его! Таким он был в их интимных отношениях предсказуемым, так легко направляем, что иногда она сильно пугалась – вдруг еще одна женщина научится читать его… Иногда. Но не сегодня.

– Любимая! – подсказала она, смеясь. – Ох, ты у меня какой испорченный! А я ведь знаю, тебе нравятся шлюхи, нравятся, да? Ты честно скажи…

Он слизнул рис с ладони, совсем как мальчишка.

– Сейчас скажу…

Вместо общего света включил их волшебный ночник – от тепла внутри белого плафона вращался прозрачный цилиндр с рисованными на нем рыбками, сел рядом, у ее колен. Смуглых, ровных, с ямочками. Обнял, прижался щекой.

– Очень нравятся. Особенно вот с такими красивыми ногами.

Он повел палец от коленки вниз по щиколотке и вдруг резко сжал ее маленькую горячую ступню. У нее так невыразимо сладко похолодело под ложечкой, что она едва не застонала. Попыталась обнять его, но он завел ей руки за спину, склонился над ней и шепотом сказал:

– А еще нравятся, когда они очень послушные.

И она старалась быть послушной, хотя его ладони, скользившие по ее телу, казались нестерпимо горячими, и даже прикусила губы, чтоб сдержаться и не накинуться на него как сумасшедшая. А он все не отставал, в сотый, тысячный раз гладил ее воспаленную желанием кожу и каждый раз все медленнее и нежнее.

– Ой, мамочка, – шептала она в полубезумье, – я сейчас вся сгорю! Перестань… идем ко мне, ну, пожалуйста…

А он ловил ее губы поцелуями, жаркие красные огни плыли в его бедной голове, и он совсем ее не слышал.

…Они лежали так тесно обнявшись, что чувствовали биение обоих сердец. Мокрые, горячие, нагие от макушки до пят – словно только что родились.

– А мы и вправду рождаемся с тобой, – сказала она тихо, – только не каждый по отдельности, а как один человек.

– А ты помнишь, как мы с тобой глупо ссорились, когда были такими неумелыми, ничего не знающими, – ответил он, улыбнувшись.

– Да, какие-то эрогенные зоны все искали, а теперь, божечки мой, у меня все тело, где бы ты ни прикоснулся, все, целиком на тебя откликается. У меня от тебя точно когда-нибудь крыша поедет.

– А у меня уже поехала, – слабо отвечал он, почти засыпая.

– Не спи, – попросила она, – скажи мне что-нибудь хорошее.

– Мир, труд, май, – отозвался он, и не успела она обидеться, как сжал ее сильно-сильно и прошептал ей такие слова, что она, замерев, только и успела подумать «Спасибо тебе, Боже, теперь и умереть не страшно».

А всего-то муж сказал: «…я люблю тебя больше всего, больше всей своей жизни».

Глупенькие мои, если б они знали, как далеко слышны их слова, особенно искренние, исшедшие из самой души!

Они спали, откинув ненужные душные одеяла. Разноцветные китайские рыбки, трепеща вуалевыми хвостами, тихо плыли по комнате; качались в аквамариновом воздухе серебряные нити водорослей, то светлые, то темные тени омывали их лица, и даже спящая она нежно и осторожно прижимала его руку к своей груди, будто даже во сне могла потерять его.

Куда уходит лето?

Не знаю. Всю дорогу свято и наивно верил, что самое дорогое, самое вещное – то, что растет в твоей душе и то, что возникает между людьми. А быт, все эти хрустальные горки, ковры, мебеля – тлен, преходящее, низкие потребности изнеженного тела. Как говорится – с милым и рай в шалаше. А если милая вышла, а если милая не мила? Останется вам единственно – шалаш.

Наутро она готовила блинчики на завтрак, а он бродил вокруг весь в печали.

– Что ты ищешь? – спросила она. Сковородка перегрелась и оливковое масло трещало и плевалось во все стороны жгучими каплями.

