Текст книги "Под острым соусом"

Наступил последний экзамен по иностранному языку. Ну, всем понятно, что, имея в запасе аттестат 4,6 (средний балл), три пятёрки по трём экзаменам (нас таких оказалось всего семь человек из огромной толпы поступающих) и мамины связи, плюс то, что я был вписан в «реестр победителей» самим секретарём комсомольской организации университета как будущий спаситель их художественной самодеятельности (так как бывший руководитель вот только как «выпустился»), на последний экзамен можно было и не ходить. Ну а я, дурак, пошёл. А какими знаниями иностранного языка обладал выпускник средней школы? Прямо скажем, средними. Но в защиту обязательного среднего образования должен сказать, я знал его не хуже и не лучше, чем 95 % всех остальных. Но вы помните, что это было и не важно, так как я проходил даже с тройкой, но не с двойкой. А получил я… именно двойку. Выйдя из аудитории с двойкой в зачётке, я произвёл сначала абсолютный фурор среди поступающих женщин. А это филфак, где почти все женщины. Народ был абсолютно уверен, что я уже поступил (потом оказалось, что некоторые дамы даже делали на меня ставку). Свинство, конечно, с моей стороны – так их подвести, но я подвёл. Говорили даже – узнав, что меня зарезали, кто-то там засомневался в целесообразности учёбы в университете. Затем я позвонил маме, поздравил её с тем, что она вырастила полного идиота, и сказал, что у меня наблюдается второй провал, и ещё что из меня теперь не получится не только музыканта, но ещё и филолога. А два, как мы знаем, всегда больше и лучше, чем один.

Потом я позвонил в обком комсомола, и вожак всех комсомольцев, выплюнув остатки обеда, прискакал мгновенно крупной комсомольской рысью и, как Паша Корчагин, весь в мыле, жаль только, что не во французском. Выслушав мой трагический монолог, он, взбешённый, не сказав ни слова, ворвался в аудиторию, где восседали авторы моей двойки. Находился он там минут пятнадцать, и вышел с лицом утопленника, затонувшего давно и основательно. Потом куда-то снова убежал и, вернувшись через полчаса, принялся со мной говорить. Он сказал, что произошло из рук вон выходящее событие, которое никогда не происходило в его бытность в этих стенах. Мне никак не должны были ставить двойку, даже если бы я не открыл рта и молчал как целый батальон Зой Космодемьянских на допросе у гитлеровцев. Об этом было договорено. Это раз.

Любая оценка, которая ставится на экзамене, вначале заносится в экзаменационную ведомость, а когда экзамен окончен, то есть все выступили – только тогда уже оценки вносятся в Главную ведомость, откуда её уже потом «не вырубить топором» – это два.

Экзамен ещё не окончился, но каким-то магическим образом моя двойка уже красовалась в Главной ведомости – это три. Как она туда попала, и кто так спешил сделать всё необходимое, чтобы гарантировать моё непоступление, – ни он, ни я не знали, и это – четыре. Но было ясно, что за этим стоят какие-то серьёзные, туго знающие своё дело товарищи. Наверное, иностранная разведка постаралась, типа Моссад или, в крайнем случае, ЭМ-АЙ-6 (где Джеймса Бонда тренировали против нашего филфака)…

Но на этом моя эпопея не закончилась, а наоборот, можно сказать, только началась.

Потерпев филологическую неудачу вслед за контрабасовой, мы с мамой вспомнили, что папа мой окончил консерваторию по факультету хорового дирижирования, который бабушка почему-то презрительно называла «курсом парового отопления». Кстати, водопроводчикам и специалистам по паровому отоплению не так уж плохо там и жилось: везде тебе и выпить, и закусить, и на лапу. Да и немало одиноких домохозяек, которые могли запросто, в порыве благодарности и от дневного одиночества, по окончанию водопроводных работ с водопроводных дел мастером… И не нужны тебе никакие консерватории, по окончании которых ни тебе первого, ни второго, ни третьего, ни, естественно, компота на десерт (не говоря уже о том, что в консерваторию ещё поступить надо).

