Текст книги "Фантом"

Кроме простыни и старой клеенки, Валя принесла тазик с плававшей в воде губкой. Когда она дотронулась ее до бабкиного тела, по тому будто прошел ток. Оно конвульсивно дернулось; глаза в первый раз широко открылись и в них застыл ужас.

– Что вы делаете?.. Зачем вы меня обмываете? Я живая!

– Ты вся в моче, – успокоил Дима, – мы тебя протираем.

Глаза медленно закрылись. Лицо скривилось, а из глаза выдавилась маленькая слезинка.

– В моче… – прошептала бабка.

Они вернули ее на диван, распахнули все форточки. Диме показалось, что дышать она стала ровнее и спокойнее.

– Не буду я это стирать, – сказала Валя, выходя из комнаты, – потом сожжем в костре.

– Сожжем… – Дима тщательно вымыл руки, и усевшись на кухне, закурил. Валя ушла в ванную, где сразу же зашумела вода, а дом молчал, никак не реагируя на происходящее.

…Как же он может реагировать? – подумал Дима, – груда старого кирпича… Да и на что реагировать-то? Завтра все вернется на круги своя… А Валюшка – молодец…

Войдя, Валя неприкаянно остановилась посреди кухни.

– Спасибо, что осталась, – поддавшись настроению, Дима нежно взял ее руки.

– Я подумала, что так будет лучше, – она пожала плечами.

– Ты правильно подумала. И не надо тебе никуда уходить.

– Давай не будем об этом, – она вздохнула, и резко меняя тему, спросила, – есть хочешь?

– Наверное, – есть Диме не хотелось, но надо было чем-то занять себя в ожидании… он сам не знал, в ожидании чего.

Валя засуетилась у плиты, а он продолжал смотреть на колышущиеся за окном ветви.

– Может, ее надо покормить? – Валя нарушила молчание.

– И как ты собираешься это сделать?

– Не знаю, но она ж не ела с самого утра. Спроси у нее.

Дима вернулся в комнату. Воздух стал намного свежее, да и сама бабка, вроде, выглядела лучше, лежа в чистой постели.

– Бабушка, – позвал Дима тихо, – ты поесть сможешь?

– Нет, Димочка, – она приоткрыла глаза, – есть я не буду. Сядь ко мне.

Он осторожно опустился на край дивана.

– Послушай меня, – говорила бабка очень тихо и невнятно, глотая окончания слов, – я чувствую, что пора уходить. Теперь это твой дом. Ты сможешь сделать здесь все, что хочешь, и никто не в силах тебе помешать… кроме него самого. Я не могу тебе объяснить… я сама не понимаю… я чувствую, и ты почувствуешь… скоро почувствуешь… как я когда-то… обещай, что будешь жить здесь… и еще обещай, что здесь будет жить женщина… обещаешь?..

Бабка попыталась нащупать его руку, но Дима не дал ей такой возможности – он не хотел, чтоб она дотрагивалась до него своими ледяными пальцами.

– Обещаю, – ответил он, несмотря на то, что все это слишком походило на бред.

– Хорошо… кушайте, а я полежу. Мне уже лучше, – она попыталась улыбнуться, но неудачно.

– Ну, как? – Валя разливала по тарелкам суп.

– Дышит, но есть не хочет.

После обеда Валя стала мыть посуду, а Дима смотрел на ее спину и думал, какую женщину бабка имела в виду? Эту или другую? В данный момент он был так благодарен Вале, что даже не мог никого представить на ее месте, но настолько отвык просто общаться с ней, что не знал, как отблагодарить. …Можно, конечно, сказать, что дом любит ее, только, пожалуй, это не та благодарность, которой ей хотелось бы…

Валя выключила воду, вытерла руки.

– Давай поиграем в карты, – неожиданно предложил Дима.

– В карты?!..

– Ну да. Помнишь, как мы играли когда-то.

Конечно, она помнила. Каждый выигрыш означал поцелуй или какую-то другую ласку. И не важно, кто выигрывал, потому что играли они только вдвоем. Это была их ежевечерняя прелюдия к любви. Какими они были тогда молодыми, глупыми… и самыми счастливыми!..

