Текст книги "Турбулентное мышление. Зарядка для интеллекта"

Кто как говорит, тот так и мыслит. И наоборот?

Эйнштейн полагал, что «можно стимулировать появление глубоких и оригинальных мыслей, предоставляя полную свободу своему воображению, не ограничивая его традиционными условными запретами. Он и относит открытие теории относительности не на счёт своего особого дарования, а, напротив, – на счёт собственного так называемого «задержавшегося» развития.

«Нормального взрослого никогда не станут беспокоить проблемы пространства и времени, рассуждал Эйнштейн. – Есть вещи, о которых задумываешься только в детстве. Но моё интеллектуальное развитие задержалось, в результате чего я начал размышлять о пространстве и времени, будучи далеко не юным…»

В своих последних автобиографических записках великий физик вспоминает озарение, которое привело его к созданию специальной теории относительности. Оно явилось неожиданно, когда шестнадцатилетним юношей он просто мечтал о чём-то. «А что, если… – подумал он тогда, – лететь рядом с лучом света с его же скоростью?»

Нормальные взрослые, как резонно заметил Эйнштейн, обычно заглушают в себе подобные вопросы, а если они всё-таки возникают, то быстро забываются. Видимо, именно это и подразумевал Уинстон Черчилль, когда говорил, что «много людей спотыкаются о великие открытия, но большинство их них просто перешагивают и идут дальше» (Венгер, Поу, 1997. С. 20–21.)

Конечно же и выдающиеся умы не всегда способны сразу по достоинству оценить достижения современников.

Исторический анекдот на эту тему. Лорд Келвин знал, с каким трудом даже признанные учёные усваивают новые идеи, и не обижался на это. И когда специалист по магнитным компасам, королевский астроном Эри осмотрел компас, изобретённый Келвином, он мрачно изрёк: «Не будет работать». Келвин добродушно заметил: «Это слишком серьёзные слова, чтобы их можно было считать мнением королевского астронома».

Да что там! Сам Рене Декарт, один из величайших мыслителей в истории, «доказывал с полным логическим обоснованием, что открытый Торричелли эффект давления воздуха невозможен. Однако Торричелли, вопреки утверждениям этого маститого учёного, удерживал столбик ртути на метровой высоте. Кроме того, он поставил опыт, показавший, что если выкачать воздух, заполняющий пространство между двумя медными тарелками, то даже четыре лошади будут не в состоянии растащить их», – приводил пример Эдвард де Боно.

«…Cкептицизм и недоверие, понятная и будничная реакция, для учёных оправданная. Хуже, когда недоверие переходит в свою ненаучную разновидность – нежелание присмотреться повнимательней… Когда Галилей изобрёл телескоп и открыл спутники Юпитера, ему упорно не верил праведный иезуит Шейнер. Несколько смущаясь лёгкой возможности разрешить спор, Галилей предложил ему взглянуть в телескоп. «Даже не хочу смотреть!» – гордо ответил Шейнер. Склонность специалистов любой отрасли знания утверждать, что на сегодня в их области мир окончательно объяснён, – лишь расписка этих специалистов в своей бесплодности» (Губерман, 1969. С. 276).

– Потенциального учёного отличает исходное состояние организма под названием «любознательность». Оно есть у любого ребёнка, просто надо его развивать. Возьмите весной школьников на экскурсию, заведите их в лужу с лягушачьей икрой: те дети, которые не уйдут из лужи, вырастут биологами, а те дети, которые не заметят икру и будут шлепать по луже, думая над тем, как получается факториал, станут математиками. На самом деле всё очень просто: надо вовремя давать детям пищу для ума, а таланты сами выпирают из организма, – говорил в одном из интервью в октябре 2012 года Симон Эльевич Шноль, наш выдающийся современник, биофизик с мировым именем, профессор МГУ, историк советской и российской науки. – Я вижу, как меняется аудитория. Мне повезло: я застал подъём активного отношения к учёбе – в конце 1950-х – начале 1960-х годов, в хрущёвскую оттепель. Таких студентов я, к облегчению своему, больше не вижу, потому что они были очень тяжелы для лектора. Они знали всё, что я им сообщал, и задавали неудобные вопросы. Например, на лекциях они тянули руки и кричали: «А вы не читали такую-то работу в Nature?» А я – не читал. «А там ведь вот что написано!» После такого наглого типа любой лектор начинал заикаться, что было, честно признаюсь, замечательно.

