Текст книги "Храм святого Атеиста"

–Чего странного? Мы можем продолжить сидеть здесь, ничего с нами не случится, но я предпочту идти в прохладе, чем жариться в этом песке, – ответил Вачега, каждым словом показывая, насколько считает абсурдным вопрос. То, что для кого-то истинное откровение. Венец идеи. Мысли. К чему так тяжело было дойти, испытав тот самый секундный момент наслаждения, когда вознесся над примитивом общего мышления. И то, что испытывает услышавший

– две разные мысли. Первое процесс, второе воспринято как должное, аксиома. Ничего в этом нет глубокого и ценного. Не открывается новый взгляд, эту мысль он и сам бы мог озвучить, если бы хоть иногда об этом задумывался.

А как вы думаете, сколько мы выигрываем на том, что идем днем? – не унимался Ветер.

На этот вопрос скорого ответа не последовало. Только Сайбо хотел открыть рот, как перед колонной упал гигантский кусок льда. Ударив о землю, разбросал вокруг себя крупные кристаллы холода, размером со среднего кота и мелкой пылью поднял песок. Уже забыв, что хотел сказать в эту секунду, Сайбо сначала осмотрел упавшую находку. Затем, обратившись ко всем, задал уже свой вопрос:

–Куда интереснее, что будет, если когда-нибудь эта глыба упадет нам на голову? На самом деле, очень странно, почему это до сих пор не произошло.

–Может она уже падала на Безумца? – пытаясь сострить, быстро вставил Ветер.

Не обращая внимания на шутку, вмешался в диалог Мертвый царь:

–Вы видели такие огромные глыбы раньше? Мне кажется, он начал дотягиваться.

Все задрали головы вверх, над самой головой висела комета, оставляя за собой длинный хвост. Лапы следовали за ней. Были вытянуты до предела, иногда задевая комету своими когтями, та рушилась. Обломки льда падали в еще не остывший песок. Сайбо, сделав характерный поворот в спине, заменяющий ему разминку и еще два небольших рывка руками, принялся бежать.

–Мир на голову падает, а он все бежит куда-то, – недоумевая, озвучил Мертвый Царь, – Что-же случится, когда он все же дотянется? Будет очень жарко…

–Будет очень холодно. Комета – единственное, что его тут держит. Ты считаешь, комету спасением от жары, на самом деле, без него мы бы уже давно замерзли, – возразил Ветер.

Здесь редко можно встретить заботу, скорее принятие необходимости и важности остальных. Кто-то был обречен, кто-то спасен. Но все были вместе. Так или иначе, продолжая путь. Хвост кометы уходил за горизонт. Молодая девушка скромно и очень нежно взяла Ветра за руку. Что-то ее влекло к нему. Она была уверена, есть что-то намного глубже произнесенных им слов, и даже глубже его взгляда. Все эти попытки, попытки что-то показать. Что-то очень важное, так глубоко спрятанное, но определенно бесценное. Они остановились, она притупила взгляд, в надежде, что он поймет цель ее неловкого жеста. Настало время думать о ночлеге. Ночь снова близится. Сайбо вернулся с пробежки, все также протирая свои мышцы куском льда. Затем отдышавшись, сказал:

– Видел впереди приличный камень, до ночи успеем дойти.

Все еще тяжело дыша, пытаясь возглавить колонну, отправился в сторону ледника. Но понял, что и без него все идут в нужном направлении, сбавил темп и плелся позади всех, замыкая кучку путников в бескрайнем поле песка. Дойдя до камня, весь лагерь обернулся к нему, пытаясь убедиться, правильно ли они поняли. Тот ли камень он имел в виду? Сайбо кивнул, и все снова уселись вокруг айсберга. В этот раз камень был не такой высокий, зато в ширину покрывал куда больше площади. Так даже лучше, теперь каждый видел лица всех членов лагеря, прошлой ночи длинный монолит вгрызаясь в небо, закрывал лицо сидящего напротив. Тишина убивает. Но не каждый готов слушать, не все на это способны. Некоторые слушают только для того, чтобы потом получить возможность и самому что-то сказать. Сегодня это право достается Ветру. Подобрав плащ под себя, уселся, озвучив о своем праве нарушить тишину. Позже выдержал паузу. Сигарет, их тут так не хватает, любой момент можно украсить изящно прикуренным табаком.