Взяв за руку, Дима завел жену в комнату, усадил на диван, а сам достал потрепанную колоду.

– Ты помнишь, как играть? – спросила Валя, и Дима вдруг подумал, что не может вспомнить не только правила, но даже название игры – это был явно не «дурак».

– Будем вспомнить вместе. Это ж была наша игра.

– Зажги свет, – попросила Валя. На улице, действительно, стемнело, а деревья еще более приближали наступление вечера, поэтому в дом он всегда приходил немного раньше, чем везде.

Протянув руку, Дима щелкнул выключателем. Комната сразу сделалась ярко-желтой. Валя поджала ноги, отчего полы халатика разошлись, обнажив круглые коленки; легла, опершись на локоть, и, пока Дима сдавал, задумчиво смотрела в угол; глаза ее, то щурились, то расширялись, отражая бродившие в голове мысли. Дима любовался ею – давно она не была такой… такой почти прежней.

– Ходи, – наконец напомнил он.

Очнувшись, Валя посмотрела на пять кусочков блеклого картона, лежавших перед ней; взяла их.

– Как? – и улыбнулась, – извини, я, правда, не помню.

От этих слов, от этой улыбки Дима почувствовал какой-то внутренний толчок, словно сместилось время, и провалились в небытие их последние, тягостные годы. Бросил карты, схватил Валины руки и потянул к себе, сминая покрывало.

– Ты что? – но в Валином голосе не чувствовалось недовольства, поэтому Дима запустил руку под халатик. Как ему всегда нравилось, что дома она не носит белье!.. – ты с ума сошел, у нас не заперта входная дверь, – прошептала Валя.

– И что? Кто к нам может войти?

– Не кощунствуй, там же твоя бабка…

Дима закрыл ей рот поцелуем, но поцелуй получился недолгим.

– Не надо, она там… умирает, а мы…

– Мы все равно не можем ей помочь, – он пытался снять халатик, но Валя сопротивлялась, цепляясь за тонкую скользкую материю, при этом она мотала головой и причитала:

– Не надо… нельзя же так…

Ее лепет только заводил Диму. Это, конечно, не являлось насилием в прямом смысле, но, тем не менее, он захватил ее руки и прижал к подушкам. Валя лежала в халатике, державшемся на одной пуговице, раскрасневшаяся, помолодевшая лет на десять.

– Что ты делаешь?.. – голос ее сделался томным и ласковым. Она застонала, почувствовав, как то, чего она стеснялась сейчас, но так желала все последние месяцы, уже происходит…

Неожиданно в тишине дома раздался резкий, похожий на выстрел, хлопок.

– Что это? – Валя в испуге открыла глаза.

– Ветер, – прошептал Дима, – ты же просила, чтоб дверь была закрыта, она и закрылась.

– Пусти! Я не хочу!! – Валя стала вырываться по-настоящему, впиваясь ногтями в Димины плечи, но он не хотел останавливаться. Он не боялся ничего, ведь это его дом; его защита и опора! Здесь с ним не могло произойти ничего плохого.

Теперь он уже просто насиловал ее, находя в этом новое, незнакомое доселе удовольствие. Валя мотала головой, стараясь добраться зубами до его носа или шеи, выползти из-под него, сжать ноги, но Дима был явно сильнее. Она сдалась; снова откинулась назад, снова задышала глубоко и часто.

В это время раздался второй хлопок, и звон стекла.

– Что мы делаем?.. – Валя снова открыла глаза, но теперь голос ее звучал потерянно и равнодушно, – это кощунство…

Вместе со вторым хлопком Дима выплеснул всю свою энергию, и расслабившись, сполз на пол. Валя стыдливо запахнула халат, но продолжала лежать, глядя в потолок.

– Мне просто очень захотелось тебя, – Дима встал, застегнул джинсы и присел рядом. Валя на ощупь нашла его руку.

– Это хорошо, – она вздохнула, – только как-то не по-людски все у нас получается. Пойди, посмотри, как она там, пока я схожу в ванную, – и Дима пошел.

