Текст книги "Под острым соусом"

Я долго терпел, лет так тридцать, но всё же потом ей, уже маме троих детей, при встрече здесь, в Америке, в преступлении и сопутствующей ему безответной любви всё-таки признался. Это вызвало в ней противоречивые чувства: смех, страх от воспоминаний того эпизода и грусть, так как оказалось, что и она тогда была влюблена. В меня. А я не знал. И сунул ей в трусы таракана. Дурак. Я!.. Не таракан… он вообще ни в чём не виноват. Жил себе в семье, а его схватили – и в инородную среду вбросили. Наверное, случился тогда у бедняги нервный срыв. Интересно было бы послушать, что он там потом своим домочадцам рассказывал про то, где был и что видел…

Я окончил восемь классов средней школы и семь классов музыкальной по классу виолончели одновременно. Моё дальнейшее образование продолжилось в известной на весь Советский Союз школе для одарённых детей им. Столярского. В своё время её окончили великие музыканты: Давид Ойстрах, Евгений Могилевский, Роза Файн, Елизавета Гилельс, Буся Гольдштейн, Михаил Фихтенгольц и другие. Там я научился играть на контрабасе и разучился играть на виолончели, не говоря уже о скрипке и альте. На последних двух я разучился играть ещё раньше.

О годах, проведённых в школе, нужно немного рассказать, хотя рассказывать можно много.

Школа собирала одарённых детей и пыталась растить замену уже известным на всю страну и даже кое-где за рубежом исполнителям. Естественно, что звёздами становились не все, хотя мне кажется, что классу к седьмому уже было понятно, кто кем станет, точнее, кто кем не станет. Но чтобы народ не пугать и зарплату получать (где столько гениев-то найти?), хотя и ясно было, что многие – не потянут, никого не выгоняли, и все доучивались до последнего звонка, невзирая на то, что талант, из-за которого, собственно, в эту школу и отбирали, у многих как-то растворился. Пётр Ильич Чайковский ещё говорил, что плюс к таланту надо отрастить огромный зад для усидчивости, иначе успеха не видать, как своих ушей без зеркала. Но удавалось это единицам, хотя задов отросших было больше. Особый упор в школьном расписании, естественно, был на музыку, а всякие там глупости типа алгебры или там природоведения и анатомии хотя и преподавались, но так, что все, и учителя, и ученики, понимали: из нас растят музыкантов, а не математиков и даже не природоведов, и уж, конечно, не патологических анато́мов. Будни, в общем-то, были серые – учёба, учёба и ещё раз учёба, – и то, что деда Ленин делал то же самое втайне от Надюши Крупской на чердаке, уже как-то никого не радовало и не вдохновляло.

Мы, естественно, пытались сами себя развлечь любыми способами. Я жил в интернате для иногородних. Он примыкал к зданию школы, и путешествие от и до занимало две минуты. Это было быстро и удобно. Плюс к тому, что мы там жили, нас там ещё и кормили. Но, правда, интернат был, как я уже говорил, для иногородних. А поскольку я иногородним не был, но поселиться в интернате очень хотелось (вскоре поймёте, почему), мама чего-то там должна была подкрутить или уплатить, чтобы я вдруг стал иногородним. Что она и сделала, так как я её занудил…

А в интернате вместе с мальчиками жили и девочки. И это очень важно, так как мальчикам в этом возрасте без девочек как-то скучно, невзирая на музыку.

Но за нашей общей девственностью бдительно следили: днём учителя и воспитатели, а ночью – так называемые «ночные няни». Они, как змеи, ползали везде и шипели, брызгая при этом отравленной слюной и отрывая нас от предметов воздыхания. Поэтому, опять же, приходилось изгаляться, чтобы до предмета добраться (предмет ещё всегда выпендривался, ну, в смысле, набивал цену), и в руки цепкие нянь ночных не попасться.

