Текст книги "Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II"

По словам американского исследователя Р. Уортмана, для Николая II и Александры Феодоровны «поклонение Серафиму Саровскому стало символом их неизменной преданности Богу и народу»¹⁹. Для Императора не было никаких сомнений в святости этого православного подвижника, так как, по его же собственным словам, он имел к тому неоспоримые доказательства²⁰.

Необычайная популярность св. Серафима среди православного населения России привела к тому, что в Саров пришло до 150-ти тысяч богомольцев²¹. Царь имел возможность убедиться в искренности чувств «простого народа» по отношению к своей особе, а также лишний раз уверить себя в том, что «его собственные идеалы гармонируют с национальной традицией»²². Трудно не согласиться с мнением философа и богослова Н.М. Зернова, писавшего, что Император, как и интеллигенция, стремился «к установлению политической системы, основанной на широкой народной поддержке»²³. С другой стороны, необходимо учитывать и тот факт, что царь не был для народа «живой личностью или политической идеей. Он был Помазанником Божиим, земным богом, носителем божественной силы и правды. По отношению к нему не могло быть и речи о каком-либо своем праве или своей чести. Перед царем, как перед Богом, нет унижения»²⁴.

Саровские торжества стали для Николая II доказательством этой поддержки, базисом которой служила православная вера. «Царь был убежден, – писал генерал А.А. Мосолов, – что народ его искренне любит, а что вся крамола – наносное явление, являвшееся следствием пропаганды властолюбивой интеллигенции. Именно после Сарова все чаще в нередких разговорах слышалось из уст Государя слово “царь” и непосредственно за ним “народ”. Средостение император ощущал, но в душе отрицал его. Взгляд на подданных как на подрастающих юношей все больше укоренялся в Его Величестве»²⁵ (выделено мной. – С.Ф.).

«Встреча с народом» летом 1903 г., по всей видимости, глубоко потрясла царя: Николай II в последний, как мне представляется, раз мог воочию наблюдать абсолютно преданных себе подданных. Русский писатель В.Г. Короленко, присутствовавший на торжествах, заметил, что «толпа была настроена фанатично и с особой преданностью царю». По его убеждению, разговаривать о разъяснениях митрополита Антония по поводу сохранности мощей «можно было лишь с большой осторожностью и не со всяким, а иначе можно было нажить большие неприятности»²⁶. Тогда же, в июле 1903 г., А.А. Киреев отметил в дневнике как очевидный факт, что торжества, конечно же, «возбудили религиозное чувство масс, но немало и суеверий»²⁷. Впрочем, победоносцевское «ведомство православного исповедания» никогда и не обращало внимания на разделение «веры» и «суеверия» в Православии. («Народ чует душой», – написал однажды сам К.П. Победоносцев.)

Показательно и отношение к ев. Серафиму Саровскому богоискательски настроенной интеллигенции. Д.С. Мережковский выразил его в двух словах: «последний святой». Для него Саровский старец – совершенная христианская святость, в нем, писал он, «мы узнаем почти наше лицо, может быть, самое родное, самое русское из русских, во всяком случае, не менее, чем лицо Пушкина, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого»²⁸. Для Мережковского, однако, было важно через ев. Серафима понять взаимосвязь и взаимозависимость Православия и самодержавия, но эту дилемму он так до конца и не разрешил, только обозначив ее. «Христианство и свобода – вода и огонь: если огонь сильнее, то от воды остается лишь теплый пар – церковная реформация; если вода сильнее, то от огня остается лишь мокрый пепел – политическая реставрация. Для Серафима конец самодержавия есть конец Православия, а конец Православия – конец мира, пришествие Антихриста»²⁹.

