Текст книги "Под острым соусом"

Быстро сдружившись с дирижёром на нотную тему (только мы вдвоём в оркестре знали ноты, остальные же играли по слуху, но громко), я в один из вечеров рассказал ему о нашем с мамой гениальном плане и его цели. Я долго и красочно расписывал ему свою повесть странствий по просторам, про помидоры и школу водителей и автослесарей, и как мне не удалось прорваться в музыкальные ряды, но зато удалось, хотя и не без труда, прорваться в ряды Вооружённых Сил, чтобы приблизиться к нашей с мамой заветной мечте – дирижёрской палочке в моих руках, пусть даже и на фоне военной формы. Папе назло (почему только, до сих пор не пойму).

Он долго собирался с силами и, видимо, с мыслями, прокашливался, курил и два раза даже себе налил коньяка, что до того ни разу не делал.

И, наконец, собравшись, начал медленно и аккуратно, издалека, по-отцовски так, опускать меня на землю с идиотски-заоблачных высот, куда мы с мамой занеслись в гордыне, ничего про Москву, консерваторию и дирижирование не зная.

Но «приземление» всё равно получилось очень тяжёлым. Было ощущение, что парашют опять не раскрылся, удар о землю ужасающий, и окружавшие меня люди сочувственно смотрят на груду хлама, оставшуюся от меня при позорном падении.

Имейте в виду, уважаемые читатели, что я уже с парашютом прыгал, и не раз. И каждый раз он (по-разному, правда) не раскрывался, и я бился всем, чем ни попадя, о землю, стараясь при этом сохранить лицо и не потерять веру в себя, в частности, и в прогрессивное человечество вообще. Все мои поступления чего только стоили! А тройка позорная по контрабасу в школе Столярского? Кроме меня, тройку больше ни один выпускник не получил. А кирпичом в морду лица, в школе ещё, и плюс сотня всяких разных историй, которых сразу и не упомнишь и потому не расскажешь? (А иногда упомнишь, но всё равно не расскажешь, потому что женщины эти ещё живы)…

Из рассказа нашего нового лейтенанта-дирижёра я узнал, что его отец, москвич, был генералом танковых войск Московского гарнизона. Поэтому по большому блату его сын, выпускник факультета, был распределён… в ту же страну – и в Казань. И это лет на пять как минимум. Ну, а потом «долгая дорога в дюнах» ещё лет на пятнадцать, чтобы к моменту, когда уже, возможно, станешь капитаном, была надежда, что папа-генерал (если будет к этому времени ещё жив и не в опале) продвинет сына куда-нибудь в Московскую область, и если уж очень сильно повезёт, то годам к пятидесяти, может быть… а может и не быть… и т. д.

Я был в ужасе. Во-первых, у меня не было папы-генерала, то есть, физически папа, может, у меня и был где-то, но я не знал, успел ли он дослужиться до генерала, и если да, то каких войск, и в какой стране, и не уверен был в том, хочу ли я там дирижировать.

Во-вторых, перспектива провести лучшую часть моей жизни в каких-то Крыжополях и других райцентрах мне вовсе не показалась привлекательной, невзирая на палочку в руках. И я опять (в который уже раз) понял, что всё пропало и ни в какие дирижёры, чтобы руководить оркестром в забытых богом городишках, я не пойду. А чтобы у меня совсем не оставалось никаких сомнений, он мне ещё и порассказал, какая там, в Москве, жизнь все пять лет в казарме, пока в тебя вбивают дирижёра, с драками бесконечными, регулярным мытьём туалетов, чисткой картошки и другими удовольствиями. Потом добавил, что евреев и там не очень любят. (Как, и там тоже? А где же?…)

Я всё сразу понял: и то, что зря Иду Абрамовну (которая сразу смекнула, что я не в своём уме) не послушал и пошёл в армию, и что дирижёром никаким мне не быть, и что два года жизни моей потеряны глупо, и что очередная наша с мамой идея вылетает в трубу, и что надо было поступать в Одесскую консерваторию на контрабас, и что зря я на выпускной вечер в школу не пошёл, на тройку обидевшись, и что теперь придётся в армии как-то обосновываться, и что у меня действительно, по-видимому, продолжается полоса чёрного цвета, и ещё много всякого другого. Но как сказал кто-то очень справедливо: «Умный – это дурак через неделю». Моя неделя прошла, и я, похоже, поумнел, но было уже поздно, поезд в рай ушёл, причём без меня.