И мы решили, что, не став филологом или контрабасистом, я ещё могу, например, не стать и дирижёром хоровым. Взяли учителя, и я начал готовиться к главному экзамену. На нём я должен был дирижировать два произведения. Я их достаточно быстро выучил и, решив больше с родной Одессой не связываться, поехал сразу на Волгу, где в течение одного лета успел блестяще провалиться в четырёх консерваториях. Я так быстро обернулся, потому что выбрал те вузы, где экзамены начинались в разное время, а так как мне, слава Богу, ставили двойку сразу на первом экзамене, чтобы волынку не тянуть (за что всем особое спасибо), то я успел заехать и в Астрахань, и в Саратов, и в другие не менее славные города родного Поволжья. Нигде, правда, поклонников моего, тогда, видимо, ещё неокрепшего таланта, я не нашёл, зато поел арбузов, на людей посмотрел и себя, как говорится, показал, даже если и не в лучшем виде. Кстати, для меня это был первый в жизни самостоятельный выезд за пределы родного, так невзлюбившего меня города, чем я втайне очень гордился. А может, Одесса на меня обиделась, что я не говорил на её удивительном и неповторимом языке? Но я ведь – хотел, только мама вот не разрешала, так за что же меня-то наказывать?

Когда я вернулся домой, мы с мамой, как говорится, «подбили бабки».

Результаты оказались неутешительными. Я продемонстрировал вопиющее неумение дирижировать, играть на контрабасе и говорить по-английски, хотя можно было и молчать.

То есть, вырос из меня настоящий оболтус и неуч. Поверить в это и мне, и маме было трудно, но факты были налицо. Страна мудрых Советов всегда и всем… в лице ряда городов меня признавать отказывалась. И тогда я задумался, а в той ли стране вообще я живу? Но только задумался. Правда, как говорят знающие люди, случайных мыслей не бывает. И, задумавшись однажды, к этим мыслям возвращаешься снова и снова, и так до тех пор, пока либо мысли тебя посещать перестанут, и ты от планов своих не откажешься, или наоборот, пока их не реализуешь.

И поэтому, понимая, что попахивает армией, мы с мамой сделали ход конём, и я был принят без экзаменов на одногодичный факультет водителей и автослесарей в ТУ-2 (техническое училище номер два, на улице Мечникова). Оно давало профессию водителя, нужную в армии (куда при таком раскладе вполне можно было и загреметь), и самое главное – год отсрочки от армии. А для меня возможность следующим летом ещё куда-то попробовать не поступить. Мы, правда, с мамой ещё не решили, куда, но у нас целый год был впереди, и профессий, с которыми я ещё не опозорился, куда ни плюнь – везде полно.

В сентябре все поехали собирать помидоры. В группе моей в основном учились ребята из деревень и колхозов, для того чтобы получить разряд автослесаря и профессиональные водительские права. Они про помидоры всё знали и даже могли их узнать в лицо. Я видел сбор помидоров раза три по телевизору, чёрно-белому, и то мельком. Я думал, что они растут на деревьях. Каково же было моё удивление, когда оказалось, что они не только растут на кустах, но и собирать их нужно не машиной, которая красиво так и важно едет по полю и собирает их сама. У этой машины, как мне казалось, должны были быть два больших железных рукава. Она едет через помидорные заросли, и один из рукавов вьётся по земле, засасывая спелые помидоры, а из другого они выезжают уже в стеклянных банках, консервированные и с этикетками. Но этого ничего не было. Только мы, собиратели, которые должны были лазать на четвереньках и обдирать эти кусты вручную. Причём не все помидоры были уже готовы для сбора. Нужно было одни срывать, а другие, наоборот, ещё нет. Они, оказывается, разного цвета, что мне было до лампочки, скоро узнаете, почему, и поэтому я думаю, что срывал все не те. И ещё там ползало, летало и бегало большое количество разных противных существ: насекомых, жуков, гусениц, птиц, змей и других обычных представителей нашей необъятной фауны.