Комнаты, как и положено в такой нравственной стране, как Советский Союз, где не было секса (о чём я уже упоминал раньше), были расположены на разных этажах для усложнения задачи проникновения в предмет. Поэтому, когда все малолетки укладывались спать и свет был в основном погашен, некоторые особо нетерпеливые и падкие до женского тепла особи мужского пола из старших классов позволяли себе, по возможности тихонечко, без шума и пыли, пробраться на женский этаж и делать там отчаянные попытки склонить его обитательниц к вступлению в законный брак – ну хоть ненадолго, например на час, или даже меньше. Это было нелегко, так как девицы упирались, ссылаясь на невозможность расстаться с девственностью до пенсии, ну или, по крайней мере, до свадьбы. Так мы же и предлагали им жениться тут же, и сразу переходить к прощанию с девственностью. НУ? А они всё равно – ни в какую!

Так мало нам этого перетягивания каната, а с ним ещё штанов и всяких там колгот, в смысле, лифчиков, так тут ещё в самый разгар идеологической борьбы обязательно раз через раз должна была заявиться та самая ночная няня… того ей… туда… и поглубже. И потому приходилось прятаться. Но это читателю, который с нами в интернате не жил, непонятно будет, поэтому поясню.

Прятки – игра старинная, и правило у неё одно, но главное. Один прячется, а другой ищет спрятавшегося. Причём, в нашем случае она, ночная няня, как ни пыталась подкрасться неслышно, всё же в связи с преклонным возрастом, отражающимся на скорости, и шарканьем ног не могла. Поэтому у прятавшегося всегда была уйма времени для манёвра, секунд тридцать.

Дальше идём. Всё поле боя и пряток ограничено одной комнатой, в которой и происходила борьба за девственность, площадью метров пятнадцать. Мебель в комнате: две кровати, тумбочки у кроватей, шкаф, ну и какие-то там мелочи, зеркало, столик маленький. Вот, собственно, и всё. Ну и, естественно, зная, что жертва где-то здесь, так как мужской голос был слышен, и никто из комнаты выйти не успел, так как некуда, уж они, няни ночные, старались не на шутку. За каждого пойманного нарушителя порядка социалистического общежития и покушения (потенциального) на незыблемо тонкую девичью честь (до сих пор точно не знаю, где она расположена), им, видимо, давали спецпаёк и премию в размере десяти рублей или ещё что-то особо ценное, так как рыли они землю, точнее, паркет, яростно и по-коммунистически.

– Только же вот здесь был, охальник, и куда же он, подлец, мог подеваться? – кряхтела бабушка-няня.

Перетряхивались простыни, естественно, заглядывалось под кровати, всё содержимое шкафа летело на пол… и так далее. Но тщетно. Меня, например, ни разу не поймали… Ну, просто не могли бы они додуматься. У меня было два места тайных, очень простых – и не простых. (А может, мне надо было идти в разведку? Там, говорят, ордена дают за умение ловко спрятаться). Я в каждой комнате, где жила потенциальная пассия, сдвигал шкаф, чуть-чуть, так, чтобы он срезал угол, а не стоял вплотную к стене. Но влезть на шкаф и нырнуть в довольно узкую дыру, образовавшуюся в результате срезанного угла, а потом ещё оттуда выбраться было делом непростым, не каждому по силам, и в любом случае, рискованным. Но рвение и наличие под носом предмета воздыхания и всего остального придавало силы и включало соображалку на все сто.

Плюс к тому, я ещё иногда приходил днём и тренировался, отрабатывал нормативы, готовился к реальным событиям: нырял за шкаф, сидел там без звука и дыхания, и потом (что было самое сложное) вылезал оттуда.

Второе место – ещё более невероятное. Когда барышня, после ухода ночной няни, обнаружила меня там в первый раз, она без моего участия чуть было с девственностью не рассталась. Я открывал окно и укладывался во весь рост на подоконнике. Звучит просто и даже скучно? Сейчас развеселим. Подоконник, шириной сантиметров двадцать пять, был за окном высокого четвёртого этажа!