В бабкиной комнате было совсем темно. Он в раздумье остановился, боясь испугать ее внезапным светом; подошел к дивану, наклонился – дыхания не слышалось. Осторожно протянул руку и неожиданно наткнулся на бабку. Он не мог объяснить, по каким признакам определил, что ее рука, мертвая. Отпрянул, резко ударив по выключателю. Бабка находилась совсем не в той умиротворенной позе, в которой они оставили ее. Теперь она лежала на боку. Рука со скрюченными пальцами вытянулась, вроде, пыталась царапать стену; челюсть отвисла, демонстрируя страшный беззубый оскал; глаза широко раскрылись. Она была ужасна, и в тоже время одухотворена, в своем последнем порыве… хотя это уже неважно – в любом случае, она перестала существовать, превратившись в некий неодушевленный предмет, неспособный принести больше ни радости, ни беды. Дима повернул на спину еще податливый, не окоченевший труп, выпрямил руки вдоль тела и только после этого аккуратно, двумя пальцами опустил веки.

Дверь приоткрылась, и показалась Валина голова.

– Ну, как она тут?

– Она умерла.

Валя остановилась, глядя на тело; шмыгнула носом, потерла рукой глаза. Дима посмотрел на нее удивленно.

– Какой-никакой, человек был все-таки, – она встала рядом с Димой, и тот обнял ее. Так они стояли несколько минут в полной тишине, пока не скрипнула оконная рама, и неожиданно не упал последний, чудом державшийся все это время, кусок разбитого стекла. Это вернуло их к реальности.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Валя.

– Что и положено в таких случаях, – Дима пожал плечами, – ты спрашиваешь так, будто я убил ее и теперь должен спрятать труп. Завтра пойду в поликлинику, возьму справку о смерти, потом поеду на кладбище. Кажется, так, – он достал сигарету и впервые за много лет, закурил в этой комнате. Подошел к разбитому окну, – вставить надо…

– Я сейчас уеду, – совсем не в тему вдруг объявила Валя.

– Зачем? Вроде, сейчас у нас все хорошо… или нет?..

– Хорошо. Но я не хочу быть с ней рядом. Я боюсь покойников, тем более, таких, как она… Я могу уехать не насовсем. Я приеду помочь, если потребуется…

– Да хватит тебе! Она ж не ведьма, в конце концов! Вредная, брюзгливая старуха…

– Не важно. А еще мне стыдно, что мы занимались любовью, когда она умирала.

Возразить Диме было нечего, хотя он и не понял, что тут преступного, ведь каждый живет своей жизнью – кто-то умирает, а кто-то занимается любовью…

– Поживу у Ольги. Если хочешь, можешь мне туда звонить.

– Ладно, – согласился Дима, хотя знал, что звонить не будет. Ему требовалось разобраться в новой ситуации, прежде чем принимать решения, а Валя всегда требовала, именно, решений.

Дима слышал, как она разговаривала по телефону, как скрипели дверцы платяного шкафа, но продолжал молча стоять посреди комнаты, прикурив новую сигарету, и смотреть на холодное безжизненное тело. Вспомнил, как совсем недавно перекладывал его, еще живое, в эту чистую свежую постель…

А дом молчал. Он притих в ожидании действий нового хозяина, но новый хозяин лишь рассеяно оглядывал знакомые вещи и думал о том, что теперь весь этот хлам принадлежит ему.

– Все. Я поехала. Не обижайся, – Валя держала в руке большой пакет и не могла на прощанье обнять мужа, поэтому только подставила щеку; Дима поцеловал ее, но слишком дежурно, погруженный в свои мысли.

Дверь хлопнула. В ней повернулся ключ, и наступила полная тишина. Дима тупо уставился на труп, словно ожидая, что он пошевелится или начнет летать по комнате, как панночка в «Вие». Однако ничего не происходило, и он обошел дом, включая свет во всех комнатах. Дима не понимал, почему тишина вдруг стала такой зловещей, ведь и при жизни бабка редко выходила из своей комнаты, но тогда все было как-то по-другому – естественно, что ли.

