Текст книги "Фантом"

– Вот, видишь, я была права. Не надо меня обманывать.

Дима хотел сказать что-то хорошее, что-то главное – может быть, поклясться, что никого другого у него не было и нет, но слова застряли в горле. Он стоял, опустив голову, признавая свое поражение. Валя вышла, а он остался в полной растерянности, не понимая, что же происходит с ним, с женой, со всем этим миром.

Решил зайти к бабке. Все-таки дом строился при ней, и она больше других могла поведать о его истории, но бабка спала. Спала страшно, как мертвая – лежа на спине, скрестив на груди руки. Дыхание еле улавливалось на бледных худых щеках, и Диме стало жутко. Он долго смотрел в ее лицо, убеждаясь, что она пока еще жива, а потом быстро, не оглядываясь, вышел из комнаты. Все проблемы оставались только его проблемами.

* * *

Унылое, совсем осеннее утро вползало в комнату, заполнив ее тусклым нерадостным светом (от близко растущих деревьев на улице казалось еще пасмурнее). Спал Дима плохо, и неизменные «биологические часы» сломались. Пришлось повернуться и посмотреть на те, что висели на стене, а они показывали восемь. Дверь на веранду осталась открыта со вчерашнего вечера, поэтому в комнате было зябко и пахло сыростью.

…Наверное, ночью шел дождь, – решил Дима и уже собирался, как всегда осторожно, вылезти из-под одеяла, но маленькая несмелая рука нежно сжала его запястье. Повернул голову. Валя лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей, а рука эта, будто действовала совершенно самостоятельно. Дима замер, уже опустив с дивана одну ногу.

– Иди ко мне, – прошептала Валя, – побудь со мной последний раз.

В голове мгновенно вспыхнул весь вчерашний вечер. Дима-то успел отбросить его в не имеющее продолжения и не представляющее ценности, прошлое, а она, оказывается, все еще пребывала в нем и вынашивала бредовые идеи ухода из дома. Ему совершенно не хотелось возвращаться к прошлому – его ждал новый день с новыми заботами, но рука казалась такой теплой и ласковой, что он снова юркнул под одеяло.

– Я люблю тебя, – прошептала она, вслепую, тычась губами в его лицо. От этих прикосновений становилось очень приятно, но Дима понимал, что вернуть любовь невозможно, и даже не из-за дома, а просто потому что человеческой памяти не свойственно забывать так прочно, чтоб начинать все с чистого листа. И эта мысль не давала возможности полностью отдаться возникшему желанию.

Он лениво гладил ее грудь, плечи, стараясь вспомнить, как раньше им было хорошо вместе. Видимо, почувствовав его настроение, Валя вздохнула и отвернулась к стене. Дима, не говоря ни слова, вылез из постели. Застывшие картинки прошлого уже не принадлежали ему – он не мог пробить толстое стекло, отгораживавшее их от реального мира, а, значит, жалеть больше не о чем, как бы этого не хотелось.

– Ты не сердись, – сказала Валя тихо, – мне просто так захотелось побыть с тобой еще раз. Прости. Больше я не буду к тебе приставать. Я буду вести себя тихонько, как мышка. Я буду рано уходить и поздно возвращаться, чтоб не раздражать тебя своим присутствием. И то, это ненадолго. Может, неделя, от силы, две…

– Ну, хватит! – Димин голос сделался резким, – то, что ты вчера говорила про дом – бред. Тебя никто никуда не выгоняет. Можешь жить, сколько хочешь! И мне ты не мешаешь!.. – и добавил не слишком уверенно, после секундной паузы, – я люблю тебя. Просто сегодня у меня не то настроение; и не надо… – он не закончил фразы, потому что сам не знал, чего не надо: доставать его ласками, уходить или еще чего-нибудь «не надо».

Он направился в ванную, не дожидаясь продолжения разговора, и уже щелкнув задвижкой, услышал, как по коридору прошаркали шаги – это бабка шла варить свое ежедневное яйцо.

Через пятнадцать минут Дима тоже появился на кухне. Бабка к этому времени еще стояла над кастрюлькой, опершись одной рукой о плиту, а другой – на палку. На звук шагов она медленно обернулась. Недовольная гримаса, постоянно висевшая на ее лице из-за отсутствия зубов, сменилась подобием улыбки.