Не подумайте, пожалуйста, что я об их существовании не знал. Слава Богу, у нас был Сенкевич, и я лично с ним прилично по всему миру, сношаясь через телевизор (в хорошем смысле), попутешествовал. Но вблизи я червяков, черепах и всяких других полевых крыс не видел. Как-то они у нас в городе были непопулярны, ели мы всё больше рыбу и курицу. Нет, вру – были у нас животные двух видов (не считая кошек и собак): тараканы, которых моя бабушка почему-то называла – тарканы́, с ударением на последнем слоге, и ещё были клопы. Клопы жили в диванах и пили народную кровь ещё со времён Луначарского или, может быть, даже ещё раньше. И если, в попытке избавиться от них и перепробовав безрезультатно все возможные отравы, диван с клопами выносили на улицу, то они (клопы), заносили его обратно.

Нам говорили, что буржуи пили кровь пролетариата – это я помню. Значит, получалось, что из нас пили кровь буржуйские клопы.

Сборщик помидоров из меня получался не очень (вот и ещё одним талантом меньше).

Норма была нечеловеческая: пятьдесят пять ящиков на человека в день. Нам сказали, что за выполнение этой нормы нас будут кормить, поить и дадут, где спать.

После короткого инструктажа нас разбили на бригады, и всё закрутилось. Часа через три после начала сбора я понял, что, видимо, меня в этих помидорах и похоронят, ни разу не образованного. Ноги горят, спина гудит, голова болит. Пришлось опять включать мозги. Я разработал схему, при которой вместо того, чтобы собрать на пятерых в нашей бригаде двести семьдесят пять ящиков, мы обходились где-то сотней (приблизительно одна треть нормы). Работали так: собранные ящики грузились на подводу, записывались, учитывались, и подвода ехала дальше по полю к месту, где стояла следующая порция ящиков с помидорами. И ничего тут нет удивительного: обычное высокомеханизированное производство. НО: до начала рабочего дня все сбрасывались по двадцать пять копеек, я высылал наряд за водкой, и самый крепкий (это был не я) с утра распивал одну бутылку с водителем подводы и вторую – часа в два дня, чтоб не отлегло. Наш человек закусывал помидором, а водитель вообще не закусывал, так как у них там после первой бутылки вообще не закусывали. Кстати сказать, он и после второй тоже не закусывал, но я уже не помню почему.

В результате водитель был всё время навеселе, и полупартийная бдительность его временно отсутствовала по уважительной причине. А мы, только что загрузив ящики на подводу, пока он к следующему месту ехал, две трети ящиков с подводы на ходу снимали и потом сдавали их опять, когда он на той же подводе ехал в другую сторону. Он, водитель лошади, был всё время в хорошем настроении и, как истинный боец сельхозфронта, назад не смотрел и ничего подозрительного не слышал. Так что норму мы выполняли раньше всех, и я был назначен бригадиром за правильную организацию производства. И всего через каких-то три недели, объевшись на всю жизнь помидорами, искусанный комарами и другими голодными насекомыми, которые не ели помидоры, а также с чёрными ногтями, под которыми, как мне казалось, навсегда застряла память о чернозёме, я вернулся назад и приступил к изучению трансформаторов, карбюраторов и других «дегенераторов». Я точно не помню, это разные вещи или одно и то же?

Учиться всем было нетяжело: ребята, как я уже говорил, в основном были деревенские, все гоняли с детства на тракторах да мотоциклах и, естественно, могли их даже и починить, если что.

А вот для меня это был сущий ад. Я почти ничего не понимал, хотя, казалось бы, от контрабаса до карбюратора – один шаг. Но если человек тупой, как говорил Циолковский, то это надолго. Вот и я с каждым новым предметом, который пытался постигать, всё больше убеждался в том, что на мне и моих талантах природа решила отдохнуть, причём надолго.