Пожизненная страсть к познанию у Эйнштейна, по словам того же Игоря Губермана, пробудилась в том числе и под влиянием невероятного удивления при виде как раз стрелки компаса, ведущей себя по-живому. У подлинных учёных любопытство «доходит до крайности, почти до анекдота…

Датчанин Финзен, заметивший ещё в молодости целительную силу солнечных лучей и потративший затем всю жизнь на создание дуговой лампы, имитирующей солнечное излучение. Он экспериментировал на себе самом, наживая язвы от ожогов, бедствуя, подвергаясь насмешкам и нареканиям. Лампу он успел создать незадолго до смерти, а умирая, с жадностью воскликнул: «Если бы я мог присутствовать на своём вскрытии!»…

Июльской ночью 1905 года умирающий терапевт Нотнагель, врач знаменитый и талантливый, ощутив, что ночь уже не пережить, описал классическую картину смертельного приступа сердечных спазмов. До последних минут занимался холодным самонаблюдением Павлов. Он изучал свою болезнь, ставил диагноз по ощущениям. Отёк коры. Он не ошибся в диагнозе.

За два года до смерти снялся с учёта в клинике физиолог Берштейн. Он безошибочно диагностировал себе болезнь, точно определил оставшиеся сроки. И заторопился. Писал статьи, завершил книгу, раздарил идеи ученикам…

Так умирал Мечников. «Вскроете меня, – говорил он ученику, – обратите внимание на кишки, на их стенки». Учёный посмертно проверял идеи о механизмах старения… и т. д.» (Губерман, 1969. С. 146–147).

Выдающийся философ, экономист, один из идеологов Пролеткульта, врач-естествоиспытатель Александр Богданов (Малиновский) погиб в ходе экспериментов на себе. В 1926 году он стал одним из организаторов и первым директором учреждения, ставшего затем Центральным институтом переливания крови в Москве. Два года спустя 12-й опыт по обменному переливанию крови оказался для него роковым (говорят, что из-за разницы в резус-факторах).

В исследовании американского автора Дугласа Хьюстиса указывается: «…После революции Богданов создал грандиозную программу образования пролетариата, которую Ленин закрыл, заметив, что она развивается слишком независимо от линии партии. Ленин с глубоким подозрением относился ко всему, создаваемому Богдановым, поэтому при обсуждении плана создания института по проблеме переливания крови Ленин воспринял идею в принципе, но её финансирования не обеспечил». После смерти Ленина в 1924 году Богданов убедил Сталина поддержать его предложение. Мы не знаем, какие аргументы он использовал, возможно, решающую роль сыграла военная предназначенность института. Богданов был выдающийся теоретик марксизма, и Сталин мог хотеть его участия в «ближнем круге» в качестве противовеса лидерам, в которых он видел серьёзную угрозу…» – пишут со ссылкой на зарубежного исследователя И.Ю. Мальцева и Б.К. Мовшев из Гематологического научного центра РАМН (Сб. Новое в трансфузиологии, Вып. № 42, М., 2006)

Возвращаясь к интервью С.Э. Шноля:

«У академика Глеба Франка, великого советского биофизика, был замечательный лозунг: «Не гасите пламя!» В науке – редчайший девиз. Когда совсем ещё щенок, юный студент, на семинарах пытается сказать что-то своё, а его подавляют те, кто знает лучше, это трагедия. Я всю жизнь был свободен благодаря своему учителю Сергею Северину, благодаря Франку и благодаря тому, что я читаю лекции. И наша кафедра была свободна: из её стен вышло 23 доктора наук и 23 профессора. Нынешний заведующий кафедрой биофизики, профессор Всеволод Твердислов, тоже был моим учеником. Впрочем, как и все остальные. Нет ни одного, кому бы я не поставил в зачётку отличную оценку. И мне странно, что некоторым из них уже 70 лет.