– Доброе утро, – она кашлянула, поднеся ко рту костлявую руку, – как спали? Не холодно?

– Нет, – Дима смотрел в открытый холодильник, думая, что бы такое съесть.

– А я все мерзну… У тебя-то есть, что покушать?

– Все у меня есть! – Дима сам не понял, почему начал раздражаться. Вчерашние вопросы о доме, которые он хотел задать, при свете дня показались несерьезными – он даже не представлял сейчас, что, именно, хотел бы узнать. Бабка же сняла свою кастрюльку, неуклюже слила кипяток в раковину и пошла в комнату, так же громко и противно шаркая и неся кастрюльку перед собой на вытянутой руке, как некий символ. Конфорку она, как всегда, погасить забыла.

* * *

На складе было темно и пусто – ни грузчиков, ни Сашки, ни самих плит. Значит, вчера вывезли все и до следующей партии можно было жить спокойно. Искать Сашу, чтоб проверить накладные, Дима не стал, зная, что там все в порядке.

…Хорошо организованный производственный процесс не требует постоянного присутствия руководства… – вспомнил он любимую фразу из интервью какого-то крупного бизнесмена, поэтому не спеша вышел с территории и побрел вдоль серого грязного забора. Ночью здесь прошел сильный дождь, сбив почти все листья, и теперь они густо усыпали мокрый асфальт. Шаги стали мягкими и бесшумными. К тому же было не по-осеннему тепло. …Лягушачья погода, – подумал Дима, – хочется сесть в лужу и заквакать…

Остановился он на перекрестке, откуда, если пойти направо, мимо вокзала, то окажешься в центре, а если налево, то попадешь к Ире домой. Дима решил, что не стоит проявлять излишнее нетерпение (тем более, нетерпения-то и не было). Ему не то, чтоб расхотелось ее видеть, но если она не придет, он не сильно расстроится. Желание превратилось в обязанность – надо встретиться, именно, сегодня; именно, в двенадцать…

Дима побрел к центру, каждым шагом выжимая из лиственного ковра прозрачную влагу. Облака плыли серые и низкие, цепляясь за крыши зданий – от этого мир сузился до высоты пятиэтажки, и Диме стало в нем тесно и одиноко.

…Нет, с Иринкой, наверное, будет веселей, чем без нее, – решил он, глядя на часы.

Вышел к вокзалу. Его здание, казавшееся в солнечную погоду обшарпанным и тусклым, на фоне свинцового неба обрело вид светлый и даже праздничный. Дима сам удивился такой перемене. …Как, оказывается, много значит окружающая обстановка. Сразу меняется взгляд на вещи… Огляделся, ища глазами привычную фигуру Олега, но его не было, и Дима побрел дальше, то ли с облегчением, то ли разочарованно.

Проезжавший автобус чуть не окатил его водой из лужи. Дима успел отпрыгнуть, но поскользнулся и чудом удержался на ногах, схватившись за дерево. Зло посмотрел на забрызганный автобусный зад и подумал, что будет смешно, явиться на свидание перепачканным грязью. …Хотя, что такое грязь для спелеолога? Это грунт, не более того…

Дима вышел на проспект. Благодаря дворникам, идти здесь было гораздо приятнее. У входа в столовую, чудом уцелевшую от системы советского общепита, на перевернутом ящике сидел седой мужчина с баяном и громко пел высоким, хорошо поставленным голосом. Перед ним на мокрой газете лежала кепка с несколькими монетами, а рядом стояла коляска, в которой спала девочка, укутанная в пальто неопределенного бурого цвета. На пальто лежала записка: «Помогите внучке на операцию». Дима остановился, глядя на убогое представление; на минуту представил, как этот мужчина вечером выгребает монетки, покупает какую-никакую еду и катит коляску домой. Если, конечно, со времен всеобщего равенства у него сохранился дом…