Как бы то ни было, думается, нельзя согласиться с выводом Г.Л. Фриза, отмечавшего, что «канонизация 1903 г. не вызвала воодушевления верующих, а потому не способствовала подтверждению божественной легитимности царской власти». Измерять «воодушевление» числом приходивших на богомолье в Саров (после 1903 г.) людей, видимо, нельзя, так как сам акт канонизации всегда собирает большее число верующих; что же касается подтверждения «божественной легитимности царской власти», то судить об этом можно двояко: для царя эта «легитимность», по свидетельству очевидцев, была подтверждена присутствовавшим на торжествах народом, восторженно выражавшим свои монархические чувства; для богоискателей типа Д.С. Мережковского «легитимность самодержавия» с православием святого не связывалась вовсе. Соединять же вопрос о сакрализации самодержавия с «процессом канонизаций» – в целом, представляется не совсем верным. По крайней мере, я не располагаю материалами, в которых содержались бы данные о том, что для Николая II этот вопрос был актуален.

Желание царя преодолеть «средостение», разумеется, могло быть использовано теми политическими силами, которые стояли тогда у руля российской внутренней политики. По свидетельству земца А.А. Савельева, «не последнюю роль в этом деле, несомненно, играли соображения хитреца Плеве (тогдашнего министра внутренних дел. – С.Ф.), поставившего целью показать, что простой народ доволен самодержавием, предан ему, и что стремление к свободе и к участию общественных сил в государственном управлении есть измышления небольшой кучки интеллигенции и не имеют опоры в простом народе»³⁰. О том, что Саровские торжества имели большое влияние на укрепление расположения царя к министру внутренних дел, указывает в своих воспоминаниях и С.Ю. Витте³¹. Примечательно, что, согласно распоряжению министра внутренних дел (видимо, «устному»), редакциям газет было «внушено», чтобы они «сочувственно» отнеслись к Саровским торжествам и ничего не писали бы против них³². Так искренние чаяния царя понимались его министрами. Как и сам Николай II, МВД меньше всего заботилось собственно о церковных интересах, которые воспринимались только в контексте государственных нужд. В.К. Плеве использовал сложившиеся обстоятельства в своих целях, а вовсе не был «инициатором» канонизации, на этом, по моему убеждению, стоит ударение. «Инициатором», конечно же, стоит назвать самого самодержца, для которого участие в Саровских торжествах и было одним из путей преодоления «средостения». В этом смысле можно говорить о том, что канонизация ев. Серафима Саровского есть «личное дело» Николая II. То, что его искреннее желание поскорее прославить великого и давно почитавшегося в народе старца на первых порах встретило скепсис ведомства православного исповедания во главе с К.П. Победоносцевым, можно рассматривать не только (и даже не столько) как недальновидность, нерасторопность или «злоеволие» помощников Государя «по духовной части», сколько как результат сложившихся за Синодальный период правил церковно-государственной жизни. Императоры, по букве закона являвшиеся Верховными Ктиторами Православной Церкви в России, в течение XVIII–XIX столетий разучились смотреть на Церковь иначе, чем через ведомственное «окно», т. е. обер-прокуратуру. Иерархия в этой связи, как, впрочем, и вообще все, «по принадлежности» относящиеся к клиру, воспринимались ведомственно, в первую очередь как подданные. Отсюда, полагаю, и фраза императрицы о всемогуществе ее царственного супруга во всех (в том числе и церковных) делах. Психологически на этом стоит делать акцент. Особого удивления это вызывать не должно, – как справедливо заметил протоиерей Георгий Флоровский, еще с петровских времен «благочестие» было отодвинуто в социальные низы, а разрыв между «интеллигенцией» и «народом» прошел именно в области веры. Вера сохранялась, чаще в суеверно-бытовом обрамлении, на низах. Православие, таким образом, осталось верой только «простого народа», купцов, мещан и крестьян³³.

