Текст книги "Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II"

Так до 1917 г. обер-прокурор Св. Синода и оставался полноценным членом Совета Министров, зависевшим лишь от Высочайшей воли и являвшимся – по рангу должности – министром империи. Частые перемены (после 1906 г.) первых лиц ведомства православного исповедания не вели (да и не могли вести) к перемене статуса обер-прокурора. Этот статус de facto был уничтожен вместе с должностью, когда последний обер-прокурор «постреволюционного» Святейшего Синода А.В. Карташев стал министром исповеданий Временного правительства.

________________________________________

¹ ПСЗ-III. СПб., 1907. Т. XXIV. С. 1194.

² Там же. СПб., 1905. Т. XXIII. С. 114.

³ Дневник А.А. Киреева // РО РГБ. Ф. 126. Д. 13. Л. 155-155-об. Запись от 9 июля 1902 г.

⁴ В разговоре с генерал-лейтенантом А.А. Киреевым К.П. Победоносцев так отреагировал на замечание своего собеседника о необходимости «интеллектуализации» Церкви: «Для нашего мужика форма все, а Вы говорите об ученых, о догмате, об учености. Вам хорошо, а куда мы-то денемся с нашей-то темнотой, с мужиком. Я боюсь раскола, вот чего я боюсь!» (Там же. Л. 155-об.-156. Запись от 9 июля 1902 г.).

⁵ Еще в апреле 1903 г. в разговоре с А.Н. Куропаткиным В.К. Плеве заявлял, «что прежде всего надо приподнять значение Церкви. Вернуть церковному влиянию население. Увеличить значение прихода». (Дневник А.Н. Куропаткина. Нижний Новгород, 1923. С. 50.)

⁶ См.: Ганелин Р. Ш. Российское самодержавие в 1905 году. Реформы и революция. СПб., 1991. С. 9.

⁷ См.: РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 590. Л. 7-11-об.

⁸ Там же. Л. 7.

⁹ Там же. Л. 8-8об.

¹⁰ Там же. Л. 6-6-об.

¹¹ Там же. Л. 5.

¹² До того, как вышло «Высочайше утвержденное мнение Государственного Совета» от 6 декабря 1904 г., обер-прокурор, согласно букве закона, не принадлежал к тому кругу лиц, которые должны были принимать участие в постоянной деятельности Совета и Комитета министров. – Согласно статье 17 учреждения Комитета министров, «обер-прокурор Св. Синода приглашается в Комитет министров лишь для объяснений» по делам Св. Синода (Свод законов Российской империи. Основные государственные законы. СПб., 1892. Т. I. Ч. 2. С. 4). Относительно положения обер-прокурора в Государственном Совете следовало иметь в виду статью 38 Высочайше утвержденного 15 апреля 1842 г. учреждения Государственного Совета, по которой обер-прокурор также приглашался в департаменты Совета лишь для объяснений по делам своего ведомства (См.: ПСЗ-II. СПб., 1843. Т. XVII. С. 286). В действовавшем в изучаемое время учреждении Государственного Совета, утвержденном 30 марта 1901 г., об обер-прокуроре вообще не было упоминания (См.: ПСЗ-III. СПб., 1903. Т. XXL С. 169–184). При этом должность товарища обер-прокурора Св. Синода еще 13 декабря 1865 г. была приравнена по своим правам и обязанностям к должности товарищей министров (ПСЗ-III. СПб., 1867. Т. XI. С. 336–337).

¹³ ПСЗ-III. СПб., 1907. Т. XXIV. С. 1197.

¹⁴ РГИА. Ф. 1579. Оп. 1. Д. 35. Л. 21–22.

¹⁵ Об этом см. подр.: Фирсов С. Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-Х-1918 гг.). М., 2002. С. 251–293.

¹⁶ Ганелин Р.Ш. Указ. соч. С. 42.

¹⁷ В этой связи примечательно замечание С.Ю. Витте о «проблеме старообрядчества», относящееся ко времени работ «во исполнение указа 12 декабря». – «В особенности Комитет Министров остановился на крайне трудном положении, в каком находятся в смысле религиозном наши русские старообрядцы, которые всегда составляли элемент наиболее консервативный, наиболее преданный своему царю и родине» (Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. II. С. 361).

¹⁸ ПСЗ-III. СПб., 1908. Т. XXV. С. 257.

¹⁹ Там же.

