Текст книги "Они жили. повесть о муже и его жене"

Они жили
повесть о муже и его жене
Сергей Долженко

Мои герои ушли… они шагнули за предел нашей с вами жизни и неизвестно, где они теперь: вместе или, намаявшись друг с другом, разлетелись, не обернувшись и не попрощавшись? Сейчас они мне незнакомы, но как главный свидетель их долгой семейной жизни, как частый гость, как единственный их верный друг, как человек, который до безумия любил их обоих, я засвидетельствую то, что так дорого и так бесценно для меня. Любовь к ним обоим не даст мне солгать, и будет истина, одна только истина в моем недлинном повествовании. Итак…

© Сергей Долженко, 2016

ISBN 978-5-4483-2167-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Они жили на самом краю города. Позади дома начиналась заброшенная равнина – в мелких болотцах, с причудливо разбросанными обломками бетонных плит, в лужах серого в трещинах гудрона… особенно неприятно смотрелась она на закате: краснело битое стекло, обрывками марлевых бинтов дрожали в сухих кустах бумаги… и тянулась она далеко-далеко, до еле видимой отсюда высокой железнодорожной насыпи.

Когда они выходили гулять, а шли они по улице, окаймлявшей их квартал, то он, показывая на это странное место, говорил:

– Здесь был еще один город. Современный, с многоэтажками и троллейбусами, с очередями в тесных магазинчиках, но в одну прекрасную ночь он рухнул. Не от землетрясения, не от взрыва, просто, взял и рухнул, как высохшая от солнца песчаная башня, оттого, что и сам город, и люди в нем просто-напросто изжили себя. Разровняли это место бульдозерами, народ схоронили вон там, за железной дорогой…

Он еще не знал, что за ней действительно было городское кладбище, как и не знал того, что жена его умирала.

– Твою бы фантазию… да на что-нибудь светлое направить, – зябко передернула она плечами. В осеннем светло-коричневом пальто, в теплой, светского раскроя шляпке, маленькая, в больших с изогнутыми дужками очках она выглядела здесь, на рабочих окраинах немножко смешной, немножко странной, но такой красивой, что когда он глянул в ответ на ее слова, то у него в который раз за их долгую семейную жизнь защемило сердце. То ли от любви, то ли от жалости…

Он шел впереди почти на целый шаг и она еле успевала за ним. «И это называется прогулкой, бежит как угорелый».

– На светлое, – мрачно отозвался он. – Я как зеркало, у меня ничего своего нет. Будет светлое, буду и светиться.

…как и не знал того, что она умирала. Она же это чувствовала. Вот только точно понять, что она действительно уходит, что земное покидает ее по капле, что одни за другим ее желания гаснут.. – она, конечно же, не могла, поскольку умирала в первый раз. Не раз говорила мужу, что очень устала, и часто, сидя перед зеркалом, молоденькая, хорошенькая, ну просто как японская куколка, недоуменно так произносила:

– Ты знаешь, я и не думала, что двадцать пять – это такая старость. Скажи, мы с тобой правда уже такие старые?

– Глупая, я тебя старше на целых два года, выходит, я вообще древний старик? – отвечал он с улыбкой.

Она его не слушала. В последнее время она чувствовала себя как в том странном сне, который ей был недавно среди ночи: будто она – маленькая девочка, и будто идет она себе и идет по нарядной улочке. На ней белые гольфы, красные сандалии, кремовая плиссированная юбочка, тысячу складок которой погладила она самолично, без мамы… идет, в окнах мигают праздничные огни, вдоль тротуаров вышагивают фонари; видно далеко, ясно… там – густой темно-зеленый лес, перед ним – синяя неподвижная речка. Фонари легко взбегают на ажурный мост, за которым в цветущих вишневых садах розовые дома с черепичными крышами… И совершенно незаметно для нее, – она сразу и не увидела, – дальние огоньки фонарей стали гаснуть, и как будто только они и высвечивали тот далекий красивый пейзаж: пропали дома, сады, уже и лес поглотила темнота, речка накрылась черной тенью и тоже пропала, задрожал и растаял мост… и движущаяся тьма, от неба до земли, рядом, и не было в ней ничего страшного, пугающего, и только теплом, только нежностью веяло от нее…