Часы показывали десять. Дима ушел в их с Валей комнату, включил телевизор и лег на диван. Шел боевик, где пара доблестных американских полицейских ловила огромного и толстого маньяка, державшего в заложниках целую семью. Дима тупо смотрел на экран и прислушивался не к диалогам героев, а к происходящему в доме; то, что вокруг было тихо, настораживало. Казалось, что в той комнате что-то не так, и Дима не выдержал. На цыпочках прокравшись по коридору, он резко распахнул дверь. Тело лежало на прежнем месте, в той же позе, а сгустившиеся сумерки, через разбитое окно забиравшиеся в комнату, уже полностью скрыли забор и дальние деревья.

Дима вернулся к себе, и только прилег на диван, как вдруг отчетливо услышал посторонний звук. Вскочил; сердце скатилось вниз. Нет, он не боялся конкретных покойников – это было смятение перед возможной встречей с неизвестностью.

Теперь он приоткрыл дверь осторожно, заглянув сначала в щелку, и только потом просунул всю голову. На подоконнике у разбитого окна сидел огромный серый кот; сидел и спокойно облизывался. На секунду глаза кота сверкнули красноватым огнем. Дима подумал, что такой кот может и броситься, поэтому не подходя ближе, громко крикнул:

– Брысь!

Кот посмотрел на него, но никак не прореагировал.

– Брысь! – Дима замахал руками. Кот недовольно выгнул спину и не спеша, спрыгнул в темноту.

…Странно, – подумал Дима, – я никогда не видел этого кота. Может, это ее душа?.. – и про себя рассмеялся собственной примитивной фантазии. Даже начинающие писатели перестали ассоциировать душу с кошкой – это все равно что рифмовать «розы – морозы». Но тогда что это странный зверь?..

Дима выглянул в сад. Кот давно убежал, и там было тихо; даже деревья замерли, будто в ожидании чего-то. …Нет, заснуть сегодня вряд ли получится… – он понимал, что как только уйдет из этой комнаты, так сразу снова начнет прислушиваться, – но не спать же мне в одной комнате с покойником?.. Снова обошел комнату, внимательно разглядывая вещи, и остановился возле пианино с позеленевшими подсвечниками и тусклой золоченой табличкой «SMIDT – WEGENER». В свое время специалисты говорили, что это дорогой и очень хороший инструмент, надо только его настроить. Но настраивать не стали, потому что все равно, играть на нем никто не умел. Как оно попало в этот дом и, главное, зачем?..

Дима открыл крышку. Беспомощно посмотрел на клавиши, покрытые пожелтевшими пластинами слоновьей кости; вспомнил, как в детстве его пытались научить играть, и даже учителя приглашали на дом, а он убегал, прятался в зарослях жасмина – это была одна из самых увлекательных его игр; игра в «партизан». Ему нравилось, затаив дыхание, лежать под кустом, пока «враги» ходили совсем рядом, раздвигая густые ветки, и не могли найти. Учитель уходил, и только тогда он радостно вылезал из своего укрытия. Его не ругали, а только предупреждали, что наступит момент, когда он сам пожалеет обо всем. И, вот, обещанный момент наступил – сейчас он действительно жалел, что не может сесть за инструмент и извлечь из него красивые печальные звуки. На всякий случай, все-таки ткнул пальцем в одну из клавиш, но тишину разорвал резкий дребезжащий звук.

Покачав головой, Дима, аккуратно закрыл крышку, вновь натолкнувшись взглядом на табличку с именами изготовителей. …Сколько ж ему лет? Ведь когда-то на нем играли – играли, пока оно не попало в этот дом… – провел рукой по черной полированной поверхности, и на пальцах остался налет пыли, – …оно умерло. Оно задохнулось здесь… – подумал он с грустью.