Если принять сказанное в качестве схематической (и потому не во всех деталях точной) русской религиозно-нравственной картины начала XX столетия, то можно понять смысл, вкладывавшийся в понятие «средостения» Императором Николаем II. Святой Серафим Саровский воспринимался им в первую очередь как народный святой, истинность которого доказывается в том числе и тем, что его глубоко почитал простой народ. Круг, как видим, замыкается. Странно ли это? Полагаю, что нет. Надежда на чудо для верующего человека так же естественна, как для политика – упование на здравый смысл и стремление всё

происходящее повернуть к политической (и какой-либо еще) выгоде. Император Николай II был и глубоко верующим человеком, и политиком. Саровские торжества 1903 г. укрепили у него убеждение в неизменной связи «простого народа» и Православия в России как такой системы ценностей, без которой невозможно существование народной власти (конечно же, понимаемой им как власть самодержавная) в принципе. От этого принципа он не хотел отступать и в дальнейшем, сумев пронести свою веру в Бога и в «простой народ» через всю жизнь и доказать своей смертью, что его вера не конъюнктурна.

___________________________________________

¹ Тысячелетие Крещения Руси. Поместный Собор Русской Православной Церкви. Материалы. М., 1990. Книга I. С. 147. Наиболее контрастно число канонизированных в Синодальный период выглядит при сравнении его со 146-ю святыми, канонизированными за период с Собора 1549 г. до учреждения Св. Синода. (Там же. С. 140.) Впрочем, в течение Синодального периода было разрешено празднование 15-ти местночтимых святых, а также «Исидора и 72 юрьевских мучеников».

² Иванов П. Тайна святых. Введение в Апокалипсис. М., 1993. Т. II. С. 582.

³ Фриз Г.Л. Церковь, религия и политическая культура на закате старой России // История СССР. 1991. № 2. С. 107.

⁴ Федотов Г.П. Новая Россия // Судьба и грехи России. СПб., 1991. Т. I. С. 221.

⁵ См. подр.: Полунов А.Ю. Под властью обер-прокурора. Государство и Церковь в эпоху Александра III. М., 1996. С. 72–83.

⁶ Там же. С. 80–81.

⁷ К.П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки. М.; Пг., 1923. Т. I. С. 358.

⁸ Об отказах Св. Синода в прошениях о прославлении Серафима Саровского. См.: Фриз Г.Л. Указ. соч. С. 109–110.

⁹ Витте С.Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. II. С. 269.

¹⁰ Там же.

¹¹ Фриз Г.Л. Указ. соч. С. 116.

¹² Дневник А. А. Киреева // Рукописный отдел Российской государственной библиотеки. Ф. 126. Д. 13. Л. 247-247-об. О Серафиме (Чичагове), к слову сказать, упоминал и Витте, заявивший, что в дальнейшем архимандрит стал архиереем благодаря своему имени. Однако Витте ничего не говорил о влиянии Серафима (Чичагова) на подготовку канонизации Саровского старца (Витте С.Ю. Указ, соч. С. 271).

¹³ См.: Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 796. Оп. 205. Д. 247.

¹⁴ См.: Церковные Ведомости. 1903. № 25. С. 259–261; Новое Время. 1903. 21 июня. Видимо, с этим и связано то обстоятельство, что митрополит опубликовал свое заявление в светской газете, а не в «Церковных Ведомостях» и не в «Правительственном Вестнике», на что сетовала «правая» хозяйка известного столичного политического салона А.В. Богданович (См.: Богданович А. Три последних самодержца. М., 1990. С. 289), так как спустя всего неделю, 28 июня, в «Прибавлениях к Церковным Ведомостям» разъяснения митрополита Антония тоже были опубликованы.

¹⁵ Прибавления к Церковным Ведомостям. 1903. № 26. С. 984.

¹⁶ Там же.

¹⁷ К примеру, А. В. Богданович считала, что митрополиту Антонию вообще не стоило упоминать о гектографированных листках «какого-то “Союза борьбы с православием”». «Все находят, – писала она, – что этим письмом митрополит Антоний не улучшил положение дела, а ухудшил его» (Богданович А. Указ. соч. С. 289). Под «всеми», вероятно, стоит подразумевать близкий дому Богдановичей круг лиц, православное миросозерцание которых для автора дневника было фактом, не требовавшим доказательств.