Сон есть сон, глупость, сказка. А в жизни было противно от того, что появилась какая-то неопределенность вместо раньше так хорошо известного ей будущего. Раньше мечталось: будет ухаживать за своим умником, он, наконец, найдет свое место в жизни, станет прилично зарабатывать, обставят квартиру, съездят вместе летом на море, начнут жить, как и все, на кухне поставят красивый польский гарнитур, купят микроволновку… потом родят двух сыновей, вырастят их умными, хорошими, затем выйдут на пенсию, пойдут внуки… и главное, чтоб муж любил, не бросал, а то у них, как известно, седина в бороду, а бес за одно место так и норовит ухватить…

Может быть, вам эти мечты и покажутся слишком простыми, мелкими, но она и сама была невысокого роста. Маленькая, нежная, боящаяся всего на свете женщина, она всю свою замужнюю жизнь, а другой у нее и не было, пыталась слепить их дом, как лепят птицы свое гнездо изо всего, что удается унести в клюве.

И сейчас она сильно дивилась самой себе – такую пустоту, такую усталость она ощущала, словно много лет несла огромную тяжесть, и тут ее вдруг сняли, от неожиданности она даже пробежала несколько шагов, как от толчка в спину, и в недоумении остановилась, а дальше что?

…они жили на самом краю города. И это его убивало. Конечно, это не квартиры снимать одну за другой, каждые полгода мучительно напрягаться, чтобы выбить из ничего, буквально из пустоты денежную сумму, чтобы заплатить еще на шесть месяцев относительно спокойной жизни. Нет, это была их собственная, однокомнатная квартирка, которую им после нескольких лет кочевой жизни удалось купить. Спасибо теще, как ни кривилась, как ни уговаривала дочку, что с таким мужем ей долго не удастся пожить, две тысячи долларов все таки добавила. Свои же ему ничего не дали. Пусть это был тяжкий грех, пусть его потом распнут на небесах, но своих предков он не любил. И понять не мог, кто им вбил в голову такую ахинею, что каждый человек должен свою жизнь сделать сам. От ложки в руке до крыши над головой.

– Нам, голуба, никто ничего не давал. Все сами, – кладя на стол темные от строительного загара руки, – начинал отец, довольно уставясь на сына. И длинно говорил о бараках, коммуналках, двенадцатичасовых сменах и в зной, и в стужу… о том, что рос без отца и без матери, а теще с тестем они сами помогали, те оба инвалиды…

Подростком, он немел от восхищения – герой, батя, сдюжил, прорубил себе просеку в их дремучей жизни, вон какую трехкомнатную квартиру себе отгрохал, пусть не дача, пусть избушка на куриных ножках, но есть куда летом выехать, а «запорожец» тоже машина, особенно веришь в это, когда пляшешь от мороза на автобусной остановке.

Его обманули, как когда-то обманули его отца.

Уже спустя несколько лет он риторически вопрошал:

– Во что жизнь поколений превратится, если каждое будет начинать свою жизнь с поиска ночлега, начнет заново ложить печь, обжигать горшки и стругать себе ложки, да и чем стругать, когда и ножик сначала надо отковать? Им не повезло, и отцу, и деду… Все добро, нажитое за тысячу лет, спалили и развеяли по семи ветрам эти белые, эти красные, каждому по колу осиновому, чтоб никогда не ожили! Пришлось моим предкам по кирпичику, по жердочке хибарки свои хрущево-брежневские собирать. По двенадцать часов, под голым небом… И что? Свою затасканную судьбу они и мне предлагают? Мы так, и ты так, давай, пристраивайся, вот тебе участочек, вот брезентовые рукавицы. Откуда в них такая ненависть к собственным детям? Нет, и поесть дадут, и слезы заботливо вытрут, но железной рукой в спину – иди, свое добро наживай, на наше не зарься, вот когда отвезешь на погост, тогда и… Да с таким подходом, неизвестно, кто кого раньше на погост повезет! Я бы рванул вперед, ох, как рванул, но дайте мне хотя бы два квадратных сантиметра под ногой, чтоб оттолкнуться!

