Текст книги "Власть подвала"

19

– А я думала, что ты помер. И часто с тобой такие припадки?

– Это не припадки, это работа, – ответил я.

В первое мгновение мир, куда я вернулся, показался мне чужим. В нем все еще оставалась некая едва уловимая странность, растворенная в вещах, позах, в звуках голосов. И все же, здесь ничего не изменилось.

– Ничего себе, работа. У тебя был пульс тридцать семь.

– Я выходил в астрал.

Почему я сказал «астрал»? Я ведь даже приблизительно не знаю, чем это могло быть. Просто в детстве я прочел глупую книжку об астральных странствиях и некоторое время мечтал повторить эти странствия сам. Стыдно даже вспомнить какие вещи казались нам хорошими, когда нам было пять, семь или десять лет. Какие песенки и стишки казались нам верхом крутизны и какие книжки – вершиной интересности. Но кто сказал что мы не ошибаемся точно так же в тридцать, сорок, или семьдесят лет? Может быть наши вкусы всегда точно так же смешны с точки зрения истины?

– И как там, в астрале?

– Темновато. И там дверь, через которую можно попасть куда угодно.

– Куда угодно, это куда? На Луну, например? – спросила она.

– Гораздо дальше.

– Отлично. Я тоже хочу такую дверь.

– Она охраняется. Нужно пройти сквозь нору, в которой что-то живет.

– Что-то или кто-то?

– Среднее между тем и другим. Оно не имеет глаз, но чувствует вибрацию.

Съесть тебя оно не может, но может задушить и всосать.

– Спасибочки, не надо. Как это называется, астрал?

– Может быть.

– Ну тогда сам там и сиди. В свое свободное время. Теперь вернемся к делам земным. Вот деньги. Пересчитай.

Она передала мне довольно пухлый кошелек.

– Десять процентов, как положено. Я вычла стоимость твоего содержания, стоимость оборудования подвала плюс за моральный ущерб. Плюс оплату моих трудов. Получилось пять пятьсот.

– Слишком много за ущерб.

– А… – потянула она, – я ведь не простая женщина, меня нельзя обижать.

Так что беру по-божески. Теперь можешь проваливать. Хоть сейчас.

– Вернула долг?

– Не считай меня за дурочку.

– Я ничего не знаю, – признался я. – Я сделал лишь общее заклинание на отмену долга. Детали могли быть какими угодно.

– Какими угодно?!!

И она рассказала мне историю, от которой меня бросило в холод.

Однажды вечером ее кредитор выходил из ресторана. Он был с сыном, мальчиком девятнадцати лет. Оба чуть выпили, самую малость. Автомобиль был припаркован на противоположной стороне улицы. Как только кредитор сошел с тротуара, из-за поворота вылетела машина и сбила насмерть – но не его, а сына. Машина остановилась и водитель вышел. Кредитор набросился на водителя, повалил его на асфальт и стал бить ногами. Но из машины вышли еще двое. Все они были слегка пьяны. В результате завязалась жестокая драка. Кредитора забили насмерть, а трое виновников получили телесные повреждения средней тяжести. Теперь просто некому отдавать долг.

– И я здесь не при чем, – сказала она. – Вали отсюда.

– Осталось последнее, – возразил я. – Дай мне ручку, бумагу и конверт.

– Это обязательно?

– Хуже. Это дело жизни и смерти.

Она распорядилась по телефону. Пока искали конверт, мы успели поговорить о жизни и выпить кофе, от которого я совсем отвык. Потом я написал несколько слов, вложил листок в конверт и протянул Элизе.

– Ты убедилась в моей силе? – спросил я.

– Да, – протянула она выжидательно.

– Вполне?

– Вполне, вполне. Что дальше?

– Дальше все очень просто. Пять пятьсот, конечно, небольшие деньги. Из-за них не убивают. Но ты меня не предупреждала, не стращала, не заставляла поклясться, что я никому не расскажу – или как там у вас делается? А ведь если я расскажу кому-нибудь обо всем, расскажу, почему машина сбила мальчика, расскажу, кто это все затеял, то тебе не жить. Даже если я сам не захочу рассказывать, меня могут найти или я могу проговориться, случайно похвастаться не тому человеку. Ты не можешь меня отпустить. Ты и не собиралась меня отпускать.

Она оказалась сообразительна. Она думала всего пару секунд. Затем медленно вынула листок из конверта, продолжая смотреть мне прямо в глаза. Опустила глаза. Прочла.