¹⁸ Церковные Ведомости. 1903. № 4. С. 32.

¹⁹ Уортман Р. Николай II и образ самодержавия // История СССР. 1991. № 2. С. 123.

²⁰ Витте С.Ю. Указ. соч. С. 270.

²¹ Мосолов А.А. При Дворе последнего императора. СПб., 1992. С.175.

²² Зернов Н. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1991. С. 183.

²³ Там же.

²⁴ Федотов Г.П. Революция идет // Указ. соч. С. 128.

²⁵ Мосолов А.А. Указ. соч. С. 175.

²⁶ Цит. по.: Савельев А.А. Николай II в Саровской пустыни (Из воспоминаний земского деятеля) // Голос Минувшего. 1918. № 4–5.

²⁷ Дневник А.А. Киреева. Л. 250.

²⁸ Мережковский Д.С. Последний святой // Не мир, но меч. К будущей критике христианства. СПб., 1908. С. 143.

²⁹ Там же. С. 187.

³⁰ Савельев А.А. Указ. соч. С. 211–212.

³¹ Витте С.Ю. Указ. соч. С. 270.

³² Подтверждение этой информации генерал А.А. Киреев услышал от издателя «Нового Времени» А.С. Суворина в начале сентября 1903 г. Предписание журналистам «сочувствовать ев. Серафиму» возмутило Киреева до глубины души. «Разве это не унижение религии!!!» – патетически восклицал он. (Дневник А.А. Киреева. Л. 258-об.)

³³ Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 503–504.

Должность обер-прокурора Святейшего Синода в начале XX столетия
(К вопросу о юридическом статусе главы ведомства православного исповедания)

В начале XX в. произошло дальнейшее укрепление власти и влияния обер-прокурора, проявившееся в том, что К.П. Победоносцев, лично входивший в состав Комитета Министров, добился Высочайшего утверждения положения, согласно которому «обер-прокурор Святейшего Синода присутствует в Государственном Совете, Совете Министров и Комитете Министров на равных с министрами основаниях», а также согласия императора на присвоение «должностям обер-прокурора Святейшего Синода и его товарища классов по чинопроизводству (II-го и III-го) и разрядов по шитью на мундире (тоже II-го и III-го)»¹.

В связи с чем К.П. Победоносцев уже на закате своей политической карьеры решил добиться присвоения должностям обер-прокурора и его товарища классов по чинопроизводству и шитью на мундире (напрямую вопрос о присутствии «на равных с министрами основаниях» Победоносцевым вообще не поднимался)?

Уже в манифесте 26 февраля 1903 г. «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» подчеркивалась необходимость «укрепить неуклонное соблюдение властями, с делами веры соприкасающимися, заветов веротерпимости, начертанных в основных законах империи Российской»². Подобное требование косвенно било по политике, проводимой К.П. Победоносцевым и направленной на утверждение полной гегемонии главной конфессии страны, зачастую в ущерб всем остальным (борьба обер-прокурора с «расколо-сектантством», с ростом влияния Католической Церкви и т. д. была слишком известна). Мнение К.П. Победоносцева о том, что «никакой Вселенской Церкви первого тысячелетия не существует»³, делало его глухим ко всем призывам по-иному посмотреть на идею сотрудничества Церквей и изменить отношение к «неправославным исповеданиям» и к «учению старообрядцев». Его боязнь раскола⁴ парализовывала любые попытки цивилизованно подойти к разрешению вопроса о веротерпимости, что было невыгодно в первую очередь самой Православной Российской Церкви, игравшей роль «государственного придатка» самодержавной монархии.

Таким образом, рассмотрение вопроса о соблюдении властями «заветов веротерпимости» в контексте манифеста 26 февраля не могло не обеспокоить К.П. Победоносцева, тем более что и положение самой Православной Церкви даже такими консервативными деятелями, как министр внутренних дел В.К. Плеве, стало признаваться несоответствующим реалиям действительности⁵.

