Текст книги "Я московский озорной гуляка"

Уж давно я, давно я скрывал тоску

Перебраться туда, к их кочующим станам,

Чтоб разящими волнами их сверкающих скул

Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.

Так какой же мошенник, прохвост и злодей

Окормил вас бесстыдной трусливой дурью?

Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей

И попасть до рассвета со мною в Гурьев.

Крямин

О смешной, о смешной, о смешной Емельян!

Ты всё такой же

сумасбродный, слепой и вкрадчивый…

Расплескалась удаль твоя по полям,

Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.

Знаем мы, знаем твой монгольский народ,

Нам ли храбрость его неизвестна?

Кто же первый, кто первый, как не этот сброд

Под Сакмарой ударился в бегство?

Как всегда, как всегда, эта дикая гнусь

Выбирала для жертвы самых слабых и меньших,

Только б грабить и жечь ей пограничную Русь

Да привязывать к сёдлам добычей женщин.

Ей всегда был приятней набег и разбой,

Чем суровые походы с житейской хмурью.

………………………………..

Нет, мы больше не можем идти за тобой,

Не хотим мы ни в Азию, ни на Каспий, ни в Гурьев.

Пугачёв

Боже мой, что я слышу?

Казак, замолчи!

Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом…

Неужели и вправду отзвенели мечи?

Неужель это плата за всё, что я выстрадал?

Нет-нет-нет, не поверю, не может быть!

Не на то вы взрастали в степных станицах,

Никакие угрозы суровой судьбы

Не должны вас заставить смириться.

Вы должны разжигать ещё больше тот взвой,

Когда ветер метелями с наших стран дул…

Смело ж к Каспию! Смело за мной!

Эй вы, сотники, слушать команду!

Крямин

Нет! Мы больше не слуги тебе!

Нас не взманит твоё сумасбродство.

Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе

Лечь, как толпы других, по погостам.

Есть у сердца невзгоды и тайный страх

От кровавых раздоров и стонов.

Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах

Слушать шум тополей и клёнов.

Есть у нас роковая зацепка за жизнь,

Что прочнее канатов и проволок…

Не пора ли тебе, Емельян, сложить

Перед властью мятежную голову?!

Всё равно то, что было, назад не вернёшь,

Знать, недаром листвою октябрь заплакал…

Пугачёв

Как? Измена?

Измена?

Ха-ха-ха!..

Ну так что ж!

Получай же награду свою, собака!

(Стреляет.) Крямин падает мёртвым. Казаки с криком обнажают сабли. Пугачёв, отмахиваясь кинжалом, пятится к стене.

Голоса

Вяжите его! Вяжите!

Творогов

Бейте! Бейте прям саблей в морду!

Первый голос

Натерпелись мы этой прыти…

Второй голос

Тащите его за бороду…

Пугачёв

…Дорогие мои… Хор-рошие…

Что случилось? Что случилось? Что случилось?

Кто так страшно визжит и хохочет

В придорожную грязь и сырость?

Кто хихикает там исподтишка,

Злобно отплёвываясь от солнца?

……………

…Ах, это осень!

Это осень вытряхивает из мешка

Чеканенные сентябрём червонцы.

Да! Погиб я!

Приходит час…

Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…

…Это она!..

Это она подкупила вас,

Злая и подлая оборванная старуха.

Это она, она, она,

Разметав свои волосы зарёю зыбкой,

Хочет, чтоб сгибла родная страна

Под её невесёлой холодной улыбкой.

Творогов

Ну, рехнулся… чего ж глазеть?

Вяжите!

Чай, не выбьет стены головою.

Слава Богу! конец его зверской резне,

Конец его злобному волчьему вою.

Будет ярче гореть теперь осени медь,

Мак зари черпаками ветров не выхлестать.

Торопитесь же!

Нужно скорей поспеть

Передать его в руки правительства.

Пугачёв

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?

Хочешь встать – и рукою не можешь двинуться!

Юность, юность! Как майская ночь,

Отзвенела ты черёмухой в степной провинции.

Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,

Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.

Золотою извёсткой над низеньким домом

Брызжет широкий и тёплый месяц.

Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,

В рваные ноздри пылью чихнёт околица.

И всё дальше, всё дальше,

встревоживши сонный луг,

Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.

Боже мой!

Неужели пришла пора?

Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?