– Ты злишься, что они свою квартиру ради нас не разменяли, – спокойно говорила ему жена.

– А у твоих предков вообще денег не меряно, а ты, дура, сидишь преспокойно в чужой комнате, откуда в любую минуту погнать могут! Я совершенно не понимаю твоего равнодушия! – мгновенно разъярялся он.

И дальше начинался такой грандиозный скандал – говорить о нем мне нет никакой охоты, тем более, что рассказ о том, как они начинали семью, еще впереди, а сейчас у них, слава Богу, есть свои восемнадцать метров, и в кухне негромко стучит холодильник, на балконе бьется под северным ветром разноцветное свежестиранное белье, до первого февраля еще целых семь дней, и, кажется, начинал приобретать реальные очертания тот Великий Проект, о котором он без устали мечтал всю свою взрослую жизнь, и в который иногда даже верила жена… иногда, когда уж очень хотела пожалеть своего бедного фантазера.

Между тем, он был на все сто процентов уверен в реальности своих устремлений. Просто ему всегда не хватало, ну, самой малости – денег, связей, офиса в центре города, знакомого директора госпредприятия, чтоб это самое госпредприятие продать к обоюдному удовольствию…

Январским днем, как раз перед крещеньем Господнем, шел он с дружком своим Вовчиком по Рождественской. С набережной, бешеный ветер, совсем иззябнув над тяжелыми льдами великой реки, бил жгучей струей им в лица и слезы сами наворачивались на глаза. Они почти бежали, к тому же опаздывали на встречу с очень большим человеком.

Миновав сквер, где медленно вмерзали в гранитный постамент чугунные, нечеловеческой высоты матросы, они помчались далее, к стеклянной многоэтажке у Похвалинского съезда.

Но ничто не могло заставить моего друга молчать. Болтлив он был до чрезвычайности, он бы и кляп проглотил, если б ему пришла охота поговорить. И сейчас, захлебываясь от ветра, он втолковывал Вовчику:

– Я сразу разобрался, что народный капитализм с самого начала никто строить и не собирался, что на самом деле наша страна как большущий магазин, где управляющий спился, а тощие, вечно голодные завотделы кинулись растаскивать добро по своим норам. Правда, вначале неудобно было у всех на глазах переть мешки прямо с парадного входа, вот и позвали всех, мол, ребята, все ваше, налетай, не стесняйся… А немного погодя по ручонкам стали бить, приговаривая, хорош, тебе этого на всю жизнь хватит, а потом у входа и милиционера поставили… Ничего, еще по домам с налоговой полицией пойдут – брал – брал, значит, плати.

– Сволочи, – конкретно подтвердил Вовчик, высокий, тощий друг его с вечно внимательными и как бы навсегда испуганными глазами. В узенькой норковой шапке и длинном кожаном плаще он смахивал бы на нового русского, если б рядом стояла его новенькая «девятка». Но машины не имел, а в шикарном своем плаще ходил и зимой, и осенью, поскольку ничего другого у него попросту не было. Учился он то ли на третьем, то ли на четвертом курсе политеха, и учился ли вообще – было неизвестно, поскольку последние два года он таскался повсюду за своим старшим другом. И таскался не зря – плащ тому свидетельство.

– Скоро все закроется. Кто не успел, тот опоздал. Каждую крошку свадебного пирога в целлофановый пакетик упакуют и по норкам разнесут. Сунешь потом в эту норку пальчик – откусить не откусят, но две дырочки желтыми зубами сделают. Запомни, Вовчик, нам с тобой по крошке тяпнуть уже не удастся, прокакали мы то время в детские горшочки.

– И что же? – озабоченно спросил Вовчик, хотя ответ знал наизусть.

– Напором, идеей сейчас ничего не взять. Идти в служки, день и ночь работать на хозяина и ни на минуту не забывать о себе. Пусть стыдно, пусть унизительно – об этом мы своим детям расскажем, сидя в шезлонгах недорогого отеля в Маями-бич.