На пианино стояла статуэтка, изображавшая толстого китайца в коричневой юбке, держащего в руке что-то непонятное, похожее на блестящий золотой платок. Вокруг ног китайца свился кольцом голубой дракон с мощными когтистыми лапами и раскрытой пастью, полной тонких фарфоровых зубов. Его черные выпученные глаза жадно изучали потенциальную жертву. Дима осторожно взял статуэтку, оказавшуюся на удивление легкой; повертел в руках; перевернул. На ее основании, поверх круглого клейма с иероглифами, неровными, фиолетовыми буквами было выведено: «Порт-Артур 19…» Последние цифры не читались, сколько Дима не пытался их рассмотреть. …Странно, – удивился он, – насколько я знаю, в Порт-Артуре никто из нашей семьи никогда не был… А что, вообще, я знаю о нашей семье?..

Бабка никогда не рассказывала о своем прошлом; деда он помнил плохо, потому что тот умер, когда ему исполнилось лет десять – вот, собственно, и все…

Дима поставил статуэтку прямо в оставленный ею же черный круг, четко прорисованный среди пыли, и медленно пошел дальше, оглядывая стену, на которой обычными гвоздями были прибиты фотографии. Он привык, что они находились здесь всегда, но никогда не рассматривал внимательно, и вот теперь, стоя перед пожелтевшими портретами незнакомых людей в военной форме и барышень с раскрашенными цветным карандашом глазами, с сожалением думал, что никогда и не узнает, кто эти люди. Он вдруг ощутил себя человеком без прошлого, который возник, вроде, ниоткуда – следовательно, и уйти ему предстояло в никуда. Обернулся, внимательно посмотрев на лежащий в другом конце комнаты труп – это оборвалась последняя связующая нить.

Дима вздохнул и сделав несколько шагов, оказался около… он не знал, как правильно называется этот предмет мебели: сервант не сервант, горка не горка, поэтому называл его просто – шкаф. Дверца шкафа представляла собой толстое стекло, вставленное в резной каркас, а боковины разделялись на квадратные окошки тонкими перегородками – очень красивая вещь, но с ней у Димы было связано самое ужасное детское воспоминание, навсегда отпечатавшееся в памяти.

Именно после того случая воздушность конструкции исчезла за газетами (пожелтевшие, они и сейчас закрывали содержимое шкафа), а до этого дня Дима очень любил заглядывать на нижние полки, где стояли красивые коробочки, в основном, желтые и розовые. Иногда он часами крутился у шкафа, ожидая, что кто-нибудь откроет его, и можно будет узнать, что же лежит в тех коробочках, но шкаф не открывали ни разу. Своим детским умишком он не понимал – зачем хранить под замком вещи, которыми не только не пользуешься, но даже никогда не достаешь, чтоб посмотреть!..

И однажды Дима не выдержал. Он даже знал, почему это произошло именно тогда, а не раньше и не позже – сейчас бы он дал своему поступку четкое определение – понты, но тогда, в первом классе, ему просто хотелось принести в школу нечто такое, чего не было б ни у кого больше.

Он помнил, как затаившись в комнате, ждал, пока все уйдут в сад, потом, с помощью кухонного ножа, оторвал планки, державшие маленькое нижнее стекло, вынул его и вытянув руки, втиснулся в пахнувшее сладковатой пылью пространство; правда, добраться до коробочек, он не смог из-за тесноты и преграждавших путь, кип старых тетрадей. Разочарованный, он уже собирался вылезти обратно, когда услышал шаги; дернулся, но крохотный гвоздик без шляпки очень больно впился в бок, и Диме оставалось только взирать через большое стекло на приближавшиеся хромовые сапоги и нетерпеливо извивавшийся в дедовой руке ремешок.

Вообще-то, дед уже демонстрировал его, не раз обещая поближе познакомить с ним внука, но тому всегда удавалось вовремя «переметнуться к партизанам»; вечером он, естественно, возвращался, но у деда было уже другое настроение и все ограничивалось недолгим стоянием в углу.

Теперь же, чувствуя себя, как рыба на крючке, Дима настолько испугался, что даже не понял, как его штаны, вместе с трусами, оказались на стуле, а сам он зажат в дедовых коленях. Все «партизаны» отпали сами собой, и после наконец-то состоявшегося «знакомства» Димина попа весь день горела огнем, поэтому, всхлипывая, он лежал в своей комнате и пытался разобраться, чем данный проступок оказался серьезнее других.