Год пробежал незаметно, и экзамены выпускные я сдал, хотя до сих пор не понимаю – как? Мне торжественно при всех вручили диплом механика третьего класса по ремонту автомобилей.

Но главной целью, как вы помните, было получение профессиональных водительских прав на случай, если все вузы страны так и будут стоять неприступной стеной, и мне придётся идти в армию водителем.

С вождением я справлялся хорошо, и накануне экзамена мы всем классом отправились на медицинскую комиссию. Никто так особо не переживал, трактористы, комбайнёры – ребята молодые, здоровые. Захожу к глазному врачу, он проверяет зрение – оно, естественно, прекрасное. В следующем кабинете меня встречает скучающего вида дама неопределённых лет и показывает страницу книги, спрашивая, что я вижу. И тут я понимаю, что погиб. Безвозвратно, бессмысленно. Год потерян зазря, и прав водительских мне не видать, как поясницы без зеркала. Зачем только я учился собирать помидоры, менять в машине масло… на сало и разбирать трансформатор на карбюратор, или что-то там такое тарахтящее, как расстроенная балалайка?

А теперь немного предыстории: у меня в раннем детстве обнаружились странные взаимоотношения с цветами. Не с теми, которые лютики и незабудки, а с теми, которые синий, зелёный и в редких случаях даже коричневый. Предупреждаю, что это будет непонятно всем тем, у кого нет проблем с цветами.

Итак, дедушка мой с маминой стороны был дальтоником. Говорят, что они видят всё в белом или чёрном цвете. Я же вижу все или очень многие цвета, но часто не знаю их названия.

Я предупреждал, что многим будет непонятно, как это – цвет видишь, а названия цвета не знаешь? Но вот я такой. И, кстати, не один. Нас, говорят, где-то один такой уникум на миллион нормальных. Правда, у меня эта путаница не со всеми цветами. Я узнаю всегда жёлтый и синий, белый, иногда чёрный. НО! Запросто могу зелёный назвать красным, красный – коричневым, серый – зелёным и тёмно-синий – чёрным.

Да-да, для меня ехать на светофоре нужно на «нижний» кружок, а не на «зелёный» цвет… этот зелёный для меня вообще не зелёный, а такой себе… белёсый.

Ну да ладно, не буду никого пугать объяснением того, как я езжу за рулём последние тридцать лет. Итак: в книге для проверки цветоощущения – около пятидесяти страниц. На каждой странице расположились сотни разноцветных точечек, но таким образом, что тот, кто все цвета видит, сразу замечает, например, красный треугольник на зелёном фоне или розовую цифру «пять» на коричневом фоне. На первой странице, показанной мне цветовой инквизиторшей, была чёрная цифра «десять» на бледно-голубом фоне, как небо. Это я видел и потому громко сказал:

– Десять!

Она наугад открыла другую страницу. Учтите, что она сидит лицом ко мне и сама страницы книги, которые показывает, не видит. Да ей, собственно, и зачем? Она этой скучной процедурой занимается целый день. Можете себе представить, как ей это надоело?

Я понимаю – тем врачихам, которые просят раздеться, наклониться и развести ягодицы (но это, правда, на другой медкомиссии – когда идёшь в армию) – вот им не скучно! Хотя, с другой стороны, тоже интересно – а что они там надеются увидеть: хвост, клад, шифр, печень?

Итак, на второй странице я, с большим трудом и риском для жизни, почти что не видя, угадываю треугольник, который вижу лишь частично, скорее, чувствую внутренностями. Цвет уже не помню. Есть! Угадал. Неужели пронесёт, мелькнула мысль?

И, заканчивая проверку, без всякого энтузиазма перелистнув добрую половину книги, показывает она мне страницу, где я НЕ ВИЖУ НИЧЕГО! – ну, то есть вообще ничего, кроме сотен разноцветных кружочков, явно прячущих в себе какую-то гадкую фигуру, букву или цифру, но я их не вижу. Любой из вас бы её увидел, но не я.