У Скобы они свернули к набережной и вошли в узкую дверь купеческого особняка, громко топая ногами, сбивая с себя шапками снег. Перекурили перед высокой обшарпанной дверью с новехонькими, под позолоту, ручками, и минута в минуту назначенного времени вошли.

…детям расскажем. Детей у них не было, хотя она очень просила его:

– Давай, сделаем одного. Маленького такого, крошечного… назовем его Тарасиком. Вот здесь поставим кроватку. Он будет смотреть на нас большими глупыми глазами, кривить губенки и мы с тобой поначалу не будем знать, то ли он сейчас заревет, то ли засмеется. А знаешь, мне рассказывали, что когда он еще в животике, он толкнет ножкой – и не больно, но так сладко дух захватывает…

– Тарасиком… – улыбался он, – и где ты имя такое выкопала? Всю жизнь бедного паренька хохлом дразнить будут. Нам тогда сразу под Киев переезжать придется.

– Ну, давай, а? Представляешь, ты отцом станешь, папой, папочкой, папулечкой… у тебя получится – умненький, все знаешь, красиво говоришь – любить тебя будет больше чем меня!

– Угу, приду с работы, он мне – папа, дай хлебушка, а я ему – однажды в айсберге нашли человека, который пролежал во льду сотню лет…

– Да? И когда мы без хлеба сидели?

– Я, в общем…

– У тебя все в общем, – недовольно сказала она, отодвинулась от него и попыталась прикрыть колени полами шелкового китайского халатика. Халат был ей узок в бедрах и сразу не получилось. Он очень любил, когда она его надевала по вечерам, только для него, – и тогда удивительно нежное золотистое сияние исходило от ее рук, лица… и свет ли настольной лампы тому был виной, или гаснущие желтые полосы на стенах от заходящего солнца, но жена начинала казаться ему неземным, прекрасным видением, скользнувшим к нему в объятия лишь на одно мгновенье перед тем, как свет уходящего дня пропадет за черной чертой горизонта, оставив дымящийся багровый пепел заката.

Но сейчас было утро – холодное чистое зимнее утро, и халат был просто желтым, и он с любопытством наблюдал, как она пытается с ним справиться.

Она рассердилась, потащила с угла кровати одеяло и накрыла им колени.

– У тебя все в общем, и люди общие, и мир – не живой, нормальный, а тоже общий, так, идея мира, все себе понапридумывал, и весь ты какой-то выдуманный сражаешься в каком-то выдуманном мире. И я у тебя общая, идея жены… а я ребеночка хочу.

– Молчи, женщина! – он еще пробовал отшутиться, но уже чувствовал, как в нем начинает волнами ходить тупое бессмысленное раздражение. – Ты настолько глупо хочешь родить ребенка, что ничего вокруг не замечаешь – ни того, что на свете творится, ни того, где мы живем… Погоди, выберемся с заводских трущоб ближе к центру, к чистому воздуху – там даже люди другие, там настоящая жизнь идет. Разве не понятно, что этот капитализм режет тупым ножом народ на две части: богатых и бедных. Богатые будут богаты, но здоровы, бедные – бледны, больны и низкорослы. Ты посмотри на цвет лица богатых – розовые, чистые, а губы точно все время жиром лоснятся – печень здорова, гемоглобин хороший – они дрянь не пьют. Бедных оттеснят в промышленные, загазованные районы, рожать они будут в пустых холодных палатах. Мы с тобой куда дите принесем?

Он говорил искренне, с жаром, но чем дольше он говорил, тем больнее ей делалось. Она плакала, но боялась даже поднять руку, чтоб оттереть слезы, вдруг заметит…

– Я что, о нем не думаю, я что, по-твоему, вырожденец какой, чтоб не хотеть себе замены на этом свете, да и вообще, кто ж не хочет иметь сына?

И тут он увидел ее слезы.

