Текст книги "Карнавал"

7

Человечество – не есть единый материк. Люди – не части одной земли, а, скорее, острова одного архипелага. Поэтому мы иногда понимаем, по ком звонит Колокол, но всегда понимаем это с опозданием.

– А может быть, не стоило этого делать? – спросила Одноклеточная, увидев идиота, наконец-то пойманного, связанного и доставленного в кабинет Листа. Это несчастное, дрожащее, искалеченное существо в первый и в последний раз показалось ей чем-то близким. – Может быть, не стоило обходиться с ним так? Может быть, мы не имеем на это права? Вы не боитесь, что и вас когда-нибудь ждет что-то подобное?

– Что меня ждет? – спросил Лист, не понимая.

– Я вдруг вспомнила слова того экстрасенса, который выступал перед вами. Вы помните – он сказал, что любое зло, причиненное человеку, обязательно вернется к тому, кто это зло совершил.

– Я не вижу здесь никакого зла. Конечно, мы немного помяли вашего последователя, но он же сам виноват, не нужно было ему забираться в вентиляционную трубу.

– Кажется, он верил мне, – сказала Одноклеточная. Она вспомнила, какое выражение лица было у идиота, когда она позвала его за собой, позвала войти во двор лечебницы. Так бездомная собака боится входить в подъезд, но все же входит, чтобы не обидеть доброго к ней человека. Шел мелкий снег и идиот все время проводил пятерней по лицу, чтобы смести щекотавшие снежинки. А потом появились два санитара, и он все понял. – Кажется, раньше он верил мне.

– Бросьте эти глупые сентиментальности. Мы собираемся его спасти. Это не зло, это благородное дело. Может быть, впервые после Господа мы зажигаем огонек разума.

– То есть мы занимаемся не своим делом. Может быть, это и есть зло?

Идиот сидел совершенно неподвижно и молчал. Видимо, он знал, что такое смирительная рубашка, и догадывался, что с ним будут делать дальше.

– Как вы думаете, – спросила Одноклеточная, – та капля разума, которую мы сможем ему дать, – достаточная ли это плата за его свободу? Вдруг он станет разумным лишь настолько, чтобы осознать свою ущербность? Ведь до сих пор он был здоров, потому что не знал о своей болезни, и был бессмертен, потому что не знал, что должен кто-то умереть. В этом он был счастливее нас. Вспомните всех крыс, которые, перенеся операцию, убивали своих сородичей. Почему это происходило? Мы не знаем. Какого монстра мы сделаем из этого безобидного несчастного существа?

– Вот это мы и сможем выяснить. Но если операция пройдет удачно, то мы получим не монстра, а почти нормальное человеческое существо.

– Через несколько дней? У вас есть донор? – удивилась Одноклеточная.

– Донором будет новорожденный ребенок.

– Вы хотите убить младенца?

Доктор Лист вспомнил свои сомнения по поводу этого. Для операции на человеке ему был нужен мозг новорожденного или еще не родившегося ребенка. По всем расчетам ребенок после операции погибал. Это было плохо. Но, кроме моральной стороны, была и чисто техническая: нужно было найти подходящего младенца. Ребенок мог быть смертельно больным или безнадежно травмированным, но клетки мозга можно было взять только у живого ребенка – в этом была одна из главных трудностей. Закон позволял брать органы только у умерших людей, а смертью человека считалась смерть мозга. Но мертвый мозг был бесполезен. Следовательно, нужно было нарушить закон. Но для того, чтобы нарушать законы, нужны деньги, поэтому еще неделю назад Лист не надеялся на удачу.

Второго марта машина, везущая домой мать с младенцем, врезалась в грузовик. Машину вел счастливый отец семейства, который успел выпить по поводу своего счастья. Отец семейства разбился в лепешку. Мать прожила еще несколько часов. Ее последними словами было: «Передайте ему, что я совсем не боялась умереть, потому что…» Никто так и не узнал почему. Ей не сказали, что мальчик тоже обречен.