Извиниться за ошибочное проникновение в армию и позволить выйти вон мне не дали, а дали, наоборот, два года службы на благо… С подъёмами в шесть утра и беганьем по сорокаградусному морозу полуголым в качестве закаливания. С учениями и стрельбой из автомата по мишеням в противогазе на лице, зимой и летом. С мытьём тысяч жирных тарелок в холодной воде и с чистками унитазов лезвиями для бритья. А также в ассортименте имелось мытьё пола в казарме столько раз, сколько старшине казалось необходимым, чтобы кусочек белого полотна, которым он возил по полу после уборки, не пачкался; или маршировка на плацу с нечеловеческим задиранием ноги, как у Мавзолея (под команду «выше ногу, сволочи, на вас смотрит» – так как ей нечего больше делать – «вся страна»), и ещё огромный список нашей обширной и бессмысленной армейской деятельности, призванной сделать из подростка мужчину, укрепляя тем самым границы и до смерти пугая разных уродов-врагов нашей, по-видимому, боевой готовностью. Политподготовка одна чего стоила.

Прошло уже немало лет, но я до сих пор не могу ответить на этот вопрос – сделала из меня армия мужчину или нет? А если не сделала мужчины, то ЧТО сделала или кого?

Но двух лет было жалко. Да и глупость, конечно, несусветная. Кому я там был нужен? Какой из меня солдат – музыкант с тараканами в голове, а у каждого таракана повышенное внутричерепное давление тараканьей головы? На благо какой родины я там два года должен быть париться? Которая меня не признавала и пинала как глупого щенка, не пуская никуда? Той, которая так ни разу меня (видимо, как опасного социального элемента) за границу, даже в Болгарию, не выпустила? И ещё много других вопросов разрывали мою несчастную, грозящую вот-вот взорваться голову в ту ночь после «промывки остатков мозгов» нашим дирижёром. Но на ближайшие два года им всем было суждено остаться риторическими вопросами, то есть без ответа, а мне пришлось, уж раз пришёл, остаться послужить.

Вообще, оглядываясь назад, всё произошедшее можно рассматривать всего лишь в двух плоскостях: или смириться с мыслью, что большинство принятых решений были глупы, бессмысленны и несуразны… или, наоборот, считать, что меня по жизни (да и, наверное, каждого из нас) вело и ведёт до сих пор провидение, и тогда каждое решение, каждый поступок является совершенно необходимым звеном в череде дней и событий, без которых моя жизнь бы не состоялась или была бы просто вереницей одинаково неинтересных и однообразных дней и лет.

Я, чем старше становлюсь, тем больше склоняюсь ко второй версии, хотя, казалось бы, многие неприятности можно было избежать. Кому-то помочь, мимо чего-то пройти, не остановившись, кому-то не поверить, не дать себя обмануть, не довериться или не идти на заранее явный провал… но опять же, наверное, тогда это была бы не моя жизнь, а чья-то. Так что будем жить своей и пытаться, пока чего помним, записать для потомков.

До чего же приятно думать, что они когда-нибудь всё это прочтут и скажут: «Да, это был мой дед, или прадед… и я горжусь»… А я там, сверху, буду на это всё смотреть и радоваться или хотя бы просто улыбаться…

Но армия продолжалась, и там было много всякого разного, чего на гражданке не бывает, так как быть попросту не может. На то она и армия. Было трудно, было противно, было страшно и хотелось домой. Но я сам принял решение и должен был отвечать за последствия. Я думаю, что это и был мой самый главный урок. Много всякого случилось, и ребята погибали, причём даже не на войне, и ситуации жуткие были, безвыходные, на первый взгляд. И последствия могли они иметь для меня катастрофические. Но, видимо, судьба меня хранила, и все кошмары и ужасы, о которых я расскажу в отдельном опусе, прошли стороной, правда, изрядно попортив мне нервы (а может, это и есть процесс превращения в мужчину?).