Обычно он проходил мимо нищих спокойно, зная, что есть такая профессия – просить милостыню, и оплачивается она в большинстве случаев лучше, чем, например, работа на заводе, но, именно, эта пара почему-то вызвала умиление и жалость. Чумазая девочка мирно сопела, слыша дедушкин голос, и, наверное, представляла, что он поет колыбельную. Это же не ее проблема, что они будут есть вечером, если дед вдруг перестанет петь. А люди проходили мимо. Кто-то брезгливо отворачивался; кто-то, взглянув мельком, ускорял шаг, и никто, за то время, что Дима стоял рядом, не опустил ни одной монетки. Мужчина же продолжал петь, спокойно глядя поверх голов в серое тоскливое небо. Он старался не опускать глаза и не смотреть на людей, потому что знал – подавать не будут… но и другого выхода, видимо, не было.

Дима дождался конца песни и подошел.

– Что с девочкой-то? – спросил он.

Мужчина взглянул на него равнодушно. Похоже, спрашивал он не первый, но денег в кепке от этого не прибавлялось.

– Ножку внучке при родах изуродовали. Нужен специальный протез. Говорят, все можно исправить, если не опоздать. Даже не в Америку ехать – это в нашей областной больнице делают, только платить нечем.

– А родители что ж?

– Дочке моей она не нужна. У нее своя жизнь, беспутная и такая же нищая. А хахаль ее, отец то есть, в тюрьме сидит. А мне что делать? Мне жалко ее, – он протянул руку и поправил ужасное, похоже, с помойки, пальто. Девочка пошевелила ручкой и вздохнула, будто понимала, о чем идет речь.

Дима машинально вытащил бумажник, извлек оттуда несколько купюр и сунул их не в кепку, а прямо в руку мужчине. Тот с недоверием посмотрел на деньги, потом перевел на Диму взгляд – осмысленный, но такой же неулыбчивый.

– Храни тебя господь, добрый человек…

Дима не ответил и быстро зашагал прочь, но на душе стало светлее, словно этой суммы могло хватить и на операцию, и на протез, и, вообще, жизнь должна резко измениться в лучшую сторону. А сзади уже снова доносилась песня…

Через несколько секунд Диму окружили цыганки – они видели, как он подавал нищему, и теперь тоже тянули к нему руки, причитая: – Детям на хлебушек… Добрый человек…

Дима посмотрел на них брезгливо – все его сострадание мгновенно улетучилось.

– Пошли вон, суки… – прошипел он.

Цыганки брызнули в разные стороны, а Дима подумал: …Может, и дед такой же? Собирает на бутылку, и ребенок вовсе не его… – он зашагал быстрее – …почему мы такие злые? Ведь мы такими не были… А, может, просто не замечали, пока не поделились на бедных и богатых?..

Снова посмотрел на часы. Ему вдруг ужасно захотелось увидеть Иру – может, она поймет его? С кем ему еще поговорить, если все знакомые составляли две четкие группы – с которыми он выпивал, и с которыми работал? Жена?.. Кроме денег, магазинов, текущего крана и обсыпавшейся штукатурки, у них нет никаких общих тем. О ней даже думать не хотелось…

Было уже без десяти двенадцать, когда начало накрапывать, и Дима спрятался в ближайшем баре. Там можно было не только переждать дождь, но и потом посидеть вместе с Ирой, прежде чем везти ее домой. Он так и подумал: «домой», а не «показывать дом». Если Валя сказала, что уйдет на весь день, значит уйдет – она всегда делала то, что обещала, даже если это переходило границы разумного. Ее патологическая жажда правды угнетала Диму, делая жизнь, вроде, правильной, но слишком уж пресной.

В маленьком и тесном зале, переделанном из обычной квартиры, стояли шесть столиков – рядами по три штуки, как парты в классе, и лишь зеркальная стойка заменяла черную школьную доску. Сев за крайний столик, Дима заказал пива, достал сигареты и приготовился ждать. Проблема заключалась в одном – он не знал, как Ира будет одета.

В десять минут первого девушка в голубой ветровке, стоявшая на остановке, показалась ему похожей. Дима даже выскочил на улицу, крикнул: – Ира!.. Но обернулись две совсем другие девушки.