– Вчерашний день, – грустно отвечал он. – Как странно, вчера между нами была сказка, и эта квартирка превратилась в маленький плывущий дворец, и даже воздух, которым мы дышали, был другим – сладким и пьяным.

– Ну, и?

– А теперь – кухонная гарь, у плиты стоит маленькая непричесанная женщина в грубом халате, босиком, равнодушная, как продавец у пустого прилавка гастронома…

Она услышала лишь про гарь, поскольку блинчики действительно пригорали и это ее злило больше всего.

– Слушай, не ной под руку, за молоком лучше сходи. Запах ему не нравится. Жарь себе яичницу и ешь где-нибудь в углу, чтоб я не видела.

– За молоком! – возмутился он. – Сейчас, все брошу и пойду за молоком. Я что, по-твоему, похож на человека, который по утрам ходит за молоком?

– Тогда блины будешь запивать кипятком, поскольку заварка у нас вышла вся, – отрезала она.

– А еще говорят, что женщины чувствительнее нас, мужиков, – вздыхал несчастненький, – на самом деле: встанут, отряхнутся и тут же поспешат по своим хлопотливым куриным делам.

– Ты идешь за молоком или нет!?

И в ее голосе он почувствовал уже настоящее раздражение.

– Понял, понял, – и мгновенно ретировался из кухни.

– Ни тебе свободы слова, ни тебе плюрализма, – ворчал, собираясь, он. – Одни обязанности, за что боролись?

Ой, как он надоедал ей этим словоблудием! Когда же из него вырастет настоящий мужчина? На сто слов одно дело! Да и то еле выбьешь… мальчишка, все еще мальчишка!

Она смотрела с седьмого этажа, как он перебегал дорогу перед их домом, и как бидончик плясал в его руке и звенел крышкой на всю улицу. И что-то нехорошее, смутное давило ее сердце. Такое чувство, будто ей приложили к груди любимого, родного, но тяжелого, очень тяжелого ребенка; и руки тянет вниз, и сил не хватает держать, и так хочется, чтобы, наконец, он пошел сам, своими ножками…

«Я на самом деле мама, – вдруг подумалось ей, – может, поэтому мне ребенка Бог не дает, что у меня уже есть один?».

Но хлопнула дверь, появился ее мальчик, сияющий, точно с неба луну достал, и вздохнулось ей по-другому, легко, счастливо, и неспокойные мысли забылись, как забывается неприятный сон – вот только что наплывал неотвязной картинкой, а спустя минуту и вспомнить его невозможно.

Потом эти бездельники вновь оказывались в постели. Наверное, предстоящий день казался им настолько длинным, что они решили продлить ночь.

– Да, ты что-то говорил мне на кухне, – вспомнила она, пытаясь его волосы собрать в более-менее приличную прическу. – И причем что-то обидное…

– Забыл, – лениво отозвался он; ее пальцы так волшебно легко ласкали его голову, скользили ото лба к бровям, касались губ, что ни на чем другом он сосредоточиться просто не мог. – Ах, да! Песенку вспомнил – куда уходит лето, в какие города.

– Куда уходит детство, поется в песне, а лета еще месяца на два наберется.

– Я не о лете, я о вчерашнем дне. Вернее, о прошедшем вечере. Помнишь, как все было красиво, я держал тебя, голенькую, в руках…

– Без комментариев, пожалуйста, – покраснела она, хотя ее руки дрогнули и чуть сильнее сжали его лицо.

– Все стало другим: эти стены – они разошлись так далеко, что казалось, мы лежим на огромной поляне, потолок – он стал гораздо выше и кружился над нами…

– Романтик мой, – засмеялась она, – столько лет спишь со своей женой и у него все еще потолок кружится!

– Скажем так, иногда, – уточнил он, вспомнив, что уж кого-кого, а свою женщину баловать комплиментами нельзя!

– Продолжай, – попросила она. Спустя три года оставаться для мужа женщиной, от которой у него по-прежнему кружится голова! – Еще хочу тебя… слушать.