Храм святого Атеиста. Часть 1

–Пап, а бог существует?

-Не для нас, сынок.

-А для кого же тогда?

-Для больных.

Начать, как полагается, стоит с самого начала. Это мое откровение. Если Бог существует, он меня простит. Нет сомнения.

Был конец ноября, но снег еще не покрыл дороги и скромно мостился на обочинах тонким слоем. Это был день моего увольнения из вооруженных сил, и мне следовало было радоваться, как и каждому кто с трепетом ждал этого дня. Но мне просто не было плохо. Знаете, ведь это хорошее чувство, когда тебе не плохо. Идя к дому, я обратил внимание, что на трубах, за детским садиком совсем нет детей. В свое время после школы мы всегда там собирались. В кустах нас не было видно, мы могли спокойно курить и говорить, о чем хотели. Странно. Время уже далеко за полдень, что-то тут изменилось. Надеюсь, просто нашли место лучше.

Честно признаться, как и каждый, думал, придя домой, найти себе хорошую девочку, устроиться на работу, завести детей. Затем уже обзавестись глупой, но красивой любовницей, начать пить по пятницам, да так что бы заканчивал лишь утром понедельника. В свободное время сидеть на диване, попивая дешевое пиво в своей студии. Взятую в ипотеку, лет на двадцать – двадцать пять и ненавидеть Америку. В общем, быть счастливым. И все шло по плану, я устроился на работу, где при ответственной посещаемости выходила не плохая оплата труда, которой хватало на все мои планы. Вот только через год работы случилось то, что никак не входило в мои планы – осознание, что работать руками это не для меня. Отвратно и невыносимо находится в месте, которое так сильно ненавидишь. Я хотел чувствовать свою полезность. Хотел, чтобы со мной начали считаться и уважать.

С этим надо было, что-то делать. Я подумывал вернуться в институт. Если потерпеть еще три года такой работы, отдавая деньги нужным людям, я мог его даже не посещать. Но больше работы руками я не хотел только учиться. Мой вуз считался вполне приличным в стране, но на самом деле был доверху наполнен сельским людом. Доярки и трактористы. Одна мысль, что придется бок о бок провести с ними три года, казалась мне ужасной. Но все же. Три года института – ничто по сравнению с вечностью, ожидавшею меня на производстве, все с теми же сельчанами и алкоголиками.

Была середина лета, я решил попробовать восстановиться в институт. Проблем с этим не должно было быть. Как и полагалось, я взял академический отпуск и ушел в армию. Я думаю, не стоит объяснять, что с вуза добровольно туда никто не идет, а значит, у меня были не самые лучшие отношения с учебой. Не думаю, что мне вообще было нужно высшее образование. Не то что бы я был слишком умный, просто я уверен, что не нашел бы достойного применения полученным знаниям. Каждый раз, когда встает вопрос моих умственных способностей, я вспоминаю фразу из мультфильма «Бетмен». Произнес ее Брюс Уэвейн по отношению к считавшему себя гением злодею Энигме. Фраза была очень проста, но твердо осела в моем детском мозгу. «Если ты такой умный, почему не богатый?» Действительно, можно сколько угодно было кричать о своем уме, но толку от этого не было.

От моего дома институт находился в сорока минутах ходьбы, туда так же можно было добраться на прямом автобусе с ужасно долгим интервалом или на метро, но полпути все же пришлось бы пройти пешком. Меня не было больше года в городе, за это время успели построить станцию метро. Мне хотелось на нее посмотреть, к счастью, она являлась конечной на моем маршруте.