Каким бы ужасным ни было несчастье, всегда найдутся люди, которых оно обрадует. Возможно, это безнравственно, возможно, это просто статистика – закон больших чисел. Почему-то статистика всегда безнравственна. Богу следовало бы задуматься над этой проблемой, если он действительно милосерден.

Мальчик мог прожить неопределенно долгое время, подключенный к аппаратам. Но мог и не прожить, потому что в эпоху экономического кризиса электроснабжение периодически отключается, и отключается непредсказуемо, по законам теории невероятности – в самые неудобные и невероятные моменты. У ребенка остались бабушка и дедушка. Доктор Лист попробовал уговорить их на авантюру и даже предложил деньги (собственные, отложенные на поездку к морю), но дедушка и бабушка были искренне возмущены. Их даже не обрадовала перспектива того, что часть их внука будет жить в чужом теле, а имя их внука навсегда будет вписанно в анналы истории золотыми буквами и каждая буква будет в метр величиною.

Лист совсем потерял надежду, но позавчера бабушка ребенка пришла в лечебницу и дала устное согласие. Лист был удивлен. Он было подумал о вмешательстве провидения и вежливо спросил о здоровье дедушки. Бабушка сказала, что дедушка, не выдержав несчастий, покинул этот мир. Бабушка хромала и имела большой синяк на лице. Это говорило о вмешательстве сил более материальных, чем провидение. Подробностей Лист выяснять не стал. В стране, где раскрывается одно убийство из двенадцати (очевидно, совершенное прямо посреди улицы и под окнами пункта Охраны Порядка), – в такой стране человеческая жизнь стоит примерно три минимальных зарплаты. Жизнь человека, который интересуется не своим делом и выясняет подробности, вообще ничего не стоит.

– Вы хотите убить младенца? – спросила Одноклеточная.

– Для операции подойдет обреченный ребенок, уже практически мертвый.

– А как же быть с законом? А ежемесячная инспекция?

– Ежемесячная инспекция ничего не понимает в медицине. В области более тысячи лечебниц и всего несколько десятков хороших специалистов. Поэтому комиссия будет верить тому, что я скажу. К тому же, это гуманно: один обреченный человек спасает жизнь другому. Это уменьшает количество зла в мире. Это мой моральный императив: делай все, что уменьшает общее количество зла на земле. И если для этого приходится иногда быть жестоким, то я буду жестоким, такая жестокость оправдана. Хирург обязан быть жесток.

Одноклеточная молчала.

Лист посмотрел на нее и продолжил разговор сам с собой.

– Представьте себе, как много людей умирает ежемесячно от неизлечимых болезней мозга. Среди них художники, ученые, гении и благодетели человечества. Если такой человек останется жить, он принесет громадную пользу, увеличивая количество добра на земле. Случайный ребенок, даже если бы он и мог выжить, наверняка бы вырос в обычную человеческую серость. Давайте подойдем к этому со стороны целесообразности. Смерть младенца, который есть ничто, никак не повлияет на общее положение вещей. В то время как спасенный гений…

– Гений никогда не согласится жить, украв чужую жизнь, – сказала Одноклеточная, – иначе он просто перестанет быть гением.

– Напротив! Пока мы предполагаем операции на больных людях. Но если прооперировать здорового, то его интеллект неизмеримо возрастет. Он разрешит множество задач, которые до сих пор считались неразрешимыми. Он спасет не одну, а тысячи детских жизней. Ведь тысячи и тысячи детей постоянно умирают от голода и болезней. Гений, которого создадим мы, смог бы изобрести вакцину от болезней и сделать многое другое. Он сможет поднять других людей до своего уровня. Очень скоро все человечество изменится. На земле действительно появится человек разумный, ведь теперешний биологический вид – это человек, поступающий неразумно. Вы согласны?

– Не со всем.

– Неужели я вас не убедил? Тогда возражайте.