²⁰ Формально, иноверие и инославие в России было по настоящему ущемлено только в одном пункте: в то время как переход в Православие поощрялся, отказ от него в пользу какого-либо другого вероисповедания преследовался по закону. Правом прозелитизма также de jure обладала только Православная Церковь. В диссертации «Управление делами иностранных исповеданий в России в его историческом развитии» русский правовед Н.Д. Кузнецов подчеркивал, что «русская государственная власть всегда заботилась и заботится, чтобы в России не происходило какой-нибудь пропаганды иноверных учений» (Временник Демидовского юридического лицея. Ярославль, 1898. Кн. 74. С. 6). При этом, согласно закону, всем подданным русского царя разрешалось свободно верить и славить «Бога Всемогущего разными языки по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских монархов и моля Творца вселенной об умножении благоденствия и укреплении империи» (Свод законов Российской империи. Основные государственные законы. СПб., 1906. Т. I. Ч. 1. С. 18). Для управления неправославными конфессиями при МВД состоял специальный Департамент духовных дел иностранных исповеданий, ведавший делами «по Римско-католическому, Армяно-католическому, Армяно-грегорианскому и Протестантскому исповеданиям», а также духовными делами мусульман («магометан»), евреев и буддистов («ламаитов»). При МВД существовала должность Ученого еврея, а при Департаменте духовных дел – особая Раввинская комиссия. (Там же. СПб., 1892. Т. I. Ч. 2. С. 51; статьи 365 и 366.)

²¹ Витте С.Ю. Указ. соч. С. 362.

²² Там же.

²³ Там же. Т. III. С. 124.

²⁴ Там же.

²⁵ Там же. С. 138.

²⁶ РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 590. Л. 4-4-об.

²⁷ Витте С. Ю. Указ. соч. С. 124.

²⁸ РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 590. Л. 43-об.

²⁹ Там же.

³⁰ Там же. Л. 46.

³¹ Там же.

³² Там же. Л. 15.

³³ Витте С. Ю. Указ. соч. С. 124.

³⁴ РГИА. Ф. 1276. Оп. 2. Д. 590. Л. 40.

³⁵ Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Манухиной. М., 1994. С. 181.

Православная Церковь между двумя революциями (1905–1917 гг.)
Некоторые морально-психологические аспекты проблемы

Как известно, 1905 год был переломным не только для российской государственности, до основания потрясенной революцией, но и для Православной Церкви, чьи надежды на реформы и созыв Поместного Собора также пришлись на время политических катаклизмов и бурь. Впрочем, в то время этим надеждам не суждено было исполниться. Церковь, вплоть до трагических дней 1917 г., продолжала жить по-старому, не нарушая синодальных традиций, уходивших корнями в петровское прошлое – в «Духовный регламент» Феофана Прокоповича. Однако назвать время между двумя революциями «прежней жизнью» – решительно нельзя. Изменился морально-психологический климат в обществе, появились новые явления в социальной жизни народа (например, выросло до огромных размеров хулиганство – страшный бич России последнего добольшевистского десятилетия¹). Все это стоит учитывать при анализе церковно-государственных отношений Империи эпохи последнего царствования.

Современники, знавшие историю Русской Церкви и осознававшие стоявшие перед ней проблемы, откровенно признавали, что в 1905–1907 гг. страна переживала не только государственный, но и церковный кризис. Сегодня, например, кажутся пророческими рассуждения генерала А.А. Киреева о том, очистится ли преследуемая и угнетенная Церковь от двухсотлетней «протекции». «Конечно, – писал (в мае 1906 г.) генерал, – преследование создаст мучеников, мученичество поднимет дух Церкви. Но нельзя забывать и “средних” людей, не способных к мученичеству, но не желающих бросать и своей Церкви, заботящихся о ней до мученичества – исключительно. Они рискуют пропасть, а их большинство!»² Предположение Киреева, высказанное задолго до того, как большевистский воинствующий антиклерикализм низвел религиозное мученичество до положения советской нормы, может рассматриваться ныне и как своеобразный социальный прогноз: ожидание трагедии, ощущение близости развязки стало в те времена важным фактором, определявшим моральный климат в церковной и околоцерковной среде. Представляется также вполне объяснимым (а быть может, и оправданным), что апокалипсические ожидания и связанные с ними морально-психологические переживания часто оказывались тогда политически окрашенными, т. е. связанными с концепцией «Православия, самодержавия и народности». Разделение идей самодержавия и Православия было для большинства клириков психологически невозможно, ибо заставляло переосмысливать все то, в чем они воспитывались и что сами проповедовали с амвонов. Характерно, что в 1906 г. ев. прав. Иоанн Кронштадтский подчеркивал: «На почве безверия, слабодушия, малодушия, безнравственности совершается распадение государства. Без насаждения веры и страха Божия в населении оно не может устоять»³, тем самым связывая воедино задачу религиозного воспитания населения с задачей укрепления светских институтов власти. Вопрос об эффективности религиозного воспитания в данном случае вторичен и не должен мешать пониманию главного: православные пастыри были естественными союзниками самодержавия не по принуждению, а по воспитанию и убеждению. Этическая оценка этого (неважно – положительная или отрицательная), на мой взгляд, изначально некорректна, так как заставляет переносить на прошлое стереотипы нашего времени (или недавнего прошлого), давая политическую характеристику тому, что допустимо оценивать лишь в морально-этических категориях.