Вышел я в десять утра, чтобы ни толкаться в утренней давке и неспешна направился в метро. Воткнул наушники и наслаждался последними днями беззаботности. Был небольшой дождик, не тот, что рушит планы, а тот теплый, редкий, что поднимает настроение. Конечно, если вы любите дождь. Музыка перекрывала шум падающих потоков воды, каждый раз, когда в наушниках звучало техничное соло музыканта, мне хотелось попытаться повторить его на невидимой гитаре. Было мало того, что практически всю композицию я представлял, как это я исполняю ее, где-то в небольшом тематическом баре. Хоть на улице и не было людей, играть на невидимой гитаре я не стал, всегда присутствует страх быть обнаруженным. Когда композиция закончилась высокой нотой солиста, мне на секунду стало грустно. Такое бывает, когда осознаешь свою ущербность на фоне талантливых людей.

Я всегда тянулся к чему-то прекрасному. Когда видел, как кто-то поет или танцует, всегда была зависть. Я пробовал и то, и другое, выглядело это ужасно. Нет, конечно же, если бы я проявил больше усердия. Но я этого не сделал. Я знал, что не спою как Том Йорк и не станцую в лебедином озере. Одетта достанется не мне. А самое ужасное, осознавая все это, находится рядом с действительно талантливыми людьми. Если ты не красив, то можно хорошо одеваться и немного следить за собой. Заниматься спортом, хоть чуть-чуть. А если ты девушка, то еще проще, есть косметика и пуш-ап. Все это хоть и немного, но все же сделает тебя красивей. И рядом с красивым человеком ты не чувствуешь себя убогим. С талантом такое не пройдет, нельзя выглядеть талантливо. Нет кремов и гелей для талантливости. Ты вынужден быть убогим и все. Наверное, так себя чувствуют инвалиды рядом со здоровыми людьми. Хотя, это и придает им сил. Если у него нет ног, он старается бегать на протезах или даже ездить на лыжах. Всему миру, крича о том, что он это может. Если нет рук, то играет на музыкальном инструменте и, в частности, неважно насколько хорошо. Тут главное, что можешь. Так что и в этом случае получается, что хуже всего не иметь таланта, все остальное хоть частично, но можно компенсировать за счет упорства.

К концу этой мысли я уже был у входа в метро. За год подняли стоимость проезда на два рубля и станцию немного украсили. Станция носила название Покрышкина. Если вы не знаете. Трижды герой советского союза, маршал авиации. В свое время я не добавил слово авиации, за это заставили приседать несколько сотен раз. Теперь я такой ошибки не допускаю. Над арочным потолком повесили модели самолетов, на которых, я так полагаю, воевали в то время. Я не разбираюсь в самолетах, но выглядели они старо, с пропеллерами на носу. Небольшое преобразование станции пошло на пользу, пока разглядывал самолет, прибыл мой поезд. За каких-то десять минут я был на конечной станции. Это первая построенная станция за последние десять лет. И выглядела она отвратительно на фоне остальных. Мрамором решили не пользоваться, вместо этого керамические фасадные плиты, которыми украшают здания, коричнево-золотистого цвета. Столбы, как мне потом объяснили, символизируют колосья. У меня таких ассоциаций не возникло. Зато был эскалатор, указатели с названием улиц вывели меня на противоположную сторону. Не то что бы указатели были не верны, просто я плохо ориентируюсь по улицам. Мне было бы удобней, если бы на них писали «рынок» или «магазин электроприборов». Или «Твой институт на этой стороне в двадцати минутах ходьбы через дворы». Было бы однозначно удобней.

У главного входа я встретил парня. Был он чуть старше меня, смуглый и коренастый. Он продавал решение для контрольных работ, все варианты, которые только существовали, были решены и лежали у него в сумке, оставалось только дописать свою фамилию. Меня немного удивило, что же он тут делает во время каникул? Видимо для должников не бывает каникул, а у него выходных. Он предложил мне решения сопромата, но я шел восстанавливаться, о чем дал ему понять. Он схватил меня за плечо и в полголоса прошептал:

–Зачем ты тратишь свое время? У меня есть то, что тебе нужно.