Повеселело? Ну, вот. Посмотреть в окно четвёртого этажа из светлой комнаты на тёмную улицу можно, конечно же. Но, во-первых, ничего там не видно, а во-вторых, такое даже не могло никогда и никому прийти в голову. Ну, какой ненормальный туда полезет? Даже подумать об этом страшно! На что, собственно, и был расчёт. Тут все знания приобретённые в дело шли: геометрия (треугольный промежуток за шкафом), психология и физиология (не станет разумный человек искать другого разумного человека больших размеров на подоконнике узеньком четвёртого этажа). И не видно ничего из света в темноту. Вот, а кто-то думал, что мы зря это всё учили. Не зря, конечно! Ещё как они нам, эти науки, в жизни пригодились! И сколько раз? Не сосчитать…

И таким вот образом мы коротали ночи между борьбой со страстью юношеской непреодолимой, нежеланием да и неумением вышеуказанных барышень её успокоить известными средствами и вечной опасностью быть пойманными. Кстати, кого ловили, то после первого же раза из интерната выгоняли. Так что на кону было всё, многое то есть. Но, юность безрассудная наша, где ты, ау?! Мы тогда и тюльпаны рвали с клумбы перед Оперным театром, где милиции полно, и много всякого другого, что делают только в юности и больше никогда. А делалось это в связи с отсутствием мозгов в районе головы и усиленным приливом крови в других районах, раз голове она была не нужна.

А ещё у нас были капустники. Мы, старшеклассники школы Столярского, всегда пытались перещеголять консерваторию, где капустники были самого высшего класса, безумно талантливо придуманные и не менее виртуозно исполненные.

Помню хорошо тот, где на сцене, изображая приёмную комиссию, сидел весь преподавательский состав, все доценты, профессора, заслуженные мэтры и, соответственно, мэтрихи. Одетые строго, как и положено серьёзным спецам, дающим «мастер-класс» молодёжи, сидели они чинно за длинным, через всю сцену, столом, накрытым красной скатертью до самого пола.

И когда капустник как бы уже окончился, два последних участника, уходя со сцены, задёрнули скатерть на стол – и весь зал замер. Все преподаватели сидели… в трусах. То есть сверху было всё очень строго, а снизу, скрытые до поры до времени скатертью, – трусы, у мужчин – красные, синие в горошек, в цветочках, как у волка в «Ну, погоди!», а у женщин – трико, рейтузы, мини-трусики всех цветов радуги. Зал обмер… а затем взорвался. Хохот стоял такой, что чуть не упала люстра. И надо отдать должное всем сидящим за столами. Их лица не выражали ничего (вот это были мастера!), как будто бы их там вообще не было, как будто бы не они были причиной истерики в зале. Несколько недель после этого капустника весь город только об этом и говорил. Да, были люди в наше время, и помню, были времена. Пойди сегодня, уговори профессоров показать свои худые или, в лучшем случае, кривые ноги в подштанниках. А женщин пожилого возраста? а молодых? учителей в нижнем белье? на сцене, перед всеми учениками? да ни за какие деньги! (Ну, правда, может быть, только если очень уж за большие).

Пошли дальше. Школу Столярского я всё-таки окончил, хотя точно не был готов пополнить ряды гениальных музыкантов. Ну, в конце концов, все не могут стать гениями, кто-то должен и на работу ходить. Хотя, я думаю, что ими – гениями – даже и не становятся, а ими рождаются. И уже в очень юном возрасте родителям должно быть ясно: кто гений, кто талант, а кто – просто нормальный и, возможно, именно поэтому потенциально счастливый человек. Кстати, мне думается, что природа при всём нашем неуважительном и невнимательном, а порой вообще наплевательском к ней отношении, пропорцию умных-глупых, бедных-богатых и гениальных-обыкновенных во все времена сохраняет. И даже если порой кажется, что кого-то больше, чем хотелось бы, надо понимать, что население растёт, и с этим растёт количество всех представителей в каждой группе. Плюс – мы же всё время передвигаемся из города в город, из страны в страну. На месте сидеть не можем. Поэтому, хотя пропорция и соблюдается, но нам иногда может показаться, что из четверых в комнате три идиота, или наоборот – три гения. Это может быть правдой, и означать, что следующий появится через пятьдесят миллионов человек, куда бы мы ни поехали.