– Я не могу возражать вам, вы намного умнее меня. Но я женщина, я подумала о вашей жене, о Лизе. Ведь она ждет ребенка. Что бы она ответила вам?

Бывают минуты, когда мы, сами того не зная, предсказываем будущее. Впоследствии, если мы вспоминаем эти минуты, мы удивляемся не точности, но глубине совпадения – так, будто кто-то смог выразить жизнью то, что мы хотели, но не могли выразить словами.

– Что бы она ответила вам? – спросила Одноклеточная.

На несколько секунд Лист превратился в соляной столб.

Идиот пошевелился и замычал. Лист оттаял снова. Он подошел к пленнику.

– Давайте дадим ему какое-нибудь имя, – сказал он.

– Давайте.

– Тогда что-нибудь героическое, ведь он первопроходец.

– Нет, лучше что-нибудь доброе, – возразила Одноклеточная, в который раз за сегодня удивляясь собственной смелости.

– И что, например?

– Давайте назовем его Мусей.

– Муся? – удивился Лист. – Такого имени не бывает. Хотя, возможно, Муся значит Мафусаил. Тогда это имя очень символично, ведь операция омолаживает организм и замедляет старение. Мафусаил. Муся. Хорошо, назовем его так.

Муся помычал снова. Лист насторожился.

– С ним что-то не так. Он мычит каждый раз, когда пытается двинуть рукой. Конечно (он профессиональным движением ощупал Мусино плечо), конечно, у него сломана ключица. А мы его связали так, что осколки кости разошлись. Но это не страшно, это даже не помешает операции.

– А как это получилось? – спросила Одноклеточная.

– Он влез в трубу, которая выходила в один из подвалов. Труба была в трех метрах над уровнем пола. На полу лежали кирпичи, потому что начинался ремонт. Труба была такая узкая, что выйти он не мог, мог только выпасть. Тогда мы поступили с ним, как обычно поступаем с крысами – подключили к трубе несмертельное напряжение. И он упал прямо на кирпичи.

– А если бы он сломал шею?

– Даже при сильном повреждении спинного мозга ему бы помогла операция. Видите, мы подстраховались со всех сторон.

– Жалко его, – сказала Одноклеточная.

Лист не ответил. Он подошел к окну и приоткрыл его. Несмотря на имитацию снега, над городом плыла весна. Весна была печальная, будто заблудившаяся. Устало кружили вороны, и невидимая церковь испускала в пространство колокольный звон.

– Все время, пока мы говорили, – сказала Одноклеточная, – мне казалось, что я слышу удары колокола. Но я не могла понять, зачем звонит колокол. Ведь сегодня нет праздника и никто не умер.

Колокол ударил сильнее – резко и грубо, будто молотком о рельс.

– Может быть, они испытывают новый колокол, – неумно предположил Лист, – а может быть, звонарь тренируется.

– Но звук такой странный, будто предупреждает о чем-то.

– Глупости, что может случиться?

Он снова подошел к Мусе и присел на корточки. Муся зажмурился.

– А знаете, – сказал Лист, – этого идиота раньше много били. Он меня боится, боится моего халата. Он наверняка жил в лечебнице. Обычно после этого они становятся очень жестокими, в конце концов их приходится держать в отдельной клетке.

– В палате?

– В одиночной палате. А ваш Муся остался тихим и робким, это странно. Это врожденная слабость нервной системы, его уже ничем не изменить. Он был совершенно безопасен, поэтому его и выпустили. Прекрасно, значит и нам он не доставит неприятностей.

Колокол ударил снова.

– А, впрочем, я знаю, о чем мог бы предупреждать этот колокол, – продолжил Лист. – Взять хотя бы проблему доноров. Один младенец может спасти одного человека, неизлечимо больного. Если у такого больного есть деньги, то…

Удар колокола.

– …то найдутся женщины, которые станут рожать на заказ…

Еще удар.

– …детей будут воровать прямо из родильного отделения, продавать и перепродавать…

Еще удар.