Он сделал телефонный звонок и через десять минут подъехал старый «блюберд» Водитель опустил стекло и жестом головы указал, что бы я сел на заднее сиденье. Мне до последнего казалось, что они хотят продать мне наркоты. Я все же подошел и дернул ручку вверх, дверь не отварилась. Водитель сказал: «Реще.» Не отварилась. Тогда он просунул руку и открыл ее изнутри.

Я сел на сиденье, и как мне показалось, сильно хлопнул дверью, на что получил оскал водителя. Я его не видел, но точно могу сказать, что слышал, как зубы его стиснулись, а уши чутка разъехались. На лысом черепе мимику видно даже со спины. На пассажирском сиденье сидел щуплый парень, он очень быстро говорил, даже скорей тараторил. В какой-то момент мне казалось, что это просто одно длинное слово. При этом он подавал мне разного цвета корки и какие-то грамоты в мультифорах. Это были дипломы, разных вузов, любой страны он уверял. Подлинность сто процентов, цена зависит от профессии престижности заведения, количества печатей и от отметок. Минимум стоил двенадцать тысяч, я располагал такой суммой и даже чутка больше. Я договорился встретиться через два часа, и на всякий случай, взял номер телефона.

Повторив маршрут в обратном порядке, я добрался сначала до метро и заметил интересный момент. В отличие от всех остальных станций на новой поезд не разворачивался, а по тем же рельсам уходил обратно, при этом машинист открывал двери и обходил каждый вагон на предмет теракта, я полагаю. Когда прибыл поезд из салона вышли все кроме тучного, небритого мужчины. Он остался сидеть на месте. И поверьте, вид у него был непоколебим. Он был уверен в своих действиях, прибыв на конечную станцию и не выйдя с нее, отправился со мной обратно. Его убежденное лицо вызвало у меня сомнения и на секунду мне показалось, что это я делаю, что-то неправильно. Но в салон зашла женщина и это меня успокоило. Все верно. До нашего вагона дошел машинист, на пагоне у него красовалась звезда майора. Конечно, это не военное звание, но мне было не понятно, почему майор? В армии водитель это очень низкая должность, а тут наоборот. Закончив обход на последнем вагоне, он зашел в кабину, и мы поехали.

Уже вечером у меня на руках был диплом международного стандарта английского университета Howward. Сомневаюсь, что такой университет существовал, но время требовало крайних мер. Специальность была указана психиатр. Я понимал, быть врачом большая ответственность и поддельным дипломом вряд ли кому поможешь, поэтому требовал указать специальность психиатр. Я знал, где всегда требуются врачи этого рода, личный кабинет, двенадцать часов работы в неделю и всего-то надо выслушать пару неудовлетворённых женщин, которые не могут смириться с крахом своего брака.

Где же еще искать работу как не в самой крупной больнице в стране? Которая, в добавок специализируется на психически больных. Все финансирование министерства здравоохранения было тут и это идеальное место для меня. Да и не удивительно, общество до сих пор чувствует вину за то, что восьмую часть страны заперли в психушке.

Следующим утром я стоял у ворот клиники. Дорога занимала не больше двадцати минут. Охранник, доложив о моем визите, поднял ввысь шлагбаум, что пригораживал мне путь. Территория клиники насчитывала гектара четыре земли, повсюду стояли скамейки, аллеи как паутина стягивались к центру. Туда, где как полагается, стоял фонтан. Я слышал, он работал даже зимой. От фонтана тянулась широкая тропа, выложенная тротуарной плиткой. Не такой как застилали все тротуары города, так как производитель этой плитки был по совместительству сыном мэра города, а более мелкой. Такое ощущение, что ее даже устанавливали настоящие рабочие, так как она лежит больше недели и до сих пор никуда не уплыла. Эта тропа ввела к главному входу клиники. Фасад здания был переложен всего пару лет назад. Эта больница показывала – мы лучшие! Мы не сельская ветеринарка, где заболеть проще, чем выздороветь.