… Сейчас в России совершенно искажённые приоритеты, – продолжает С.Э. Шноль, – мы постоянно забываем о том, что самым большим капиталом страны за последние триста лет является интеллект. Он в полном небрежении, которое основано на том, что наши самые высокие начальники, те же Путин и Медведев, по образованию своему гуманитарии. И даже юридические гуманитарии, а значит, нацелены на поиск виновных – и всё. Салтыков-Щедрин сказал замечательные слова: «В России в любом деле самое главное – найти и наказать виновного», а ценность интеллекта никого не волнует. Максимум того, что делается, – строится нелепейшее, оскорбительное Сколково. При нищете всей науки в целом делать роскошества в одном месте, всерьёз думать о том, насколько впечатляющими будут двор, дом, дорога, просто непозволительно! Понятно, что роскошными должны быть приборы, а дом и двор – самыми простыми, бетонными.

Присоединяясь к словам выдающегося отечественного учёного, отметим лишь, чтопри всём роскошестве мёртвых приборов, они остаются инструментами при гораздо более совершенном – живом человеке, чьё интеллектуальное развитие должно быть приоритетной задачей современного общества и государства, начиная с самых ранних детских лет маленького гражданина.

«Талант – это способность к самовыражению, позволяющая оригинально решать известные задачи. Задач этих – несчётно. Они окружают нас, мы сталкиваемся с ними ежеминутно, на каждом шагу. Но не замечаем их. А талант засекает и решает…

Отчего же вокруг себя мы видим так мало талантливых людей? Один на сотню – уже удача. Почему?

Потому что остальные талантливые люди не осознают себя таковыми. Жизнь не разбудила в них таланта. Обстоятельства всё время складывались так, что они могли жить вполсилы, в четверть силы, в одну десятую (или даже сотую!) своей истинной силы.

Так что же вернее всего губит таланты?

Линия наименьшего сопротивления.

…Талант работает с задачами, гений – с проблемами. Следовательно, талант имеет величину, гений же – прорыв в бесконечность», – размышляли Игорь Акимов и Виктор Клименко в бестселлере «О мальчике, который умел летать, или Путь к свободе», памятной многим ещё по журналу «Студенческий меридиан» конца 1980-х.

В далёких 1970-х в различных детских популярных изданиях лучшие из отечественных методологов старались подержать у юных читателей веру в свои силы, предлагая им «для преодоления» вполне взрослые прикладные задачи.

ВОПРОС № 46

При оборудовании вентиляцией помещений для содержания скота требуется учитывать потоки воздуха внутри этих помещений. Продувка моделей ничего не даёт, так как нужны исследования в естественных условиях. Помещения же большие, и исследования в них сложны.

Найдите простой и безопасный способ определения направлений потоков воздуха на месте.

Использование свечи, чтобы посмотреть, «откуда ветер дует» или «где сквозняк притаился», – не самое лучшее решение, работает оно лишь на уровне человеческого роста. Задымление помещения или создание в нём концентрации пыли (муки) – не так безопасно для исследователя, как может показаться. Решение, на которое юный изобретатель получил патент, воистину детское. А, как сказал Роберт Бойль (1627–1691): «Не надо пренебрегать никаким опытом, сколь бы детским он ни казался на первый взгляд…»!