Впрочем, это вовсе не означает, что православное духовенство нельзя характеризовать политически. Дело в другом: любая такая характеристика должна учитывать как норму монархизм клириков и их поддержку тому режиму, который, хотя и нарушил каноническое устройство Православной Церкви, все же полагал себя православным. Это обстоятельство делало совершенно неприемлемым для большинства клириков выражение поддержки революции, хотя даже те, кого называли правыми (например, профессор-протоиерей Е. Аквилонов, будущий протопресвитер армии и флота), вовсе не призывали только к сохранению status quo. Справедливо замечавший, к примеру, что на знамени социал-демократии «начертана “свобода”, а под ним дрожит замирающая от страха неволя», прот. Е. Аквилонов не забывал указать те социальные вопросы, которые, по его мнению, требовали скорейшего разрешения (среди них значились: поддержка рабочих союзов, издание общеобязательного закона для фабричных рабочих, закона о воскресном отдыхе и о рациональной помощи бедным)⁴.

В целом, необходимо отметить, что в церковной публицистике тех лет весьма активно звучала критика социализма, воспринимавшегося прежде всего как нравственный искус (не случайно, думается, прот. Иоанн Восторгов, разбирая «социализм при свете христианства», задавался сакраментальным вопросом, «кто поручится, что кровавая заря принесет братство и вечную любовь?» – и вспоминал слова «рабочей марсельезы»⁵). Революция 1905–1907 гг. показала, что религиозность «простого народа», особенно рабочих масс, весьма шатка и что антирелигиозная пропаганда в их среде, как правило, соединялась с антиправительственной пропагандой. Не удивительно, что одной из причин равнодушия крестьян к религии и Церкви православные клирики считали большое влияние в деревне тех ее жителей, которые работали на фабриках и заводах, познакомились с жизнью и бытом рабочих: «отхожие промыслы расстраивают духовную жизнь деревни», отмечалось, например, в отчете Новгородской епархии⁶. Впрочем, правомерно задаться вопросом: насколько высоким был уровень духовного развития этого самого рабочего класса, как он мог влиять на мировоззрение обрядоверовавших (в большинстве своем) крестьян? Ответ на него очевиден: уровень был невысок, но это как раз и определяло влияние на еще более отсталую крестьянскую массу. Пытаясь объяснить отход крестьян от Церкви, советский исследователь Е.Ф. Грекулов приводил в своей работе характерные крестьянские высказывания: «Только время теряем и обувь рвем, а стоим в церкви, все равно ничего не понимаем»⁷. Удивительным образом это заявление находит подтверждение у генерала А.А. Киреева, убежденного в том, что, если религиозное образование не проникнуто этикой – оно не прочно. «Не подлежит сомнению, – полагал генерал, – что глубокие слои русского народа религиозны, церковность наша загнана была в эту глубь Петром Великим. Но вот беда. Как только эти религиозные слои выворачиваются наружу плугом истории и приходят в соприкосновение с нашей культурой ложной и гнилой, они ей подчиняются и теряют свою религиозность, самую скверную часть нашего народа составляет именно распропагандированный мужик (рабочий)»⁸. «Вывернутые наружу» слои, действительно, демонстрировали свою арелигиозность порой весьма экзотическими способами. Так, старый большевик Ф.Н. Самойлов вспоминал, как во время стачки иваново-вознесенских рабочих 1905 г. представители совета рабочих депутатов демонстрировали свое отношение к религии на переговорах с губернатором: во время переговоров прогремел гром и засверкала молния, не вызвавшая религиозного «рефлекса» у рабочих, в отличие от губернатора и его свиты, они даже не перекрестились. «“Неужели вы не верите в Бога?” – воскликнул губернатор, удивленный нашим поведением. – “Нам бояться грозы нечего, а вот голода побаиваемся”, – ответили ему рабочие»⁹.

