Текст книги "Они жили. повесть о муже и его жене"

– Ну, хорошо, – голос ее окреп, – а мне можно сказать?

– Говори, – махнул он рукой, – глядишь, что-то интересное услышу.

– Ничего ты о нас, женщинах, не знаешь! Нет у нас завтра. Лет десять-пятнадцать мы еще нравимся, а потом мы не женщины, а бабы! Замызганные в очередях, с красными от постоянных стирок руками, с головой распухшей от вечных забот… Да завтра ты на меня и не посмотришь, когда я буду среди детей и грязной посуды по кухне бегать! Но ты этого понять не можешь… хороший мой, ты настоящим хотя бы немножечко поживи, хотя бы один день!

– Кому нужно такое настоящее, – пробормотал он и отвернулся.

Она попыталась обнять его за плечи, но он резко дернулся и встал.

– Отговорки. Свою лень и недомыслие прикрываешь. У таких, как ты, действительно нет будущего. Хорошего будущего. Что ждешь, то и получишь. Только к твоему будущему я не хочу иметь никакого отношения.

– Я не напрашивалась, – резко ответила она, – и не напрашиваюсь.

– Мне, что, можно уйти? – с убийственным холодом спросил он.

– А тебя никто и не держал. Что тебе делать с загнанной лошадкой без будущего в этом стойле?

– Тогда прощай.

– И тебе прощай.

«… как хочешь, – думал он хладнокровно, разыскивая на вешалке свое пальто, – свет он не хотел включать, чтобы не видеть жену, уже бывшую, – тебя работа интересует, а меня – семья. И зачем ты замуж выходила, я не понимаю. Доказать тебе ничего не докажешь, ради нас двоих ничем жертвовать не хочешь, что ж, нравится быть одной – будь одна. Я тебе не папочка, воспитывать не буду. Лучший воспитатель – одиночество: все твои острые углы, как грубым напильником стешет…»

Оделся, застегнул молнии на ботинках.

«За вещами с утра зайду, когда на работе будет… чтоб ни слез, ни скандалов, ни этих упрашиваний – я исправлюсь, прости, мой милый, я была не права…»

На самом деле никогда он от нее ничего подобного и не слышал, но ему казалось само собой разумеющимся, что именно так она и начнет говорить, повиснув у него на шее.

Осторожно затворил за собой дверь в ненужную теперь никому комнату и решительно вышел, напевая про себя – сомненья прочь, уходит в ночь отдельный, десятый наш десантный батальон…

Спустился на улицу, закурил, пальцы не дрожали, мысли ясные, строгие… Выходит, вовсе не ссора это была, а давно назревшее решение, выход из тупика для них обоих, раз он не испытывает ни малейшего волнения. Он взглянул на небо, низко, тяжело висевшее над плоскими крышами высоток; мутное, кое-где подкрашенное желтыми разводами дыма, ползущего с труб автозавода… и сплюнул от отвращения – где живем, где живем!

«Что-то я поздновато развелся», – подумал мой друг, ежась от полночного ветерка, пробравшегося ему за воротник наспех застегнутого пальто. – «И опять ей хорошо, а мне через весь город к предкам тащиться». И тут в нем вспыхнула такая ненависть к бывшей жене, что даже перехватило дыхание. «Сказала бы, утро вечера мудреней, ложись спать, мой хороший, а завтра разберемся… нет, ни одного шанса нам не оставила! Ведь если я сейчас три часа отмахаю с автозавода до Мещерки, то ни о каком прощении не может быть и речи… а, тем лучше!».

И он зашагал к родителям, убыстряя и убыстряя шаг, поскольку неведомая сила, глупая, ничего не соображающая, так и подмывала его повернуть назад.

…пусть я тебя больше не люблю – эти слова убили ее наповал. Ей даже плакать не хотелось. Легла, свернулась клубочком и неожиданно, к стыду своему, крепко заснула.

Увы, мои друзья расстались друг с другом. На целых три дня, которые каждый их них прожил как в насквозь промерзшем аду.