– …и многое другое. Но я не боюсь, хотя даже колокол подтверждает мои слова. (Он спокойно улыбнулся и закрыл окно.) Есть многое другое, чего мы пока не можем предположить. Что бы вы сделали, Одноклеточная, если бы изобрели атомную бомбу?

– Не знаю.

– А я знаю. Вы бы ее испытали на какой-нибудь далекой стране. А если бы не было далекой страны?

– Не знаю.

– Тогда бы вы ее испытали на ближней и дружественной стране. А если бы и это было невозможно?

Она промолчала.

– Не знаете? А я знаю. Вы бы испытали ее на собственной стране и даже на себе самой.

– Неправда.

– Правда. Все люди устроены одинаково. Любая созревшая функция требует своего применения – помните, так утверждал классик психологии. А сейчас мы изобрели атомную бомбу.

– Бомбу? – не поняла Одноклеточная.

– Бомбой может быть любое изобретение, даже просто идея, например, идея всеобщего равенства, которая убила больше людей, чем все бомбы, вместе взятые, – объяснил Лист.

– И что же нам делать?

– Испытывать ее.

– И у вас нет жалости к людям?

– Жалость для хирурга означает профессиональную импотенцию, – нетерпеливо объяснил Лист, – я думаю, пора приступать к делу.

Одноклеточная прислушалась. Ей показалось, что звук колокола все же слышен. Звук вибрировал, просачиваясь сквозь стекло. Может быть, вибрировала только память о звуке или то напряжение, которое звук оставил за собой. Ей так казалось, но она не была уверена.

8
Протерозой, 20 марта.

Человек, стремящийся к чужому счастью, всегда несчастлив сам. Его несчастье не всегда сильно, но всегда безнадежно.

Двадцатое марта было воскресеньем, но несмотря на это Одноклеточная работала. Вначале новая цель не увлекла ее, но, вспомнив об одинокой тоске выходных дней, которая плотоядно поджидала в пустой квартире, Одноклеточная увлекла сама себя новой целью. Она решила работать без выходных – иногда в ее голову приходили и более странные идеи.

В толпе можно думать только мыслями толпы; любая новая или странная идея есть результат одиночества. Христос не зря удалялся в пустыню.

В жизни Одноклеточной выходные дни были чем-то вроде долгожданного кошмара: наконец-то заканчивается неделя, ты погружаешься в свободное время будто в теплую воду и расслабляешься, но сразу же тысячи пиявок тоски начинают высасывать из тебя кровь. Одиночество – разбавленный раствор тоски; если одиночества слишком много, то точка кристаллизуется.

Она решила посвятить себя работе.

Она работала с Мусей третий день подряд; работа началась сразу после операции. В первый же день Муся заговорил. Он научился повторять как эхо любые слова, обращенные к нему. Было похоже, что он понимал и смысл слов. Все это напоминало воспитание ребенка; Одноклеточная никогда не имела детей и никогда не имела дела с детьми (не считая соседских), но материнский инстинкт подсказал ей и правильную интонацию сюсюканья и обязательные трепыхания восторга при каждом новом успехе ученика. Тот же инстинкт подсказал ей, что воспитательный процесс идет не совсем гладко. Впрочем, первый день после операции прошел спокойно.

Придя утром на следующий день, Одноклеточная удивилась перемене, которая произошла с Мусей. Его лицо стало лицом разумного человека. Правда, Муся не был Аполлоном – мясистое лицо, все в буграх и вмятинах, рыхлое, как весенний снег, короткие пальцы почти без ногтей, маленькие, но сильные глаза (напоминающие глаза быка или носорога), свистящее дыхание, постоянно капающий пот, двойной подбородок. Его губы еще иногда вываливались вперед, а рот закрывался чуть позже, чем нужно, но все же закрывался. Во второй день Муся научился говорить вполне самостоятельно. Одноклеточная провела интеллектуальный тест и получила прекрасный результат – 76 баллов. Это был результат недалекого, но здорового человека. В этот же день Одноклеточная попробовала учить Мусю читать, но дальше разглядывания картинок из букваря дело не шло. Правда, букварь Мусе понравился. Одноклеточная постаралась объяснить Мусе основные, как она считала, понятия – понятия добра и зла, и кое-что ей удалось. Сама себе она казалась змеем, совращающим первых людей в раю.