И ещё вдруг подумалось: наверное, гений не знает, что он гений, а если знает – то он, скорее всего НЕ гений.

Наступил одиннадцатый класс, и вскоре на носу оказались выпускные экзамены, которые плавно перетекали во вступительные в Консерваторию. И тут у меня случился конфуз. Не первый и, как оказалось, не последний.

На экзамене по специальности мне поставили тройку. У кого-то, не знающего расстановку сил, этот факт, пожалуй, никаких особых эмоций и не вызовет. Ну, тройка, скажет он, ну и что? Как – ну и что? Это то же самое, как получить тройку по высшей математике, оканчивая престижный математический вуз, или получить тройку по вождению самолёта оканчивающему курс по самолётовождению стратегических бомбардировщиков или, ещё пуще, истребителей нового поколения, невидимых, неслышимых и почти что не существующих. Позор и стыд, и чему его там только учили? И, кстати, кто учил? И вообще – подайте-ка нам сюда этого Ляпкина, сейчас мы по нему как тяпнем!

Но в нашей ситуации интрига была покруче замешана, хотя сразу и на поверхности этого было не рассмотреть и не раскусить. А ситуация была следующая. Контрабас, на котором я играл (и, кстати, явно лучше, чем на тройку, минимум на четвёрку), относится к группе струнных инструментов вместе со скрипкой, альтом и виолончелью, на которых, кстати, если ещё кто помнит, я успел в юности себя попробовать. В этой струнной группе обычно в те годы было большинство евреев. Уж такая традиция сложилась: струнники – евреи, духовики – как правило, нет. Хотя среди танцоров, певцов, дирижёров, сапожников, космонавтов и членов партии попадались всякие, и даже некоторые – трезвенники.

А в консерватории, как, впрочем, и в других вузах, тоже была квота на евреев. Я сам проверял: на русских – не была, на белорусов – не была, на тунгусов – не была, на китайцев – не была, а вот на евреев – была. Это я уже гораздо позже понял, что всё происходило оттого, что где-то там наверху нас очень ценили и пытались «цвет нации» равномерно распределять по всей стране, чтобы никому не было обидно. Оттуда и квоты… от заботы.

Кстати, для тех, кто не знает, квота была везде и на всё: на сбор помидоров и металлолома, на количество концертов для артистов филармонии, на количество спасённых «утопающих» на пляже. Не шучу! Я это точно знаю от того, кто лично работал спасателем. За каждого лишнего спасённого (после выполненной нормы) давали премию. И вот они, ребята-молодцы, сообразили (деньги-то нужны), организовали следующий рабочий подряд: выплывала моторная лодка с сидящими в ней спасателями подальше от берега, где не много плавающих, и водолаз (который выплывал на другой лодке) подплывал под водой к потенциальному утопленнику, и за ноги его тянул вниз… чуть-чуть… Несчастный в ужасе от того, что его какая-то неведомая сила тащит на дно, начинал кричать и при этом тонуть. А славные спасатели, оказавшиеся случайно неподалёку, тут же его спасали. И человек спасён, и премия в кармане.

Даже на кладбище, хотите – верьте, хотите – нет, и то был план по захоронениям. А за перевыполнение плана и здесь полагалась прогрессивка. Уж как они там на кладбище справлялись с выполнением нормы, точно не знаю, но как-то рассказывали, что позвонили одним людям, они недавно похоронили родственника, и сказали, что его пришлось перезахоронить из-за того, что подземные воды стали подмывать могилу. Но им, мол, ни за что платить не надо, всё уже сделано, и даже лучше, чем раньше. Приехали, посмотрели – точно, место другое, но всё чин чином, чисто, аккуратно. Поставили памятник.

