Текст книги "<НРЗБ>"

А школьный учитель черчения из Электроуглей, рябой, в очках минус десять, коротающий досуги, если верить учительским виршам, за тантрическим сладострастием – один на один со своим ненасытным гаремом? И ведь что ни среда прется в этакую даль, горемычный!

А чего стоит пишущий пролетариат! Жэковские водопроводчики-самородки, не поддающиеся различению и учету, потому что все они кажутся точной копией один другого и сидят совершенно одинаково, как каменные. Для простоты и удобства Никита с Криворотовым порешили звать водопроводчиков оптом – Ивановым-Петровым-Сидоровым. Работяги посещают студию в качестве вольнослушателей, но кто-то из них время от времени порывается прочесть во всеуслышание написанную в суровую годину войны поэму “Чарка”. Умора.

А взять того же Давида Шапиро, Додика? Любимец и украшение студии, умница и зубоскал. Он пишет хокку, исключительно черными чернилами, причем ученическим пером. Сочетание экзотической формы и кондово-отечественного языка придает его писаниям тонкое трагикомическое обаяние. Но этого мало. Из каждого листка с начертанным на нем трехстишием Шапиро мастерски в один присест складывает оригами и опускает бумажного журавля в обувную коробку, называемую отныне “птичьим базаром” или “птичником”. Когда в коробке скапливается восемьдесят восемь “птиц”, а пишет Додик нечасто, “птичий базар” можно пускать по рукам для прочтения. Порядок извлечения “птиц” из коробки автором не оговаривается, и, следовательно, по замыслу Додика, в одном “птичнике” уживается астрономическое число смысловых “стай”. Так, по убеждению Шапиро, случаю, а если угодно – промыслу, открывается доступ к сотрудничеству с поэтом в создании практически бесконечной “Книги птиц”, писать которую Давид намерен всю жизнь. В соавторстве с Божественным Провидением, разумеется.

Творческий метод Додика делал затруднительным его участие в будущей антологии, но и обойтись без Додика было никак невозможно. Порешили вклеить в каждый экземпляр издания несколько “журавликов”, чтобы дать читателю представление о манере Шапиро, а остальные хокку напечатать в расправленном общепринятом виде.

– И волки сыты, и целки целы, – с присущей ему прямотой откомментировал данное соломоново решение Ясень. Он-то откуда узнал об антологии?

Начинание держалось в строжайшем секрете, но почему-то чесали языками на этот счет встречные и поперечные – вот и Вадик туда же. Цель антологии была простая и благородная: повернуться для симметрии задом к официальной печати, вместо того чтобы смотреть выжидательно ей в спину, и обзавестись собственным изданием, пусть попервоначалу с тиражом в двенадцать-шестнадцать экземпляров (три-четыре закладки на пишущей машинке под копирку). Идея пришла в голову то ли Додику, то ли Арине; во всяком случае не небожителям Льву и Никите.

Щекотливым делом представлялось утверждение состава участников первого номера, для чего и понадобилась секретность. Первый номер должен был получиться без сучка без задоринки. Чтобы внезапно задать шороху. Чтобы все пригнулись. А стоящих дарований, как и всего хорошего, раз-два и обчелся. Ну, понятное дело, Лев с Никитой. Ну Додик. Может быть, парочку-другую верлибров-медитаций взять у Отто Оттовича, не обижать же старика. Эротомана-чертежника, пьянь Вадима и прочих студийных графоманов надо отшить всеми правдами и неправдами: без сопливых обойдемся. Словом, названия еще не придумали, авторский состав и объем не утрясли, издательская база, то бишь пишущая машинка, бумага, переплетные работы тоже были под вопросом – оставалось начать и кончить.

* * *

Арина уже ждала Криворотова у памятника, правда, стояла ко Льву спиной, и он, чтобы загладить вину за утренние дурные мысли, тихо подошел сзади и закрыл ей глаза ладонями.