Если считать религиозный «рефлекс» (осенение себя в экстремальных ситуациях крестным знамением, например) показателем религиозности как таковой, то, безусловно, иваново-вознесенские рабочие могут причисляться к неверующим. Но только в этом случае, ведь замена «формой» «содержания» скорее демонстрирует кризис официальной религиозности, в которой ее («формы») нарушители были воспитаны с детства, чем говорит об идейном отказе от веры в Бога. Демонстрация собственного неверия стала в последнее добольшевистское десятилетие весьма распространенным явлением в русском обществе, прежде всего в социальных его низах. Суммированным выражением этого неверия можно считать фразу, всю масштабность которой оказалось возможным понять лишь после революционных потрясений 1917 г.: «Мы ваши храмы превратим в наши конюшни»¹⁰. В течение 1906 г. приходская жизнь во многих местностях империи нарушилась. Члены комиссий Предсоборного Присутствия, ездившие на каникулы, сообщали, вернувшись в столицу, о распространении в приходах хулиганства, о прерывавшихся богослужениях, о толпах, собиравшихся возле храмов и оскорблявших верующих. К осени 1906 г. жизнь в приходах замерла¹¹. Большую «лепту» в создание ненормального положения в православных приходах вносила молодежь, дававшая наибольший процент правонарушений¹². Критика молодежи в то время постоянно сопровождалась указанием на ее религиозное равнодушие. На таком фоне апокалипсические страхи и предсказания не могут, как мне представляется, рассматриваться как нечто патологическое: нездоровая общественная атмосфера естественно порождала ощущение скорой развязки (хотя причины развязки ожидавшие ее видели по-разному). Так, С.А. Нилус уже в начале 1910-х гг. много писал о переживавшемся времени как о времени вселенской трагедии, будучи убежден, что избежать ее нельзя, можно только подготовиться к ней¹³. А редакция правого церковного журнала «Кронштадтский маяк» в конце 1910 г. даже поместила анонс, в котором читатели предуведомлялись, что в новом 1911 г. они смогут прочитать в «Кронштадтском маяке» «целый ряд статей, касающихся очевидной близости кончины мира»¹⁴. Действительно, предвоенные годы были временем, когда вопрос о безверии «официально православных» стал для Церкви исключительно актуальным и весьма широко обсуждался на страницах церковных изданий. Православные публицисты указывали на совершенно неудовлетворительное морально-нравственное состояние русского общества, его религиозный индифферентизм. «Привыкли считать простой русский народ религиозным, верующим, “богоносителем”, – отмечал публицист журнала «Приходский священник» Н. Смоленский. – Это одно из благонамеренных, общепринятых мнений, которые люди принимают без проверки и убаюкивают ими свою совесть. Последние годы отчасти разбили эту иллюзию, но только отчасти. Не могли не бросаться в глаза повсюду теперь наблюдаемое отхождение крестьянского населения от храма, ослабление, особенно в молодом поколении, религиозно-нравственных начал»¹⁵.

Журнал «Приходский священник» в те годы часто с сожалением отмечал трудно положение православных клириков, терявших прежнее уважение паствы: агрессивная среда, получившая революционную закалку 1905 г., постоянно давала себя знать – священники жаловались на участившиеся случаи оскорблений на улицах, в общественных местах¹⁶. Социально-психологический интерес представляет и характеристика состояния пастырства, данная в 1912 г. священником М. Галкиным (после революции 1917 г. порвавшим с Церковью и в 1922 г. ставшим секретарем председателя Антирелигиозной комиссии). Будущий ренегат констатировал падение интереса к делам веры «во многих слоях нашего общества», отмечая, что в рабочем кругу встречается «уже явное глумление и над обрядностью, и над нашим православным пастырством»¹⁷. Доказав своей последующей жизнью, что до революции 1917 г. интерес к делам веры падал не только среди мирян, Галкин, тем не менее, в тот момент оказался правым, ведь морально-нравственный кризис, переживавшийся русским обществом, таил в себе серьезную угрозу и для Русской Церкви.