Стоит, видимо, иметь в виду и тот факт, что назначенный после убийства В.К. Плеве на пост министра внутренних дел князь П.Д. Святополк-Мирский уже при своем представлении царю (25 августа 1904 г.) выдвинул программу реформ-уступок, где помянул, среди прочего, и о веротерпимости⁶.

В этих условиях появление 23 сентября 1904 г. записки К.П. Победоносцева «О присвоении должностям обер-прокурора Св. Синода и его товарища чинов по чинопроизводству и разрядов по шитью на мундире»⁷ может рассматриваться как явление вполне закономерное, вызванное тревогой руководителя ведомства православного исповедания за судьбу своей политики, с жесткой последовательностью проводившейся им в течение почти четверти века. За формальными доводами о необходимости приведения в соответствие должностных мундиров и «чинов по производству» скрывалось более существенное требование, которое на рассмотрение Государственного Совета и не выдвигалось, но о котором, тем не менее, записка К.П. Победоносцева открыто заявила: «обер-прокурор Святейшего Синода по существу лежащих на нем обязанностей и принадлежащих ему прав должен быть признан равным министрам и главноуправляющим отдельными частями»⁸ (выделено мной. – С.Ф.).

Доводы эти были собраны К.П. Победоносцевым, по-видимому, еще в 1903 г., так как 5 марта 1904 г. они «в виде особой справки вместе с отзывом по поводу составленного в Инспекторском отделе (Собственной Его Императорского Величества. – С.Ф.) канцелярии проекта издания росписания классных должностей ведомства православного исповедания» были сообщены ее главноуправляющему – статс-секретарю А.С. Танееву, по докладу которого 15 июня 1904 г. царь «соизволил» К.П. Победоносцеву «войти в соображение вопроса» и «заключения свои по этому вопросу представить на Высочайшее утверждение установленным порядком»⁹. Обер-прокурор не замедлил с исполнением самодержавной воли: 12 сентября 1904 г. был получен положительный отзыв из Министерства юстиции, а 23 сентября появилось и упомянутое выше письмо.

Здание Святейшего Правительствующего Синода в Санкт-Петербурге (начало XX века)

Из всего сказанного следует, что внутриполитические события 1904 г. могли лишь подтолкнуть процесс «пробивания» записки, повлиять на него [процесс] опосредованно. Видимо, общий кризис церковной политики К.П. Победоносцева, не способного отказаться от прежних стереотипов в отношении к инаковерующим (т. е. неправославным! повлиял на его желание укрепить свои должностные позиции, особенно после выхода в свет манифеста 26 февраля.

Расчет же К.П. Победоносцева в отношении Государственного Совета оказался верен: брошенная в записке фраза о необходимости признания должности обер-прокурора равной должностям министров и главноуправляющих отдельными частями была на заседании Соединенных департаментов законов и гражданских и духовных дел 9 октября 1904 г. поставлена в центр обсуждения. «Соединенное присутствие», вполне согласившись с доводами К.П. Победоносцева, не только признало должность обер-прокурора равной прочим министерским должностям, но уже по собственному почину нашло «необходимым, независимо от предложений статс-секретаря Победоносцева по настоящему делу, постановить, что обер-прокурор Св. Синода присутствует в Государственном Совете, и Совете, и Комитете Министров на правах, в сем отношении министрам предоставленных»¹⁰ (выделено мной. – С.Ф.). Общее собрание 15 ноября 1904 г. также присоединилось к этому решению¹¹.