Приведём разбор логики поиска ответа из классика, ибо пример достаточно показателен, более того, он красив, и пригодится товарищам взрослым! Вот рассуждения и пояснения самого Г.С. Альтшуллера в статье «Маяк для изобретателя» (Пионерская правда. – 3.03.1978. – С. 4):

«…Большинство ребят ответило так: нужно взять зажжённую свечу, её пламя отклонится в сторону движения воздуха. Верно, но ведь свеча покажет движение воздуха (притом не очень точно) только в одном месте, а помещение может быть большим. Ходить со свечой? Поднимать её к потолку? Медленно, неудобно. Вот если бы пламя свечи само парило в воздухе, как улыбка без кота… Свеча нам не нужна, она ничего не показывает, нужно только пламя. Может быть, использовать дым? Такую идею выдвигают многие школьники. Но дым непрозрачен. Заполнив коровник дымом, мы просто ничего не увидим.

Во многих письмах записаны оба предложения: использовать пламя свечи или дым. Каждое из этих предложений имеет свои плюсы и минусы. Надо было попытаться объединить плюсы этих идей и избавиться от их минусов. А в письмах этого нет. Пожалуйста, запомните: выдвинув какую-то идею, нельзя считать задачу решённой. Надо усилить плюсы и убрать минусы, присущие этой идее. Не обрывайте рассуждений на полдороге! Нашли какую-то идею – хорошо, ищите теперь её минусы. Нашли минусы – подумайте, как от них избавиться. Получится улучшенная идея. И снова ищите её минусы, снова думайте, как их устранить. Нужно строить цепочку мыслей. С этого и начинается творческое мышление.

А теперь вернёмся к задаче. Пламя свечи имеет небольшие размеры, за ним удобно наблюдать. Но из-за небольших размеров пламя показывает движение воздуха только в одном месте. Дым заполняет весь объём, но наблюдать за ним неудобно. Противоречие: нам нужно что-то очень большое, заполняющее, как дым, всё помещение, и одновременно что-то очень маленькое, наподобие пламени свечи. «Надо заполнить помещение пухом», – пишет школьник (Волгоград). Что ж, воздух с пухом – это уже похоже на нужное нам сочетание: пушинки малы (как пламя свечи), но их много, и они (подобно дыму) заполнят всё помещение. «Ленточки из тонкой бумаги», – советует другой школьник (г. Калинин). Тоже неплохо. Но объём воздуха в коровнике велик – несколько тысяч кубометров. Заполнить такой объём пухом или ленточками довольно сложно. Что же делать?

Пушинки, ленточки, нити, порошок мела, пудра… Таких веществ много. Но распылить их в огромном помещении – дело непростое. К тому же они быстро осядут, ведь сделаны они из веществ, которые тяжелее воздуха. Среди множества материалов надо найти единственный, который лучше всех других подходит для наших целей. С такой проблемой изобретателю приходится встречаться часто. Что же делать? Перебирать все вещества наугад? Нет! Надо поступить иначе. Представим себе самый идеальный случай: никакого расхода на вещество нет, и плотность вещества такая же, как у воздуха. Теперь у нас просто нет выбора: придётся взять… воздух. Итак, возьмём «кусочек» воздуха. Почему мы не видим его движения? Потому что этот «кусочек» ничем не отделён от окружающего воздуха. Надо дать ему какую-то оболочку – и задача решена…

Запомните! Чтобы не перебирать наугад многочисленные варианты, надо ориентироваться на самый идеальный вариант. Пусть этот вариант кажется недостижимым – ничего, важно, что он, как маяк, указывает направление, по которому нужно идти.

«Надо использовать мыльные пузыри», – предлагает школьница (Москва). Отличная идея – она очень близка к идеалу. «Кусочек» воздуха ограждён тончайшей плёнкой воды – и сразу становится видимым. Есть игрушка, позволяющая легко получать множество мыльных пузырей. Несколько лет назад изобретатели, решая задачу о коровнике, взяли за основу именно эту игрушку. Они соединили её с вентилятором – получился прибор, создающий поток мелких мыльных пузырей. Помещение быстро заполняется пузырями, остаётся сделать фотоснимки: чем быстрее движутся пузыри, тем длиннее чёрточки на снимке. Красивое решение, не правда ли?»