Как ни тянулись два года, а это, между прочим, семьсот тридцать дней, или более шестидесяти трёх миллионов секунд, но, в конце концов, и они окончились.

После армии я переехал в Донецк, где, хотя и не сразу, но всё же поступил на работу в местный филармонический оркестр. В связи с отсутствием высшего образования (но при наличии среднего) оклад жалования мне положили в размере девяноста рубликов в месяц и сразу пообещали выдать сто десять по получению диплома. Заманивали, одним словом. Ну, кто же не хочет получать ещё двадцатку в месяц за ничего не делать, и я ринулся в бой. Быстро сдал документы в Донецкую консерваторию. Быстро надел военную форму и пришёл в ней на экзамен. Быстро всем понравился в форме. Очень быстро что-то сыграл на контрабасе, не выходя из формы. Быстро получил двойку на первом экзамене, чем меня уже было не удивить (это для ровного счёта был одиннадцатый заход), и весёлый, но довольный, вернулся на работу в симфонический оркестр, где многих мой провал в консерваторию очень даже удивил, но, похоже, не обрадовал. Если только бухгалтерию – они экономили на мне двадцать рублей в месяц. Или двести сорок рублей в год. Мелочь, но приятно!

Забегая вперёд, скажу: когда я в процессе иммиграции в Америку временно находился в Италии и должен был письменно объяснить, почему считаю себя угнетённым или обиженным, то одно моё упоминание об одиннадцати попытках поступления с показом зачёток с двойками, которые я сохранил, сразу вызывали в интервьюирующем меня особый интерес. И он понимал, что я или абсолютный кретин бесталанный, или действительно дискриминированный за что-то там непонятное. По-видимому, на полного кретина я не тянул (хотя сам иногда, оглянувшись назад, задумываюсь), и меня впустили как обиженного и угнетённого.

Но тогда, в Донецке, мне было не до удивления. Я к этому времени обзавёлся семьёй, и нужно было думать, как её и себя кормить. Жена моя училась, и я пытался растягивать девяносто рублей на месяц, но это оказалось очень сложной антиматематической задачей.

Поэтому, махнув на идеологию, я пошёл работать в свадебный коллектив, где музыка не соответствовала доходу. То есть музыка была несерьёзная, а оплата наоборот.

Итак, потихоньку привыкая к сорокоградусной донецкой жаре (которая оказалась ещё хуже казанской), от которой я спасался, сидя по шею в ванне с холодной водой, ужасному запаху каких-то химикатов, пронизывающих воздух всё лето (возможно, он шёл от шахт, которыми Донецк был в те годы знаменит), и холодной зиме, я мотался с репетиций в филармонии на свадьбы и обратно на концерты. Конечно же, я скучал по запаху одесских акаций и платанов, по лицам одесситов (таких больше уже нигде нет), по их говору, по Привозу, по морю. Разница между детьми и взрослыми, возможно, и состоит в том, что взрослые частенько мечтают о том, что у детей есть. А у детей это хотя и есть, но ценить они это не умеют, потому что дети. В числе этих «подарков» и свобода (относительная, конечно), и безответственность, и беззаботность, и ощущение безопасности, исходящее от родителей. И умение получать что хочешь – тоже. Вы (убрать слово) (только) вспомните, как ребёнок просит конфету, и на какие ухищрения он только ни пойдёт, чтобы её получить. И кричать он будет, и топать ножками, и истерики закатывать, и есть отказываться, и по полу кататься. Арсенал этот бесконечен. И не свернуть его с этого пути, и не успокоится он, пока своё не получит. А мы, взрослые? Теряем мы это упорство в достижении цели, большой или малой, теряем – а жаль.