Вход в фойе преграждал тамбур, со стариком, который видимо должен был тут все охранять и ограничивать доступ посторонних лиц. Я наклонил голову, что бы наши лица были приблизительно на одном уровне. И попросил меня пропустить, при этом назвавшись и указав цель визита. Он же в ответ посмотрел на меня как на идиота. Тогда-то я понял, турникет был настолько далеко установлен от стены, что там мог пойти любой весом меньше ста восьмидесяти килограмм. Выполнял исключительно декоративные функции, как, собственно, и охранник.

В фойе сидела молодая медсестра, с первого взгляда ясно давала понять, что выполняет она работу секретарши и лучше не задавать ей вопросы кроме кофе и местоположения кабинетов. Она согласилась проводить меня до кабинета отдела кадров. Спустя четыре метра мы были у цели. Серьёзно? Кабинет сто один? Она считала, что я его не найду?

В отделе кадров сидела полная женщина без врачебного халата, в черном платье в обтяжку. Не очень выгодно подчеркивая изъяны фигуры. Знания английского ее сильно подводили и дабы не казаться глупой она сказала, что ей еще не выпадала честь принимать на работу выпускников…Тут она замешкалась, ее губы пытались прочитать название университета.

–Howward, – помог я.

–Да, выпускников Н…этого ВУЗа мне еще не доводилось видеть, – ответила она, явно засмущавшись.

Вот только на должность семейного психолога меня не взяли, сослались, что психиатры им нужнее. В тот день я узнал, что это разные специальности.

–Ясно, – расстроенно промямлил я. Что мне требуется делать?

–Как и везде, – на ее лице появилась небольшая ухмылка. Вам требуется убедить их, что они больны.

На работу я вышел через три дня. Мои коллеги были улыбчивы и очень сильно интересовались моим дипломом. Часто задавали вопросы по типу, какого это учиться за рубежом? Сложней ли программа обучения? Красивей ли английские девушки? Я старался больше улыбаться и отшучиваться, я всегда так делал, когда паниковал.

Сестра Штейн показала мне мой рабочий кабинет, она была немка. Хотя нет, она не была немкой, ее фамилия была немка. Точнее немецкой. Кабинет представлял собой небольшое помещение квадратов шестнадцать, посередине которого лежал круглый ковер с завитушками, такие плели в средней Азии, до того, как они отгородились. Может, и сейчас плетут, кто их знает. В правом углу стоял большой дубовый стол, вернее стол был из ДСП, но покрытие было как у дубового. Еще было офисное кресло на колесиках, только без колесиков. Они когда-то были, но видимо отпали от нагрузок. На стенах свисали несколько пустых книжных полок, а над столом весела рамка, куда полагалась вешать свой диплом, чего я делать не хотел. Первым делом я снял эту рамку и задвинул в ящик стола. Мне нужны книги, без них никто не воспримет меня всерьёз. Я попросил книги в местной библиотеке. Много не дали, но одну полку я забил до отказа. В течение недели я приносил по одной – две книжки из дома. К слову, ни одной по психологии у меня не было. Поэтому там красовались книги, которые я не хотел читать, в основном русская литература 19-20 века.

К обеду первого дня мне решили дать пациента. Передали его карту. Артем Сыровенко 1967г рождения. Христианин, склонен к собирательству и клептомании. Когда его ввели, перед моим кабинетом собрались около десяти врачей, как молодых, так и уже пенсионного возраста. Все они хотели увидеть иностранную медицину в действии. Я даже не знал с чего начать, конечно, от меня не требовалось вылечить его за пятнадцать минут, но судя по их лицам, ждали они именно этого. Я не нашел ничего лучше, как заявить, что в основе моего лечения входит полная конфиденциальность встреч. Между врачом и пациентом отношения строятся на общем доверии. Как только оно достигнуто – можно начинать лечение. Публике это явно не понравилось, и они ждали, что им хотя бы дадут посмотреть через дверной проем, находясь в коридоре.