Для ребёнка, писал К.И. Чуковский в памятной книге «От двух до пяти», выдержавшей два десятка одних только прижизненных изданий, «…невыносимо сознание, что он не способен к тем действиям, которые у него на глазах совершают другие. Что бы кто ни делал на глазах у двухлетнего мальчика, он в каждом видит соперника, которого ему надлежит превзойти. Он не может допустить и мысли, что кто-нибудь другой, а не он будет действующим, а стало быть, и познающим лицом в этом мире.

Дети только потому не пугаются собственной своей неумелости, что не подозревают об истинных размерах её. Но всякий раз, как по какому-нибудь случайному поводу они почувствуют, до чего они слабы, это огорчает их до слёз.

Ребёнок хочет быть Колумбом всех Америк и каждую заново открыть для себя. Всё руками, всё в рот, – поскорее бы познакомиться с этим неведомым миром, научиться его делам и обычаям, ибо всякое непонимание, неумение, незнание мучает ребёнка, как боль. Мы все к двадцатилетнему возрасту были бы великими химиками, математиками, ботаниками, зоологами, если бы это жгучее любопытство ко всему окружающему не ослабевало в нас по мере накопления первоначальных, необходимейших для нашего существования знаний.

К счастью, ребёнок не представляет себе всех колоссальных размеров того непонятного, которое окружает его: он вечно во власти сладчайших иллюзий, и кто из нас не видел детей, которые простодушно уверены, что они отлично умеют охотиться за львами, управлять оркестром, переплывать океаны и т. д.

Великую радость должен почувствовать этот пытливый и честолюбивый исследователь мира сего, когда ему становится ясно, что обширные области знания уже прочно завоёваны им, что ошибаются другие, а не он.

Другие не знают, что лёд бывает только зимой, что холодной кашей невозможно обжечься, что кошка не боится мышей, что немые не способны кричать «караул» и т. д. А он настолько утвердился в этих истинах, что вот – может даже играть ими.

Когда мы замечаем, что ребёнок начал играть каким-нибудь новым комплексом понятий, мы можем наверняка заключить, что он стал полным хозяином этих понятий; игрушками становятся для него только те идеи, которые уже крепко скоординированы между собой.

Не нужно забывать, что именно координация, систематизация знаний и является важнейшей, хотя и не осознанной, заботой ребёнка.

Умственная анархия невыносима для детского разума. Ребёнок верит, что всюду должны быть законы и правила, страстно жаждет усваивать их и огорчается, если заметит в усвоенном какой-нибудь нечаянный изъян» (Чуковский, 1970. С. 275–277).

ВОПРОС № 47

В декабре 2001 года департамент образования Уэльса уволил одну из учительниц младших классов за то, что она сказала детям – сущую правду. Можно сказать, открыла им глаза. Процитируйте учительницу!

По мере усвоения речевых норм (как можно говорить, а как – нельзя) и развития речи по образу окружающего общества ребёнок становится заложником сложившейся общественной и культурной системы, обывательского мышления (как надо думать, а как думать нельзя).

Впрочем, он предпринимает некоторые попытки вырваться за пределы и по мере взросления, в известной степени не осознавая, почему это делает.

Пытливый журналист из Ульяновска Анастасия Чеховская уже в сравнительно новой статье «Главная детская тайна» (электронная газета «Вести образования», 19.12.2011) затрагивает феномен, знакомый каждому взрослому, но порядком подзабытый за давностью лет – мы с вами, согласитесь, «подросли», как Робертино Лоретти, и «сердце больше не поёт»:

«Тайный детский язык – это не только элемент детской игровой культуры, детского фольклора, но и творческая, развивающая игра, в которой есть место и ребёнку, и взрослому. К сожалению, сейчас они не так популярны, как сто лет назад: другое время, другие социальные реалии, но фольклористы полагают, что создавать секретные языки – это естественная потребность детей шести – девяти лет. Секретный язык – это обучение через игру.