Он не пришел за вещами ни на следующий день, ни на другой… Отчего то ему было стыдно, поскольку уже назавтра вся ссора ему казалась глупой, ничтожной, и он даже не мог вспомнить из-за чего все началось. Ну, пришла жена с работы усталой, раздражительной, так посиди рядом, погладь, успокой, накорми и спать пораньше уложи, тоже мне, нашел самое удачное время для разборок… нет же, сам устроил нервотрепку, идиот, что попало наговорил… и так ему после всего глядеть на себя было противно, что уже к вечеру он с Вовчиком с такой силой накушался водки, что потом его полночи рвало и, сидя на ледяном кафеле туалетной комнаты рядом с белой башней унитаза, он тыкал в себя указательным пальцем и шептал, икая:

– Вот теперь ты настоящий – дерьмо и выглядишь как дерьмо. Полнейшее соответствие между формой и содержанием! Количество перешло в качество, и этому качеству место только в сортире!

Вовчик царапался в дверь и канючил:

– Выходи, а, выходи…

А он грозил ему пальцем и, по слогам выговаривая, поскольку быстрая речь ему что-то не давалась, объяснял:

– Философы, брат, всегда правы… такое содержание, как я, способно изгадить любую форму. Прости, брат, не выйду я отсюда… это моя родина!

И еще что-то нес, о чем вовсе не следует говорить, и так мой друг, наверное, низко пал в ваших глазах. Но я предупреждал – истина, одна только истина в моем повествовании. Ведь у каждого человека есть зеркало, в которое он смотрится. И не дай Бог, чтоб оно было с изъяном!

Он вернулся. Вежливо кивнул бабульке, и вошел, даже не загадывая, как его встретят и встретят ли… Он так устал думать, переживать за последние дни, что ни одной мысли в себе не находил… лишь краешек сердца давила легкая обида – ни разу не позвонила, ни разу не пыталась узнать, что с ним, будто он легко вошел в ее жизнь и так же легко вышел…

И когда открыл дверь, то такой светлой зимней свежестью дохнуло ему в лицо, точно здесь стало намного больше воздуху, чем на всех улицах города. Мало того, он совсем не узнал их убогий пенал – эта комната была высокой, чистой и в ней так сияло, что он с непривычки прищурился.

Отложив в сторону вязанье, жена сидела, скрестив ноги, на кровати, среди райских птиц и улыбаясь, с едва заметной насмешливостью смотрела на него.

– Привет, – тихо сказала она.

Отчего так светло? И лишь через мгновенье его озарило – стены были оклеены новыми обоями – узорные полоски обвивали невинные белые розы.

– Сумасшедшая, ты что, сама обои клеила? – простонал он.

– Немножко Танька помогла… и знаешь, что я еще сделала… ты меня простишь?

– Что?

Он свалился у входа на стул, поскольку у него закружилась голова. Жена села к нему на колени, такая чистая, невесомая, словно снежинка. Нырнула руками за его шею и прошептала:

– Прости… я сапоги себе купила. Точно мой размер попался. И у нас теперь совсем нет денег.

В ответ он нежно обнял ее, бережно-бережно прижал к себе и, наконец, в совершенно обалдевшей голове появилась первая мысль – ничего не надо, ничего… там, где она, там и есть его дом. Навсегда.

4

…они еще не жили вместе. Да и не могли до свадьбы – девочка она была ой какой неприступной!

– Ну, надо же быть такой ненормальной! – ругался он, возвращаясь со свидания, доведенный ее ласками до бешеного каления. Аж в глазах плыло и ноги сводило. – Нам что, по пятнадцать лет, что бы в люблю играть? Кому она на фиг нужна со своими причудами – потом, потом… Когда? Когда рак на горе свистнет? Так он уже столько раз свистел, что охрип, бедный, и уши у него заложило! О, горе мне, о, бедный я! – стенал он в сиреневых сумерках ночных улиц. И – непостижимо – был при этом счастлив, словно идиот! И как у него горели ладони от прикосновения к ней, и какой волшебный запах шел от кончиков пальцев —запах ее тела!

«Ненормальная» вовсе не догадывалась о его мучениях. Ей своих хватало.

– Ну, и дура, – говорила ей Танька, – ты одна такая осталась. Точно тебе говорю, таких дурочек, которые бегали бы вприпрыжку в двадцать лет со своей девственностью – нет.

Она начинала оправдываться, просто так получается, не чувствует еще в себе такого желания, да и с кем? Хотя на самом деле и чувствовала, и ночами не спала, забивая подушку под низ живота, но даже представить, что когда-нибудь это произойдет – было до невозможности страшно. И все говорили – больно, больно. Кто-то тяжелый, потный навалится на нее и… фу!