Еще два месяца назад, например, он абсолютно не сомневался, что его выпорют – когда случайно обнаружилась пропажа десяти рублей из дедова кармана. По привычке тогда Дима сбежал в сад, но уже через час явился сам, надеясь, что за такое признание вины дед, возможно, не заставит его снимать штаны, однако все закончилось, вообще, обычным стоянием в углу! А тут из-за какого-то дурацкого шкафа!..

Правда, возможно, в предыдущих случаях миротворческую миссию выполняла бабка – так она ж и сейчас не могла не слышать воплей, доносившихся из дома, но появилась лишь когда ее любимый внучек уже стоял в углу в пустой комнате, рыдая и запоздало прикрывая ладошками, видневшуюся из-под короткой майки голую попу позорного, ярко малинового цвета.

В общем, к вечеру Дима пришел к мысли, что в шкафу скрыта Страшная Тайна, которую дед с бабкой стерегут серьезнее, чем даже деньги.

На следующее утро на стеклах и появились газеты, а на шкафу, издевательски свесив кожаный язык, обосновался ненавистный ремень, одного вида которого оказалось достаточно, чтоб Дима больше никогда не притрагивался к шкафу; впоследствии интерес к Страшной Тайне угас, вытесненный другими увлечениями. Теперь же она принадлежала ему совершенно законно, и он мог делать с ней все, что захочет!

…А вдруг и ремень еще там? Блин, порежу на кусочки!.. – Дима провел рукой по пыльному верху шкафа, но вместо узкой кожаной ленты, нащупал ключ. Это была гораздо большая удача!

Одно легкое движение, и дверца бесшумно открылась. На Диму пахнуло запахом пыли, старых духов и еще чего-то тяжелого и сладковатого. Он увидел злополучные коробочки, какие-то свертки, стопки тетрадок, перевязанные бечевкой… Вздохнув, как перед тяжелой работой, Дима начал извлекать содержание на стол.

На самой верхней полке лежали аккуратно завернутые в бумагу шляпы; некоторые даже с вуалями. Дима вертел их в руках, пытаясь представить молодую бабку в такой шляпке, гуляющую под ручку с дедом, и не смог. Для него она навсегда оставалась старой и вечно недовольной.

В отдельной коробке лежали серебряные полтинники с полуобнаженным, мускулистым кузнецом. На них значился год – 1924. …Почему мне никто никогда не рассказывал о том времени? – подумал Дима, складывая монеты столбиком.

Бабка всегда вспоминала лишь об одном событии – о революции, которую встретила в Петербурге, будучи уже большой девочкой. Рассказывала, как с ужасом смотрела из окна собственного(!) дома на толпы вооруженных людей с красными флагами, громивших магазины и переворачивавших трамваи на Лиговке; как сбежала прислуга, присоединившись к восставшим, и они остались одни: она, мать и старший брат. (Где был отец, и был ли он вообще, она никогда не говорила, как, впрочем, и куда делся старший брат). Потом они с матерью нашли(!) чьи-то документы и по ним жили всю оставшуюся жизнь. Только сейчас Дима задумался, почему они не могли жить по своим?..

…Так, кем же была бабка на самом деле, и что за дом на Лиговке принадлежал их семье?.. блин, похоже, она умышленно избавилась от своего прошлого, а все настоящее заключалось лишь в этом доме… Дима вспомнил, как она прислонялась к стене и гладила шершавую, неровную штукатурку.

Раньше, когда бабкины руки еще хорошо слушались, она неплохо рисовала, и на всех картинах был дом – в разных ракурсах, в разное время года… Это была даже не любовь (нельзя так любить мертвые камни); это нечто большее – поклонение, что ли, которое, в конце концов, передалось и Диме. Дом для них обоих являлся олицетворением вечности, а никакая ни душа и ни творения разума. В этом заключалась, объединявшая их тайна.

Правда, задумываться об этом Дима начал месяца через три после свадьбы, очень некстати пришедшейся на подготовку диплома. Вместо медового месяца, и ему, и Вале приходилось целыми днями чертить, считать и судорожно бегать по библиотекам, а бабка варила им супы и жарила котлеты.