А через какое-то время им опять позвонили, извинились и сказали, что опять пришлось перезахоронить из-за подземных оползней, но уже порядок, всё сделано, даже памятник перенесён. Приехали, проверили, всё правда: опять другое место, но никаких проблем не наблюдается.

Есть такое подозрение, что они покойников переносили и эти перезахоронения засчитывали как новые могилы – для плана, точнее, для его перевыполнения.

И ещё был план… в морге. За каждого экстра-покойника после выполненного плана по покойникам больница, где морг располагался, получала какие-то бенефиты. То ли им давали лишних пять километров бинтов, то ли реже присылали тухлую рыбу к завтраку, а может быть, им разрешали реже кипятить шприцы. Хотя я бы не удивился, узнав, что за перевыполнение плана некоторым, в больницу попавшим, разрешали вместо морга – домой вернуться, внепланово выздоровев. Но знаю точно от водителя одной из машин «скорой помощи», что несколько больниц между собой договаривались и возили покойников из одного морга в другой. «Засчитывали» его и везли дальше. А ему-то что – лежи себе да катайся! Бесплатно, опять же! Лишь бы родственники не узнали. Вот в какой мы с вами удивительной стране жили. И многого из того, что в ней происходило, не знали.

Мы, например, не знали, как жили ВОЖДИ. Сейчас только чуть-чуть приоткрывается завеса тайны, и вываливаются в кино и печать все эти истории про их жизнь. Про то, где и как они жили, что ели, как гуляли, каких девочек и мальчиков им возили и для чего. Какие «государственные» задачи они частенько решали и какими методами. Мы узнаём, кого «мочили в сортире», а кого – наоборот, доставали из сортира и отмывали под ордена, за умение вылизать-подставить-настучать-оболгать и многие другие, не менее важные качества, которым в обычной школе не учили, а учили, видимо, в школах специальных и тоже без шума лишнего, под бой курантов и музыку Чайковского.

Ещё мы не знали про проституцию, особенно детскую, про гомосексуалистов мы тоже не знали, и ещё про многое другое, чего, как нам тогда казалось, в нашем кристальном обществе вообще не было, так как быть не могло.

Это всё было там, на гниющем Западе, куда нас (и меня в первую очередь) не пускали, чтобы бы мы этой проказой случайно не заразились. Но шило в мешках можно таить хотя и долго, но не всегда, даже если шило тупое, а мешок – из плотного военного непробиваемого спецматериала.

Есть хорошая пословица американская (хотя не удивлюсь, узнав, что её испанские хулиганы под предводительством Христофорыча Колумбоса у местных индейцев позаимствовали или под пытками вырвали). Вот её вольный русский перевод: «Можно обманывать всех некоторое время, можно обманывать долго, хотя не всех, но обманывать всех всегда – невозможно».

В конце концов и в результате торговых соглашений глав государств было тайно решено:

1. Мы вам – евреев, а вы нам сделаете вид, что об этом и о том не знаете.

2. Мы вам – ещё евреев, а вы нам – триста тысяч миллионов тонн курятины и покрытие расходов на закапывание отходов производства ядерных реакторов.

3. Мы вам – ещё больше евреев, а вы прищурились… и вот уже нет у нас отсутствия свободы слова, политических заключённых – нет их, как и не было… и всё тут! А волеизъявлений в любой форме – наоборот, сколько угодно.

И в результате – все опять рады и счастливы… плюс: без евреев.

Таким вот образом, мы о том, чего там на Западе творится, узнали, так как часть страны (кстати, далеко не худшая), в попытке к этому «тлению» и «зловонию» приобщиться, сбежала, ну, то есть на ПМЖ. А я, кстати, один из тех сбежавших. Живу здесь и нюхаю. Поначалу как-то было нелегко, сильно страдали глаза от увиденного, уши – от непонятного языка и душа от понимания того, какой туфтой нас там, в Союзе, десятилетиями кормили, а потом – ничего, оклемался, принюхался, притерпелся.

Как гениально сказал Жванецкий: «Не привыкнешь – подохнешь, не подохнешь – привыкнешь!» Я – привык.