Ей захотелось обнять его так, чтобы повторить каждый изгиб его тела, ведь какой бы ни была женщина разговорчивой, в запасе у нее всегда меньше слов, чем у мужчин. Таких слов!

Но он решительно воспротивился:

– Я тогда не смогу досказать! Ты даже не представляешь, какой от тебя жар исходит – соблазнишь кого угодно и когда угодно. Договорились?

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласилась она и легла, не касаясь его, напротив, подперев голову рукой.

– Знаешь, у меня возникло такое ощущение, что мы с тобой выпали в другое измерение. Я даже не знаю, как это описать. Есть просто желание, когда хочется тебя и все тут. Наелся, встал и пошел. Как обыкновенный голод, как жажда… достаточно утолить и через минуту ты и не помнишь, как сильно хотел пить. А вчера…

– А вчера…

– А вчера я тебя любил не руками, не губами, нет, я тебя вчера любил душой. Ни своего тела, ни твоего я не чувствовал… ух, утомился я говорить. Вчера, короче, был полный улет!

И только он замолчал, как она мгновенно нарушила их договор – обняла за шею, перевернула на себя и сильно, едва не укусив, поцеловала его в губы.

Не знаю, куда уходит лето…

Конечно, не все время мои друзья лежали в обнимку и занимались разными глупостями. Еще они обожали ходить по магазинам, причем, без копейки денег.

От короткого шумного дождя лопались пузыри на асфальте, вдоль тротуаров, блестящих точно мокрый шелк, пенные ручьи несли зеленые листья; переполненные троллейбусы, валясь на бок, подплывали к остановкам, а мои друзья, скрываясь под одним маленьким розовым зонтом, бежали к мебельному салону.

Они шли мимо зеркальных утесов шифоньеров, стенок; садились на скрытые полиэтиленом роскошные диваны зальных гарнитуров; пренебрежительно глядели на цены, точно интересовались ими в самую последнюю очередь. За ними даже увязался доверчивый розовощекий крепыш в фирменном костюме, по новейшим американским методикам объясняя, почему им обязательно надо купить хотя бы парочку гостиных гарнитуров… Но затем увял, отстал, и только следил из дальнего угла, как бы они что-нибудь из фурнитуры не пооткрутили.

А парочка вовсе не догадывалась о своей нищете. Она еще находилась в том бесконечно самоуверенном возрасте, когда все так возможно, когда кажется, что вот-вот и любая вещь твоя, только не поленись протянуть руку.

– Вначале обставим спальню?

– Нет, кухню. Вон тот польский гарнитурчик. Две мойки, шкафчик с часами.

Она потрясенно гладила изумительно теплую столешницу.

– Смотри, так сделано под розовый мрамор, что ждешь холода…

– Внутренний подогрев, – авторитетно заявлял он, открывая дверцы. – Хотя нет…

– Дурачок, материал такой…

– Купить электрогрелку, подклеить под любой стол… то ж тепло будет, даже регулировать можно.

– Ты чего несешь?

– А что, по-твоему, шесть с половиной штук за тепло отдавать? У нас батареи отопления есть, вот их и наглаживай.

– Перестань болтать, меня это раздражает!

– Идем, кое-что покажу.

Под абажуром с бахромой в стиле 50-х стоял на трех крепких ножках черный круглый стол.

– Ну и? – разочаровано спросила она.

– Видишь линию разреза посередине? Раздвижной. Человек шесть за ним сядут.

– Но он даже не полирован.

– Тем лучше. Меньше беспокойств, детишки не поцарапают… когда они маленькие, они все норовят вилкой мимо тарелки… Вечный стол: примет и маленькую семью, и большую. А самое замечательное – он круглый! Углы делят людей. Представляешь, а нас ничто никогда делить не будет! Ни добро, ни нужда, ни тем более зло! Сколько бы нас ни было – всегда вместе. Всю жизнь за ним проведем и детям как фамильную реликвию оставим. Ты со мной не собираешься расставаться?

Она посмотрела на него снизу вверх и удивительно просто сказала:

– Нет.