Тогда они жили душа в душу, но закончив с учебой, Валя решила благоустроить дом. Ее вдруг стала раздражать старая нефункциональная мебель, пачкающие беленые стены, дощатые полы и еще многое другое. Дима прекрасно понимал молодую жену. Гипотетически ему тоже хотелось современного уюта и комфорта, но перестройка дома не вызывала в нем не только энтузиазма, а даже какой-то скрытый протест. Зато в бабке этот протест был ярко выраженным – сначала она перестала помогать им, а когда поняла, что теперь в этом они не особенно и нуждаются, просто перестала с ними разговаривать. Она молча перемещалась по комнатам, шаркая ногами и монотонно ударяя в такт шагам палкой, представлявшей собой кривой сук, вырубленный здесь же, в саду.

Несмотря на бойкот, разговаривать ей все-таки требовалось, хотя бы чтоб не разучиться это делать – тогда она закрывалась в спальне, и, на чем свет стоит, ругала «пришлых чужаков». От этого портилось настроение, но дом обретал тот самый статус символа вечности, божества для всех живущих в нем – для кого-то злого, для кого-то доброго…

Тем временем, молодая хозяйка продолжала битву за «переустройство мира», заменяя выцветшие, но гармонировавшие с общим колоритом шторы, на яркие модные занавески; выбрасывая с кухни деревянные доски, в которых уже образовались выемки от ножей, и покупая взамен дешевую турецкую пластмассу… И чем больше становилось вещей, принадлежавших новой семье, тем более чужим становился дом. Ведь нельзя изменить религию, и распять Христа не на кресте, а, к примеру, на треугольнике, заменив гвозди шурупами.

К тому же, стычки между старой и новой хозяйкой перерастали в громкие скандалы, заканчивавшиеся размахиванием палкой, запиранием дверей, блокадой туалета в самые неподходящие моменты, поэтому возвращаться с работы, где все происходило достаточно ровно и спокойно, Диме иногда просто не хотелось; не хотелось делать выбор, принимая одну из сторон в этом поединке. Дом являлся его божеством, а жена – его любовью, и оба этих краеугольных камня бытия обрушивали на него ежедневно поток своей все прогрессирующей злобы.

Божество, правда, чаще помалкивало, лишь периодически озвучивая проклятия бабкиным каркающим фальцетом, зато любовь истерично визжала, падая на диван, или шипела с яростью: – Я не могу так больше жить… Ты привел меня в этот гадюшник; ты испортил мне жизнь… Я ненавижу тебя!.. После таких сцен любовь тускнела, молчаливое же божество от этого только выигрывало.

В конечном итоге ситуация все-таки обрела состояние устойчивого равновесия. Бабка отдала молодым одну из комнат, перестав заходить в нее, а в качестве компенсации молодая хозяйка оставила в покое ее кухонные принадлежности, сгрузив их на отдельный стол, благо место позволяло это сделать. О походе в ванную они теперь извещали друг друга заранее через закрытую дверь, а на кухне старались готовить в разное время, чтоб вообще забыть о существовании друг друга.

Над домом повисла тишина, но для Димы и она не была спасительной – скорее, гнетущей, словно дом понимал, от кого зависит разрешение конфликта; и чем дольше Дима медлил, тем холоднее относился к нему дом. А он не мог решиться. Любовь, утратившая яркую остроту, продолжала существовать где-то внутри, тихо и незаметно, но очень боясь оставить после себя абсолютную пустоту, и божество – реальное, нерушимое, возведенное из камня, изменив тактику, тоже стало «бить на жалость», превратив бабку из своего оракула в старого больного человека, нуждавшегося в помощи. Это противостояние продолжалось до сегодняшнего дня…

Дима отвлекся от воспоминаний и запустив руку на очередную полку, извлек старый брегет с массивной цепью. Никаких дарственных надписей – просто часы; просто безликий фрагмент давно прошедшего времени. Он положил брегет рядом с монетами.

В коробочках, до которых он не добрался в детстве, оказались ордена и медали – так много, что когда Дима выложил их, то они заняли почти половину стола. …Блин, это ж сколько надо пролить крови, своей и чужой, чтоб заслужить право носить на груди эти килограммы тускло блестящего металла?..