…Может, она приходила и ушла?.. – возникло ощущение обмана, разочарования, бесцельно потерянного времени. Дима растерянно огляделся и… увидел ту, которую искал. Выглядела Ира гораздо ярче, чем в предыдущие дни – короткая кожаная куртка, узкие брючки; в руках пестрый зонтик. Так она казалась гораздо симпатичнее, да и походка стала быстрой и уверенной.

– Привет. Извини. Транспорт.

– Обычное явление, – Дима согнул руку в локте, предлагая опору, но она не захотела оценить этот жест, продолжая стоять и смотреть ему в глаза ласково и одновременно насмешливо.

– Куда мы идем?

– Как, куда? Ко мне, на экскурсию по родовому имению.

– Только давай сначала выпьем кофе.

– Запросто! Вон, бар. Я только оттуда – спокойно, уютно.

– Пойдем, – она все-таки подхватила его под руку.

За время Диминого отсутствия ситуация в зале изменилась – вместо спокойной «инструменталки» гремел Леонтьев, объясняя всем, что «каждый хочет иметь и невесту, и друга» (причем, сама идея никого не шокировала). В проходе дергались, размахивая руками, тетки в синей униформе продавщиц, и еще двое таких же сидели за столиком.

– О, как! – удивился Дима, – полчаса назад здесь было тихо. Пойдем в другое место?

– Зачем? Я люблю, когда народ бесится. Давай выпьем что-нибудь, кроме кофе? – Ира уселась за столик. Это была совсем не та девушка, которую Дима знал раньше – в ее глазах появился блеск, и улыбалась она широко, обнажая белые зубы.

– Водка? Коньяк?

– Лучше коньяк. К кофе больше подходит.

А танцующие попросили еще раз вернуть, закончившего петь Леонтьева, и снова включились в бестолковый танец, осушив по полной рюмке водки «за процветание директора и всех нас». Дима видел, как заворожено смотрит Ира в зал, как ноздри ее хищно раздуваются, а пальцы отбивают такт.

– Я так хочу подвигаться!.. – правда, она дождалась, пока Дима наполнит рюмки, выпила и лишь потом встала, – пойдешь?

– Нет, – Дима понял, что разговор о сострадании отменяется.

На фоне топающего стада в халатах Ира смотрелась весьма выигрышно, и хотя из-за тесноты ноги ее лишь переступали в такт мелодии, в том, как руки образовывали плавную волну над столиками, как эротично изгибалось тело, чувствовалась подготовка. Скучающий бармен, безразлично наблюдавший из-за стойки за этим выплеском энергии, перевел взгляд на Диму. Тот пожал плечами, красноречиво показывая – а что делать? Бармен усмехнулся и закурил. Они понимали друг друга.

Наконец песня закончилась в очередной раз, и Ира вернулась на место. Остальные тоже уселись, весело смеясь и вытирая потные лбы.

– Ты хорошо танцуешь, – заметил Дима.

– Занималась когда-то. Говорили, что может выйти толк, но… – Ира развела руками, – получился, как всегда, пшик.

Бармен принес кофе, и она с жадностью сделала глоток. …Неужели для нее праздник сходить в эту забегаловку?.. С одной стороны, Дима был разочарован, но, с другой, приятно создавать человеку праздник, если это так просто. От такой нетребовательности он почувствовал себя маленьким богом.

После кофе они покурили, молча поулыбались друг другу, и, наверное, пытались угадать, думают они об одном и том же или каждый о своем?

– Идем? – спросила наконец Ира, отставляя чашку.

– Идем.

На улице она непринужденно подхватила Диму под руку.

– Не возражаешь? Или твоя жена может нас увидеть?

– И что такого страшного? Она сама мне вчера сказала: – Похоже, что у тебя есть другая женщина. Но вчера ее, между прочим, еще не было.

– Посмотрим, появится ли сегодня.

Дима не понял, шутила Ира или говорила серьезно, но случайное веселье, возникшее в баре, не найдя подпитки угасло, поэтому к остановке они вышли задумчивыми, вновь нащупывая тему разговора.

– Тебе нравится этот город? – спросила Ира.