– Я тоже нет. Значит, мыслить мы должны вечными категориями. Мы должны думать навсегда.

– Думать навсегда… – повторила она за ним, и с сомнением посмотрела на стол. – Но уж больно он какой-то простой.

Но он ее не слушал.

– Как бы у мамани призанять. Моей – я имею ввиду. Всего-то шестьсот рублей.

– Все. Хватит на сегодня. Твою маманю, как и мою, мы грабили не раз. Как тебе в голову втемяшится… Пошли, мне еще на зиму надо шубку присмотреть.

– Кстати, о грелках, хорошая идея. Я себе теплый стул на зиму сделаю, – подмигнул он ей, когда крутящаяся дверь подтолкнула их к выходу.

– Так мне кухонный наборчик понравился, во сне снится будет, – мечтательно произнесла она, беря его под руку, – а мы что, и вправду такой никогда не купим?

– Зачем нам эта дешевка? Тем более из Польши. Ты что, польским шампунем не мылась? Потом, этот гарнитурчик для малогабаритной кухни. А у нас, новорусских, кухни – во! – И ему пришлось раздвинуть прохожих, чтобы показать ее размеры.

В это время я стоял у киоска, покупая на последние копейки «приму», и видел их. Они и понятия не имели, что это и есть счастье. Да-да, самое настоящее счастье, о котором ничего толком неизвестно и в тоже время любой рожденный Богом, от младенца в пеленках до старушки в теплых калошах, знает, что такое счастье – далекая манящая синяя птица. Мои друзья и не подозревали, что сидят под самым ее сверкающим сапфировым крылом.

– Подожди, – она прислонилась к нему и подогнула туфельку. – Так и есть, набойка полетела, – и беспомощно посмотрела на него.

– Нет проблем, – улыбнулся он, и, не успев сообразить, она вдруг взлетела и оказалась на его руках. – Хочешь прокатиться на большой машине с мощным мотором? Тогда пойдем на автобус.

– Пусти, дурак! – разозлилась она не на шутку. От стыда ей показалось, что каждый из мимо проходящих остановился и выпучил рот.

– Если будешь сопротивляться, – шепнул ей на ухо, – то нас еще и в милицию сдадут.

Так и донес ее до остановки, упрямец.

За что вечером и поплатился. В перерыве между поцелуями насмешница заметила:

– На руках жену носить гораздо легче, чем купить ей новые туфли.

Косой свет настольной лампы лежал на его смуглом плече с белой полоской майки. Брови сдвинуты, губы сжаты, а перо в стиснутых пальцах чертит и чертит цифры на синем листе рабочего блокнота. Боже, как ей хотелось, чтобы когда-то из его чернильных знаков поднялись стены их дома, заполыхали оранжевым огнем шторы в гостиной, легли на сосновый паркет пестрые индийские дорожки, бесшумно закрутился маховик стирального автомата, и маленькое чудо с грязными ладошками побежало с радостным плачем им навстречу…

В такие минуты она тихо сидела за шитьем, боясь даже вздохом нарушить эту божественную тишину. Она молчала так, точно молилась. Молчание как молитва: услышит ли кто, исполнит ли…

– Знаешь, что мне сегодня хочется, сейчас? – распрямляя затекшую спину и, расхаживая кругами по ковру, спросил он и опасный веселый блеск возник в его глазах.

– Знаю, – ответила она, перекусывая нитку и разглаживая на колене подшитую штанину его единственных приличных брюк. – Напиться до зеленых соплей и поросячьего визга, и затащить в постель какую-нибудь развеселую брюнетку.

– Блондинку, – поправил он, – забываешь, самые модные женщины в России конца XX века – цвета блонд.

– Какая разница, какого цвета будет эта шлюха? – равнодушно пожала плечами она. – Потом, ты осмелишься на это лишь в состоянии тяжелого опьянения и вряд ли вообще разглядишь, кто там под тобой находится.

– Ну, ты даешь!? – изумился он. – Я еще слова не сказал, а ты мне уже такое пришила.