– Теряюсь в догадках, неужто сам Грибоедов? – не оборачиваясь, сказала она, отняла от лица Левины ладони и щекотно поцеловала в каждую.

– Шик, – одобрил Криворотов новый Аринин наряд: шаль в цыганских розах, наброшенную на плечи поверх черного до пят пальто шинельного кроя.

Взявшись за руки, пошли в сторону пруда. Каток превратился в слякоть и бездействовал. По талому месиву неприкаянно бродил черный пуделек. Сильно пахло пресной водой. В голых кронах тяжело трепыхались вороны.

– На счастье, – сказала Арина и стерла клочком бумаги птичий помет с рукава Левиной куртки.

Сели тесно бок о бок, как на насест, на спинку лавочки – ногами на сиденье в грязной наледи. Перехватив взгляд, брошенный Криворотовым на прохожие длинные ноги в капроне, Арина внятно произнесла:

– Жи-вот-но-е.

И процитировала, как цитировала всегда в таких случаях и с одной и той же недоуменно-брезгливой гримасой:

– “Я не ревную, мне просто противно”. Криворотов сладко потянулся.

– Ну как вы, – спросила Арина, – что сегодня прочтете у Отто? Мы не виделись целую неделю, я скучала, а вы?

Криворотов сдержанно кивнул и прочел последнее стихотворение.

– Потрясающе, – сказала Арина после выразительного молчания, – будто во сне. Растете не по дням, а по часам.

Растроганный Криворотов охлопал себя в поисках спичек. Арина курить отказалась.

– Что вдруг?

– Начала с понедельника новую жизнь.

Она принялась сосредоточенно рыться в брезентовой самодельной торбе, вечно болтавшейся у нее через плечо. Долго и беспорядочно перебирая содержимое сумки – мятые бумажки с адресами и телефонами, носовой платок, ксерокопию “Голема”, косметичку, – извлекла наконец что-то, обернутое в обрывок простыни.

– Это вам. Обещанное. Теперь у вас полный джентльменский набор: молодость, талант, мое разбитое сердце и… На всеобщее обозрение выставлять совсем не обязательно! – голосом и движением руки предостерегла она Криворотова, который с озадаченным лицом распеленывал нечто маленькое и увесистое. Криворотов пропустил предостережение мимо ушей, распеленал это на коленях и, не поверив своим глазам, тотчас накрыл тряпицей.

Револьвер. Настоящий. Лев приподнял ткань: маленький, цокающий барабаном, пятизарядный. То, что облицовка рукоятки была сколота с края, только придавало оружию убедительности, лишало сходства с игрушкой. Ай да Арина! Лев полез целоваться.

– Спрячьте и никому не показывайте, – сказала Арина. – Семейные, можно сказать, реликвии разбазариваю. Из него папенька мой, Болеслав Вышневецкий, стреляться пробовал. И не просто, а опершись на белый кабинетный рояль. Вот как в старину дела-то делались, учитесь.

– И что, удачно?

– Как же! Живет припеваючи – дай ему Бог здоровья – по сей день. Женился в третий раз. А вот бедную маму мою уходил своими художествами до ее нынешнего плачевного состояния. Сволочи вы, мужики.

– Не обобщайте: “живущий несравним”.

– Это мы увидим, сравним или несравним. – И Арина посмотрела на Леву внимательно, как впервые. – Задарю я вас, Криворотов, сегодня. Вот вам и второй знак внимания, впрочем, с возвратом, только для ознакомления. – И она протянула Льву картонную папку с тесемками. – Это стихи Чиграшова, под окнами которого мы сейчас с вами рассиживаем. Берегите как зеницу ока: сие перл моего архива и “томов премногих тяжелей”. Потерпите до дома, закройте – Чиграшов требует уединения.