Пациента привели, и я с радостью захлопнул дверь перед носом каждого из этих врачей. Никогда не любил любопытства. Пациенту я предложил присесть, хотя, учитывая, что единственный стул в помещение находился подомной, это было грубовато. Сыровенко огляделся, не найдя на что сесть продолжил стоять в центре восточного ковра. У него была откровенно здоровая залысина, которая начиналась ото лба, и как мне показалось, заканчивалась только на его шее. Он был робок, как и каждый взаперти с незнакомым человеком. В личном деле было сказано, что смирительную рубашку во время процедур и приемов можно снимать. Это меня успокоило, так как на нем ее не было. Я ему представился, он ответил тем же. После этого мы снова продолжили молчать. Я поинтересовался, как он сюда попал и попросил его рассказать о себе. Он не хотел об этом говорить, так как он уже отвечал на эти вопросы доктору Прошину. В личном деле была информация на пятьдесят страниц его психологического портрета, биографии, правонарушения и откровенные рассказы. Еще десять вшитых страниц предназначались для выписки лекарств. То, что было выписано последним я не смог прочесть. На нем стояла печать доктора Прошина, причем как я понял, выписывали без его ведома, так как печать стояла поперек страницы одна сразу на четыре записи в журнале, датированные разными днями.

В истории Сыровенко было указано, что лысина ему досталось к шестнадцати годам, в результате наследственности. А из-за его любви к стрижке «полубокс», когда на висках практически под ноль сбривают волосы, оставляя покров только наверху, он получил кличку «цезарь». Выглядело это чрезвычайно смешно, волосяной «венок» был довольно пышным и кудрявым. И ведь в действительности создавалось впечатление, что вот-вот покажется Брут.

Сыровенко был женат, позже на почве ревности убил ее, удушив руками, за что получил двенадцать лет. Через две недели подтвердил, что «Верует во Христа, спасителя нашего», затем был перенаправлен к нам, где находится уже третий год. Я спросил, правда ли он христианин, на что он ответил отрицательно. Я был удивлен, но притворился, что меня это не смутило. Я продолжил читать личное дело. Позже глянув на полку, я увидел, что книги стоят не плотно. Я помню, как я силой вбивал туда последнюю, которая никак не хотела вмещаться. Пропал томик Бориса Акунина. Я сказал ему, что, если тебе нужны книги, можешь их взять. Он отрицательно покачал головой.

Сеанс длиной в сорок пять минут окончен, и я попросил его увести. На входе в мой кабинет все еще стояло три врача, которые верили в исцеление пациента. Я думал это шанс показать мои способности. Когда Сыровенко ввели по коридору, я крикнул ему: «Артем, вы христианин?» Он остановился, повернул голову так, чтобы я увидел его глаз и когда он встретился с моими, он промолвил, не запинаясь:

«Отче наш, Иже еси на небесе́х!

Да святится имя Твое, да прии́дет Царствие Твое,

да будет воля Твоя, яко на небеси́ и на земли́.

Хлеб наш насущный да́ждь нам дне́сь;

и оста́ви нам до́лги наша, якоже и мы оставляем должнико́м нашим;

и не введи нас во искушение, но изба́ви нас от лукаваго.»

После он ухмыльнулся и побрел по коридору в конвое санитаров, держа за спиной черную книгу Акунина. Я несколько опешил. Врачи, которые не теряли надежду, развернулись и ушли по своим делам. Я упал в свое кресло. Что же это было? В тот день я не получил ответа на свой вопрос, почему он на один и тот же вопрос ответил по-разному?

На следующий день мне дали другого пациента. Виктор Санатулов. Сказали, что будут каждый день давать нового пациента вдобавок к уже имеющимся, пока их количество не будет как у других врачей. Правда, сколько у других врачей пациентов я постеснялся узнать.

Виктор Санатулов, год рождения не помню. Но был он чуть младше меня, лет восемнадцать. Спокоен, уравновешен. Христианин. Приговорен к восемнадцати годам строго режима за групповое изнасилование несовершеннолетней девушки, а также в убийстве оной. Знаете… если не открывать карту тут обычные люди, они не брызжут слюной и не орут, потеряв рассудок. Встретив такого на улице, вы не обратили бы на него внимания. Мне становилось страшно, все эти люди ходят среди нас и каждый может быть убийцей или насильником, а возможно и то, и другое.