– Нравится. Правда, мне особо не с чем сравнивать. Москва и Питер не в счет, а еще где я был? Волгоград, Липецк – среди них наш лучше. Хотя, может, я просто родился здесь… Это как мой дом. Куда б я не пришел, даже самую роскошную квартиру – у меня все равно лучше.

– Сейчас увидим, – Ира засмеялась, – а я, наверное, космополитка. Мне хорошо там, где я.

Дима накрыл ладонью руку девушки и гладил, перебирая пальчики. Ира не отнимала ее, но и не поощряла, рассказывая всякую ерунду о том, кто из знакомых жил в домах, мимо которых они проезжали, что они чудили здесь в студенческие годы. Дима смотрел в окно и думал, что тоже мог бы провести подобную экскурсию, ведь здесь прошла вся его жизнь. От этих воспоминаний стало немного грустно – оказывается, сколько всего уже позади…

Наконец, по Диминой просьбе, маршрутка остановилась.

– Совсем, как в деревне, – Ира оглядела видневшиеся за неказистыми заборами частные домики.

– Ну, не совсем… – начал Дима, но словно подтверждая Ирину правоту, совсем рядом заголосил соседский петух.

Смех от такого совпадения вернул ощущение общности; взявшись за руки, они перешли улицу и остановились. Распахнув калитку, Дима торжественно произнес:

– Вот он!

Дом возвышался серой громадой, сливаясь крышей с облачным небом, и становясь от этого еще громаднее и нелепее. Коричневые, желтые, кое-где зеленые деревья закрывали его часть, дополняя мрачную картину. Для Димы это являлось привычным зрелищем. Он смотрел на дом с любовью и представлял, как сейчас они пройдутся по комнатам, покурят на кухне и уйдут в спальню…

Увлекшись мечтами, он не заметил, как Ира напряглась, подавшись вперед, и только, когда она прошептала: «– Я не пойду туда», он повернул голову.

– Что?..

– Я туда не пойду, – повторила она отчетливо.

– Почему? – растерялся Дима, – жены нет. Одна бабка, но она живет в своей комнате. Ей до нас нет никакого дела. Идем.

– Я сказала – я туда не пойду, – голос ее сделался твердым, не терпящим возражений.

– Но почему? Мы ж за этим приехали.

– Я не знала, что это… такой дом.

– Какой?

– Не знаю…

– Так пойдем, узнаем.

– Я же сказала! – она попыталась вырваться, но Дима крепко держал ее за локоть.

– Нет, ты объясни, чем он тебе не нравится, ведь ты даже не была в нем.

– И не буду! Отпусти меня!..

Дима разжал руку. Ира попятилась, но метрах в трех остановилась, видимо, посчитав это расстояние безопасным.

– Я живу здесь с рождения! Ты хоть объясни, в чем дело?

– Попытаюсь, если хочешь, только пойдем куда-нибудь.

– В саду есть скамейка…

– Я сказала, нет!

– Хорошо, – согласился Дима. Ему стало интересно, что же такого особенного удалось ей разглядеть в его старом доме. …Наверное, она просто боится, что я затащу ее в постель, – мелькнула мысль, но он не стал озвучивать ее – просто закрыл калитку, и этого оказалось достаточно, чтоб Ира успокоилась.

– Давай, посидим на остановке, – предложил она.

– Давай, – обрадовался Дима, – и ты расскажешь мне все, что думаешь, да?

Они уселись на пустую скамейку. Ира задумчиво достала сигарету. Это была уже не веселая девчонка из бара, и не обиженная жизнью женщина, пьющая на кухне водку – это было настороженное, собравшееся в комок существо, готовое обороняться до последнего.