Но Криворотов не больно-то и рвался углубляться в чтение подслеповатой копии, потому что его до неприличия волновал и веселил револьвер, холодящий бедро сквозь натянутый карман. Лев силился согнать с лица глупое мальчиковое сияние. Подмывало рассматривать и трогать оружие (“ствол”!) снова и снова, но было боязно: бульвар на глазах заполнялся людьми – близился час пик.

– А что у нас “на третье”, речь шла о трех дарах? – спросил Криворотов только для того, чтобы за болтовней скрыть свой постыдно-ребяческий восторг.

– “На третье”? – протянула Арина с потерянной улыбкой. – Ну держитесь. Я тут собралась вам, Криворотов, сына родить. Да вы не пугайтесь, аж побледнел весь. Пошутила. Пошутила, что вам. Себе, себе исключительно. Подъем, горе мое, к Отто опоздаем.

Подошел трамвай. Вот тебе и фрак, вот тебе и Стокгольм. Уже светила Криворотову совсем другая церемония. Бодрясь для сохранения лица и избегая встречаться с Ариной взглядом, Лев апатично вглядывался в разом обмелевшую даль своего внезапно подступившего грядущего. Тусклый ЗАГС с пузырящимся линолеумом. Свидетель со стороны невесты – карлик в черном костюме, со стороны жениха – подчеркнуто спокойный Никита с чертиками в глазах или паясничающий Додик. Маленькая Левина мама с большим букетом громко всхлипывает, сжимая в кулачке насквозь мокрый носовой платок. Вкатывают будущую тещу в инвалидной коляске. Она утробно воркует от стариковского слабоумия и, кривясь, тревожится, что не попадет в кадр, потому что плешивый балагур фотограф уже примеривается перед нырком под траурную материю, ниспадающую с ритуальной треноги.

– Жених, не спать – замерзнешь, – голосит он развязно и щелкает пальцами, привлекая внимание понурого Левы, – держим хвост пистолетом! Смотрим все сюда, улыбочка шире, что за похоронные настроения?

Арина Криворотова, в девичестве Вышневецкая, с огромным животом, сияющая от хищного торжества, прилежно внемлет проповеди депутата в кумачовой перевязи. Молодые меняются кольцами, молодые целуются, родные и близкие покойного спешат поздравить молодых. Криворотов-старший стоит поодаль, играя желваками: ему стыдно быть неудачником и отцом неудачника. Вдруг, пугая внезапностью, истошный Мендельсон начинает биться в эпилептическом припадке. Фото, Мендельсон, Отто Адамсон. Фотто Адамсон, ото Мендельсон – так тоже неплохо.

А дальше – как по маслу. Лев Васильевич Криворотов – старая развалина лет сорока, школьный учитель словесности на полторы ставки (а чтобы сводить концы с концами, правит и комментирует труды какого-нибудь маститого жлоба). Арина – корректор-надомница, день-деньской нечесаная, в халате и шлепанцах, с неизменной сигаретой во рту. Дома у четы Криворотовых – итальянский гвалт и теснота, колоритный ад, пеленки младших, свисающие с бельевых веревок вдоль и поперек жилища, хлещут по голове, кордовые модели старших хрустят под ногами. Белый рояль, ау? Лев Криворотов готов последовать примеру высокородного пана Болеслава.

– Криворотов, не кисните, мы приехали! Полюбуйтесь-ка лучше на нашего тихоню.

Криворотов очнулся и глянул, протискиваясь к передней площадке, в трамвайное окно. Трамвай поравнялся с Никитой, шествовавшим в понятном направлении и увлеченно болтающим с незнакомой девицей. Двери открылись, Криворотов и Арина вышли и, взявшись за руки, преградили дорогу Никите и его спутнице. Никита, как всегда, нашелся:

– Вот и солнце нашей поэзии подкатило на лихаче, привет, Лева. Легок на помине. Я как раз рассказываю Ане всякие небылицы про нас с тобой. Здравствуйте, Арина. Знакомьтесь.