Рядом лежало несколько пар золотых погон с большими заездами. …Выходит, дед был генералом?!.. – искренне удивился Дима, – но в советское время такими людьми гордились! Блин, почему ж мне не рассказали ничего, когда я вступал в пионеры? Или чувствовали, что тогда мне это было неинтересно? Тогда неинтересно, а теперь поздно…

В углу, стопкой лежали картонные папки, в которых оказались штабные карты. Он расстелил одну из них поверх орденов и склонился, вглядываясь в красные и синие стрелы с номерами дивизий и полков; постарался представить миллионы человеческих судеб, скрытых за ними. …Где ж это происходило?.. Нашел самый большой город, обозначенный стайкой черных прямоугольников. Это место было совсем затерто, но все же он сумел прочитать – «Сталинград».

Дима не стал разворачивать остальные карты – исследованиями он займется позже, а сейчас, как истинный археолог, он должен до конца раскопать «гробницу». Сдвинул стопку в сторону и обнаружил одинаковые коробки, гораздо большие, чем орденские; поднял верхнюю и чуть не выронил – такой она оказалась тяжелой. Открыв ее, увидел ровные ряды патронов. Тусклые, кое-где покрытые зелеными пятнами, они словно появились из другого мира. Странные это были патроны: не винтовочные, с торчащими вверх острыми пулями, и не пузатые пистолетные коротышки, а совсем ровные, с утопленными в гильзу тупоносыми пулями. Дима достал следующую коробку, потом следующую – везде патроны! Прикинул, что их не меньше трех сотен, а раз есть патроны…

Он начал азартно вытаскивать содержимое шкафа и наконец из самой глубины извлек нечто, завернутое в грубую серую тряпку – даже на ощупь Дима понял, что, вот она, та самая Страшная Тайна! Он знал этот предмет по фильмам про революцию – длинный ствол; барабан; деревянная обкладка рукояти, потемневшая от пота и времени. Наган! Настоящий! Какими размахивали матросы, штурмовавшие Зимний! Дима повернул его на другую сторону – рядом с номером, каллиграфическим почерком было выгравировано: «Красному командиру Кривцову В.П., стойкому защитнику революции. Ф. Э. Дзержинский. 1919 год».

– С ума сойти, – благоговейно выдохнул Дима, и прицелившись в темный угол, плавно нажал на спуск. Раздался щелчок, и барабан послушно повернулся в новую позицию. Дима сам не понял, как вставил патрон. Долго смотрел на круглый потускневший капсюль, но, словно очнувшись, вытряхнул патрон обратно в ладонь – слишком велико казалось искушение. …Как же правильно меня выпорол! – подумал Дима, – слова б тут, точно, не помогли – я б все равно добрался до него, зарядил и притащил в школу – о, всем было б некогда!..

Он положил оружие на стол; потом снова взял, не желая расставаться, и так и держал его, другой рукой продолжая извлекать блестящие пуговицы, аксельбанты с золотыми кистями, танковый шлем и множество всякой военной атрибутики, но все это ни шло ни в какое сравнение с наганом. Дима чувствовал тяжесть металла и переполнялся невиданной доселе уверенностью.

Когда очередная полка опустела, Дима наконец расстался с револьвером и закурил, подойдя к разбитому окну. На бабкин труп он уже не обращал внимания – он привык к его присутствию, как к предмету обстановки. …Значит, дед – герой еще гражданской войны… – Дима мечтательно выпустил струйку дыма, – а, может, он и революцию делал? И там познакомился с бабкой!.. Хотя, скорее всего, они ж были по разные стороны баррикад… Как он сейчас жалел, что спросить об этом уже не у кого!.. Выбросил окурок и снова вернулся к шкафу.

Когда он складывал на место папки, из одной выпала стопка листков. Читать оказалось трудно, потому что карандаш почти стерся, а сами буквы были мелкими и корявыми. Дима попытался найти начало заметок, но не смог – только отрывки, то ли дневника, то ли биографии.