А казалось… казалось ещё вчера…

Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

Март – август 1921

Анна Снегина

А. Воронскому

1

«Село, значит, наше – Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места.

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля.

И по всему угодью

Рассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,

Но всё же нам счастье дано.

Дворы у нас крыты железом,

У каждого сад и гумно.

У каждого крашены ставни,

По праздникам мясо и квас.

Недаром когда-то исправник

Любил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,

Но – грозный судья – старшина

Всегда прибавлял к оброку

По мере муки и пшена.

И чтоб избежать напасти,

Излишек нам был без тягот.

Раз – власти, на то они власти,

А мы лишь простой народ.

Но люди – все грешные души.

У многих глаза – что клыки.

С соседней деревни Криуши

Косились на нас мужики.

Житьё у них было плохое —

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий, —

Была бы душа жива.

Украдкой они рубили

Из нашего леса дрова.

Однажды мы их застали…

Они в топоры, мы тож.

От звона и скрежета стали

По телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.

И в нашу и в их вину

Вдруг кто-то из них как ахнет! —

И сразу убил старшину.

На нашей быдластой сходке

Мы делу условили ширь.

Судили. Забили в колодки

И десять услали в Сибирь.

С тех пор и у нас неуряды.

Скатилась со счастья вожжа.

Почти что три года кряду

У нас то падёж, то пожар».

* * *

Такие печальные вести

Возница мне пел весь путь.

Я в радовские предместья

Ехал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я – игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твёрдо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу», и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил 17-й год.

Свобода взметнулась неистово.

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

Война «до конца», «до победы».

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

Но всё же не взял я шпагу…

Под грохот и рёв мортир

Другую явил я отвагу —

Был первый в стране дезертир.

* * *

Дорога довольно хорошая,

Приятная хладная звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

«Ну, вот оно, наше Радово, —

Промолвил возница, – Здесь!

Недаром я лошади вкладывал

За норов её и спесь.

Позволь, гражданин, на чаишко.

Вам к мельнику надо? Так вон!..

Я требую с вас без излишка

За дальний такой прогон».

……………………

Даю сороковку. «Мало!»

Даю ещё двадцать. «Нет!»

Такой отвратительный малый.

А малому тридцать лет.

«Да что ж ты? Имеешь ли душу?

За что ты с меня гребёшь?»

И мне отвечает туша:

«Сегодня плохая рожь.

Давайте ещё незвонких

Десяток иль штучек шесть —

Я выпью в шинке самогонки

За ваше здоровье и честь…»

* * *

И вот я на мельнице… Ельник

Осыпан свечьми светляков.

От радости старый мельник

Не может сказать двух слов:

«Голубчик! Да ты ли? Сергуха!

Озяб, чай? Поди, продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог!»

В апреле прозябнуть трудно,

Особенно так в конце.

Был вечер задумчиво чудный,

Как дружья улыбка в лице.

Объятья мельника круты,

От них заревёт и медведь,

Но всё же в плохие минуты

Приятно друзей иметь.

«Откуда? Надолго ли?» «На год».

«Ну, значит, дружище, гуляй!

Сим летом грибов и ягод

У нас хоть в Москву отбавляй.

И дичи здесь, братец, до чёрта,

Сама так под порох и прёт.

Подумай ведь только… Четвёртый

Тебя не видали мы год…»

…………………….

…………………….

Беседа окончена… Чинно

Мы выпили весь самовар.

По-старому с шубой овчинной

Иду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далёкие, милые были.

Тот образ во мне не угас…

Мы все в эти годы любили,

Но мало любили нас.

2

«Ну что же! Вставай, Сергуша!

Ещё и заря не текла,

Старуха за милую душу

Оладьев тебе напекла.

Я сам-то сейчас уеду

К помещице Снегиной… Ей

Вчера настрелял я к обеду

Прекраснейших дупелей».

Привет тебе, жизни денница!

Встаю, одеваюсь, иду.

Дымком отдаёт росяница

На яблонях белых в саду.

Я думаю: Как прекрасна

Земля и на ней человек.

И сколько с войной несчастных

Уродов теперь и калек!

И сколько зарыто в ямах!

И сколько зароют ещё!

И чувствую в скулах упрямых

Жестокую судоргу щёк.

Нет, нет! Не пойду навеки!

За то, что какая-то мразь

Бросает солдату-калеке

Пятак или гривенник в грязь.

«Ну, доброе утро, старуха!