Времени для раздумий нет, включаем мозги в режим «срочный поиск выхода из безвыходной ситуации»… и я говорю:

– Доктор, вы знаете, здесь так странно на страницы падает свет из окна, что я не могу рассмотреть.

Говорю так спокойно, даже слегка развязно, чтобы в ней не разбудить следопыта. Она тоже, так же лениво, поворачивает книгу к себе лицом и говорит:

– Да, пожалуй, я эту двойку и сама едва вижу.

– Я, пожалуй, включу свет, чтобы другим было хорошо видно. Здесь цифра два, – подхватываю я и, не дожидаясь продолжения, направляюсь к выключателю.

Включаю свет и… выхожу из кабинета. Иду и жду, что она сейчас закричит мне вслед: «Куда же ты, у меня для тебя есть ещё парочка страниц с кружочками!», но никто не кричит, и каждая секунда длинна как жизнь, которая всегда ходит рядом со смертью. Я иду по коридору, время ползёт за мной. Никто не кричит, а это значит, ЧТО – Я – ПРОСКОЧИЛ!

И я таки-да, проскочил, всё сдал и получил права. А двенадцать человек из шестидесяти пяти права не получили. Кто-то плохо ездил, кто-то плохо видел, а четверо завалили экзамен по цветам. Но я, по счастливой случайности, плюс находчивость, плюс везение, в этой группе не оказался.

Ну что же, вот я и водитель-автослесарь, с трудом отличающий трансформатор от карбюратора, неудавшийся филолог-контрабасист, отвратительный дирижёр со средним музыкальным образованием. По-моему, очень даже стройненько получилось, и вполне достаточно, чтобы сбить с толку любого следователя.

Но наступает следующее лето, и я вновь отправляюсь колесить по необозримым просторам в попытке поступить. Я успеваю объехать пять вузов и произвести во всех местах благоприятное впечатление, получив при этом двойку на первом же экзамене по специальности в каждом. Это ж есть такие тупицы, которые раскатывают по всей стране и подсовывают свою пышно расцветающую бездарность под самый уважаемый нос множества приёмных комиссий с одной только надеждой – проскочить? Но ихние – стояли насмерть, мимо даже комар бы не проскочил, куда уж там моим восьмидесяти килограммам при ста восьмидесяти шести сантиметрах роста?

«Всё», – сказал я, – «с учёбой в расчёте, теперь будем разрабатывать план номер два: не можешь талантом – бери деньгами. Если нет денег и таланта – бери умом. Не хватает своего – попроси у других! Ума или денег»…

И поэтому мы с мамой снова уселись за стол переговоров и, переговорив, решили, что раз папа был дирижёром, то, чего бы это ни стоило, дирижёром должен стать и я!

Мы, правда, это уже решили раньше, до первых девяти попыток прорваться на факультет хорового дирижирования. Но сейчас мы решили всех надурить и «пойти» меня в армию. А оттуда податься в Московскую консерваторию, где был единственный в стране факультет военных дирижёров. Главное слово – дирижёр!

Почему меня, точнее, маму так вдохновляла эта идея, я не знаю. Зато я знаю, чего мне это стоило. Ну, да дело прошлое, и поэтому давайте всё по порядку.

Решив, что поход в армию решит все мои проблемы, мы начали подготовку. Я сушил сухари и маршировал по коридору или что-то там ещё делал, уже не помню точно что, а мама села «на телефон» и начала организовывать мою армию.

Задача у неё на этом этапе была одна – чтобы я остался в Одессе. Ей удалось через знакомых выйти на кого-то, кто всё обещал правильно организовать.

Тем временем меня вызвали на медицинскую комиссию, где отделяли тех, кто годен и достоин отдать два года жизни (а особо достойные, по водно-подводному делу, так даже три) от тех, кто не годен, и потому эдакой чести не удостоится.

Здесь нам нужно сделать маленький экскурс в недалёкое прошлое, точнее, в мой одиннадцатый класс школы имени профессора Петра, не побоюсь этого слова, Соломоновича Столярского.