Прагматика секретных языков заключается в том, что дети ограждают себя от насмешек взрослых, которых веселят все эти дома на деревьях, тайные убежища, вигвамы, пароли и пещеры. Период секретов такой же естественный, как период вранья в три года (умные люди не дадут соврать, что это показатель растущего интеллекта и включившегося образного мышления). Это значит, что мозг развивается – и нужно направлять интерес ребёнка в сторону чтения и самообразования.

Какая польза может быть от тайных детских языков? Тема секретного языка выводит на тему головоломок, шифровок, ребусов, а позже – языков программирования и криптографии. Для ребёнка с аналитическим складом ума польза будет заключаться в том, что он довольно рано поймёт, что язык – это конструктор, из которого можно собрать всё что угодно. Он научится чувствовать элементы языка: его фонетику, морфологию, синтаксис.

Для детей творческого, фантазийного склада секретный язык – это как банка варенья для сладкоежки. Язык позволяет конструировать реальность. И законы, по которым создаются секретные детские языки, прекрасно работают для языков сказочных. Как говорят феи? Звёзды? Лошади, когда люди их не слышат? А как выглядят существа, которые говорят тем или иным образом?

Следом за существами рождаются их обычаи, одежда, города и деревни, конфликты и герои. Рождается эпос и целая смысловая вселенная. А значит, ребёнок получает стимул для творчества словесного: рассказов, стихов, картин о фантазийных мирах…»[30]30
  http://eurekanext.livejournal.com/66831.html


[Закрыть]

Условные, «институтские», секретные, «тарабарские», «балабурные» (совр. арго) языки относятся к искусственным. Они были выделены филологами и этнографами ещё в XIX веке, зафиксированы в произведениях Н.В. Гоголя, А.Н. Энгельгардта, В.И. Даля, Н.Г. Помяловского, В.Г. Белинского и других. Научное освещение искусственные языки школьников (заумный язык, языки с меной окончания основы, оборотные, или обратные, языки) получили ещё в 1920-х годах. Кстати, презрительное наименование «тарабарский» «в отдельных случаях было подсказано и закрепилось в детской среде насмешками взрослых, осудительно относящихся к детским разговорам на искусственных языках, как к пустой болтовне: Тара – бара / Вчера была, / Сёдни не пришла…» (Виноградов, 1926. С. 17; Анищенко, 2010).

Позволим себе некоторое лирическое отступление и, благодаря Валентину Кулешову повести «Пророки жёлтого карлика», которая могла бы стать фантастической, если бы не оказалась автобиографичной, ненадолго перенесёмся в самое начало 1980-х:

«Тёплым летним вечером на Юго-Западе столицы, в маленьком скверике, стиснутом стенами домов нового жилого массива, на скамейке, выкрашенной в стандартный зелёный цвет, сидел человек. Хотя прошедший день выдался на редкость жарким, на нём был серый пиджак с коричневым не в тон галстуком и безукоризненно белая, сильно накрахмаленная сорочка. Неуверенное, немного детское выражение белёсых глаз выдавало близорукость, а полоска на переносице свидетельствовала, что он лишь недавно снял очки, которые торчали из нагрудного кармана пиджака. Во всём его облике было что-то от машины, остановившейся на минуту лишь для того, чтобы вновь начать размеренное движение. Человек находился в том состоянии, которое принято называть задумчивостью, и редкие прохожие лишь слегка нарушали его спокойное блаженство. Прошедший день, как и многие другие, был бы ничем для него не примечателен, это был бы один из тех дней, которые пролетают так быстро, что от них в памяти остается серая пелена…

Мысли томно брели, изредка спотыкаясь о декорации окружающей среды. Неожиданно на пути возникло какое-то препятствие, оно быстро оформилось и приняло вид упитанной и ухоженной крашеной блондинки с ярко намазанными губами. «Торговка, наверное, какая-нибудь, – подумал он с неприязнью и тут же внутренне одёрнул себя: Какое я, собственно, имею право не уважать работников торговли? Не все же они воры, в конце концов…»

Работник торговли медленно продефилировала мимо, окинув его презрительным взглядом, и уселась на другой конец скамейки, зажав между ног большую, плотно набитую хозяйственную сумку. Покой был нарушен. Предметы вокруг приобрели чёткие очертания.