– Что значит: «заклинание абсолютной силы»? – спросила в полголоса, деловым тоном.

– Такое, которое будет работать и после смерти заклинателя, то есть, после моей.

– Ага. Но я не поняла последнюю строчку. Можно попроще?

– Проще говоря, ты умрешь, если причинишь мне зло. Умрешь, даже если меня не будет, даже если ты сожжешь этот листок, даже если тебя будут охранять сто человек. Ты просто подавишься рыбной костью или смертельно заболеешь. Или утонешь в пруду, например.

– Только не в пруду, – сказала она, – я один раз тонула в детстве, больше не хочу.

– Ничего не могу поделать. Теперь тебе прийдется…

– Листок остается мне? – перебила она.

– А как же иначе.

20

Все это время я предполагал, что меня держали в подвале уже знакомого мне дома. Оказалось иначе. Меня вывели на веранду, накаленную солнцем. Дом стоял в лесу, по крайней мере, лес виднелся с трех сторон. Прямо передо мной была заброшенная спортивная площадка, а дальше стояли три маленьких домика, похоже, подсобные помещения. У самого дома газон с молодыми синеватыми елями, а между елями семейка настоящих красных мухоморов.

– Я думаю, что мы будем дружить, – сказала Элиза, протянула руку и довольно мило улыбнулась. – Мой человек отвезет тебя домой.

– Это ухищрение дизайнера или сами выросли? – я показал на мухоморы.

– Сами. Лес кругом.

Она как-то вся сразу съежилась, отвечая.

– Что такое?

– Мигрень.

– Вылечить?

– Не надо.

На выезде из владений я еще раз увидел мухоморы. Несколько мелких грибков поднимались прямо на газоне, среди культурной голландской травы. Так иногда бывает, когда хозяйка часто чистит шампиньоны и выплескивает у дома воду, полную грибных спор. Но мухоморы ведь не шампиньоны, их никто не станет чистить. Но я не стал ломать себе голову этим.

Мне было о чем задуматься. История, рассказанная Элизой, действительно была страшна: я оказался причиной гибели двух, совершенно незнакомых мне, человек.

Пускай никакой суд не сможет доказать мою причастность, но я знаю, что виновен.

Ничего подобного не случалось со мной за все годы работы. Бывали проколы, бывали и несчастные случаи, но смерть – никогда. Даже если они были преступниками и стократными негодяями, они не заслужили свою судьбу. Впервые за пять последних лет я чувствовал, что та сила, которую я уверенно держу за загривок, начинает огрызаться, скалит клыки и вот-вот вырвется из моих рук. Что-то нужно было предпринимать, срочно предпринимать. Но я не знал, что мне делать.

Как можно оценить, как можно понять боль человека, который внезапно теряет сына? Что такое боль? Объективна или субъективна боль? С одной стороны, то, что мы называем болью, всего лишь микроскопическое перемещение электронов по тоненьким нервам, меньшее, чем дает батарейка от фонарика. А с другой стороны, боль может быть настолько объективна, что заслоняет собой любой материальный предмет, она может быть более объективна, чем стол или окно. Она заслоняет солнце, она больше галактик и даже гибель целых народов может быть пустяком по сравнению с ней. Поэтому боль может показаться жестокой изнутри и совершенно нейтральной снаружи, например, с точки зрения создателя, если таковой существовал.

Шопенгауэр как-то заметил, что, чем выше организовано существо, чем оно совершеннее, тем сильнее оно ощущает боль. В том числе и чужую, – добавлю от себя. Поэтому бога никогда не было, ибо предельно совершенное существо было бы наделено громадной способностью ощущать чужую боль и просто не смогло бы разлить те океаны боли, в которых невесомыми стайками проплывают человеческие жизни.

А теперь попробуем противоположный тезис. Боль – это средство директивного и безальтернативного руководства поведением извне. Это обстоятельство прекрасно используют диктаторы, силовые структуры и всякая уголовная сволочь. Чем выше организовано существо, тем большую свободу воли оно имеет и, следовательно, тем большая сила боли нужна, чтобы принудить это существо к какому-либо поведению.