Это было приятно: во-первых, совращать кого-то всегда приятно, а она пробовала это только в первый раз; во-вторых, даже сравнивая себя с врагом человечества, она ощущала гордость – из-за разницы в масштабе. Но главное – без понимания добра и зла человек никогда не станет действительно человеком.

– Так скажи мне, что такое зло? – спросила Одноклеточная.

– Это зло, правильно?

– Правильно, но не нужно было этого делать. Зло делать нельзя.

– Правильно, нельзя, – согласился Муся, – потому что потом будет хуже, если тебя поймают. Я хочу поймать повара и заставить его есть помои. Хочу оторвать стул и бросить его в окно (он перечислял медленно и очень рассудительно), хочу поцарапать все стены, хочу сварить из тебя суп, хочу забрать твои сережки.

– Зачем?

– Хочу.

В тот день ответил была в сережках – они были серебряными, длинными, как сосульки: кольцо и к нему подвешены цепочки разной длины.

– Хочешь, я тебе сама дам мои сережки?

– Нет, так я не хочу, – сказал Муся и встал. Он был высок и, наверное, силен, но Одноклеточная не боялась его по трем причинам: во-первых, доктор Лист, который не ошибается, сказал, что Муся безобиден; во-вторых, она боялась только тех людей, перед которыми чувствовала себя неловко, по неопытности не опасаясь физической угрозы; а в-третьих, конечно, сломанная ключица.

Муся подошел совсем близко и наклонился к ее уху.

– А теперь скажи мне, что такое добро? – попыталась остановить его Одноклеточная.

Муся не отвечал.

– Ну?

Муся укусил ее за ухо.

Потом, когда кровотечение остановили, а Мусю снова окунули в смирительный комбинезон, Одноклеточная поинтересовалась, что же произошло с ее сережкой. Ничего страшного – Муся пожевал ее и выплюнул. Сережку нашли в углу. Одноклеточная опасалась, что бедняга может проглотить металл. Остальное ее волновало меньше. Она высказала свое опасение и санитар посмотрел на нее с презрением, как на явную лицемерку. Она покраснела.

Люди стесняются своих самых прекрасных чувств так же сильно, как и самых мерзких. Те люди, которые имеют прекрасные чувства. Остальные не стесняются ничего.

Этим закончился второй день.

На третий день, двадцатого марта, Муся был прикован к столику за здоровую руку, а Одноклеточная старалась к нему не приближаться.

– Мне так неудобно, – сказал Муся.

– Ты сам виноват, не нужно было на меня набрасываться.

– Я не о том говорю, меня неудобно перевязали, все время болит спина. Отпусти меня.

– Нельзя, у тебя перелом ключицы, твои плечи должны быть отведены назад. Тебе продели под руками кольца и связали их сзади, а сверху сделали повязку. Так надо.

– Значит, это не навсегда?

– Нет, но на несколько недель.

– Я не буду тут ждать несколько недель.

– А что же ты будешь делать?

Муся замолчал и стал трещать пальцами. Он держался за каждый палец по очереди и был слышен довольно громкий треск.

– Зачем ты это делаешь? – спросила Одноклеточная. – Это плохо.

– Это тоже зло?

– Так не принято.

– А мне нравится и я буду, – сказал Муся. – Почему пальцы трещат?

– Я не знаю.

– А что же ты тогда делаешь?

– Я учу тебя жизни.

Муся пошевелил губами, это означало улыбку.

– Ты меня ничему не научишь, ты даже не знаешь, почему трещат пальцы. Когда-нибудь я тебя убью.

– За что? – удивилась Одноклеточная.