Утвержденное Императором Николаем II 6 декабря 1904 г. мнение Государственного Совета стало законом. Таким образом, за несколько месяцев до своей отставки К.П. Победоносцев, лично входивший и в Комитет, и в Совет министров, являвшийся членом Государственного совета, добился окончательного юридического оформления должности обер-прокурора Святейшего Синода в системе российской государственности¹², – должности, которая в неизменяемом уже виде просуществовала вплоть до Февральской революции. Так была преодолена многолетняя законодательная запутанность вопроса, когда, с одной стороны, обер-прокурор законом был «ущемлен» в своих правах, по сути являвшихся правами министерскими, а с другой – имел ряд одинаковых с министрами обязанностей (объявлять Высочайшие указы, определять, перемещать и увольнять чиновников своего ведомства до VII класса включительно, быть «блюстителем как общегосударственных интересов, так и интересов духовного ведомства», какими являются и все другие министры и главноуправляющие и т. п.). Можно сказать, что актом 6 декабря 1904 г. была подведена правовая база под давно оформившееся основание обер-прокурорской должности. Это являлось закономерным государственным решением, прекрасно согласовывавшимся с существовавшей системой церковно-государственных отношений. По существу, акт 6 декабря 1904 г. завершил создание административного аппарата над Церковью. Об ущемлении прав Церкви, получившей теперь «своего законного» министра, не было сказано ничего.

Спустя шесть дней, 12 декабря 1904 г., появился именной Высочайший указ «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», содержавший в себе и пункт (№ 6), развивавший положения манифеста 26 февраля 1903 г. о неуклонном «душевном» желании Государя «охранять освященную Основными законами империи терпимость в делах веры», для чего предписывалось «подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям, и независимо от сего принять ныне же в административном порядке соответствующие меры к устранению в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного, стеснения»¹³.

В Высочайшем указе от 12 декабря 1904 г., как и в манифесте от 26 февраля 1903 г., обращает на себя внимание тот факт, что от властей, «с делами веры соприкасающимися» требовалось прежде всего соблюдение буквы закона, ненарушение ранее принятых положений. Появление подобных актов свидетельствовало о серьезной заинтересованности правительства в разрешении «религиозного вопроса» в империи. Разумеется, вопрос этот не мог быть разрешен без реформы Православной Церкви. Ни для кого не было секретом, что вопрос «о раскольниках» напрямую связан с судьбой Церкви. Еще 23 сентября 1904 г. в письме К.П. Победоносцеву Николай II отметил, что «обсуждение такого исторического и государственного дела, как дело о расколе вообще, не может быть сделано помимо Церкви. Тут само собою, – продолжал далее самодержец, – возникает мысль о Всероссийском Церковном Соборе, мысль о котором давно уже таится в моей душе. Мне кажется, что только Собор может разрешить этот вопрос»¹⁴. Не имея возможности в настоящей статье подробно рассматривать попытки разрешения «старообрядческого вопроса»¹⁵, стоит подчеркнуть лишь то, что изначально он анализировался именно светской властью – Комитетом Министров, в компетенцию которого входило обсуждение всех пунктов указа 12 декабря¹⁶, следовательно, и вопроса о веротерпимости. Пересмотр узаконений о правах раскольников и лиц инославного и иноверного исповедания, проводимый государственными властями, можно считать также и началом первых робких попыток сдвинуть с мертвой точки вопрос о церковной реформе, что предопределило конфликт главы ведомства православного исповедания с членами Святейшего Синода, прежде всего с первоприсутствующим – митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Антонием (Вадковским), который разразился весной 1905 г.

Таким образом, вопрос о пересмотре положения Православной Церкви в Российском государстве благодаря именно светской инициативе был поставлен в практическую плоскость, исходя в первую очередь из задач «государственной целесообразности»¹⁷, а уже потом – из необходимости переустройства церковного управления согласно канонам.

Указ «Об укреплении начал веротерпимости» от 17 апреля 1905 г. подвел черту в жизни Церкви, сняв один из барьеров на пути к хотя бы частичному разрешению вопроса о «свободе совести»: с тех пор разрешалось отпадать «от православной веры в другое христианское исповедание или вероучение»¹⁸, что ранее законом не разрешалось. И хотя указ ничего не говорил об отпадении от Православия в какую-либо другую нехристианскую религию (исключение в этом случае составляли «лица, числящиеся православными, но в действительности исповедывающие ту нехристианскую веру, к которой принадлежали они сами или их предки»¹⁹), он был вехой в истории церковно-государственных отношений империи, знаменовав собой в определенном смысле новый взгляд светской власти на религиозную политику в изменившихся условиях все более разраставшейся революции²⁰. После 17 апреля 1905 г. у светской власти уже не было другой альтернативы, кроме продолжения поиска «выхода из тупика», в который попала Церковь в результате ее «огосударствления» и подчинения церковной политики имперской идеологии самодержавия.