Ты что-то немного сдала…»

И слышу сквозь кашель глухо:

«Дела одолели, дела.

У нас здесь теперь неспокойно.

Испариной всё зацвело.

Сплошные мужицкие войны —

Дерутся селом на село.

Сама я своими ушами

Слыхала от прихожан:

То радовцев бьют криушане,

То радовцы бьют криушан.

А всё это, значит, безвластье.

Прогнали царя… Так вот…

Посыпались все напасти

На наш неразумный народ.

Открыли зачем-то остроги,

Злодеев пустили лихих.

Теперь на большой дороге

Покою не знай от них.

Вот тоже, допустим… с Криуши…

Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,

Они ж, воровские души,

Вернулись опять домой.

У них там есть Прон Оглоблин,

Булдыжник, драчун, грубиян.

Он вечно на всех озлоблен,

С утра по неделям пьян.

И нагло в третьёвом годе,

Когда объявили войну,

При всём честном народе

Убил топором старшину.

Таких теперь тысячи стало

Творить на свободе гнусь.

Пропала Расея, пропала…

Погибла кормилица Русь…»

Я вспомнил рассказ возницы

И, взяв свою шляпу и трость,

Пошёл мужикам поклониться,

Как старый знакомый и гость.

* * *

Иду голубою дорожкой

И вижу – навстречу мне

Несётся мой мельник на дрожках

По рыхлой ещё целине.

«Сергуха! За милую душу!

Постой, я тебе расскажу!

Сейчас! Дай поправить вожжу,

Потом и тебя оглоушу.

Чего ж ты мне утром ни слова?

Я Снегиным так и бряк:

Приехал ко мне, мол, весёлый

Один молодой чудак.

(Они ко мне очень желанны,

Я знаю их десять лет.)

А дочь их замужняя Анна

Спросила: – Не тот ли, поэт?

– Ну, да, – говорю, – он самый.

– Блондин? – Ну, конечно, блондин!

– С кудрявыми волосами?

– Забавный такой господин?

– Когда он приехал? – Недавно.

– Ах, мамочка, это он!

Ты знаешь, он был забавно

Когда-то в меня влюблён.

Был скромный такой мальчишка,

А нынче… Поди ж ты… Вот…

Писатель… Известная шишка…

Без просьбы уж к нам не придёт».

И мельник, как будто с победы,

Лукаво прищурил глаз:

«Ну, ладно! Прощай до обеда!

Другое сдержу про запас».

Я шёл по дороге в Криушу

И тростью сшибал зеленя.

Ничто не пробилось мне в душу,

Ничто не смутило меня.

Струилися запахи сладко,

И в мыслях был пьяный туман…

Теперь бы с красивой солдаткой

Завесть хорошо роман.

* * *

Но вот и Криуша… Три года

Не зрел я знакомых крыш.

Сиреневая погода

Сиренью обрызгала тишь.

Не слышно собачьего лая,

Здесь нечего, видно, стеречь —

У каждого хата гнилая,

А в хате ухваты да печь.

Гляжу, на крыльце у Прона

Горластый мужицкий галдёж.

Толкуют о новых законах,

О ценах на скот и рожь.

«Здорово, друзья!» «Э, охотник!

Здорово, здорово! Садись!

Послушай-ка ты, беззаботник,

Про нашу крестьянскую жисть.

Что нового в Питере слышно?

С министрами, чай, ведь знаком?

Недаром, едрит твою в дышло,

Воспитан ты был кулаком.

Но всё ж мы тебя не порочим.

Ты – свойский, мужицкий, наш,

Бахвалишься славой не очень

И сердце своё не продашь.

Бывал ты к нам зорким и рьяным,

Себя вынимал на испод…

Скажи:

Отойдут ли крестьянам

Без выкупа пашни господ?

Кричат нам, что землю не троньте,

Ещё не настал, мол, миг.

За что же тогда на фронте

Мы губим себя и других?».

И каждый с улыбкой угрюмой

Смотрел мне в лицо и в глаза,

А я, отягчённый думой,

Не мог ничего сказать.

Дрожали, качались ступени,

Но помню под звон головы:

«Скажи, кто такое Ленин?»

Я тихо ответил: «Он – вы».

3

На корточках ползали слухи,

Судили, решали, шепча.

И я от моей старухи

Достаточно их получал.

Однажды, вернувшись с тяги,

Я лёг подремать на диван.