– Хорошо. Если ты сможешь меня понять, и не будешь потом смеяться… над этим нельзя смеяться… Работали мы под Самарой, в Сокольих горах. Горы – это, конечно, громкое название, но пещеры там есть довольно интересные. Для нас это был, скорее, отдых, чем работа, ведь рядом большой город со всеми его прелестями. Это не Тянь-Шань и не голая Казахская степь. Да и сами пещеры, сплошь рукотворные. Их начали рубить еще до войны зеки, добывая щебень для строительства грандиозного бункера ставки Главного Командования на случай войны. Достроить его не успели. Во время войны работы приостановили, а после туда нагнали пленных немцев. Потом их снова сменили наши зеки, и так продолжалось до середины шестидесятых, когда пещеры стали настолько огромны, что их решили использовать под склады Госрезерва. Старожилы рассказывали, что когда пещеры чистили, прежде, чем завозить продукты, человеческие кости оттуда вывозили вагонетками. Подумать страшно, сколько людей там погибло. Рассказывали, что до сих пор там видят призраки в ватниках, хотя сама не видела, врать не буду. После той чистки кто-то выложил у входа кусками известняка: «Добро пожаловать в ад». Надпись и сейчас цела. Госрезерв ликвидировали во время перестройки. Пещеру забросили, и туда стали лазать искатели приключений.

Для нас, профессионалов, она была совершенно неинтересна. Сам посуди, какой смысл ходить по старым рельсам и собирать истлевшие консервные банки? Мы работали километрах в трех оттуда, где за основной штольней образовалась непонятная трещина, вот, в нее мы и пытались проникнуть, чтоб определить ее происхождение и то, чем она может грозить городу – не уйдет ли Самара под землю в один прекрасный момент.

И вот однажды приезжает к нам в лагерь молодой испуганный мент. Говорит, пропали четверо ребят: парень и три девушки. Пошли в пещеру… ну, ту, где склад был, и уже двое суток нету. Они пикничок решили организовать, но мы-то знаем, что такое пещеры для непосвященных. Быстро свернулись и туда. Спустились наши ребята. Я тоже хотела, но они не взяли – решили, что тащить пострадавших мужикам сподручнее. Проплутали до самой ночи и никого не нашли. Странно это было. Обычно любители далеко не забираются. Им самой романтики нависающих сводов хватает.

Утром наши опять спустились, и первое, что увидели парня того, пропавшего. Он лежал метрах в десяти от выхода. Вчера они по этому месту сто раз проходили. Где он был все это время, неизвестно, но главное – получается, что тогда он еще был жив и полз потом всю ночь, да сил не хватило. Знаешь, как страшно понимать, что ты мог спасти человека, но не спас? Тут уже не важна причина – важен сам факт.

Короче, вытащили они его, и пошли снова. К назначенному сроку никто из них не вернулся. Вот тут и среди наших поднялась паника. Ребята были «правильные», понимали, что пещеры шуток не любят – если договорились, значит, надо выходить, что б не случилось.

Тогда пошли мы с Анютой. Вообще, конечно, чистое безумие, ведь даже плана тех проклятых катакомб не было, а они по протяженности около пятидесяти километров, да еще с боковыми ходами…

Спустились мы. Метров через тридцать зацепился страховочный шнур. Пока его распутывали, погас один из фонарей, хотя, готова поклясться, что аккумуляторы были новые. Шнур распутали – он оказался привязан к металлическому пруту; натурально привязан, узлами. Ты не представляешь, как страшно стало. И вот тут я первый раз почувствовала этот запах. Незнакомый и сладковатый. Я знаю, что такое метан, угарный газ; я знаю, как пахнут пещеры, а этот запах… такой тонкий и приятный, но было в нем что-то неживое. Не от природы. И еще странное ощущение, будто своды начинают двигаться, опускаются, пытаясь раздавить тебя. Вместе со всей массой, на плечи начинает давить жуткая усталость, появляется вялость во всем теле. Такого я не ощущала ни до этого, ни после. Хотелось присесть и больше не подниматься. И вокруг все так хорошо, так спокойно…

Первую девушку мы увидели случайно в боковой штольне. Она сидела с открытыми глазами, прислонившись к стене. Выражение лица по-детски счастливое. Никакого ужаса или следов мучений. Потом нашли и двух других. Они лежали рядом, держась за руки, с такими же счастливыми глазами. Мы смогли вытащить только ту, первую. Спускаться еще раз сил уже не было. Вернее, даже не сил, а… как бы тебе объяснить… словно преграда какая-то выросла на пути. Ты заставляешь себя, а организм отказывается повиноваться. Невозможно уйти со свежего воздуха в этот сладковатый ад. Слава богу, подоспела команда МЧС с противогазами и прочим оборудованием. Они вытащили всех. И ребят наших тоже нашли. Мертвых…

Дима молчал, пытаясь понять смысл истории, а Ира сидела, тяжело глядя на проезжавшие мимо автомобили, и глубоко затягивалась сигаретой. Наконец бросила окурок себе под ноги.