– За то, что ты со мной сделала. Я чувствую себя так, будто с меня содрали кожу. Я хочу, чтобы ты чувствовала то же самое. Я сдеру с тебя кожу.

– Но это зло, – сказала Одноклеточная, чувствуя, что все ее аргументы проваливаются в пустоту. – А ты знаешь, что зло делать нельзя.

– Я не настолько глуп, чтобы тебе верить, – сказал Муся, – но я еще многого не понимаю. Расскажи мне обо мне.

– Я встретила тебя недавно, – начала Одноклеточная, – тогда ты был очень болен и выпрашивал деньги в метро. Ты даже не умел говорить. И зачем-то ты пошел за мной. Вначале я тебя боялась.

– Да, я помню, я пошел за тобой, ты мне понравилась, ты была добрая.

Одноклеточная испугалась, что покраснеет, и от этой мысли действительно начала краснеть.

– Откуда ты мог знать, что я добрая? – тихо спросила она.

– До сих пор мне снится сон, – сказал Муся, – и я постоянно просыпаюсь ото сна. Сначала я знаю, что проснулся, а потом понимаю, что это снова только сон. И когда я понимаю это, то я опять просыпаюсь.

– Непонятно, – сказала Одноклеточная.

Наверное, в его голове неверно замкнулись какие-то связи, подумала она.

– Ты была самым первым моим сном. Но я тебя хорошо помню. Ты была хорошим сном. А потом я проснулся и просыпался много раз. Сейчас я хочу содрать с тебя кожу. Я возьму нож… Или ножницы…

– Пожалуйста, не надо!

– Я разрежу кожу на спине и на животе, потом выверну ее, как перчатку…

– Остановись!

– Почему?

– Ты не можешь быть таким. Ты никогда не был таким.

Муся задумался.

– Я понимаю, – сказал он, – я правда понимаю. Я много понимаю. Но расскажи мне обо мне.

– Тебя вылечили, – сказала Одноклеточная, – ты первый человек, которого смогли вылечить от врожденного слабоумия.

– Я не человек, – возразил Муся.

Одноклеточная почему-то испугалась его слов.

– Тебе сделали операцию, – продолжила она, – для этой операции взяли мозг ребенка…

– Но это зло.

– Нет, ребенок все равно умирал.

– Но он бы не умер.

– А он и не умер, – сказала Одноклеточная, – он живет до сих пор. Я не знаю, как это получилось, но живет. Но он все равно не проживет долго.

– Я хочу быть таким, как все, – сказал Муся. – Почему я не могу быть таким, как все?

– Я точно не знаю, никто не знает. Все дело в том, что до тебя операции проводили только на крысах. И крысы становились очень злобными и жестокими, они убивали всех остальных крыс. Может быть, в их мозгу неправильно замыкались связи. Ты ведь тоже отвечаешь мне невпопад.

– Нет, это ты слушаешь невпопад, – возразил Муся. – Так вы ничего не узнали?

– Нет. Доктор Лист выяснял причину с помощью гистологических исследований, но так ничего и не выяснил.

– И решил выяснить на мне. Я выпотрошу этого доктора и сделаю из него чучело.

– Нет! – возмутилась Одноклеточная. – Доктор Лист гений, он тебя спас. Теперь все зависит только от тебя. Борись за себя. Если ты победишь себя, то ты не будешь желать зла. Ты станешь таким, как все.

– Неправильно, – сказал Муся, – победив себя, я сам же и проиграю. Скажи, почему ты сегодня без сережек?

– Ты откусил мне вчера кусок уха. Тебе так захотелось. Теперь я никогда не смогу носить сережки.

– А зачем тебе их носить?

– Потому что я женщина.

– Теперь ты говоришь непонятно.

– Ну как же? – удивилась Одноклеточная. – Все люди делятся на мужчин и женщин.

– А они делятся во взрослом состоянии? – спросил Муся.

– Нет, во взрослом состоянии они наоборот… – сказала Одноклеточная и от смущения не смогла продолжить фразу.

– Как – наоборот, соединяются?