Разносчик болотной влаги,

Меня прознобил туман.

Трясло меня, как в лихорадке,

Бросало то в холод, то в жар,

И в этом проклятом припадке

Четыре я дня пролежал.

Мой мельник с ума, знать, спятил.

Поехал, кого-то привёз…

Я видел лишь белое платье

Да чей-то привздёрнутый нос.

Потом, когда стало легче,

Когда прекратилась трясь,

На пятые сутки под вечер

Простуда моя улеглась.

Я встал. И лишь только пола

Коснулся дрожащей ногой,

Услышал я голос весёлый:

«А! Здравствуйте, мой дорогой!

Давненько я вас не видала.

Теперь из ребяческих лет

Я важная дама стала,

А вы – знаменитый поэт.

…………………..

Ну, сядем. Прошла лихорадка?

Какой вы теперь не такой!

Я даже вздохнула украдкой,

Коснувшись до вас рукой.

Да… Не вернуть, что было.

Все годы бегут в водоём.

Когда-то я очень любила

Сидеть у калитки вдвоём.

Мы вместе мечтали о славе…

И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер…»

Я слушал её и невольно

Оглядывал стройный лик.

Хотелось сказать: «Довольно!

Найдёмте другой язык!»

Но почему-то, не знаю,

Смущённо сказал невпопад:

«Да… Да… Я сейчас вспоминаю…

Садитесь. Я очень рад.

Я вам прочитаю немного

Стихи про кабацкую Русь…

Отделано чётко и строго.

По чувству – цыганская грусть».

«Сергей! Вы такой нехороший.

Мне жалко, обидно мне,

Что пьяные ваши дебоши

Известны по всей стране.

Скажите: Что с вами случилось?»

«Не знаю». «Кому же знать?»

«Наверно, в осеннюю сырость

Меня родила моя мать».

«Шутник вы…» «Вы тоже, Анна».

«Кого-нибудь любите?» «Нет».

«Тогда ещё более странно

Губить себя с этих лет:

Пред вами такая дорога…»

Сгущалась, туманилась даль…

Не знаю, зачем я трогал

Перчатки её и шаль.

……………….

Луна хохотала, как клоун.

И в сердце хоть прежнего нет,

По-странному был я полон

Наплывом шестнадцати лет.

Расстались мы с ней на рассвете

С загадкой движений и глаз…

Есть что-то прекрасное в лете,

А с летом прекрасное в нас.

* * *

Мой мельник… Ох, этот мельник!

С ума меня сводит он.

Устроил волынку, бездельник,

И бегает, как почтальон.

Сегодня опять с запиской,

Как будто бы кто-то влюблён:

«Придите. Вы самый близкий.

С любовью Оглоблин Прон».

Иду. Прихожу в Криушу.

Оглоблин стоит у ворот

И с пьяну в печёнки и в душу

Костит обнищалый народ:

«Эй, вы! Тараканье отродье!

Все к Снегиной!.. Р-раз и квас!

Даёшь, мол, твои угодья

Без всякого выкупа с нас!»

И тут же, меня завидя,

Снижая сварливую прыть,

Сказал в неподдельной обиде:

«Крестьян ещё нужно варить».

«Зачем ты позвал меня, Проша?»

«Конечно, ни жать, ни косить.

Сейчас я достану лошадь

И к Снегиной… вместе… просить…»

И вот запрягли нам клячу.

В оглоблях мосластая шкеть —

Таких отдают с придачей,

Чтоб только самим не иметь.

Мы ехали мелким шагом,

И путь нас смешил и злил:

В подъёмах по всем оврагам

Телегу мы сами везли.

Приехали. Дом с мезонином

Немного присел на фасад.

Волнующе пахнет жасмином

Плетнёвый его палисад.

Слезаем. Подходим к террасе

И, пыль отряхая с плеч,

О чьём-то последнем часе

Из горницы слышим речь:

«Рыдай – не рыдай, – не помога…

Теперь он холодный труп…

Там кто-то стучит у порога.

Припудрись… Пойду отопру…»

Дебелая грустная дама

Откинула добрый засов.

И Прон мой ей брякнул прямо

Про землю, без всяких слов.

«Отдай!.. – Повторял он глухо. —

Не ноги ж тебе целовать!»

Как будто без мысли и слуха

Она принимала слова.