– Это глупые, вредные ассоциации, – наставляла Муратова, – тебе надо к сексопатологу.

– Все, отвянь! Не хочу больше тебя слушать! – она затыкала уши и убегала от подруги. А потом кричала из соседней комнаты: – Это тебе надо к сексопатологу, ты совсем на мужиках помешалась!

Танька хохотала:

– Вот напою как-нибудь и подложу под твоего студента. Всю жизнь потом благодарить будешь.

Хотя, как ни странно, никогда ее подруга великой трахальщицей и не была. Так, когда-то, с кем-то и совсем случайно, и даже долго не могла понять, что же все-таки меж ними произошло. Потом его бешено любила и ненавидела одновременно, потом решилась идти за него замуж, а еще потом выяснилось, что после этого замуж идти и необязательно, зато она такой бывалой женщиной ощущала рядом со своей подружкой-дикаркой, что ты!

Он убегал от нее, садился на лавочку у подъезда, и осенний ветер никак не мог остудить его разгоряченную голову.

– С ума от нее сойдешь! Ее уже давно пора кидать. Ты просто на ней зациклился, потому что она никак перед тобой не разденется! Все, хватит, может, она в монастырь собралась, так что, ты за ней и туда попрешься?

Резко вставал, смотрел с ненавистью на ее окно, излучающее обворожительный розовый свет, отворачивался, делал несколько шагов, потом решал покурить напоследок, курил и очень медленно, так что, сигарета сама дотлевала до фильтра и… как послушный песик возвращался. Стучал, смущенно оправдывался, что мол, срочно надо было приятелю позвонить, вот он сорвался и побежал… Она долго держала его у порога, испытывающе поглядывая на него – не замечала раньше, что он такой бешенный – и задавала незначащие вопросы, пока мать ее не начинала кричать из комнат, что стоите, сквозняк пускаете…

– Ничего, мама, здесь кой-кому охладиться надо, – смеялась она, принимая от него куртку. – Проходи… ты от меня всю жизнь бегать будешь?

И как-то раз он решил высказаться. Начистоту. Без недомолвок. Прям в лоб. Чтоб раз и навсегда покончить с этой темой. Нет, так нет. Пусть объяснится. Издевается она над ним или что? Нет чувств с ее стороны и нечего ему у ее колен пресмыкаться. Он еще лучше себе девочку подыщет. Тинейджера нашла. Чуть рука ниже спустится, сразу за запястье хватает. У самой дыхание вот-вот оборвется, а все нет, нет и нет!

Неделю готовился, шлифовал отобранные слова, а вышло случайно, путано и где? На остановке…

Стояли, ждали, косил мелкий беспорядочный дождь, стемнело, все кругом мокрое, скользкое, хмурые взгляды стоящих рядом, и он неожиданно купил ей в киоске пять гвоздик в блестящей станиолевой обертке.

– Почему белые? – улыбнулась она, принимая цветы. – Красные – к любви.

– Тебе – только белые. Знак чистоты и невинности. Любви в твоем сердце пока нет, – усмехнулся он.

Она смолчала, и мой друг подумал, что на его слова не обратили внимания. Она умела это делать.

– У меня руки замерзли, – пожаловалась она, и он послушно взял ее холодные пальчики в свою ладонь. – Можно, я кое-что тебе скажу?

– Конечно.

И она так буднично и просто:

– Я хочу от начала и до конца принадлежать своему мужу. Ему все и отдам.

Он мгновенно прижал ее к себе.

– Осторожно, – возмутилась она, – цветы подавишь!

– А когда ты станешь моей женой? – спросил он, даже не отдавая отчета в том, что именно он говорит.

– Как скажешь…

– Завтра. Я скажу тебе завтра.

Она высвободилась из его объятий, и расправила букет.

– Нехороший, раздавил мои гвоздики.

В этом месте все спрашивают, а что было между ними дальше? Что дальше – дальше все, как обычно. Назавтра мой друг явился к ней в отутюженном костюме и новых ботинках. Она открыла ему дверь с мокрой тряпкой в руке и трико, закатанных до колен.

– Ты чего такой нарядный? – удивилась она.

– Мы же сегодня идем подавать заявление, – объяснил он и прошел в коридор.