Проработав год, я – так просто, почти не готовясь – опять заглянул в консерваторию с контрабасом наперевес, в попытке всё-таки отбить своё, на двадцатку в месяц, повышение. Спокойненько так и ни на что не надеясь, без военной формы и скорее для проформы пришёл я на экзамен в двенадцатый раз.

И тут оказалось, что в приёмной комиссии сидели музыканты из филармонии, где я работал, с кем ездил на гастроли и пил водку. Ну, само собой разумеется, что меня как своего… пропустили. Вывод я из этого сделал следующий: неважно, что и как ты делаешь, а важно, с кем ты пьёшь водку! Пойми я это раньше, во-первых, выпил бы намного больше водки, и во-вторых, давно получил бы диплом.

Я получил четвёрку на первом экзамене, страшно этому удивился, практически без напряжения сдал все остальные экзамены и – ПОСТУПИЛ В ВЫСШЕЕ УЧЕБНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ… года на четыре позже, чем мог бы. Но, по-видимому, раньше всё-таки не мог, мозги не проклюнулись.

Это была наша с мамой победа. Запоздалая, но от этого не менее сладкая. Наш реванш за все слёзы и унижения, за израсходованные силы и ушедшие годы, а особенно – за утраченные иллюзии. И хотя сам факт зачисления в ряды абитуриентов после стольких многочисленных и блистательных провалов был невероятен, но радости уже не принёс. Видимо, я перегорел. Или повзрослел – а, может быть, поумнел – приняли же, наконец?

И ложка, действительно, дорога именно к обеду, а потом уже… так себе… для галочки, без аппетита и без интереса.

Вскоре, в связи с болезнью мамы, мне пришлось переехать в Одессу, и пока мама была ещё жива, я успел с безумным трудом опять прописаться назад в квартиру, где родился и прожил почти всю жизнь. Я из неё выписался, уехав в Донецк, брат выписался, уехав учиться в Саратов (он оказался сообразительней меня, в Одессе решил не экспериментировать, и поэтому его сразу приняли на отделение ударных инструментов местной консерватории). И если мы маму теряли, то прописанной в квартире оставалась одна восьмидесятилетняя бабушка. То есть потенциально мы с братом могли запросто остаться без мамы, вскоре – без бабушки… и без квартиры в которой родились и выросли. Маму мы, правда, всё равно потеряли, но квартиру я отбил.

Вообще, если вспомнить, какая всё-таки скотская жизнь нам в стране так никогда и ничего не победившего «сосиализма» была уготована. Мы должны были обманом жениться для прописки, по блату устраиваться на работу, и поступать в вуз за взятки, и доставать мясо с чёрного хода «от Иван Иваныча», и становиться в очередь на машину «от Степан Степаныча», и скрывать доход (если он у тебя вдруг был) – от соседей, в первую очередь. Мы врали (уж я так точно), что писаем кипятком от членства в октябрятской дружине, и что это почётно – быть в комсомоле, а попадание в партию было острее и желаннее оргазма – уж так все туда рвались, через заборы перепрыгивая. Мы унижались перед сволочными начальниками, которые, как мне кажется, только для того и становились кровопийцами, чтобы поиздеваться над максимально возможным количеством народа. На что уходила жизнь рядового человека? На борьбу с системой. И поняв, что с ней бороться бессмысленно, а жизнь – одна, человек или умирал, или бежал. Во все века бежал. До революции бежал, во время революции и после неё, видимо, предчувствуя, что грядёт – бежал. Во время войн бежал, между войнами бежал. В мирное время бежал. Кто как. Кто – женившись на иностранке, кто – став невозвращенцем, кто в контейнере с запчастями к автомобилям, кто – выпрыгнув в иллюминатор стоявшего на рейде корабля и кое-как доплыв до берега благословенного, всё равно какого, лишь бы иностранного государства. Бежали, как от чумы. И анекдотов на эту тему было немало, все помнят: «Что бы произошло, если бы открыли границы на двадцать четыре часа? – Остались бы только Брежнев и Косыгин». А кто не сообразил, что грядёт, вовремя был раскулачен, расстрелян, посажен, сослан, объявлен врагом народа, международным шпионом, врачом-отравителем… и так далее.