– Просто я женщина, а ты мужчина.

– Почему?

– Потому что людей так создал Бог. Или природа.

– Нет, Бог лучше, – резонно заметил Муся, – а сам он делился или соединялся?

– Он един и всегда был един.

– Тогда с нами он что-то напутал. Но я не понял, в чем разница.

– Понимаешь, это сложно объяснить. Женщины слабые, а мужчины сильные. Женщины красивые и носят сережки, а мужчины должны быть умные. Мужчины любят женщин, а женщины любят, чтобы их любили. И главное, мужчины должны защищать женщин, иначе они не настоящие мужчины.

– Да, сказал Муся, – сейчас ты говоришь правду. Я вспомнил свой первый сон. Я шел за тобой для того, чтобы тебя защищать, потому что ты была женщина. Я помню твой дом, помню тебя, когда ты включила свет.

– Когда я выключала свет, меня не было видно, – сказала Одноклеточная.

– Нет, я тебя видел. Тебя освещали фонари. Ты часто сидела у окна в темной комнате. А я стоял, чтобы тебя защитить. А теперь я хочу тебя убить. Помоги мне.

Одноклеточная протянула руку.

– Вот тебе моя рука. Постарайся не сделать мне больно. Защищай меня. Видишь, моя рука слабая и хрупкая. Чего тебе хочется?

Муся потянул за мизинец.

– Мне хочется оторвать этот палец. Почему он не щелкает?

– Сдерживай себя, иначе ты никогда не станешь человеком.

Он слегка сжал ее руку в своей.

– Странно, – сказал он, – я чувствую твою руку, как свою. Будто бы ты продолжение меня. И мне не хочется отпускать твою руку, но я не знаю, чего мне хочется. Почему все так сложно?

Она приподняла ладонь. Его рука приподнялась тоже, как намагниченная. Одноклеточная почувствовала, что ее рука тоже хочет двигаться за чужой рукой. Муся перевернул ладонь, и ее ладонь перевернулась тоже. Ладони вели себя как две влюбленных рыбки в аквариуме, они забыли о том, что кому-то принадлежат.

– Так иногда бывает, – сказала она, – это значит, что сейчас ты победил себя. Тебе ведь приятно держать меня за руку?

– Да.

– И тебе хочется меня защищать?

– Да.

– Значит, ты выздоровел. Ты думаешь и чувствуешь, как настоящий человек, как настоящий мужчина.

Она отобрала свою руку. Вначале это было невыносимо больно, долю секунды, потом – будто вынуть голову з пасти льва.

– Зачем ты это сделала? – спросил Муся.

– Я должна идти.

– Но мне нужно тебя защищать.

– Ты обязательно будешь меня защищать, но потом, когда ты станешь совсем здоровым.

– Ты придешь еще?

– Я буду приходить каждый день.

– А я буду приходить каждую ночь.

Она снова покраснела.

– Может, и будешь приходить, но потом. А пока я разрешаю тебе приходить только во сне. Во сне можешь приходить каждую ночь. А сам ты будешь здесь.

– Я не останусь здесь, – сказал Муся, – жди меня сегодня ночью, я обязательно приду.

– Я не открываю двери по ночам.

– А я не боюсь запертых дверей. Сегодня ночью я приду к тебе, и ты снова дашь мне свою руку. А если не дашь, то я не стану тебя защищать. Я тебя убью, если ты не настоящая женщина.

Он вдруг побледнел и закрыл глаза. Его лицо неуловимо меняло выражение. Мимика напоминала человеческую, но человеческой не была. Это пугало, как близкий и неожиданный раскат грома. Когда он открыл глаза, это были глаза другого человека.

– До свидания, – сказала Одноклеточная, теперь уже по-настоящему испугавшись. Она взглянула на наручники и на стальную стойку, но почему-то не смогла успокоиться. В холле она встретила двух охранников, но это ее тоже не успокоило. До самого вечера ее сердце билось быстрыми толчками, и в этих толчках был не только страх.