– Ты что, серьезно? – захохотала она. – Может, ты еще и меня в известность об этом поставишь!

– Я же сказал – завтра. Завтра уже наступило.

И какое красивое завтра! Они шли к Дворцу бракосочетания и смеялись, как будто им было больше нечего делать. Ни слова о будущем, где и на что они будут жить, ни торжественных слов, ни клятвенных обещаний. Как раз к обеду пошел снег. Первый снег. И когда они вошли в огромное мраморное фойе, их лица были мокры, точно от слез.

– Заполните, пожалуйста, вот эти бланочки, – улыбаясь, сказала администраторша, пожилая, полногрудая тетка в роскошном темно-синем платье с блестками. – И до регистрации паспорта прошу сдать.

– Зачем? – изумился жених.

– Мошенничают много, – туманно пояснила она.

Присели за столик, ручки ни у кого не оказалось, пришлось выпросить у пожилой пары в черном, с похоронным видом сидевшей у окна.

Писали долго, перепортили кучу бланков, и когда невесте оставалось лишь расписаться, она вдруг спросила:

– Ты что, серьезно?

– Еще как, – гордо ответил мой друг.

– Перестань, поваляли дурака и хватит. Пошли отсюда!

И тогда мой друг первый раз в своей жизни поступил как настоящий мужчина – щелкнув браслетом, снял часы и аккуратно положил перед ней.

– Я буду ждать одну минуту. Если не подпишешь, мы выйдем из этой комнаты в разные стороны.

Она добросовестно сидела, и, прищурившись так, что дрожали ресницы, смотрела на летящую к двенадцати секундную стрелку. Затем расписалась и отдала ему бумаги.

Они вышли на улицу. Снег летел, кружился редкой прозрачной метелью…

– Смотри, она тоже невеста!

– Кто? – рассеяно отозвался мой друг.

– Земля. Вся в белом. И этот цвет ей очень даже к лицу.

Крепче взяла его под руку, и он показался ей таким высоким и сильным, каким раньше никогда и не видела.

Мои друзья поженились лишь к Новому году. То думали, какой быть свадьбе – пышной, ресторанной или дома, для своих да наших… то жених никак не мог избавиться от внезапной простуды… то родители просили подождать, пока не наберется достаточно денег…

Сыграли свадьбу скромно, тихо на квартире его родителей. Тихо не получилось, и к вечеру три комнаты превратились в горящий улей.

Друзья вызывали жениха на кухню, взволнованно курили, пуская дым в глаза, и со слезой в голосе требовали:

– Не забывай, а… мы с тобой такие дали прошагали, между нами никто не должен стоять, а…, – и пили холодную водку в таком количестве, словно это их только что сковали брачной цепью.

На свадьбе молодым так и не удалось поговорить друг с другом. Являлись все новые люди, большей частью незнакомые, протискивались к столу… И целовались они под «горько!» совсем не по настоящему, едва соприкасаясь губами, да еще двоюродный брат то ли с его стороны, то ли с ее затеял дурацкий счет их поцелуям…

Тогда он первый раз назвал свою тещу мамой, и это слово мгновенно стало для него чужим, будто лишилось своего главного смысла. Отец сидел красный, как рак, и твердил, разглаживая кулаком колено:

– Дожили, блин, наконец-то дожили…

А теща смотрела на дочь, вытирала платочком сухие глаза и качала головой:

– Какая она у меня красивая, вы только посмотрите, какая красивая!

И никто с ней не спорил.

В первом часу ночи они сбежали, и поехали к ней. Оба трезвые, усталые. И в квартире ее родителей царил беспорядок. Здесь готовили припасы на свадьбу, повсюду тазики с салатами, банки с огурцами, компотами…

По очереди отмывались в ванной от свадебного угара, и в третьем часу прошли в ее комнату. Он сел в кресло, в котором еще так недавно сидел на птичьих правах, вытянул ноги и попросил:

– Давай спать. Твои к утру вернутся и завтра будет такой же кошмарный денек.

Она долго стелила постель, долго надевала ночную рубашку, прячась за открытой дверцей шифоньера… И мой друг засмеялся:

– Не бойся, ничего у нас не получится сегодня.

Она вышла, присела к нему на колени – с него мгновенно слетела усталость – и тихо сказала:

– Я не боюсь… я хочу, что бы у нас получилось именно сегодня!