Безумно жаль, что не удалось убежать (часто по собственной либеральной глупости и вере, что «всё образуется») многим талантливым людям. Они прождали всю жизнь, иногда достаточно короткую, и ничего, кроме гадости, грязи, боли и унижения, не дождались. Они пели и танцевали, слагали стихи и рисовали картины, пытаясь как-то смирить свой бунтарский дух и сжиться с гнетущей реальностью. Но не все смогли и сгорели – от инфаркта, инсульта… или всё-таки сбежали. И прожили уже другую жизнь, в другой стране, часто безумно скучая по бывшей Родине, а иногда – не очень.

Если у России и есть сегодня проблемы, то мне кажется, главная их причина в том, что она растеряла-разбазарила-искоренила свои мозги. Я имею в виду массу образованных талантливых людей, сбежавших оттуда и, невзирая на какое-то подобие демократии, там образовавшееся, не очень-то они торопятся возвращаться домой. Я говорю и обо всех волнах иммиграции, и о собственными руками уничтоженных поэтах, учёных, великих полководцах, чудо-врачах и т. д. А может быть, мне это только кажется, и вовсе мы там не нужны, и живёт в любой стране именно тот, кто ей нужен, а может быть, даже и нет в России никаких таких проблем, и это мне всё чудится на расстоянии. А на большом расстоянии изображение расплывается, и всё кажется не тем, чем оно есть на самом деле.

Хотя, наверное, ничего хорошего не могло образоваться там, где система следит за тем, чтобы у всех ничего не было. За исключением небольшой, власть предержащей, кучки людей. Поэтому мне кажется, что из любой страны, где этим попахивает, надо бежать, куда глаза глядят. Кто-то сказал, что «качество страны и жизни в ней определяется двумя факторами: как страна заботится о детях и о стариках». Пусть каждый посмотрит на свою страну проживания и сделает выводы.

Мой предиммиграционный период прошёл в Одессе. Здесь я опять был связан с ресторанами, клубами и другими развлекательными заведениями, в которых звучала любая музыка для людей и за деньги. О процессе отъезда или, точнее, о цирке, организованном властями по этому поводу, можно написать роман длиной в миллиард страниц. Там каждая глава будет посвящена истории отдельной семьи. Там будет всё – и подкуп, и шантаж, и фиктивные подписи родственников, не дававших разрешения на выезд, и сдача партбилета, и комсомольские собрания, где клеймили предателей Родины. Вокруг этого базара, где торговали нами (по договорённости там, наверху), образовалось много паразитов типа рыбы-прилипалы на теле у кита. Были тут и те, кто за большие деньги обещал «организовать отъезд» тем, у кого были судимости или кто работал на секретном предприятии, и так далее.

Были те, кто организовывал перевод денег за границу. Были и продавцы квартир, были мастера по поиску зажиточных невест и женихов с деньгами – в пары уезжавшим, но без денег евреям, – и ещё бесчисленное множество мастеров других подобных дел.

Чего только стоили эти простыни-бинокли-фото-ружья, Палех, Жостово, икра и другие предметы первой необходимости в Вене и Италии, так как денег или не было, или их невозможно было вывезти.

Страна делала всё, чтобы, отпуская своих любимых предателей, обобрать их до нитки. Всё было организовано так, чтобы они прибыли на ненавистный (кстати, как ни странно, до сих пор) Запад «голыми и босыми», чтобы, не дай Боже, не удалось им пополнить ряды буржуинов и тем самым легенду о тлетворном, враждебном и гниющем развенчать. Пусть, наоборот, будут бедными, несчастными и просятся назад. А Родина-мать их, малышей-глупышей, пожурит и простит… может быть. Но никто не просился, или почти никто, хотя о трудностях первых лет иммиграции можно написать ещё одну, очень даже объёмную книгу. Кто только читать-то это всё будет? Те, кто уже прошёл этот путь? Может быть, хотя им-то это всё и так известно. Те, кто не прошёл, не поймут, не прочувствуют. Это как тюремные истории. Звучат для тех, кто там не был, совсем не так, как для тех, кто там был.