Мы все готовились одновременно к выпускным экзаменам в школе (по-моему, их было штук семь) и к вступительным в консерваторию, которых тоже было где-то восемь. Нагрузка была немалая, и, видимо, перенагрузившись, однажды утром, вставая с кровати, я потерял равновесие и упал.

Мама испугалась и вызвала «скорую». В больнице меня долго проверяли и, судя по всему, ничего интересного не нашли. Покололи меня витаминами и выпустили. Но запись в личном медицинском деле осталась. Назвали они случившиеся «повышенным внутричерепным давлением». Про такую болезнь народ здесь, например, в Америке, ничего не слышал, но не в этом дело.

Когда меня через несколько лет стали проверять на предмет годности к защите Отечества, эта запись всплыла (как это произошло в таком бардаке – не знаю), и отправили меня на неделю в стационар для выяснения, какие у меня там проблемы с головой и как это может сочетаться с выполнением почётного долга каждого сознательного гражданина тогдашнего ещё СССР. Сами понимаете, пошлют такого, с головкой бо-бо, в армию, а там вдруг война или какой-нибудь региональный конфликт, а он возьми и начни палить не в тех или, что ещё позадиристей, над приказами головы вышестоящего командования задумываться и с другими защитниками их обсуждать. Это ж прямо страшно подумать, к чему такой факт может привести!

Ей, Родине нашей тогдашней, по идее, такие защитники были ни к чему. Хотя, правда, эти защитники и так никого не защищали, так как не от чего было, и даже если бы и защищали, то с КПД, близким к нулю (десантники, танкисты, лётчики-истребители и другие боевые подразделения не в счёт). А, следуя этой логике, весь армейский маховик-затейник, по-видимому, крутился, в первую очередь, для того, чтобы прокормить и обеспечить работой саму себя – военную машину, а соответственно, и всех своих офицеров и генералов. А их там было немеряно. Ну да ладно, дело прошлое, и не об этом речь.

Проверяли меня, проверяли, и в конце проверки вызывает меня к себе главный врач, специалист по всем шорохам в голове, явно психиатр, милая такая женщина лет пятидесяти по имени (как сейчас помню) Ида Абрамовна Шнуцельман, простая русская женщина, и фамилия её тут совершенно ни при чём.

Посмотрев в моё личное дело, затем на меня, опять в дело и снова на меня, она с материнской строгостью в голосе, обычно скрывающей любовь и заботу о сыне, произнесла:

– Ну что ж, Сергей, в армии вам служить не придётся, не годитесь вы для службы, – и при этом понимающе взглянула на меня.

Взгляд этот, по-видимому, означал: «Иди-ка ты, сынок, живи, я им тебя не отдам, таким, как ты, не место в наших, непонятно кем и для кого прославленных, Вооружённых Силах. И доверить тебе, цвета не видящему, сознание теряющему, бестолковому во многих отношениях да плюс с головокружениями в самый неподходящий момент, наш общественный покой и сон я, женщина-мать, заслуженный психиатр великого Советского Союза, никак не могу. Иди, пили свой безопасный контрабас или что-то ещё, а сюда к нам больше не суйся. У нас тут, сам понимаешь, пункт по защите Родины, а не лавочка какая-нибудь для скорбных душой и мутных головой, всё-таки как-никак!».

Но в этот момент я её, бедняжку, так удивил, как она, наверное, за все свои двадцать пять лет докторской практики и общения со всеми подвидами человеко-ненормальных, не удивлялась. Я открыл рот, и из него вылетело:

– Ну что вы, доктор, мне обязательно нужно в армию!

Услышав это, она поняла, что решение о моей негодности к службе по поводу нездоровой головы было ею принято правильно. Какой более или менее нормальный человек, а тем более еврей-музыкант, в 1976 году мог захотеть добровольно пойти в армию, от которой отмазаться было непросто, и более того – недёшево? А тут, на тебе – бесплатно полный отказ от службы!