Итак, возвращаясь к нашей истории.

Моё положение в момент окончания школы Столярского было лучше, чем у других, но я об этом тогда не знал. В Одесской консерватории (куда я бы и направился) в том самом 1975 году было три контрабасовых места. И даже если бы я сыграл там на вступительном не очень, то есть если бы упал в обморок посреди исполнения или в сердцах обругал всю комиссию матом, меня бы всё равно приняли. Нужны были контрабасисты в консерваторский оркестр. Я и об этом не знал, но зато хорошо знал товарищ Мордкович, Беня (точнее, Вениамин Зиновьевич), который был председателем комиссии и в школе, и в консерватории. У него было несколько учеников-скрипачей в школе (в этом злосчастном году, с которого начались все мои мытарства), которым он должен был приготовить место в консерватории, что он и делал. Поэтому, влупив мне тройку (точнее, настояв на том, чтобы мне её поставили, так как все другие члены комиссии хотели мне поставить четыре, в чём через каких-нибудь двадцать пять лет мне же за бутылкой коньяка и признались), он решал сразу несколько задач. Подрезать меня и продвинуть своих. Не будучи уверен, что я понял его намёк, он лично ко мне подошёл после экзамена и сказал: «Ну что ж, Сергей, жаль, конечно, но подготовились вы слабо, и думаю, вам не стоит тратить время на Одесскую консерваторию. Шансов на поступление у вас маловато…» И я, дурак, его послушал, и даже документы туда не подал. А зря! Поступил бы гарантированно, подвинув кого-то из протежируемых им скрипачей. И моя жизнь сложилась бы совсем по-другому. Но это, видимо, была бы уже не моя жизнь.

А тогда (о чём я узнал гораздо позже) приехал на вступительные экзамены всего один контрабасист из близлежащего села, понимая, что скорей всего не поступит, и его схватили с руками и ногами. Показали ему контрабас и мотоцикл и попросили угадать, который из них контрабас? Он моментально, с третьего раза, почти угадал – и сразу же поступил, даже сыграть ему ничего не дали, да и меня бы схватили, так как я бы сразу спросил: кто такой мотоцикл? А меня не схватили, так как я поступать не стал, но Беня Мордкович, сволочь редкая, тоже утёрся слегка, и вот почему.

Была у него любимая ученица, блестящая скрипачка Роза Мельник. Когда Роза играла на скрипке, то всем было сразу ясно, что вот именно так и надо играть, и никак иначе. Она, по неожиданному стечению обстоятельств, училась со мной в одном классе в школе Столярского, и тоже принадлежала к этой злосчастной группе евреев – струнных музыкантов. Но, в отличие от меня, среднего контрабасиста, скрипачка она была феноменальная, и Беня Мордкович на Розу, естественно, делал ставку. Ну, при том, как она играла, сомнений в том, что она уже в консерватории, ни у кого, пожалуй, и не было. Поэтому пятёрка на первом вступительном экзамене, которую единогласно поставила ей вся приёмная комиссия, никого и не удивила. Роза прекрасно сдала остальные семь экзаменов и получила… двойку на последнем. Последним экзаменом была история. Двойку по истории обычно ставят редким неучам, поступающим на исторический факультет университета, а вовсе не блестящей скрипачке, поступающей по классу скрипки в консерваторию. Всё со временем прояснилось и с ней, и со мной. У неё просто дядя уехал в Израиль за несколько лет до этого. И, видимо, перед самым последним экзаменом это и вскрылось (или знали раньше, но до последней минуты торговались: решали, кто кому и сколько… и, в конце концов, или Беня недоплатил, или, наоборот, кто-то другой переплатил). Ну, а там уже всё понятно: дядя абитуриентки – изменник Родины… и все родственники… в ближайших сорока восьми коленах… на оккупированной коммунистами территории… ни за что не потерпим… в наших кристально чистых пионерско-комсомольско-партийных рядах… и т. д.