Все, что произошло тогда между ними в их первую ночь, было просто, естественно, словно они любили друг друга всегда и после мимолетного перерыва встретились, чтоб опять не разлучаться, прожить так, как они прожили первую свою ночь, держа друг друга в объятиях и не смея даже на миг разомкнуть их, и тяжести его тела она совсем не чувствовала… потом они, конечно, смеялись друг над другом и над собственной неловкостью… поскольку, о, позор! – мой друг в свои двадцать два оказался девственником; лгунишка, как он нас всех морочил, мы со счету сбивались, когда он обо всех своих женщинах рассказывал… но это было потом, а в ту ночь перед ними уходила в заснеженную даль неведомая дорога…

И еще, в ту ночь ему приснился сон, нелепый, тяжелый… будто сидит он в маленькой комнате без окон и голову ему жжет крохотная, раскаленная до неестественной желтизны электрическая лампочка; множество гостей снует по квартире, в зале накрытые столы, идет свадьба, и весь кошмар в том, что это свадьба его жены с другим, на которую обязательным гостем приглашен и он. Сидит, обхватив руками голову, череп его трещит, увеличиваясь, он еще не плачет, он лишь тупо спрашивает, почему она уходит к другому, почему?

Он проснулся в поту, с яростно колотящимся сердцем и резко приподнялся… она лежала рядом, и настолько легким и покойным был ее сон, что он даже не слышал ее дыхания. Он поцеловал ее тихо, нежно, как только смог и до рассвета сидел рядом, обхватив руками колени. Ему не хотелось ни обнимать свою жену, ни целовать… ему было достаточно того, что она рядом…

…она лежала под белым одеялом на просторной кровати у окна. Рядом стояла капельница и, как бы долго он не сидел, черная жидкость в стеклянной бутылке, перевернутой вверх дном, не убывала.

Он уже знал, что нет никакого аппендицита, ему отдали ее пальто, поперек которого тянулся ржавый след от кузова автомобиля, который придавил ее у магазина.

– Да мне даже больно не было, – шептала она и силилась улыбнуться. – Только горячо в животике стало, и тут же люди понабежали, подняли, «скорую» вызвали… Не молчи, тебе же врач сказал, что все будет хорошо, правда?

– Правда, – отвечал он сухими губами, – все будет хорошо.

Да, врач сказал… врач сказал, что они смогут продержать ее максимум два, ну, может быть, три дня.

– Родные ее здесь живут?

Он напряженно кивнул.

– Вызывайте.

– Зачем?

Врач, молодой, злой, взвинченный, посмотрел на него в упор.

– Больная неоперабельна. Ляпароскопию делали, там все разъехалось… мы сами не знаем, почему она еще в сознании.

– Может, куда-то отправить, в Москву, например?

– Я сказал, два-три дня. Пропуск в отделение я подписал, дежурить по одному.

– Может, операцию сделать?

Тот отвернулся.

Мой друг тоже помолчал, кашлянул, ему стало очень скучно и противно сидеть на кушетке, застеленной серой, с желтыми пятнами простыней.

– А что ей кушать можно?

– Все, – ответили ему, – все, что она захочет.

«Ну, вот, видишь, не так плохи наши дела, – облегченно подумал мой друг, вставая. – А то прощания какие-то придумал. Размахался диагнозом, как топором в диком лесу. А ей, оказывается, и кушать все можно…».

Он шел по коридорам, поднимался к лифтовым площадкам, и никак не мог попасть на нужный этаж. То вдруг окажется в холле у газетного киоска, то в темной зале рентгенотделения… и постоянно трогал свое лицо, точно хотел убедиться, он ли это или кто-то другой несколько минут назад выслушивал какие-то странные вещи.

И когда он, наконец, появился перед дверью ее палаты, на него вдруг нашла такая слабость, что он прислонился к стене и его всего затрясло. Вдруг до него дошло, что все, что говорил врач – правда, что действительно, там, за высокой дверью умирает его жена… Но, как только он сказал себе это слово «умирает», так мгновенно ему полегчало, – поскольку это слово для него не имело малейшего смысла, и то, что наговорил врач, показалось грубейшей ложью. И к ней он вошел почти твердыми шагами, и даже нечто вроде улыбки появилось на его лице.