Потом в разговорную очередь

Спросила меня сквозь жуть:

«А вы, вероятно, к дочери?

Присядьте… Сейчас доложу…»

Теперь я отчётливо помню

Тех дней роковое кольцо.

Но было совсем не легко мне

Увидеть её лицо.

Я понял – случилось горе,

И молча хотел помочь.

«Убили… Убили Борю…

Оставьте! Уйдите прочь!

Вы – жалкий и низкий трусишка.

Он умер… А вы вот здесь…»

Нет, это уж было слишком.

Не всякий рождён перенесть.

Как язвы, стыдясь оплеухи,

Я Прону ответил так:

«Сегодня они не в духе…

Поедем-ка, Прон, в кабак…»

4

Всё лето провёл я в охоте.

Забыл её имя и лик.

Обиду мою на болоте

Оплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткая

В древесную цветень и сочь,

И лето такое короткое,

Как майская теплая ночь.

Заря холодней и багровей.

Туман припадает ниц.

Уже в облетевшей дуброве

Разносится звон синиц.

Мой мельник вовсю улыбается,

Какая-то веселость в нём.

«Теперь мы, Сергуха, по зайцам

За милую душу пальнём!»

Я рад и охоте… Коль нечем

Развеять тоску и сон.

Сегодня ко мне под вечер,

Как месяц, вкатился Прон.

«Дружище! С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новой властью!

Теперь мы всех р-раз – и квас!

Без всякого выкупа с лета

Мы пашни берём и леса.

В России теперь Советы

И Ленин – старшой комиссар.

Дружище! Вот это номер!

Вот это почин так почин.

Я с радости чуть не помер,

А брат мой в штаны намочил.

Едри ж твою в бабушку плюнуть!

Гляди, голубарь, веселей!

Я первый сейчас же коммуну

Устрою в своём селе».

У Прона был брат Лабутя,

Мужик – что твой пятый туз:

При всякой опасной минуте

Хвальбишка и дьявольский трус.

Таких вы, конечно, видали.

Их рок болтовнёй наградил.

Носил он две белых медали

С японской войны на груди.

И голосом хриплым и пьяным

Тянул, заходя в кабак:

«Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак…»

Потом, насосавшись до дури,

Взволнованно и горячо

О сдавшемся Порт-Артуре

Соседу слезил на плечо.

«Голубчик! – Кричал он. – Петя!

Мне больно… Не думай, что пьян.

Отвагу мою на свете

Лишь знает один Ляоян».

Такие всегда на примете.

Живут, не мозоля рук.

И вот он, конечно, в Совете,

Медали запрятал в сундук.

Но с тою же важной осанкой,

Как некий седой ветеран,

Хрипел под сивушной банкой

Про Нерчинск и Турухан:

«Да, братец! Мы горе видали,

Но нас не запугивал страх…»

Медали, медали, медали

Звенели в его словах.

Он Прону вытягивал нервы,

И Прон материл не судом.

Но всё ж тот поехал первый

Описывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:

– Даёшь! Разберём потом!

Весь хутор забрали в волость

С хозяйками и со скотом.

А мельник… Мой старый мельник

Хозяек привёз к себе,

Заставил меня, бездельник,

В чужой ковыряться судьбе.

И снова нахлынуло что-то…

Тогда я всю ночь напролёт

Смотрел на скривлённый заботой

Красивый и чувственный рот.

Я помню – она говорила:

«Простите… Была не права…

Я мужа безумно любила.

Как вспомню… болит голова…

Но вас оскорбила случайно…

Жестокость была мой суд…

Была в том печальная тайна,

Что страстью преступной зовут.

Конечно, до этой осени

Я знала б счастливую быль…

Потом бы меня вы бросили,

Как выпитую бутыль…

Поэтому было не надо…

Ни встреч… ни вобще продолжать…

Тем более с старыми взглядами

Могла я обидеть мать».

Но я перевёл на другое,

Уставясь в её глаза,

И тело её тугое

Немного качнулось назад.

«Скажите, вам больно, Анна,

За ваш хуторской разор?»

Но как-то печально и странно

Она опустила свой взор.

…………………..

«Смотрите… Уже светает.