Сегодня я не ставил пациента в неловкое положение, из больничной столовой я взял табурет. Хоть мне и обещали выдать даже диван для пациентов, пока его не было. Санатулов не дожидаясь приглашения, уселся на табурет. Как и полагалось, я представился. Ему было неловко, он то и дело отводил свои беглые глаза по стенам, пытаясь не смотреть на меня. К несчастью для него в моем кабинете стены были голые и единственное, куда можно было привязать свой взгляд, были книжные полки, большая часть которых находилась за моей спиной. Ему приходилось время от времени смотреть на меня, перебираясь с одной полки на другую. Вскоре его это наскучило, он уставился в мой восточный ковер. Я окликнул его. Нет реакции. Я повторил, он поднял взгляд. Он не мог его держать и секунды, поэтому стоило ему моргнуть он снова пялился в ковер.

Я поймал его взгляд. Не дожидаясь, когда он моргнет, спросил: «Ты веришь в Бога?»

Он мялся, приоткрывая губы, как школьник, не знавший ответа. И он действительного его не знал. Потом он нашел в себе силы: «Я не знаю. Мне кажется, он есть, но он не такой. Он бы не позволил!»

Я не знаю, что он хотел этим сказать. Он создавал вид очень испуганного человека. Я решил его успокоить. Спросив про семью, откуда он родом и где учился. Весь час он нехотя рассказывал, но уже к концу он раскрепостился, рассказал, что планировал строить дом на побережье Оби и про свое детство в деревне. Я ничего не имею против деревенских, но честно признаться, всегда недолюбливал с ними говорить. Не знаю почему, но каждое их слово мне казалось не уместным и совершенно неинтересным. Даже если мы говорили на нейтральные темы. Может это отчасти высокомерно, но не было у меня никаких точек соприкосновения с сельскими жителями. В какой-то момент я пожалел, что вообще начал с ним диалог и просто ждал, когда закончится наш сеанс. Я уже практически его не слушал. Отдельно вылетавшие слова редко до меня доносились, это были «рожь», «пацанами», «плаха», «иткуль». Я не предавал никакого значения этим словам, молча листал его личное дело. Хотя и его не особо читал. У меня в голове гуляла мысль, так же я не люблю деревенских как нацисты евреев? Санатулов продолжал «погост», «давеча», «мормышка». Наверное, все же нет, у меня не было желания его сжигать в печи, но контактировать с ним уж очень не хотелось.

Сыровенко в этот день ко мне не привели. Сказали он, что-то учудил на завтраке и теперь сидит в одиночке. Я сунул карту Сыровенко медсестре сказав продолжить назначенное лечение доктора Прошина, подпись от меня не потребовали. Медсестру эту звали Анна. Она всегда мне улыбалась, а может и всем остальным. Но мне это нравилось, сам я не часто улыбался. Хоть в детстве у меня и были брекеты, голливудскую улыбку они мне не подарили. В последующие дни мне дали трех пациентов Владимир Гвоздь, Анатолий Беспутин и Аксенов. Имя последнего уже не помню.

Гвоздь и Беспутин признались в атеизме. Аксенов пытался ответить отрывком из библии, но не смог даже закончить предложение. Через неделю и он признался, что не верит ни в Бога, ни в Дьявола.

Сыровенко вернулся из изолятора, к тому времени я уже сам ответил на этот вопрос. Почему же он сказал мне, что атеист? Ему нечего передо мной скрывать, но обществу в этом никогда не признается. Ему тут нравится.

Далее мне дали пациента Клещева, кажется Егора. Мне стало интересно, почему и он отрицает свою веру. Принятие проблемы первый шаг к ее исправлению, вроде бы так говорится. Я решил попробовать убедить пациента в том, что религии не так уж страшно и здесь нет ни чего необычного. По моей задумке больные не будут ее отрицать, тогда уже можно будет начать лечение.