Неподалёку в песочнице играли дети. Песок в дощатый квадрат взрослые дяди забыли насыпать, и ребята что-то увлечённо чертили на остатках песка прошлых сезонов. Гомон их разносился на всю округу, и человек на скамейке подивился, как он не слышал его раньше. Впрочем, слов было не различить, голоса как-то странно переплетались, кружились в вечернем воздухе, то звучали резкими мальчишескими диссонансами, то вдруг сливались в удивительные, почти музыкальные гармонии, будто здесь играли не карапузы родного двора, а хор мальчиков акапелла…

«А ведь они говорят не по-русски, – прислушавшись, понял он. – Итальянский? Испанский? Наверное, дети каких-то иностранцев, здесь, на Юго-Западе их много, словно финнов в Ленинграде. Нет, наверное, всё-таки итальянский…» Женщина с сумкой тоже с любопытством разглядывала шумную компанию. Дети становились всё возбуждённее, прутики так и летали по песку, но странное дело, гармония в звучании голосов усилилась, каким-то непонятным образом перешла в настоящую полифонию. Лишь чьё-то одно звонкое сопрано всё пыталось выпрыгнуть из общего потока, но постепенно и его вовлекла звенящая стремнина голосовых аккордов. Пение, а в том, что это было именно пение, человек на скамейке уже не сомневался, продолжалось, достигло вершины напряжения и завершилось потрясающей красоты и выразительности, с удивительными переходами, арией того самого звонкого голоса, который сперва как бы спорил с остальными. И – словно отрезало. Чудо кончилось. Дети опять были обыкновенными детьми, они смеялись и о чём-то весело перешептывались. Главный солист – крепыш лет пяти-шести подбежал к скамейке и вежливо осведомился, «который час».

– Так вы не итальянцы?

– Странный вопрос, – очень по-взрослому отреагировал мальчик. – Конечно, мы русские, как и вы.

– А что вы такое пели?

– Мы не пели, а обсуждали одну небольшую проблему.

– Проблему? Вот интересно? Какую же, если не секрет?

– Да поспорили с ребятами о музыкальной гармонизации общей теории относительности.

– Гармонизации чего?

– Общей теории относительности. Это теория тяготения Эйнштейна. Да вы, наверное, слышали…

Такая речь из уст шестилетнего поразила даже видавшую многие виды женщину с напомаженными губами. И случилось невероятное – судорожно всхлипнув, она обхватила ручонки мальчика своими толстыми пальцами с яркими ногтями и вкрадчиво спросила:

– Чьи же вы такие будете?

– Мы не чьи, – обиделся крепыш. – Мы сами по себе!

– Господи, да родители у вас есть?

– Есть, конечно, мы вон в том доме живём! – Мальчуган, высвободив, наконец, руки, указал на дом в конце улицы.

Дом был самый обыкновенный: девятиэтажный, серый с балконами и плоской крышей.

– И кто же вас всем этим премудростям обучает? – спросил человек в пиджаке.

– Папа, тётя Лена и Света, ну и другие…

– Мучают детей! – возмущённо сказала блондинка, – Всё стремятся вундеркиндов каких-то сделать! Лишают детства! Возмутительно! Да таких родителей надо…

Мальчишка давно понял, что незнакомая тетя любит поговорить, и умчался к своим друзьям. Вслед за ним поднялся и человек в пиджаке, молча кивнул на прощание работнику торговли, продолжавшей монолог в гордом одиночестве.

По пути к дому он уже забыл этот эпизод, но сидя в ванной, почему-то с досадой подумал, что напрасно не спросил, на каком же, собственно, языке дети обсуждали свои проблемы…»