Такое ощущение, что это уже было лет за тридцать пять до того. Разоблачали иностранных шпионов и врачей-отравителей. Страдали и они, и их родственники. Хотя уже все знают, что шпионов никто не ловил, а те, кто шпионили, продолжают это успешно делать до сегодняшнего для. И травили свои – своих. Ну да ладно, об этом в другой раз.

Правда, я недавно смотрел жуткое кино про то, как осуждённого врача-генерала, одного из «отравителей», везут по этапу, издеваясь и засовывая ему что угодно и куда угодно в качестве развлечения, и вдруг догоняет их чёрный воронок, врача берут и везут к Сталину, который при смерти. По дороге его пытаются как-то привести в человеческое состояние после месяцев избиений и нечеловеческих унижений. И интересна беседа двух энкавэдэшников. Один спрашивает другого: не рискованно ли допускать такого опасного человека до Сталина, а второй говорит, что можно не волноваться, так как вся эта история выдуманная. Это такая политическая акция была, по уничтожению лучших (это уже моё заключение), и Сталин с друзьями очень, надо сказать, в этом деле преуспели.

Могу лишь добавить, что истории людей и стран, в которых они иногда по ошибке живут, имеют странную тенденцию повторяться. Но тот, кто забыл свою историю, обречён на вымирание (цитата неточная, но мысль – гениальная, хотя и не моя). А мы легко и быстро забываем историю, и это очень опасно. И влупят нам за это по первое число, я думаю. Ну, да не об этом здесь речь, так просто, к слову пришлось.

В общем, расклад получился следующий. Беня меня зарезал зря. Розу, для которой он собственно место и расчищал, завалили, и она уехала в Донецк, где и поступила. А я, решив, что контрабасиста из меня уже не вышло, отправился на поиск СЕБЯ в других местах-городах, а со временем и странах.

Так бывает в жизни, что мы ищем себя где-то, где нас нет, а находим (и то не все, а лишь те, кому повезло) совсем рядом, то есть там, где ближе уже и некуда, прямо в зеркале, однажды в него взглянув и поняв, что искал не то, не там, и потому, вероятно, ничего не находил. Ну, это, пожалуй, уже мысли, догнавшие меня лет через тридцать после описываемых событий.

А тогда в моём поиске себя активную роль играла мама, которая решила, что меня надо вместо консерватории поступать на филологический факультет Одесского университета.

В связи с тройкой я был настолько расстроен, что даже не пошёл на выпускной вечер в школе. Естественно, сегодня я понимаю, что это была ужасная глупость, но тогда…

Совершенно логично, что такая подножка на время выбила меня из колеи. Я был обижен и растерян, так как консерватория – это было само собой разумеющееся направление для всех, гениальных или нет, выпускников школы Столярского.

Я сам не понимал, куда и зачем мне поступать, но у мамы было три ромбика, свидетельствующих о том, что она прошла этот славный путь трижды, невзирая на славную фамилию Абрамович (это, к сожалению, было ещё до того, как она стала популярной в России) и, видимо, знала, куда нужно поступать и зачем. Я не думаю, что её зарплата, к тому времени достигшая целых девяноста рублей в месяц, отражала её знания или опыт, или вообще что-нибудь, просто гуманитариям много тогда не платили. И почему-то мысль о том, зачем мне идти учиться на то, что может дать девяносто рублей, мне тогда в голову не пришла. А может быть, пришла, но я решил, что у меня-то фамилия Евелев, и вовсе не Абрамович, и меня не разгадают, по крайней мере, сразу, и дадут больше денег… может быть.

Мама сказала, что в университете работает много её бывших соучеников (то есть, у неё там были связи). А это дорогого стоило, и я начал готовиться к экзаменам.