– Лева.

– Анна.

– Анна.

– Арина.

Ничего особенного. Лет двадцати – двадцати двух, длинноногая, стрижка каре, белобрысая. Русая, если быть точным. Большой рот, откровенно обведенный губной помадой, зато без грима серо-зеленые глаза. В углу рта лихорадка. Не крокодил, но и не красавица. Но все равно досадно.

– Никита, – провозгласила Арина, – ваш приятель сегодня не в лучшей форме, простите великодушно. На Чистопрудном ронял слюни вслед каждой юбке, а сейчас пожирает глазами вашу приятельницу, вместо того чтобы поздравить друга с юбилеем, дайте я вас поцелую. И хорошо бы прибавить шагу.

Прибавили. Криворотов на ходу ошибся карманом, наткнулся на револьвер и с заминкой извлек из другого кармана накладную бороду. Презент ожидаемого эффекта не произвел. Никита на ходу же развернул оберточную бумагу, мельком глянул на подарок, хмыкнул в знак благодарности и продолжал заговаривать зубы своей крале, чуть обогнав Льва и Арину. Свернули в нужную, вторую, подворотню, спустились по знакомым ступеням и оказались в полуподвальном помещении на Ордынке.

И все пошло разыгрываться как по нотам, лишь одна и та же клавиша упорно западала, один непонятный изъянец был неотвязно различим в милой сердцу Криворотова студийной какофонии. Вадим Ясень, как водится, завел:

 
Неужели вижу Льва?
Дай скорее рупь иль два!
 

Криворотов выгреб из кармана и отсыпал ему копеек семьдесят: все-таки приятно, когда тебя держат за своего. Додик Шапиро, хасид хасидом в косо нацепленной Никитиной бороде, блеял, облапив Аринину талию:

– Аринушка, я царь или не царь?

Иванов-Петров-Сидоров вчетвером-впятером расставляли стулья аккуратным полукругом. В углу молча толпилось несколько шапочно знакомых старшеклассников, завсегдатаев Адамсоновых сред. Были и чужаки, ленинградские, по слухам, гастролеры. Учитель черчения наседал на Отто Оттовича – видимо, делился с кротким карликом свежими честолюбиво-завиральными планами по части взятия твердыни официальной литературы. А у противоположной стены – и именно это, это, это причиняло беспокойство – Никита, уперев руку в стену, нависал над новенькой и говорил, говорил без умолку, как заведенный. А она, прислонясь спиною к стенду с социалистическими обязательствами и стенной газетой к 8 Марта, как последняя дура, млела от трепа похотливого хлюста и изредка прыскала.

– Глаза не боитесь сломать? – пересекая помещение в обнимку с Додиком, вполголоса сказала Арина и протянула Льву уже початую бутылку Club 99, пущенную по кругу именинником Никитой.

Криворотов отхлебнул и, не глядя, передал спиртное кому-то сзади.

Господи, какой славный был день чуть ли не час назад, и вдруг все пошло насмарку: сперва Аринина угнетающая новость, а теперь еще, пожалуй, хуже – наглое воркование счастливой парочки. И что уж такого замечательного находит в речах фатоватого барчука эта пустышка? Чему она там у стены улыбается во все свои шестьдесят четыре зуба? Невыносимо. Уйти, уйти немедленно, раз жизнь так унизила его. Не стоять здесь прыщеватым посмешищем, не давать повода Арине и Никите торжествовать.

Но тут Отто Оттович троекратно хлопнул в морщинистые ладошки:

– Друзья, рассаживаемся, мы уже непростительно припозднились. – И вскарабкался на стул за кафедрой.

Занятие началось. Длинно, темно, изможденно, точно делая публике одолжение, читали приезжие. Но Криворотов слушал вполуха, да и не слушал вовсе, поглощенный скрытным наблюдением за Никитой и Анной, сидевшими наискось от него, перед пролетариатом. Отвлек Леву от сосредоточенной слежки гнусавый голос Додика:

– Читка продолжается, граждане, попросим второй стул!