Однако этот, проводимый нецерковными властями, «поиск», даже при активном (на первых порах) участии Святейшего Синода не привел ни к каким реальным результатам: чтобы понять, что требовалось изменить в ведомстве православного исповедания, было необходимо установить «пределы свободы инославных, нехристианских от Православных Церквей и отношение к ним властей»²¹. Созданное с этой целью Особое совещание по вопросу о веротерпимости под руководством графа А.П. Игнатьева, по словам С.Ю. Витте, «никаких законченных трудов не сделало» и во время его министерства было закрыто²².

С другой стороны, необходимо было заново переосмыслить полномочия обер-прокурора и установить пределы его власти в свете ожидавшегося тогда Поместного Собора, который должен был восстановить соборное начало в жизни Церкви.

Такая попытка и была предпринята в период министерства графа С.Ю. Витте. Сменивший ушедшего в отставку 19 октября 1905 г. К.П. Победоносцева на посту обер-прокурора Св. Синода князь А.Д. Оболенский уже в конце виттевского правления поднял вопрос о том, что обер-прокурор не должен входить в «объединенное министерство»²³. Как замечал С.Ю. Витте, данный вопрос А.Д. Оболенский поднял, поняв, что премьер скоро покинет свой пост²⁴. Эта фраза находит себе объяснение, когда буквально через несколько страниц граф, характеризуя либерализм своего обер-прокурора, говорит, что он [либерализм] «часто был средством для личных целей»²⁵. В этом случае не принципиально, искренне или нет (т. е. «для личных целей») в марте 1906 г. А.Д. Оболенский поднял вопрос об изменении положения обер-прокурора в Совете Министров. Фактически это был первый (и, как оказалось, последний) случай реально возможного изменения положения Православной Церкви посредством ослабления надзора за нею со стороны светской власти. По тому времени предлагавшуюся А.Д. Оболенским меру стоит признать чрезвычайно либеральной, ведь в случае исполнения она вела к укреплению внутренней самостоятельности Церкви и (опосредованно) – к усилению веротерпимости в империи.

Суть предложений А.Д. Оболенского сводилась к следующему:

«1) Обер-прокурор Святейшего Синода, не входя в состав Совета Министров, участвует в оном на том же основании, как и прочие министры, лишь по делам, касающимся управления Православной Церкви и требующим издания нового закона или ассигнования из казны.

2) По всем прочим делам и вопросам, составляющим предмет ведения Совета, обер-прокурор может принимать в нем участие лишь с правом голоса совещательного по особым на то Высочайшим указаниям и по приглашению председателя Совета Министров.

3) Всякие общие распоряжения по делам церковного управления, от Высочайшей власти исходящие, а также общие мероприятия высшего церковного управления сообщаются обер-прокурором Совету Министров к сведению»²⁶ (выделено мной. – С.Ф.).

Предложение А.Д. Оболенского свидетельствовало о том, что он не только хотел вывести свое ведомство из Совета Министров, как справедливо замечает С.Ю. Витте, но также и изменить форму участия обер-прокурора в работе правительства, перестав быть равноправным по отношению ко всем остальным главам отдельных ведомств, входящих в объединенное правительство, министром. В этом случае С.Ю. Витте, видимо, впадает в ошибку, говоря, что А.Д. Оболенский, «как обер-прокурор, желал принимать участие в Совете в качестве равноправного члена»²⁷: «равноправия» не могло быть хотя бы по тому (1-му) пункту, согласно которому обер-прокурор участвует в объединенном министерстве на одинаковом со всеми прочими министрами основании лишь по делам, касающимся управления Церкви.