И хотя, с одной стороны, можно было бы не упираться (связи-то есть), но, с другой стороны, иди знай… а вдруг опять заглянут в паспорт, или ещё куда-нибудь… а там – такое… и опять мордой лица в…

На одной из встреч в университете, в канун подготовки к экзаменам, я познакомился с секретарём комсомольской организации. Он пришёл в неописуемый восторг, узнав, что я не только настоящий комсомолец с оплаченными взносами, который практически уже почти не верит в Бога, но ещё и дудец на разных музыкальных инструментах, плюс ещё пою, могу руководить самодеятельностью и знаю практически все ноты, ну большую часть-то уже точно!

– Считай, что ты уже поступил, – сказал он и пошёл куда-то, видимо, чтобы занести моё имя в список принятых.

Но на экзамены я всё же ходил и даже ухитрился получить три пятёрки по первым трём, кстати, без всякой протекции, как я думаю.

Но тут опять надо по порядку. На сочинении, выбрав вольную тему, я написал поэму про войну, и начиналась она так:

 
Стой, человек, здесь живёт тишина, здесь головы мир склонил,
Движется мерно людская волна вдоль безымянных могил,
Взгляд опустив, боясь вздохнуть, чтоб их не тревожить сон,
Каждый идёт, вспоминая путь, который сам прошёл.
 

И потом ещё на пяти страницах в том же духе. Я едва успел переписать с черновика в чистовик (кто помнит, черновик заставляли сдавать тоже).

Меня потом пригласили в деканат и сказали, что по поводу моего сочинения у них там разгорелись целые дебаты. Одни не верили, что я мог успеть это всё насочинять прямо там, на экзамене. Другие считали, что у меня двести пятьдесят знаков препинания не там «препинаются». А третьи говорили, что в стихах автор, то есть поэт, в смысле, я, имеет право ставить знаки препинания так, как он чувствует, и нельзя, мол, его насиловать жёсткими правилами, более подходящими к прозе. В общем, наши победили, и мне поставили пятёрку.

Потом был русский устный язык и литература. С языком всё было достаточно просто. Говорил я правильно, не по-одесски, о чём сегодня, может, и жалею. Но тогда за попытку говорить на знаменитом одесском языке был мамой бит нещадно и неоднократно, хотя большинство переломов уже срослись и раны затянулись. Правила я ещё все помнил, и ошибки делал редко. А вот на литературе, уж не знаю почему, меня по билету спрашивали две минуты, а остальные пятнадцать, просто проверяли моё умение реагировать на выпады врага в нештатной ситуации, видимо, из поступивших потом готовили разведчиков. Меня, например, попросили прочесть любимый стих и доказать, что он гениальный.

Ну, я и прочёл «Я вас любил, любовь ещё, быть может…» Пушкина. Прочёл как надо, с выражением, и когда закончил выражаться, тут мне и напомнили о второй части вопроса – почему гениальный?

Думать, сами понимаете, было некогда, и я сказал – потому что ещё никому не удалось к этому крохотному стихотворению ни добавить хоть одно слово, ни улучшить его, хотя говорят, многие пробовали, как во времена А.С. Пушкина, так и после него. И если, мол, уважаемая комиссия считает, что в состоянии с этой задачей справиться (улучшить Пушкина), то я буду очень рад стать свидетелем эпохального события и признаю свою аргументацию гениальности пушкинского стиха несостоятельной.

Согласен, наглец, но это только от страха и неуверенности в себе. Хотя в этот раз сработало. Члены комиссии переглянулись и, убедившись, что желающих исправить Пушкина не обнаружилось, поставили мне пятёрку (хотя, может быть, и сработали мамины связи, кто знает?).

На истории, по которой я получил третью пятёрку, я долго рассказывал про Петра Первого, его реформы, приплетая стихи, что-то из фильмов, музыки, литературы, истории древнего мира, французской живописи… чечётку сбацал… Одним словом, про Петра лично, его усиленный интерес к женщинам и, судя по легендам, особенный, даже выдающийся инструмент для проникновенного с этими женщинами общения, я успел рассказать немного, но, видимо, расширенным кругозором и умением вытаскивать из памяти (которая тогда ещё была) всякие разные факты и истории и увязывать их в один более или менее связный рассказ покорил всю комиссию.