– Хватит реветь, дура! – почти с ненавистью процедил он, привставая, и тут его жена, не зная и сама, почему она это делает, вдруг опустилась перед ним на колени и горячо, так убедительно, как никогда в жизни, попросила:

– Ну, пожалуйста, хороший мой, давай, родим ребеночка, маленького такого, нежного, с розовыми пяточками, чтоб в кроватке рядом спал, чтоб мы вместе, втроем, гулять ходили…

Он с бешеной силой оттолкнул ее так, что она отлетела и головой ударилась о стену.

– …ты, ты… – задыхался он, вена на его виске настолько вздулась, что, казалось, вот-вот лопнет и зальет ему кровью лицо, – ты кого из меня делаешь, а?! Я тут распинаюсь перед ней…

Потом он стоял за киоском, пил портвейн и смотрел в низкое серое небо мутными от слез глазами.

– Боже мой, как сложно… думаешь, вот-вот нашел какое-то понимание жизни, ан нет, все опять как в первом классе – ничего не понятно и ясные, видимые буквы никак не складываются в слова. Думал, главная помеха меж людьми – непонимание. Достаточно чуть-чуть потрудиться, объяснить себя, свои мысли, поступки и тогда – мир и согласие… шиш! Оказывается, и твоя правда, и весь ты сам, разъясненный вдоль и поперек, так что ни одного темного пятнышка для другого в тебе и не останется, можешь оказаться отброшенным капризной рукой… не любит она меня. За пять лет, что мы с ней вместе, так и не разгадала, с каким человеком живет, что за правду этот человек несет с собой. Не верил я дурацкой поговорке – весь мир бардак, а бабы – звери. А вот как вышло: и мир бардак, и женщины иногда в таких зверей оборачиваются – без когтей всю душу в кровь исполосуют.

Вечером они, конечно же, помирились. Они вообще не оставались в ссоре больше нескольких часов. Разругаются – насмерть. После всего, что наговорят друг другу, казалось, больше нет никакого выхода, как только немедленно собрать чемоданы и разъехаться. Нет же… походят, надувшись, как сычи, затем – слово за слово, одна мелкая, предельно вежливая просьба, как не просят даже в светских салонах, вторая… кому-то что-то понадобилось, один к другому случайно прикоснулся, тот в ответ улыбнулся, все еще с подчеркнуто надменным выражением лица… Сколько раз я убеждался, что ненависть – это такой зверь, который быстрее всего растет в тишине.

Мои друзья, к счастью, не умели после размолвок хранить тишину. И уже вечером, он, как бы ни был пьян, почти на коленях просил простить его за грубость. Впрочем, просить прощения у нее было легко, она прощала ему все.

…кто не успел, тот опоздал. По-моему, мы с Вовчиком опять опоздали. А ведь сегодня, по моим гениальным расчетам, я должен поднимать бокал с шампанским и пить взахлеб за удачу, которая наконец-то присела ко мне на колени.

Она лежала и смотрела на него как будто издалека. Он сидел полуголый, спиной к настенному ковру, грустный, потерянный, как маленький ребенок и даже не жаловался, как обычно, а тихо говорил:

– Ну, зашли мы к этому жирному боссу. Минут пятнадцать он по телефонам названивал. То ли изображал, то ли, в самом деле, такой занятой… Потом, как проснулся, ребят, вы по какому делу? Мы ему – да все потому же, старый козел… конечно, никто из нас такого и близко не сказал, что ты!, мы с Вовчиком, как два примерных ученика перед любимой учительницей – вот раскладки, договоренности – от вас комнатку в вашем офисе, капиталец…

Она прикрыла глаза – неяркая радужная дымка плыла перед ней, понемногу рассеиваясь, и по странной сиреневой траве, какой она и в жизни на Земле не видела, побежала маленькая голенькая девочка – смеясь, неуклюже перебирая ножками, она бежала к тому невидимому, доброму, кто вот-вот примет ее на руки… она с мгновенным удивлением узнала в той девочке себя и ей стало так хорошо, так неожиданно легко, что она приподнялась со счастливой улыбкой.