Все обернулись на Криворотова. Действительно, его черед.

Дважды – утром и недавно на бульваре – отрепетированное стихотворение начисто улетучилось из памяти, пропали даже первые слова. Пришлось, краснея, полезть за списком в задний карман и абы как отбарабанить с листа, подняв глаза от бумажки лишь “под гору”, на последней строфе:

 
Я точкой таю в куполе глубоком,
И в горле ком стоит от синевы.
Душа ушла и стала солнцепеком
И девушкой на том краю Москвы.
 

Весь в пятнах, Лев побрел на свое место. Это был провал – раздались два-три жидких хлопка, лишь Арина подавала ему из-за голов школьников знаки одобрения. Криворотов плюхнулся на стул.

– Как у вас ГБ, борзеет? – ни с того ни с сего спросил его сосед слева, эмиссар вольных поэтических кругов Ленинграда.

Криворотов только собрался ответить что-нибудь столь же залихватское, как ему передали записку. “Послушай, пожалуйста, Анины стихи, – размашисто писал ему Никита. – И вообще, и с прицелом на антологию. По-моему, очень даже ничего”.

Новенькая как раз выходила на чтецкое место и, судя по всему, нимало не робела. Читала она по блокноту и негромко, как-то на особый лад произнося шипящие. Речь в стихотворном цикле шла о незадавшейся любви. Лирическая героиня свысока и несколько пренебрежительно отзывалась об утраченном возлюбленном, потому что тот предпочел будням взаимного любовного мятежа какую-то тихую заводь. За малодушие горе-любовник был даже назван “милым зайцем” (в рифму к “бояться”!), а “бояться”, по мнению героини, именно что и не следовало. Разумеется, в свой срок поминались и глоток вина, и бессонные ночи, и подруга – настольная лампа. Не обошлось и без туманных обещаний пустить в ход кое-какие сверхъестественные способности обманутой в своих ожиданиях любовницы (очевидно, имелись в виду ее короткие связи с силами тьмы). На прощанье лирическая героиня аттестовала себя как беззаботную циркачку. Или рыбачку. Лев не расслышал, ибо поспешил злорадно воззриться на Никиту. Но ни единый мускул не дрогнул на лице товарища. Аринино “пф-ф-ф-ф!!!” откуда-то сзади было настолько демонстративным и красноречивым, что Отто Оттович сердито наморщил высокое чело. Но невозмутимая поэтесса под умеренные рукоплескания уселась рядом с Никитой. Никита, поскольку очередь выступать дошла до него, поднялся и процедил с одной из своих козырных нагло-застенчивых улыбок, что сегодня он, пожалуй, воздержится от чтения: не хочет смазывать впечатления от чудных (он так и сказал “чудных”) произведений предыдущего автора.

Да и возымей лукавый Никита желание прочесть стишок-другой, вряд ли ему или кому-нибудь еще теперь удалось бы произнести хоть одну-единственную строфу, потому что, бабахнув дверью, на пороге студии стоял и грозно раскачивался Вадим Ясень.

– Требую немедленно перейти к водным процедурам! – возопил он.

Вадим, верно, еще в начале вечера изрядно и на старые дрожжи приложился к дармовому виски и, окрыленный случившимся, насшибал денег у школьников и приезжих пиитов – и вот вам результат: нетверд на ногах, зато полна авоська портвейна.

– Все чествуем Никиту, сволочи! – не унимался Вадим Ясень. – Неукоснительно, без различия возраста и пола!

Аня прыснула, Никита подставил местный видавший виды стакан под накрененную бузотером бутылку.

– Дело! – сказал ленинградский эмиссар слева от Криворотова.

– Ну что ж, – вздохнул милейший Отто Оттович, – “так жили поэты”.