Но чтобы бедняжку доктора доконать, я объяснил, что обязательно хочу стать военным дирижёром, а туда путь только один – через срочную службу в армии, и потом – Московская консерватория, где есть отделение военных дирижёров.

Потом я долго и интересно рассказывал, что это наша совместная с мамой мечта, назло папе-дирижёру, который от нас ушёл к другой женщине, чтобы я стал ещё большим дирижёром, чем он. А в гражданские дирижёры через передний вход консерватории меня не пропускают, видимо, из-за врождённого тупизма или ещё по какой-то причине полной несовместимости с социалистическими принципами отбора недоношенных талантов. А вот через задний проход, в смысле – армия, а потом кафедра военных дирижёров – тут уж они наверняка проморгают, и меня, полного неуча, никуда не принятого, могут и пропустить. И стану я великим и могучим военным дирижёром, и всех обдурю, и всем отомщу наконец-то! Вот так!

Она внимательно посмотрела на пока тихопомешанного, ещё раз взглянула в моё дело, затем проникновенно и негромко так спросила:

– Ты уверен, что хочешь пойти в армию на два года? Ты не должен идти. Ты болен, дружок, и можешь идти домой к маме.

Проникновенный голос её звучал озабоченно и тревожно. Но я не сдавался и требовал немедленно отправить меня в армию, так как иначе факультет военных дирижёров не досчитается в моём лице одной из самых ярких и незабываемых своих, давно, хотя и незаметно, восходящих, звёзд.

И она, подарив мне последний грустный взгляд доктора безнадёжному больному, поставила в моей папке печать в смысле «Да». Сменив её на печать в смысле «Нет». И всё. Я был в армии. Точнее, ещё не был, а только прошёл отбор. Я был взволнован и счастлив (теперь понимаю, что она, опытный доктор, была права насчёт неполадок в моей голове).

Мы не волновались, так как маме пообещали, что я останусь в Одессе.

Ну, как пообещали, так и сделали, и поэтому я оказался в Казани, Татарской тогда ещё республике, где, как оказалось, до сих пор живут татары, где зимой и летом температура одинаковая – сорок градусов, то холода, то жары. Причём по Цельсию. Хотя ему, Цельсию, это лично до лампочки. Он себе градусы придумал, запатентовал, и живёт, наверное, в солнечной Калифорнии, на вечной пенсии, припеваючи и пританцовываючи. А я – не придумал ничего, и потому мне – Казань.

Служба моя начиналась совсем не так, как планировалось, но я не унывал, так как задерживаться в армии не собирался. Говорили, что максимум через полгода я уже могу подавать в Москву, а там вроде бы берут всех и даже без музыкального образования, ну, а я уж с моими-то талантами, критериями и достижениями?

Про то, как меня наотмашь не брали ни в один вуз нашей многострадальной социалистической, я им там, в Москве, рассказывать не планировал. Да и зачем им это было знать? Молодой солдат, с музыкальным образованием, вылитый дирижёр, да ещё ползущий по героическим стопам отца. Прямо статья для газеты: «Яблоко недалеко от яблони упало и лежит, а мы его нашли, подняли, отмыли и продирижировали!» Ну, они там сами сообразят, как в газете покороче да позадиристей написать. А мне бы только до палочки дирижёрской дотянуться.

А пока в Казани, в армии, я бегал по утрам рысцой и с голым торсом по улицам в жуткий мороз в качестве зарядки. В первом же письме маме я коротко описал ситуацию и получил телеграмму: «Держись, еду, мама». Чтобы окончательно не опозорить все Вооружённые Силы (к счастью, ни разу до этого не опозоренные), я ответил: «Выезжать не надо, пришли тельняшку и тёплые носки, здесь зимой холодно». Мама не приехала и всё мне прислала, но носить это не разрешалось, и пришлось припрятать до лучших времён. Хотя, если быть откровенным до конца, то я иногда носки и тельняшку под одежду надевал. Меня ловили и наказывали нарядами на кухню, где нужно было мыть две тысячи жирных тарелок в холодной воде (а действительно, почему в ней жир не смывается? Есть химико-инженерные знатоки в помещении?). Я также научился чистить картошку, килограммов пятьсот за одну ночь. И потом, уже во сне, я продолжал её чистить, а она убегала от меня, хохоча, и говорила, что ей щекотно и что она вообще-то женщина, и если я её догоню, то мы можем и некоторые другие интимно-проникновенные темы обсудить. А Главный Картофельный Царь, размером с самолёт, приговаривал меня к высшей мере (которая пюре) за издевательское отношение к его подчинённым картофелинкам, как он их называл.