Товарищ Клещев 1963 года рождения, вырос в городе N где и провел всю свою жизнь. Христианин. Отец двух детей. Разведен. Высшая мера наказания за торговлю наркотиками. Переведен в лечебницу за день до исполнения приговора. Параноик, хотя на вид и не скажешь.

Я решил не пугать его и начать с малого. Расспросил про семью и старую жизнь, он охотно все выложил. Чувство стыда отсутствовало напрочь. Я снова решил задать свой вопрос: «Вы верите в Бога?» Ответ отрицательный. Я думал ему просто неудобно про это говорить. Я спросил про паранойю – он только посмеялся. Глупо просить об искренности незнакомого человека.

Я решил на своем примере показать, как это делается. Я рассказал ему то, что никому и никогда не говорил. В возрасте семнадцати лет я проснулся после хорошего застолья, с не менее хорошим похмелье. В доме никого не было, и я наслаждался одиночеством и головной болью. Ближе к середине дня появилось чувство чужого присутствия, я отшучивался. Успокаивал себя, как мог, ясно понимал, что никого в доме нет, но это чувство только росло. Это чувство настигало меня. Не важно, какая стена была за моей спиной, мне казалось, что именно за ней на меня кто-то смотрит. Я уселся на диван, укутавшись одеялом. Забился в самый угол и просто боялся. Я понимал, что мне нужно выйти на улицу, к другим людям и там мне станет спокойно. Одна мысль о том, что мне надо покинуть для этого диван бросала меня в дрожь. Я думал позвонить родным или даже врачам, но я не знал где телефон, точно не на диване. В тот момент мне не было страшно в этом признаться, и я не был против и сам всю жизнь провести в клинике. Лишь бы этот кошмар закончился. Позывами возникало чувство рвоты, как мне казалось, сдерживал ее только страх, хоть на секунду потерять бдительность. Я не особо понимал, сколько часов это уже длилось, но за это время я не позволял себе моргнуть или сделать слишком глубокий вдох. Который, на доли секунды заставит меня сконцентрироваться на его исполнение, и опять же отвлечет меня от наблюдения пустоты. Я понимал, каждое неправильное действие могло закончиться для меня смертью. Хотя нет, я думаю, смерти бы я так не боялся. Если вы когда-нибудь боялись вам понятно, насколько это неприятно. Если вам довелось бояться часами – вы осознали паранойю. Я так считаю. Если параноики испытывают хотя бы десятую часть того страха постоянно, то я не понимаю, как они могут это терпеть, что заставляет их перебарывать это и почему они еще не прокусили свой язык. Если они испытывают такой страх постоянно, страх не прекращающийся, когда ты спишь, ешь и даже когда уединился в душе – то они не люди, человек этого не вытерпит, уж я-то знаю. Я сидел и боялся, дрожал как пятилетняя девочка, а самое ужасное это не знать, чего боишься. Тот, кто сказал не стоит бояться ничего кроме самого страха, явно со страхом не встречался. А если и встречался, он его не испугал. Человек не выдержит, уж я-то знаю. Вечером домой пришла моя сестра и только тогда это кончилось. Прошло это в одну секунду, часами нагнетаемый страх просто исчез. Примерно то же самое чувствуешь, если был вынужден напрягать мышцу какое-то время, а затем ее резко расслабил. Меня пошатнуло, несмотря на то, что сидел я на диване, мне и там не удалось удержать равновесия. Я курил лет с четырнадцати, и привычка выкурить сигарету хотя бы раз в час у меня уже была. Не знаю, сколько времени я провел на этом диване, но за все время мысли о желании никотина у меня не возникло. Я вообще не помню, что бы я о чем-то думал. По-моему, я только боялся и успокаивал себя. В тот момент, когда она зашла, я чуть не зарыдал, мне хотелось броситься к ней на шею. Но я не подал вида. Все страхи ушли, а счастье спрятать проще. Я просто впервые за долгие часы закрыл глаза, на которых в тот же момент навернулись слезы и отключился.