Приехав в Америку, я сразу сделал несколько интересных наблюдений и выводов. Среди них:

Мостовые здесь золотом не усеяны, как обещали.

Здесь почти все уже говорят по-английски, хотя многие – с акцентом.

Любой, кто хочет найти работу, всегда её находит (в сложные периоды жуткой безработицы включительно).

Здесь каждый живёт, как хочет.

В метро бесплатно играют потрясающие музыканты.

Америка – страна контрастов.

Нас здесь никто не ждал, но это не повод сидеть, сложа руки.

Америка – это единственная страна в мире, где можно, начав с нуля, достичь приличных результатов (не зря же все едут сюда, и никто не едет отсюда).

Как бы мы ни ругали нашу бывшую родину, но она дала нам хорошее образование, и, самое главное, она научила нас думать, выживать и не обращать внимания на то, кто, где и что говорит (так как всё равно наверняка врут – как там, так и здесь).

Мне здесь нравится, и я (хотите – верьте, хотите – нет) с самого первого дня чувствую себя как дома.

Я решил, что музыку своей профессией здесь делать не стану, хотя в течение первых двух лет всё-таки подрабатывал музыкантом. Я снова играл в тех же самых русских ресторанах, клубах и других развлекательных заведениях, в которых опять звучала несерьёзная музыка за деньги, но теперь уже здесь, в Америке.

На одной из первых своих работ, курьером, я доставлял различные пакеты по адресам в Манхэттене. Что было в пакетах, я не знал, но сейчас, уже много лет спустя, вспоминая какие-то нюансы, обрывки бесед и пытаясь восстановить упущенное, уверен – в пакетах были наличные деньги и наркотики. Понял я это, к сожалению, слишком поздно, а то наверняка потребовал бы, чтобы моя оплата соответствовала риску и занимаемой должности. Сегодня курьерам, транспортирующим столь ответственный груз, платят очень прилично, хотя если ловят, то тоже дают… прилично.

А тогда, лопух лопухом, я работал за копейки. Помню, что мой первый чек за неделю, составил двадцать четыре доллара. Уж не знаю, сколько я там часов отбегал, но точно немало. Однажды принёс я пакет не туда (ошибся адресом) и оставил его для человека, чьё имя было на пакете (типа Джон Смит). И хотя моя рабочая инструкция гласила: не оставлять ничего, если получателя нет на месте, но я стушевался, а секретарша сказала, что Смита сейчас нет, и отняла у меня пакет. Она была быстрая, смелая и уверенная в себе, так как была – дома. А я был испуганный, не уверенный ни в чём и жутко стесняющийся из-за невозможности сказать то, что думаю, на непостижимом в ту пору английском языке. И всё это потому, что я тогда был в Америке как бы в гостях. То есть я тут жил и вроде бы был дома, но так как ни хрена в окружающей меня среде не понимал, наверное, напоминал что-то среднее между слоном в посудной лавке и коровой под седлом. В результате пакет остался у неё, а я ушёл. Это всё было бы ещё полбеды, если бы я доставил пакет правильному адресату.

Босс мой чуть не получил обширный инфаркт сердца, когда ему позвонил настоящий получатель и, видимо, предложил быстро пакет ему всё-таки доставить, если тот не хочет серьёзных неприятностей (не думаю, что в пакете были трусы или пальто из химчистки). Босс сразу как-то осел всем телом и почернел в лице, а я очень быстро побежал назад, подальше от его лица. Невзирая на то, что не могу похвастаться географическими способностями (пока в автомобилях не появились системы навигации, я мог потеряться где угодно, что и делал регулярно), я без памяти, но с первой же попытки нашёл то место, где оставил пакет, и, жутко извиняясь уже не помню на каком языке (все помнят, что я был очень вновь приехавший, и мой английский оставлял желать), попросил мне пакет вернуть, так как он не тому предназначался. Когда я вне себя, вне дыхания и вне лица ворвался в офис, секретарша того неправильного Смита говорила по трём телефонам одновременно, и, видимо, это меня спасло. Я так мямлил и что-то там невнятное бухтел нон-стоп, задыхаясь, потея и кашляя, чем явно мешал ей работать, что она, нарушив, кстати, ВСЕ правила сразу, за что запросто могла быть, как минимум, уволена, отдала мне пакет обратно. И я его в этот раз доставил уже лично в руки правильному Смиту.