И пошло-поехало. Додик пил в углу обратно на “вы”, а потом снова на “ты” с похохатывавшей Ариной. Осмелевший после двухсот грамм “бормотухи” представитель рабочего класса читал-таки свободолюбивым горожанам Северной Пальмиры поэму “Чарка”, в то время как трезвенник учитель из Электроуглей без выражения скандировал заинтригованным школьницам свои тантрические октавы. А зачинщик попойки, мятежный Вадим Ясень, на заплетающихся ногах добрел до ближайшего стула и, слегка поддерживаемый за талию каким-то доброхотом, рухнул на обитое дерматином сиденье и тотчас лишился чувств. Печальный Криворотов чокнулся с Никитой крепленым зельем и вышел покурить на улицу.

Совсем смерклось. И можно было, если отучить глаз от грубого фонарного света, углядеть, подняв лицо, некрупную и бледную городскую звезду в мартовском небе с зеленцой. Что Криворотов и сделал, потому что любил все это. А потом еще помедлил малость, собираясь с духом, прежде чем вновь спуститься в подвал для участия в немилом что-то по сегодняшнему Левиному настроению шумном сборище.

Но за короткое время, пока Криворотов курил, кое-что в помещении Красного уголка изменилось к лучшему: Никита и Анна уже не болтали душа в душу, словно они одни на целом свете, а препирались. Криворотов, боясь сглазить проблеск везения, опасливо приободрился. Никита обескураженно просил о чем-то свою собеседницу – та отвечала ему отрицательным покачиванием головы. Широкими, но сужающимися кругами Лев стал подкрадываться к этой паре. Хитрость заключалась в том, чтобы маскировать цель своего кружения от Арины и, не выпуская из виду Аню с Никитой, одновременно держать в поле зрения и бдительную любовницу, которая “вела” Криворотова от входной двери (его недолгое отсутствие, знамо дело, не осталось незамеченным). Попутно Арина не прекращала мнимо заинтересованного разговора с карликом. Для отвода глаз Лева присоединился к пустившим бутылку по кругу ленинградцам вперемежку со школьниками. Эмиссар заливал раскрасневшимся от восхищения и зависти недорослям, как еще буквально вчера к нему ночь напролет ломились в квартиру с обыском, а он, попивая винцо, преспокойно жег в тазу подрывную литературу.

– Пиздишь, – сказал сквозь икоту на мгновение очнувшийся Ясень и тотчас снова впал в забытье.

Потом Лева с наигранным энтузиазмом присоединился к пролетариям, которые, набычась и чуя подвох, слушали поучительную историю Додика Шапиро о том, как один его знакомый зоолог был убит на месте эякуляцией голубого кита.

– Вот и литератор господин Криворотов не даст соврать, – обратился Додик за подтверждением к Леве.

– Чистая правда, – сказал Лева.

Теперь можно было приблизиться вплотную к Никите с Анной.

– Может быть, помаленьку отпочкуемся и продолжим празднество в более узком кругу? – предложил Лев, всячески рассчитывая на неосуществимость предложенного, так как в “более узком кругу” его связь с Ариной сразу бы стала очевидной.

– Рад бы, да некогда, – ответил Никита. – Форсайты ждут, уже на сорок минут опаздываю к именинному столу. Уламываю Аню составить мне компанию, поскучать на семейном торжестве. Но что-то ни в какую. Может быть, все-таки сходим, а?

Аня ответила тем же восхитительным, обезнадеживающим друга движением головы, и, как бы давая знать просителю, что все дальнейшие уговоры тщетны, нетерпеливо повернулась к друзьям в профиль, и заправила прядь волос за ухо. “Так она еще лучше”, – подумал Криворотов, украдкой разглядывая Анину нежную ушную раковину с мочкой, оттянутой серебряной сережкой.

– Вольному воля, – мрачно изрек Никита. – Счастливо оставаться, созвонимся.