Взгляды и предложения князя Совет Министров, специально собравшись для этой цели в конце марта 1906 г., подверг резкой критике. В «Мемории» Совета от 24.III.1906 г. доказывалось, что суждения обер-прокурора Св. Синода «не вытекают из действующих законов и преподание их возможно только путем издания нового законодательного постановления, отменяющего прежние»²⁸. Видимо, и сам А.Д. Оболенский осознавал слабость своих аргументов с формальной точки зрения, так как квалифицированно ответить на четкие юридические аргументы своих противников не сумел. Однако и они (также «с формальной точки зрения») смогли только констатировать необходимость существования прежнего положения вещей, исходя из того, что оно «уже существует».

Ситуация полностью прояснилась, когда Совет Министров обратился «к существу дела». Министры откровенно заявили, что на Православную Церковь они смотрят прежде всего как на инструмент политики, «что интересы общегосударственные весьма тесно связаны с интересами господствующей в империи Православной Церкви и эти последние в сем отношении отнюдь не менее важны, чем интересы других ведомств». При этом подчеркивался тот факт, что Совет Министров совершенно не касается канонической стороны управления Церкви²⁹. Явное, бросающееся в глаза, противоречие между властью обер-прокурора и «канонической стороной» вопроса министров совсем не волновало, более того – они его просто не замечали. Отказались они признать и доводы А.Д. Оболенского относительно необходимости освободить обер-прокурора «от тех или иных политических течений», особенно ввиду грядущего церковного Собора, созыв которого тогда стоял на повестке дня³⁰.

С доводами князя солидаризировался только министр внутренних дел П.Н. Дурново, присоединившийся к представлению обер-прокурора.

В любом случае, А.Д. Оболенский просил императора, даже если ему «не угодно было теперь же соизволить на предложенные обер-прокурором разъяснения», все же отсрочить вопрос и оставить «его открытым для разрешения в будущем на основании указаний опыта, которого ныне нет»³¹.

С целью убедить председателя Совета Министров, 30 марта 1906 г. князь пишет С.Ю. Витте письмо, где в очередной раз пытается доказать правильность своих выводов относительно положения обер-прокурорской должности: «раз мы находимся накануне таких возможностей, – указывал он, – что председателем Совета будет Петрункевич[6]6
  На тот момент И.И. Петрункевич (1844–1928) – один из основателей и руководителей конституционно-демократической партии, редактор газеты «Речь»; был избран депутатом Первой Государственной Думы.


[Закрыть] или Горемыкин[7]7
  На тот момент И. Л. Горемыкин (1839–1917) был членом Государственного Совета и сенатором, 22 апреля 1906 г. он сменил С.Ю. Витте на посту председателя Совета Министров.


[Закрыть] – Церковь не может быть поставлена в необходимость танцевать между этими крайностями»³². Но никаких практических результатов цитированное выше письмо не имело: С.Ю. Витте не сочувствовал «затее Оболенского»³³ и не видел в ней ничего, кроме амбиций не желавшего уходить в отставку обер-прокурора. 9 апреля 1906 г. «Мемория Совета Министров» была доложена Николаю II, который согласился с мнением большинства. А 14 апреля 1906 г. на документе появилась запись С.Ю. Витте, в которой пояснялось желание царя: «Его Величество соизволил повелеть вопрос сей считать открытым»³⁴. Фактически, это было отступление С.Ю. Витте и победа (впрочем, оказавшаяся пирровой) А.Д. Оболенского. Данный вопрос оставался открытым и далее: Поместный Собор так и не был созван, Петрункевич не стал премьером и необходимого опыта в течение последующих десяти лет не получили. Не был разрешен и принципиальный вопрос о том, «чтобы первоприсутствующий член Синода делал доклад Государю, хотя бы в присутствии обер-прокурора»³⁵.