Тот вышел в другую комнату, видимо, его вскрыл, и потом с довольным выражением лица, вернувшись в комнату, сказал: «Ну, твоему шефу повезло, а то бы он мне долго отрабатывал». (Что же там такое могло быть – порножурналы, палка сырокопчёной колбасы и три банки свиной тушёнки?)

А потом я пошёл учиться в школу для иностранных «приезжантов», где преподавали английский и другие популярные здесь в те годы языки: бизнеса, бухгалтерии, компьютера и т. д. Там я научился печатать на машинке со скоростью пулемёта «максим» десятью пальцами вслепую (у музыкантов, говорят, быстро бегают пальцы), что тогда казалось ненужной роскошью, так как трудно было представить меня работающим секретаршей в мини-юбке, с бородой, печатающим боссу документы пулемётными очередями. Это умение, как оказалось позже, мне очень даже помогло, так как потом в обиход вошли компьютеры (и до сих пор не вышли), и я наверняка экономлю три часа в день благодаря тому, что печатаю, не глядя на клавиатуру.

Помню курьёзный случай. Нам задали сочинение, а потом на уроке учительница попросила, собрав все работы, пересказать его своими словами. Я очень волновался, но рассказывал долго и с вдохновением. Все слушали, как мне казалось, затаив дыхание. Когда рассказ окончился, наша учительница-американка сказала следующее (перевод с английского):

– Сергей, я думаю, что рассказ ваш был очень интересным, и я с удовольствием прослушаю его ещё разок, но если можно – на английском…

Я всё рассказывал по-русски, думаю, что на нервной почве. Пришлось повторить… на английском.

А потом я устроился работать в Линкольн-центр в отдел телемаркетинга. Там сидели интересные и иногда даже образованные люди и занимались милыми глупостями: они звонили всем подряд и предлагали купить абонемент на оперы и балеты на весь сезон. А я потом, вместе с моим начальником, должен был всю информацию об этом внести в компьютер. Первое время я только сортировал бумаги по алфавиту (оказалось, что у них тут совсем другой и совершенно не русский алфавит), потом мне стали доверять более сложные задачи, и, в конце концов, я сам начал вносить в компьютер информацию о том, кто сколько сделал звонков и чего там напродавал.

Босс мой был чудный мужик, который учил меня английскому языку. Я важные, с его точки зрения, слова записывал на листочек, который висел на стене передо мной, и старался их вставлять в предложения, пытаясь показать, как я уже здорово говорю по-английски. Реакция была разная: кто-то смеялся, кто-то терял дар речи на секунду-другую. Но я относил её за счёт того, что, слыша мой акцент, люди не могли предположить, что я знаю такие редко употребляемые, интеллигентные английские слова и выражения.

Однажды кто-то из телемаркетёров спросил меня – что это, мол, за листик на стене? (А босса как раз не было рядом). Я объяснил, что это мои уроки английского. Тот взял листок – и чуть не упал на пол от смеха. Отсмеявшись, он объяснил мне, что все эти слова (без исключения) являются не чем иным, как отборнейшим матом, и что использование их в свободном общении с народом может быть истолковано по-разному…

Я чуть не убил босса, когда он вернулся. Но босс резонно заметил, что изучение любого языка всегда начинается с мата.