Она прожила еще не день, не два, а тринадцать дней, и почти все время в ясном сознании. Ни доктора, ни муж, ни кто-то другой не говорили ей правды, боясь, что это подорвет ее последние силы… Он сидел рядом с ней в палате, приходила родня, его отводили в сторону, кормили, но он никому не давал ухаживать за своей женой. В одном лишь случае ему изменяла выдержка: когда она спрашивала – почему мне не делали операцию? Может с ними как-то договориться, может у них лекарств не хватает? Он вздрагивал, начинал врать о том, что ей сначала надо поднабрать сил, что ждут какое-то светило из Москвы, что гемоглобин должен восстановиться… она терпеливо выслушивала его, а потом брала за руку и спрашивала: почему мне не делают операцию?

И я почти уверен в том, что ответ она знала. И проверяла как раз его – готов ли он, сможет ли перенести разлуку? И когда он убегал, она молилась, молилась не за себя, за него. Господи, дай ему силы. Господи, пусть он выдержит, он еще такой маленький, такой у меня непутевый, в нем только-только силенки стали появляться…

Бедная девочка еще не знала, что ангелы не делают за людей то, что люди должны сделать сами.

А мой друг боялся, боялся до детской трусости, до дрожи в коленках, он в глаза не мог смотреть людям. Он не представлял себе, что она может умереть, что понесут какой-то гроб, что какие-то люди начнут забрасывать его жену землей, потом эти же люди будут сидеть за накрытыми столами, кушать, пить водку, разговаривать между собой… «Не верь, – зло приказывал он самому себе, – не верь, и этого не будет!». Ему говорили, что он должен отойти от нее, что так он сойдет с ума, что интоксикация разрушила ей кору головного мозга и вряд ли она что-либо понимает… а он рассказывал ей шепотом, какой у них будет чудесный сын, игрушек они ему будут покупать совсем немного, чтоб не разбаловался… будут часто гулять втроем… Он почти охрип, но говорил и говорил, боясь, что когда он замолчит, она от него уйдет, навсегда.

А потом за ней пришли.

И для моего друга наступил тот самый день, в который он не верил.

Почему-то в тот день все к нему относились необыкновенно ласково, будто умер он, а не его жена. Все то время, когда шли и шли люди, он просидел в ванной, на детском стульчике и был необыкновенно спокоен, только голову жгло, как от высокой температуры. Потом его взяли за руку, привели в большую затемненную комнату, посадили рядом с узким голубым гробом, сказали, что ему надо проститься, и вышли.

Некоторое время он сидел и молчал, даже не смея глянуть ей в лицо. Потом как-то странно развел руками, весь скривился, худой, небритый и промямлил:

– Извини… обещал быть рядом и…

Она лежала и молчала. Руки ее, такие необыкновенно красивые, были связаны тонким марлевым жгутом.

– Ничего я тебе больше не скажу, – рассердился он. – Не слушала, все бежала, бежала от меня…

Она молчала, и на глазах ее лежали тонкие серебряные монеты.

– Сразу бы сказала, что не хочешь со мной жить, развелись бы… а так-то зачем?

За дверью крикнули, что он должен поторапливаться, что пришла машина… Он быстро наклонился к ней и тихо-тихо, страшно боясь, что кто-либо услышит, сказал ей:

– Я приду к тебе, и очень скоро…

На кладбище, когда все подходили к глиняной яме, в которую уже опустили гроб, я настаивал, ты должен проститься с ней, ты должен бросить горсть земли, и в тот момент он от меня – в первый раз! – отстранился и с улыбкой сказал:

– А почему ты решил, что я с ней прощаюсь?

Думаю, именно тогда я потерял его. Не в тот день, когда он выпил свои поганые таблетки, и когда его мать лежала на полу рядом с диваном со своим первым инфарктом, и никто не мог помочь ей, поскольку все сидели в приемном покое токсикологического центра… нет, я потерял его именно в тот день, когда он произнес эти безумные слова.

Мои друзья ушли… я не знаю, где они сейчас: вместе или, намаявшись друг с другом, разлетелись, не обернувшись и не попрощавшись? Да и не хочу знать. Они прожили свою жизнь, ничего и никого вокруг себя не замечая… Они жили в мире, где есть только двое – он и она.

5 февраля 1999 года