Аня кивнула с отсутствующим видом по-прежнему вполоборота к друзьям.

– Будь здоров, маэстро, – бросил Никита приятелю.

– И тебе до свидания.

И Никита решительно направился к выходу.

– Никита, пока вы не ушли и все остальные в сборе! Чуть не забыл сделать важнейшее объявление насчет будущей среды, – заверещал невидимый за Ариной Отто Оттович. – Минуту внимания. Тишина, пожалуйста. Господа, у меня для вас экстренное сообщение, приятная, даже сногсшибательная новость: в следующий раз у нас выступает Виктор Чиграшов! Живой, можно сказать, классик, если кто не в курсе.

– И он согласился? – с выражением крайнего изумления подала голос Арина.

– Представь себе.

– Даже не верится, чудны дела Твои, Господи!

– Да мне самому не верится, и я молю Бога, чтобы…

– Спасибо, Отто Оттович, постараюсь быть. Общий привет! – сказал Никита и вышел вон.

– Ваш Чиграшов или как там его – вчерашний день и нуль без палочки, – встрял в разговор внезапно пробудившийся Вадим. – Ночью был звонок из-за кордона, книга моя на подходе! Это будет нечто! Хватит шутки шутить и играться в молодежные игры! Гамбургский, мать вашу, счет!

Расхристанный Ясень неверными шагами вышел на середину полуподвала и начал недовольно, как дитя спросонья, разглядывать студийцев. Когда он поравнялся глазами с Аней, обиженные буркалы его обнаружили проблеск интереса к жизни, и Вадим шатко двинулся в сторону девушки.

– Лапонька моя, может ли старый больной художник отдохнуть на твоей груди?

– Вряд ли, – сказала Аня.

– Клянусь, он отдохнет! – с пьяной медлительностью молвил Ясень и широко растопырил руки, точно водящий в жмурках.

Девушка отпрянула от объятий, ражий Вадим сделал по направлению к ней еще один валкий шаг, и в эту самую минуту Криворотов что есть силы толкнул в грудь нетвердого на ногах ловеласа. И в изумленном падении тот задел головой жэковский стенд. Всей своей тяжестью доска с наглядной агитацией рухнула со слабых гвоздей на пол, косо накрыв оторопело матерящегося и несогласованно шевелящего конечностями Вадима Ясеня.

– Господин Адамсон, – радостно заорал Додик, – носилки на ринг!

Но Отто Оттович не нуждался в шутовских призывах. С неправдоподобной при его-то телосложении стремительностью он пересек полуподвал и повис сзади на Левином ремне. Лева с усилием стряхнул с поясницы цепкого карлика, на ходу сорвал с вешалки куртку и припустил за поспешно удаляющейся Анной. В дверях Криворотов обернулся на долю секунды и поверх общего бедлама поймал на себе посланный ему вдогонку Аринин – полный негодования и презрения – взгляд.

* * *

– Всегда у вас так весело или только сегодня? – со смешком спросила его Анна, когда Криворотов поравнялся с ней в подворотне.

– Весна, – молодецки развел руками Лева.

– Спасибо, избавитель, вы – прямо орел. “Вдруг откуда ни возьмись – маленький комарик…”

– «…и в руках его горит маленький фонарик”.

За попеременным чтением “Мухи-Цокотухи”, въедливо поправляя друг друга, дошли до Большого Каменного моста. Двинулись через реку к автобусной остановке – Аня, как выяснилось, жила в конце Можайки, у Поклонной горы.

Давешняя зелень пропала с неба. В чернильной темноте звезды светили отчетливей и гуще. Схваченные на ночь тонким ледком оттепельные лужицы хрустели и шелестели под ногами. Разговор не клеился, но Криворотов счел, что немногословье хорошо оттеняет его недавний героизм. Подкатил троллейбус, он тоже годился.