Понимало ли православное духовенство, что опасность «раскрещивания» русского народа очень велика? Думается, что да. Иначе трудно объяснить столь пристальное внимание церковных публицистов к вопросам неверия, распространившегося в начале XX столетия среди православных империи. Понимание проблемы – уже поиск пути ее разрешения. Не случайно анонимный автор журнала столичной Духовной Академии – «Церковного вестника» – считал главной задачей духовенства нахождение точек соприкосновения, общей почвы с людьми, уклонившимися от постоянного общения с Церковью¹⁸. Правда, каким образом эти точки искать – было не ясно, но симптоматично уже само стремление их искать. Ясным представлялось только одно: вопрос об усилении влияния Церкви на своих «пасомых» требовал перевода в практическую плоскость. Поэтому неудивительно, что именно в революционные 1905–1906 гг. церковная общественность наиболее активно заговорила о необходимости «приподнять» авторитет Церкви и в том числе – о реформировании прихода.

Статистические данные свидетельствовали: уровень преступности рос из года в год: в 1900 г., например, общее число уголовных дел в империи на 48 % превысило аналогичные показатели 1884 г., в то время как население за указанный период выросло на 24–25 %. То, что число краж и грабежей возросло за тот же период на 48 %, а телесные повреждения превысили рост населения на 171 %¹⁹, понималось современниками как свидетельство набиравшего обороты процесса десакрализации личности, вызванного крушением земельного крестьянского хозяйства и являвшегося одним из крупных факторов роста преступности²⁰. По мнению дореволюционных аналитиков, печальное духовное состояние «трудящейся массы» должно было обязать в первую очередь именно Церковь прийти к ним на помощь. Высказывалось даже предположение, что для духовных и материальных интересов «трудящейся массы» многое значила бы организация ее в автономные приходские союзы²¹. Итак, в приходе хотели видеть тот объединительный центр, который примирил бы различные слои общества и способствовал улучшению криминогенной обстановки в стране.

Революция 1905–1907 гг., как и любое социальное потрясение огромного масштаба, лишь усилила рост преступности, стимулируя всевозможные преступные сообщества и способствуя формированию новых. В эпоху столыпинского «успокоения» побороть социальные последствия вызванных и усиленных революцией преступлений (против порядка управления, краж, религиозных преступлений и т. д.) не удалось. Собственно говоря, постоянные указания в церковной прессе на рост хулиганства и антирелигиозных преступлений – косвенное доказательство этого. Но есть и прямые доказательства. В предвоенное пятилетие число уголовных дел, поступавших в мировые (и иные) суды поднималось до 3,5–4 млн. ежегодно!²² Уголовная статистика показывала, что преобладающее большинство осужденных в прошлом были крестьянами, а преступления против собственности на 9/10 совершали выходцы из «низших классов».

К.П. Победоносцев (обер-прокурор Св. Синода в 1880–1905 гг.)

По мнению советского правоведа С.С. Остроумова, в начале XX столетия (с 1900 по 1913 гг.) преступность в России в среднем ежегодно возрастала на 5,1 %, в то время как ежегодный прирост населения в России составлял тогда 1,7 %. «Значит, темпы роста лишь наиболее серьезных преступлений превышали темпы роста населения ровно в 3 раза!» Каждый год всеми судами страны осуждалось не менее 2 млн. человек²³.

Столь нездоровый социальный фон нельзя недоучитывать, когда идет речь о положении Православной Церкви в России накануне новой эпохи – большевистского богоборчества. Общественный организм России, зараженный социально-экономическими и нравственными недугами, воспроизводил преступность независимо от уровня уголовной репрессии. К тому же и вскоре начавшаяся мировая война способствовала девальвации слабого в России правового сознания и сознания прав личности. Не будет преувеличением сказать, что Церковь оказалась в этой ситуации заложницей времени. Конечно, стремление Церкви оздоровить обстановку сдерживалось не в последнюю очередь ее собственными проблемами, а также сильной зависимостью от «православного» государства. Но преувеличивать эти внутренние проблемы (в том числе и проблему реформирования прихода), по всей видимости, не стоит. Православная Церковь была не только морально-нравственной, но и мощной политической и идеологической силой империи. До 1917 г. рассматривать ее вне контекста монархической государственности, указывая на то, что Собор, созванный до крушения старой власти, мог стать панацеей от последовавших в дальнейшем проблем, по моему мнению, исторически корректно²⁴. Кризис Империи, проявлявшийся в том числе и в религиозно-церковной сфере, в любом случае не мог не затронуть главной конфессии России, всегда подчеркивавшей религиозную суть монархической власти. Церковные публицисты, писавшие на злободневные темы «предреволюционного безвременья», отдавали себе отчет в том, что перспективы религиозного возрождения в стране, увы, призрачны. «По-видимому все говорит за то, что мы живем в эпоху небывалого религиозного кризиса, – незадолго до Первой мировой войны отмечал автор “Церковного вестника” В. Беляев. – Крайний упадок религиозного чувства – таков, по общему сознанию, факт настоящего; полная безрелигиозность – такова, по мнению многих, перспектива будущего»²⁵. Правда, в то время никто не мог представить, в каких формах эта безрелигиозность явит себя.