– …вот-вот, и ты смеешься, а что нам, дуракам, скажешь? Действительно, посмеешься. Нужны мы ему с нашими грандиозными планами. У него все верняк. Сегодня товар, завтра деньги, завтра деньги, послезавтра, уж будь добр, проценты с них.

Он зевнул.

– Правильно, Вовчик, говорит, – сволочи они все. Короче, сказал, завтра подойти.

– Давай спать, – попросила она, – наш отдел выставку открывает, мне рано вставать.

– Хорошо, – недовольно буркнул он, лег, отвернулся к стене и уже через минуту был в завтрашнем дне.

Та неведомая радость, которая едва коснулась ее души, улетучилась так же быстро, как и возникла. «В детство хочется, – подумала она. – Испугалась я своих забот, теперь снова хочу стать маленькой, совсем маленькой, когда от любого несчастья можно было спастись на мамочкиной груди».

Осторожно встала и босиком прошлась по ковровой дорожке к окну. Скользнула за штору, провела пальцем по подоконнику. «Опять пыль, хотя вчера прибирала; из-за белья… застирано, лохматится… еще на свадебных простынях спим…».

Посмотрела вниз, на улицу. Чистым снегом заметены тротуары, голубоватые пятна уличных ламп, снежными иголками ощетинились скамьи у подъезда, поникшие рябины с черными гроздьями ягод. Напротив, высотка уходила вверх, в низкое взлохмаченное тучами фиолетовое небо. Множество темных слепых окон таращилось на нее. Ей стало зябко, показалось, что это чьи-то живые глаза… Она подышала на окно, и теплый туман растекся по стеклу, скрывая ее лицо от непрошеных взглядов… Потом ей было трудно вспомнить, легла она уже в постель или все еще бездумно стояла у окна, когда в дверь постучали. Она сильно удивилась: и ждать никого не ждали, да и звонок у них есть.

На цыпочках побежала к двери, на ходу подвязывая поясок… постучали еще, громко, отчетливо, так, что стук громким эхом раскатился по квартире. Она торопливо раскрыла дверь в тамбур, оттуда в подъезд, так смело, даже не спросив, кто, зачем… Очнулась уже на пыльной лестничной площадке, никого, только странный дрожащий гул шел снизу, она потом догадалась – от сквозняка… Но даже если б кто минуты не дождался, внизу хлопнула бы тяжелая дверь, и плохо заделанные стекла зазвенели на всех этажах… Никого.

«Крыша поехала, – обречено подумала она, торопливо запирая замки, – я же говорила ему, что уже совсем старенькая…».

Муж, к счастью, даже не проснулся. Чтоб согреться, она почти с головой закуталась в одеяло, и когда совсем уже задремала, вспомнила, почему она с такой безоглядной смелостью в полночный час распахнула двери – она ведь ясно услышала, как чей-то хорошо знакомый голос позвал ее по имени.

Несколько позже вы поймете, почему я так тщательно описываю те события, которые на поспешный взгляд кажутся малыми, незначительными и даже пустяковыми, но кто возьмется утверждать, что мы сплошь состоим из поступков? Мой друг тоже утверждал вслед за великими, что время, прожитое без дела, пусть незначительного, но полезного, прошло понапрасну. Делай полезное, делай доброе, делай вечное – только и слышал он с первого класса. И сказочка в назидание – о двух лягушках, попавших в кувшин с молоком. Мол, одна лентяйка запаниковала и утопла, а вторая, герой труда и заработной платы, месила это молоко так, что превратилось оно в сметану, и затем благополучно выбралась. Как сказать, благополучно, конец у этой сказки совсем не оптимистичен. Выбраться она выбралась, да так от этого топтанья вымоталась, что вконец обессилела и не смогла увернуться от проезжавшей мимо телеги. Но почему-то о печальном финале нам не дорассказали.

Мой приятель тоже стал догадываться о том, о чем умолчали книжки. Иногда он месил слякоть этой жизнь так яростно, что глаза на лоб лезли, но она никак не превращалась в сухую пыль накатанной дороги. Уж в чем в чем, а в лени его никогда нельзя было упрекнуть.