– Не знаю почему, но когда я увидела твой дом, то почувствовала тот запах. Я понимаю, что это не пещера, что тут деревья и свежий воздух, но… запах, он не имеет к этому никакого отношения, понимаешь? Это запах смерти, если хочешь. Его вдыхаешь не носом, а каким-то внутренним обонянием, и я чувствую его. Твой дом мне напоминает пещеру в Сокольих горах…

Дима скептически покачал головой. Ужасы Сокольих гор – это одно, а все остальное лично для него являлось, либо игрой больного воображения, либо поводом, не идти в гости.

– Ладно, – он вздохнул, – и что мы будем делать дальше?

– Сегодня ничего. Сегодня я поеду домой. Не обижайся, – она погладила его по руке, – приезжай ко мне завтра.

– Посмотрим… – Диме уже расхотелось связываться с этой ненормальной.

К остановке подкатила маршрутка. Не сговариваясь, оба встали. Поцеловав его неожиданно, как в прошлый раз, Ира юркнула в открывшуюся дверь, и Дима остался один, растерянный и непонимающий, что так кардинально изменило ее настроение. Открыл калитку и остановился, пристально глядя на дом; попытался уловить или хотя бы представить таинственный запах, но ничего не почувствовав, медленно побрел к дверям, давя, валявшиеся под ногами мелкие зеленые яблоки.

В коридоре было темно и тихо. Дима наклонился, развязывая шнурки.

– Привет…

Услышав Валин голос, он удивленно поднял голову.

– Бабке совсем плохо, поэтому я даже на работу не пошла.

Дима привык, что ей становилось «плохо» с завидной периодичностью, но обычно это случалось при нем – таким образом бабка старалась привлечь к себе внимание. Но чтоб она делала это перед ненавистной «квартиранткой»?..

Когда он открыл дверь комнаты, в нос ударил резкий запах мочи. Бабка лежала на спине, скрестив на груди руки. Уловив звук, она попыталась повернуть голову. Разметавшиеся по подушке волосы при этом шевельнулись; дрогнули веки, но глаза так и не открылись.

– Кто здесь? – спросила она чуть слышно. Дима, скорее, угадал, чем услышал вопрос.

– Это я, бабушка. (Видно было, что она хочет протянуть к нему руку, но скрюченные пальцы лишь поскребли по простыне) Что с тобой случилось? – Дима подошел, превозмогая брезгливость. Увидел темное пятно, видневшееся из-под одеяла.

– Что-то приболела, – ответила она, с трудом разжимая тонкие бледные губы, – мне бы какое-нибудь лекарство.

– Что у тебя болит?

– Ничего не болит, а встать не могу. Купи мне лекарство…

Дима подумал, что лекарств от старости не бывает, и еще, что человек в таком возрасте должен понимать приближение простой, естественной смерти. Хотя тут же поймал себя на том, что с самого детства помнил бабку почти неизменной. Казалось, она еще лет сорок назад приобрела свое оптимальное состояние, и будет пребывать в нем вечно. …Но всему обязательно приходит конец… На секунду ему стало страшно, что уже не за горами то время, когда и он сам будет также лежать и ждать своего последнего вздоха – как ни крути, а больше половины жизни-то уже прожито…

– Сейчас, говорят, есть лекарства от всех болезней, – прошептала бабка, – а у меня просто слабость. Мне надо… – она облизнула сухие губы; задышала мелко и часто. Чувствовалось, что говорить ей трудно.

Дима положил ладонь на ее прохладный лоб. Она успокоилась, даже уголки губ еле заметно поползли вверх, словно прикосновение придало ей сил, но вдруг темное пятно под ней стало увеличиваться. И этот ужасный тошнотворный запах!.. Дима почувствовал, что еще минута и его вырвет. Отдернув руку и пробормотав «я сейчас», он поспешно вышел.