И все же стоит подчеркнуть: в Православной Церкви было ясное понимание того кризиса, который в начале XX столетия она переживала вместе с Российской монархией. Ожидание катастрофы порой перерастало в социальный пессимизм, однако никогда не мешало пониманию насущных «окормительских» задач, ради решения которых многие священники уже вскоре после победы большевиков взошли на свою Голгофу.

_______________________________________

¹ См. подр.: Фирсов С. Экспроприация совести. Хулиганство как социальное явление // Звезда. 1997. № 9. С. 178–187.

² Дневник А.А. Киреева // РО РГБ. Ф. 126. Д. 14. Л. 153. Запись от 30 мая 1906 г.

³ ЦГИАСПб. Ф.2219. Оп. 1.Д. 1.Л.94.

⁴ Аквилонов Е., проф. – прот. Христианство и социал-демократия в отношении к современным событиям. СПб., 1906. С. 14, 19.

⁵

 
И взойдет за кровавой зарею
Солнце братства и вечной любви.
И настанет година свободы —
Сгинет ложь, сгинет зло навсегда,
И сольются в одно все народы
В вольном царстве святого труда.
 

(См.: Восторгов И.И., прот. Поли. собр. соч. М., 1913. Т. V. Ч. 1.С. 15).

⁶ См. подр.: Емелях Л.И. Крестьяне и Церковь накануне Октября. Л., 1976. С. 48 и др.

⁷ Грекулов Е.Ф. Церковь, самодержавие, народ (2-я половина XIX-начало XX в.). М., 1969. С. 149.

⁸ Дневник А.А. Киреева. Л. 206-об. Запись от 13 февраля 1907 г.

⁹ Цит. по.: Грекулов Е.Ф. Указ. соч. С. 147–148.

¹⁰ Фоменко Кл., прот. Хулиганство // Киевские епархиальные ведомости. 1913. № 40. Часть неофициальная. С. 1028.

¹¹ Каннингем Дж. В. С надеждой на Собор. Лондон, 1990. С. 272.

¹² Болезнь нашего времени // Церковный Вестник. 1912. № 32. Стб. 985.

¹³ Тайна печати Антихриста (Письмо С.А. Нилуса) // Кронштадтский маяк. 1910. № 45. С. 2–5.

¹⁴ От редакции // Кронштадтский маяк. 1910. № 46. С. 5.

¹⁵ См., наир.: Смоленский Н. Современные язычники // Приходский священник. 1911. № 4. С. 7, 8.

¹⁶ См., наир.: Приходский священник. 1911. № 28–29. С. 16.

¹⁷ Галкин М. Думы о пастырстве // Приходский священник. 1912. № 11. С. 3.

¹⁸ Л. Православная Церковь и ее «негодные» члены (Из наблюдений современной религиозной жизни) // Церковный Вестник. 1911. № 34. Стб. 1053.

¹⁹ В.И. Преступность и приход // Церковный Вестник. 1906. № 50. Стб. 1631.

²⁰ Там же. Стб. 1635.

²¹ Там же. Стб. 1636.

²² Остроумов С.С. Преступность и ее причины в дореволюционной России. М., 1980. С. 68.

²³ Там же. С. 102.

²⁴ Д.В. Поспеловский, например, убежден, «что войди Церковь в революцию самостоятельной единицей, с большим нравственным авторитетом и опытом независимого существования, духовно и административно спаянной, роль ее была бы вполне сравнимой с ролью нынешней Польской Католической Церкви» (Поспеловский Д.В. Русская Православная Церковь в XX веке. М., 1995. С. 33). Так же ставит вопрос и Дж. В. Каннингем, убежденный в том, что «возрожденная, обновленная и перестроенная Церковь» подготовила бы саму себя к предстоящей битве против советской власти (Каннингем Дж. В. Указ. соч. С. 308).

²⁵ Беляев В. Религиозный кризис настоящего // Церковный вестник. 1914. № 10. Стб. 289.