Заря как пожар на снегу…

Мне что-то напоминает…

Но что?.. Я понять не могу…

Ах!.. Да… Это было в детстве…

Другой… Не осенний рассвет…

Мы с вами сидели вместе…

Нам по шестнадцать лет…»

Потом, оглядев меня нежно

И лебедя выгнув рукой,

Сказала как будто небрежно:

«Ну, ладно… Пора на покой…»

………………………

Под вечер они уехали.

Куда? Я не знаю куда.

В равнине, проложенной вехами,

Дорогу найдёшь без труда.

Не помню тогдашних событий,

Не знаю, что сделал Прон.

Я быстро умчался в Питер

Развеять тоску и сон.

5

Суровые, грозные годы!

Но разве всего описать?

Слыхали дворцовые своды

Солдатскую крепкую «мать».

Эх, удаль! Цветение в далях!

Недаром чумазый сброд

Играл по дворам на роялях

Коровам тамбовский фокстрот.

За хлеб, за овёс, за картошку

Мужик залучил граммофон, —

Слюнявя козлиную ножку,

Танго себе слушает он.

Сжимая от прибыли руки,

Ругаясь на всякий налог,

Он мыслит до дури о штуке,

Катающейся между ног.

Шли годы размашисто, пылко…

Удел хлебороба гас.

Немало попрело в бутылках

«Керенок» и «ходей» у нас.

Фефела! Кормилец! Касатик!

Владелец землёй и скотом,

За пару измызганных «катек»

Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно. Довольно стонов!

Не нужно насмешек и слов!

Сегодня про участь Прона

Мне мельник прислал письмо:

«Сергуха! За милую душу!

Привет тебе, братец! Привет!

Ты что-то опять в Криушу

Не кажешься целых шесть лет!

Утешь! Соберись, на милость!

Прижваривай по весне!

У нас здесь такое случилось,

Чего не расскажешь в письме.

Теперь стал спокой в народе,

И буря пришла в угомон.

Узнай, что в двадцатом годе

Расстрелян Оглоблин Прон.

Расея… Дуровая зыкь она.

Хошь верь, хошь не верь ушам —

Однажды отряд Деникина

Нагрянул на криушан.

Вот тут и пошла потеха…

С потехи такой – околеть.

Со скрежетом и со смехом

Гульнула казацкая плеть.

Тогда вот и чикнули Проню,

Лабутя ж в солому залез

И вылез, лишь только кони

Казацкие скрылись в лес.

Теперь он по пьяной морде

Ещё не устал голосить:

«Мне нужно бы красный орден

За храбрость мою носить».

Совсем прокатились тучи…

И хоть мы живём не в раю,

Ты всё ж приезжай, голубчик,

Утешить судьбину мою…»

* * *

И вот я опять в дороге.

Ночная июньская хмарь.

Бегут говорливые дроги

Ни шатко ни валко, как встарь.

Дорога довольно хорошая,

Равнинная тихая звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

Мелькают часовни, колодцы,

Околицы и плетни.

И сердце по-старому бьётся,

Как билось в далёкие дни.

Я снова на мельнице… Ельник

Усыпан свечьми светляков.

По-старому старый мельник

Не может связать двух слов:

«Голубчик! Вот радость! Cepгуха!

Озяб, чай? Поди, продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог.

Сергунь! Золотой! Послушай!

……………………..

И ты уж старик по годам…

Сейчас я за милую душу

Подарок тебе передам».

«Подарок?» «Нет… Просто письмишко.

Да ты не спеши, голубок!

Почти что два месяца с лишком

Я с почты его приволок».

Вскрываю… читаю… Конечно!

Откуда же больше и ждать!

И почерк такой беспечный,

И лондонская печать.

«Вы живы?.. Я очень рада…

Я тоже, как вы, жива.

Так часто мне снится ограда,

Калитка и ваши слова.

Теперь я от вас далёко…

В России теперь апрель.

И синею заволокой

Покрыта берёза и ель.

Сейчас вот, когда бумаге

Вверяю я грусть моих слов,

Вы с мельником, может, на тяге

Подслушиваете тетеревов.

Я часто хожу на пристань

И, то ли на радость, то ль в страх,

Гляжу средь судов всё пристальней

На красный советский флаг.

Теперь там достигли силы.

Дорога моя ясна…

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна».

……………………

Письмо как письмо. Беспричинно.

Я в жисть бы таких не писал.

По-прежнему с шубой овчинной

Иду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Погорбившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет.

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далёкие милые были!..

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но, значит, любили и нас.

Январь 1925,

Батум