А вскоре меня вызвали на интервью в другую организацию. На вопрос, кем бы я хотел работать, я ответил – президентом. Но интервьюирующую меня даму этот ответ, видимо, не смутил, и она попросила уточнить: президентом этой компании или президентом всей страны? Я сказал, что это будет зависеть от того, где лучше зарплата и меньше ответственность. После этого мы долго беседовали на всякие разные и, как мне казалось, не имеющие никакого отношения к работе темы. Меня взяли на работу, как она потом мне объяснила, за находчивость. Я работал ассистентом кого-то, кто совсем не говорил по-русски (а я его переводил для русскоговорящих клиентов этого же агентства по трудоустройству). А потом меня повысили, и я сам стал консультантом по вопросам трудоустройства населения. Переводить меня уже было не нужно, и я за несколько лет действительно устроил на работу массу народу, некоторые из которых работают до сих пор. Я учил совсем свеженьких (так как уже был ветераном с чуть ли не двухгодичным опытом проживания в стране), как писать резюме, как ходить на интервью и чего там не надо делать. Как одеваться, мыться, пользоваться ниточкой для чистки зубов (dental floss), дезодорантами и ещё многому такому, о чём не все всё знали. Мы проводили семинары, на которых тренировали народ и готовили к выходу на потенциальную работу.

Со мной работали две девушки русского происхождения, но привезённые сюда детьми. Они обе говорили по-русски, но так как это был их второй язык, то они переводили в уме с родного (английского), и иногда могли случайно загнуть такое…

Приходил к нам на семинары некто Семён, метра два ростом мужичок, в одном и том же голубом мохеровом (кто ещё помнит, что это такое) свитере. И от этого свитера шел сильный, удушливый запах. Создавалось впечатление, что кто-то в этом свитере жил некоторое время, а потом категорически издох, и его забыли из свитера достать. Вот он там, покойничек, в свитерочке медленно и разлагался…

Нужно было как-то сказать об этом Семёну, чтобы помочь избежать проблем на будущей работе (если его вообще куда-нибудь возьмут). Здесь, как уже нам теперь всем известно, личная гигиена – это пунктик, причём прививается он с детства. Из туалета ни один американец не выйдет, не помыв руки, автоматически, не задумываясь.

Так вот, одна из этих девиц, Беллой её звали, долго думала и, наконец, решилась.

– Семён, – спросила она как-то прямо на семинаре, – вы по утрам душ принимаете?

– Принимаю, – слегка смутившись, ответил пропахший чем-то Семён.

– А свитер при этом снимаете? – продолжала Белла.

– Снимаю, – ещё более смутившись и не понимая, к чему она клонит, ответил Семён.

– В следующий раз будете принимать душ – свитер не снимайте!

Пауза, секунда тишины и – гомерический хохот. Всем, кроме Семёна, стало ясно, что́ она пыталась сказать в доступной форме, стараясь его не обидеть.

В следующий раз Семён пришёл в другом свитере, тоже пахучем. Скорей всего, и в нём кто-то недожил, но, по-видимому, упокоился совсем недавно, и свитер благоухал ещё не очень сильно…

Консультантами по трудоустройству в этой славной организации в основном работали дамы средних и выше средних лет, которые жили недалеко от работы, и сидеть дома им было просто скучно. У одной муж был конгрессменом, у другой были две фабрики галстуков в Италии. В общем-то, этих двадцати пяти – тридцати тысяч зарплаты им наверняка хватало на булавки и иголки к ним. Всегда ухоженные, одетые очень дорого (как я понял позже), они казались выше всяких мелочей, которые волновали нас, бедных иммигрантов. Но как же я был удивлён, увидев однажды следующую картину. К нам в агентство по трудоустройству иногда приходили в гости разные работодатели, чтобы рассказать, какие работники им нужны, а какие – не нужны. Время было другое, команды увольнять людей в целях понижения расходов (в связи с недавно объявленной плохой экономикой) никто не давал, поэтому народ на работу брали. Ну, и чтобы как-то скрасить наш с ними досуг, они (работодатели) всегда приносили какую-нибудь еду. Один раз была заказана пицца (дешёвая, в общем-то, еда для бедных), думаю, коробок десять. Видели бы вы, как эти миллионерши мели дармовую пиццу, по три-четыре куска. Я боялся, что они лопнут. Не лопнули… зато бесплатно. И тогда я понял: бесплатное любят все, невзирая на социальный статус и материальное положение.