И после очередной такой, безуспешной попытки, ему в голову пришла простенькая мысль – может, делать надо поменьше, а думать побольше? А? И, во-вторых, зачем выбираться из треклятого кувшина, да еще с таким узким горлом, когда просто-напросто не надо лазить в него. Лягушки те на дармовщинку позарились, вот и влипли! Вдруг, положено ему – где-то на заводе по две смены впахивать, полегоньку, не торопясь, с результатом незавидным, но постоянным, ежемесячным?

Словом, вы поняли, что когда он с холодным усталым сердцем шел на встречу с богатым жуликом, он был совсем готов после последнего отказа идти в отдел кадров какого-нибудь завода.

А теперь еще помедленней. Впоследствии, этот день он будет восстанавливать по часам, почти по минутам, но всегда будет сбиваться, ему начнет казаться, что прожил его он как в пьяном угаре, ничего не замечая вокруг от ужасного, ничем не оправданного счастья, которое тогда затопило его до самых краев. Он потом и убивать себя станет именно за то, что в тот день был счастлив. Но, увы, судьба, как ловкая официантка, обнесет чашей радости или горя тех, кому эта чаша недозволенна, и обязательно донесет до того, кому она предназначена. И даже, если кто и сцепит зубы, отказываясь, холодными бесчувственными пальцами разожмет челюсть и вольет в глотку. Подавишься ты, или от такого пития рвать будет долго, или радостно причмокивая, добавки просить начнешь – не волнует, в ее передничке слишком велик список клиентов.

Да, в тот день, ничем не примечательный серый февральский день, с крошевом грязного снега на тротуарах, с серыми, словно помятыми лицами прохожих, с серыми каплями влаги на немытых витринах офисов и магазинов… правда, иногда далекое золотое сияние показывалось в разрывах низко плывущих туч, но тут же гасло, и рано засветились фонари, и уже в четыре часа машины шли друг за другом с горящими подфарниками… да, в тот день сбылось то, о чем мечтал он всю свою взрослую жизнь. Свершилось буднично, точно где-то наверху небесный клерк, наконец, прочитал его пожелтевшее, с выцветшими чернилами прошение, сверился с данными кандидата и устало поставил миллионную за этот день подпись – удовлетворить!

Мой друг получил небольшой кабинетик с узким окном с видом на захламленный внутренний двор, ему открыли субсчет, перечислили на него двести тысяч долларов в рублевом эквиваленте, из них пять выдали наличными – аванс.

– В Германию за оборудование поедешь сам. Посредники нам не нужны, а с таможней у меня наработки есть, – сказал ему новоявленный шеф. День на раздумье понадобился ему лишь на то, чтобы через свою службу безопасности и друзей с Воробьевки проверить подноготную перспективного молодого человека.

Бухгалтер, да какой еще из нее бухгалтер – молоденькая приветливая девчушка, но с настороженными глазами, выкладывала на голубоватый пластик своего стола тяжелые ладные кирпичики «стольников», оклеенных свежими банковскими лентами; звенел принтер, выбивая микронными иголками строгие колонки цифири, он наклонялся, расписываясь в документах, и поражался ошеломляющей будничности происходящего. Где шампанское, где дрожащий звон хрустальных бокалов, где юные леди, летящие к нему в объятия с сияющими глазами? Почему торжественно не забьют колокола Рождественской церкви, почему не останавливаются заводы и фабрики, и длинные радостные гудки не доносятся до него с заречной стороны?

В общем, крыша у него явно плыла, когда он вышел из своего, своего!, офиса, болтая пакетом за рупь, в котором лежал его крохотные аванс размером в тридцать тысяч рублей! Ему хотелось понестись по улице на тяжелой белой лошади с криком «Прочь с дороги лентяи и тугодумы, теперь я буду заказывать музыку в вашем скучном ресторане!», и в то же время скромно опустить глаза, сесть в трамвай с унылым видом студента, провалившего зачет, и тихо-тихо доехать до дома, а уж там как вскочить на белую лошадь!