– А кто эта роскошная дама? – спросила Аня, поглядывая в окно на недомерки-небоскребы Нового Арбата.

– Которая?

– В платке с розами.

– Не знаю точно… Вернее, одна энтузиастка. По-моему, приятельница Отто. Вы на Чиграшова придете?

– По обстоятельствам. Я, честно говоря, думала, что его в живых давно нет.

– Типун вам на язык.

– И ни строки не читала. Одно слово: провинциалка.

– Напрасно. Когда-нибудь нас вспомнят только за то, что мы дышали с ним одним воздухом.

– Даже так?

Криворотов без зазрения совести пялился на Аню, а она как ни в чем не бывало глядела в троллейбусное окно, за которым тянулся уже срединный Кутузовский проспект и катастрофически быстро испарялось время, отпущенное Леве на все про все. “Как мила, – думал Криворотов, – ничего особенного, а как мила – загляденье”.

– Рыбачка-то откуда взялась? – сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

– Во-первых, циркачка. Во-вторых, не ваше дело. А в-третьих, я выросла в цирке. Приехали, кажется, – моя.

Аня сбежала со ступенек передней площадки, чуть тронув протянутую ей Криворотовым руку, и на него пахнуло теплом и духами.

– Французские?

– Польские, по французской лицензии.

Шли незнакомыми Криворотову дворами, которые он прилежно запоминал наизусть, уже наверняка зная, что пригодится, и не раз. Вдруг Аня придержала Леву за рукав и велела ему задрать голову: голые ветви, если смотреть на них из темноты против яркого фонаря, на просвет выглядели вписанными один в другой – мал мала меньше – обручами.

– Здорово, – восхитился Лева не столько оптическому эффекту, сколько тому, как славно Анна повелевала.

– Телефон дадите? – спросил он.

– При одном условии. Без ночных звонков, пожалуйста: я с теткой живу, у нас с этим строго. Направо в арку – и я пришла.

– Вы мне сегодня приснились, – сказал Криворотов, панически стараясь вместить в оставшуюся сотню шагов главное и совершенно внезапное сегодняшнее событие.

– Разве мы виделись раньше?

– Вы мне впрок приснились.

Аня хмыкнула в нос и выжидательно остановилась у тускло освещенного подъезда. Криворотов потупился в молчании на целую вечность или больше и с тикающим сердцем, словно вставая в полный рост в атаку, рывком привлек к себе девушку и наспех с силой поцеловал. И так же молча развернулся и зашагал прочь под оглушительный марш сердцебиения.

До самой электрички губы помнили вкус Аниного рта и легкий ушиб о ее по-детски крупные зубы. Жизнь сбывалась прямо на глазах. Все совпадало одно к одному, исключало случайность, сходилось с небесным ответом: утренний сон, Левины стихи про девушку “на том краю Москвы”, написанные наобум, когда никакой девушки и в помине не было, март в придачу, счастливая встреча, он сам, Криворотов, таков, как есть, сегодняшний сумбурный вечер – вообще все… Вот оно!

Сидя на жестком сиденье в пустоватом вагоне и задремывая, Лева спохватился, что уже не помнит Аниного лица; еще с полчаса назад шелестела какая-то прелесть справа от него и – пропала разом, точно во сне привиделась. “Это поправимо, – успокоил он себя, – лишь бы телефон прелести не забыть и свою остановку не проспать”. По привычке начал он сквозь дрему вплетать Анин телефонный номер в мнемонический стишок (были у него зарифмованы на всякий пожарный случай и его паспортные данные, и бельевая метка прачечной, и прочие полезные мелочи). Но куплет никак не вытанцовывался из-за нечеловеческой усталости, хотя стук колес подсказывал простенький размер-считалку:

 
та-та́-та кругом голова,
та-та́-та до седин,
148-22
и 61
 

Для начала сойдет. Завтра, все завтра. Утро вечера мудренее. Торопиться не стоит: успеется.