Как я ни готовился к армии, но и с водительской карьерой у меня не задалось. Меня быстро раскусили и, узнав, что я музыкант, взяли в оркестр…

Оркестр был духовым, а я умел играть на контрабасе, в крайнем случае – на виолончели, в самом крайнем – на альте или скрипке, но это было бы уже за отдельную доплату.

Оказалось, что ничего из вышеперечисленного в духовом оркестре не было. Но это было и не важно. В армии что главное? Не размышлять. Что для человека, привыкшего только это и делать, было непросто. Вскоре мне выдали альт (есть такой и духовой инструмент) и предложили быстренько научиться на нём играть. И тут я опять совершил ошибку и, действительно быстро на нём играть выучился (так я талант или где – после всего этого?) И тут дирижёр оркестра, решив, что как-то мне слишком уж легко служится, взял да и выдал мне трубу (не водосточную, а вполне даже музыкальный духовой инструмент), и предложил теперь так же быстренько научиться играть и на ней. Ни учителей, ни самоучителя мне не выдали. Главную инструкцию мне подарил первый трубач. Он показал, с какой стороны в трубу нужно дуть, а с какой – бессмысленно. И просил не путать. На этом курс обучения завершился. Пришлось осваивать самому. Но армия есть армия, и приказы не обсуждаются, а наоборот, выполняются.

…Потому что если это вдруг война, и коварный империалистический буржуин нападёт на твою любимую социалистическую Родину ночью, когда все спят (ну ладно, почти все), а ты начнёшь обдумывать приказ, вместо того чтобы его выполнять, да если ещё и командир, отдающий приказы, вдруг начнёт задумываться над тем, что за чушь он сам предлагает нам делать и кто это придумал, то мы тогда войну позорно проиграем и быстро будем угнаны в рабство. И станем мы неграми на плантациях в Африке или ещё где-нибудь, где нас будут бить палками, редко, но плохо кормить, и заставят добывать золото, алмазы и растворимый кофе для принцев и шейхов. А потом, когда мы всё добудем, из нас сделают евнухов и поставят охранять красавиц-жён в тамошних гаремах… а женщин всех выучат на гейш, на случай осложнений отношений с Японией. А те гейши, уже потом, когда им надоест ложиться под всякое… организуются в профсоюз и замутят свою гаремную революцию по прототипу нашей французской, против угнетения социальных меньшинств среди женщин, и на наших же танках, грубо переехав всех империалистов, с визгом и пением «Катюши» въедут в Белый дом…

Труба мне давалась нелегко. Губы всё время лопались от неправильного дутья, и я ходил вечно с разорванными губами, на которых видна была свежезапёкшаяся кровь, как у начинающего вампира. Но кто такие вампиры, в армии не знали, поэтому принимали меня за своего.

Вскоре, месяца через два, к нам по распределению прибыл новый дирижёр, который только что окончил институт военных дирижёров при Московской консерватории. Я был в экстазе (таз был экспортный, то есть). Теперь я всё узнаю, и, может быть, он мне даже поможет с документами, и, может быть, даже быстрее, чем через шесть месяцев… Но судьба готовила мне такую оплеуху, к которой ни мама, ни армия, ни даже весь союз психиатрических лечебниц мира подготовить не может. Это может (и с удовольствием делает) только матушка-Жизнь вместе с сестрицей своей по имени Судьба. «Все готовы? Гражданку Оплеухину – на сцену!»