Но поскольку белую лошадь к нему не подвели, а в трамвай с такими деньжищами садиться было явно глупо, он остановил такси и поехал к себе, на автозавод. Хлопотливая жизнь российского бизнесмена начиналась завтра, а сегодня он испытывал жуткую потребность отдохнуть за все свои пять лет нищенской жизни.

«Звоню ей на работу, пусть немедленно бросает свою пошлую библиотеку и домой. Все, хватит, отработалась, пусть сидит дома, кого хочет, того и рожает, чтоб не было этих идиотских разговоров, потом вызываю Вовчика… нет, вначале Вовчика, делаем небольшой круг почета по магазинам, все самое дорогое, все самое лучшее на стол, а уж потом заезжаю за ней и везу домой, и будет у нас как вторая свадьба!

А через две недели – к немцам! Выйду из берлинского аэропорта, гряну шапку оземь и крикну – ну, что, вашу за ногу, не ожидали!?». Видимо, все-таки безумная улыбка нет нет да и выползала на его лицо, поскольку водитель вдруг съехал к обочине и попросил заплатить вперед.

Боже, мой друг оказался самым настоящим пижоном – с каким невозмутимым видом он достал пачку сторублевок, размял ее, надорвал упаковку, вытащил одну ассигнацию и дал водителю, не в руку, нет, а как шлюхе бросил на колени: ну, что, шеф, покатаемся?

И это вчерашний безработный! Я всегда говорил, отмой наираспоследнейшего канавинского бомжа, посади его в ресторанчик на Елисейских полях, и деньги швырять направо и налево он будет не хуже какого-нибудь графа Строганова.

Подъезжая к дому, он все-таки не выдержал и позвонил жене.

– На обеде, – ответили ему.

Слышно было плохо, телефон-автоматы в их микрорайоне какой-то незатейливый придурок из райадминистрации упорно расставлял вдоль оживленных дорог, и вначале ему послышалось – в беде.

– В какой беде? – глупо переспросил он.

– На обеде, – рассмеялись в трубку.

– В универмаг, – приказал он притихшему шоферу.

«Я ей такого на обед куплю, чего она раньше только по большим праздникам пробовала,» – решил хвастливо. И когда он как ошпаренный бегал вдоль продуктовых витрин, то вдруг мельком подумал, что это слишком необычно для нее – идти на обед домой. Обычно они с подругами перекусывали на работе…

Взял мясо креветок, двести грамм буженины, потом спохватился – деньги теперь считать по рублю не надо, взял еще четыреста; баночку красной икры, склянку черной, брикет шоколадного масла, две мороженых пиццы, желтого и красного французского вина – он бы еще понабрал, поскольку был голоден, долго голоден…

Втащил пакеты на заднее сиденье, отер платочком взмокшее лицо, мельком поймал свое отражение на стекле – вид у него был точно у мыши, только что вылезшей с мешком зерна из колхозного амбара.

– Теперь домой, – коротко бросил он.

– А дом где? – улыбнулся шофер.

– Извините, – рассмеялся мой друг, – за универсамом.

Как он ни звонил, дверь ему не открывали. Пришлось пакеты ставить на пол, в грязь, и лезть за ключом. Тогда еще глупейшие мысли пришли ему в голову – может, душ принимает или подремать решила?

Он долго не мог вставить ключ, казалось – тот во что-то упирается. Он позвонил еще, долго стоял, прислушиваясь, и даже различил, как у них на кухне капает вода из-под крана… вновь подергал ключом, дверь неожиданно поддалась, у него почему-то сильно забилось сердце, и вошел он в прихожую сам не свой, совершенно забыв о пакетах с деньгами и провизией.

А не было дома никого. Плита холодная, на столе неубранная яичная скорлупа от его завтрака – она бы конечно не потерпела такой бардак, убралась; открыл кастрюлю со вчерашним супом – оранжевый лед жира не взломан – точно не приходила на обед, больше у них в холодильнике ничего и не было.

Недовольный, он выложил красивые свертки на стол, затем полчаса бегал по квартире, придумывая, куда запрятать деньги и нашел – сунул в стиральную машинку под грязное белье. И от такого оригинального решения вновь обрел хорошее настроение.