– Ну что? – Валя продолжала ждать в коридоре, присев на низкий стульчик возле телефона. Вся ссутулившаяся, ставшая вдруг маленькой и беззащитной.

– Похоже, что конец, – Дима сам удивился, насколько эта естественная мысль не укладывается в его голове – как может не быть бабки, если жив дом?.. – она мочится под себя и не открывает глаза.

– Надо ее обтереть, чтоб не было пролежней, – предложила Валя, – только боюсь, мы не справимся. Ее же надо куда-нибудь переложить, чтоб поменять постель. (Дима представил дряблое, сморщенное тело – мокрое, вонючее, отвратительное…) Я могу попробовать, если ты мне поможешь, – продолжала Валя.

– А надо? – уж больно Диме не хотелось поднимать одеяло и видеть то, что находится под ним.

– Не знаю, но если она пролежит так несколько дней, то вся кожа покроется язвами.

Не ответив, Дима прошел на кухню и закурил. Ему хотелось сказать, что несколько дней она не проживет, но боялся произнести это вслух. Валя вошла следом и села напротив. Дима пытался перевести взгляд, то в окно, то на потолок, но все время натыкался на ее печальные тоскливые глаза – казалось, она переживает происходящее гораздо сильнее, чем он.

– Так что будем делать? Может, попробуем?

Дима обязан был сказать «да». Другого выхода не было, и он нехотя поднялся.

– Сейчас надую матрац, – сказал он, – и переложим на него.

Ярко-красный матрац никогда не вписывался в антураж дома. Кто его подарил и по какому случаю, Дима уже не помнил, только было это очень давно, и с тех пор он так и валялся на шкафу. А теперь, поди ж ты, кто б мог подумать!..

Преодолевая тошноту, Дима втащил матрац в комнату. Здесь ничего не изменилось – бабка продолжала дышать часто и неровно, вроде, всхлипывая. Валя быстро спрятала яркий алый цвет под старую простыню, а Дима откинул одеяло. Запах при этом стал настолько сильным, что Валя выбежала из комнаты, прикрыв рукой рот. Было слышно, как ее рвало. Дима и сам еле сдерживался. …Как там говорила Ирка, насчет запаха смерти?.. Носом его не почувствуешь, да?.. Она сама не знает, что такое смерть!..

Перед Димой лежал, обтянутый дряблой, бледной до синевы кожей, скелет. Кривые, неестественно вывернутые ноги, выступающие ребра, груди двумя лоскутами торчавшие из-под тонких скрещенных рук. …Вот все, что остается от человека в конце концов, будь ты хоть культуристом. А ведь какая была красавица! – Дима перевел взгляд на старую фотографию, висевшую на стене, – зачем все это?..

Вернулась Валя и сразу, по-деловому направилась к изголовью; попыталась приподнять и распрямить руки. Дима взялся за ноги – они были не просто холодные, а ледяные, но бабка продолжала дышать, и даже чуть приоткрыла глаза.

– Что вы делаете? – прохрипела она, – оставьте меня…

– Мы поменяем постель, – сказала Валя мягко, – так надо.

– Все хорошо, – добавил Дима, и глаза снова закрылись.

Несмотря на худобу, тело оказалось довольно тяжелым. Они с трудом подняли его и, скорее, не положили, а перевалили на матрац. Валя быстро собрала в охапку мокрое белье и выбежала из комнаты, бросив на ходу:

– Я вынесу его на улицу, чтоб не воняло.

– Мне холодно, – бабка пошевелилась, – укрой меня…

– Сейчас. Подожди, бабушка. Валя поменяет постель, и мы положим тебя обратно.

– Валя?.. Кто такая Валя? Я не знаю ее. Что она тут делает?..

Дима вдруг подумал, что весь ее приступ – это игра; хорошая качественная игра, чтоб пощекотать им нервы.

…Она не может умереть, потому что все-таки вечная! Завтра она встанет и еще и спросит, что сделали с ее простынями и почему они валяются на улице!.. – глядя на отвратительный комок кожи и костей, Дима грубо приказал:

– Замолчи! Здесь все делают, чтоб тебе помочь!

То ли от его тона, то ли от собственного бессилья, бабка замолчала и даже как-то обмякла.