Поэтому свободная личность гораздо чувствительнее к боли, чем громкоорущий алкоголик, и знает гораздо больше оттенков боли. Но бог – это единственное существо, которое не нуждается в директивном управлении извне. Поэтому бог вообще не ощущает боли (ему не нужна боль даже в качестве сигнала о неблагополучии в организме, потому что такого неблагополучия не может случиться)

Бог может знать о ней, но ощущать ее не может. С его точки зрения боль – это весьма полезный электрический ток. Поэтому он и включает этот ток при первой же возможности. Но почему я думаю о боге? Причем здесь бог? Он наверняка ведь не приложил руку к тому, что случилось.

Мы ехали довольно долго, я философствовал, блуждая и блуждал, философствуя, стараясь отвлечь себя от единственной мысли, гвоздем вбитой в мозг. Кроме этого, я запоминал дорогу. Кто знает, может быть, еще прийдется возвращаться.

21

Я отсутствовал около семи дней. Дома ничего не изменилось, только стало больше порядка. Полы оказались вымыты, посуда стояла аккуратной стопкой, засыхавшие растения на подоконнике теперь зеленели.

– Как я веду хозяйство? – спросил Бецкой.

– Волшебно. Впервые встречаю мужчину с таким талантом.

– Честно говоря, здесь побывала женщина, и даже не одна, – сказал он. – Или вас это шокирует?

– Ничуть. Люди имеют действительно уникальную в нашем мире возможность дарить друг другу и себе самим неограниченное никакими естественными пределами и, к тому же бесплатное, счастье. Или хотя бы удовольствие. Но они обычно делают это в пошлой, извращенной, или скомканной форме – или не делают вообще.

– Совершенно с вами согласен. Чем больше женщин, тем лучше. Хотя естественный предел все же ограничивает… Да, я не хотел уходить, не дождавшись хозяина.

– Это очень любезно.

– Дело не в любезности. Но, для начала, как ваши дела?

– Отлично, – ответил я.

– Вас сильно били?

– А разве заметно?

– Заметно.

– Зато заработал полный карман денег. Любишь кататься, люби и силу трения.

Издержки производства.

– А как насчет второго кармана? – спросил он. – Не хотите ли наполнить и его? Причем без всякого мордобоя?

– Если это деловое предложение, то я слушаю.

– У меня есть заказ, – сказал Бецкой, – причем очень сложный заказ, почти безнадежный. Я должен уничтожить две небольших фабрики. Пока это лишь экспериментальные фабрики, но они уже мешают многим большим людям.

– Или большим негодяям? – уточнил я.

– Это одно и то же. В большинстве случаев.

– А какое производство?

– Да уж не детские велосипеды.

– Оружие? – предположил я.

– Оружие люди покупают, а не делают.

– Тогда наркотики?

– Нечто в этом роде.

– Не понимаю. Как может быть «нечто в этом роде»?

– Какое самое приятное ощущение вы знаете? – спросил он.

– Что-нибудь из области любви или секса?

– Нет. Самые приятные ощущения испытывает человек, умирающий от жажды, когда ему позволяют выпить стакан воды. Ничего лучше на земле нет и не будет.

Второе по силе приятное ощущение получает человек с некоторыми кожными болезнями, когда он расчесывает свои струпья. Особенно, если он расчесывает их после долгого перерыва. На третьем месте стоят традиционные наркотики. И лишь на четвертом его величество Секс. Так вот к чему я веду. Можно создать кожный наркотик. Человек сыплет порошок на кожу, ждет пару минут, а потом расчесывает присыпанное место. При этом он воет от восторга, воет как зверь, катается по полу и грызет ножки стульев от наслаждения. Что-то в таком роде. Подобную силу удовольствия не дает ни любовь, ни наркотик. Кстати, и любовь и наркотики воздействуют на одни и те же центры в мозгу.

– Вы медик?

– Заканчивал училище, как ни странно.

– Тогда появятся кожные наркоманы? – сказал я.

– Они все равно появятся. Они будут расчесывать себя до голого мяса. Их будут принудительно лечить, садить в тюрьмы и так далее. Но, если уничтожить фабрику сейчас, все это случится позже.

– Я только за. Но вы говорили о двух фабриках.

– Удивительно, – сказал Бецкой, – удивительно, что никто раньше не додумался до этого. Вы когда-нибудь брали в руки мухомор?

– Нет. Он ведь очень ядовит?

– Условно ядовит. Большинство мухоморов съедобны. А императорский мухомор считается вкуснейшим съедобным грибом на свете. Но он у нас не растет. В наших лесах растут обычные красные мухоморы.

– Они тоже съедобны?

– Они ядовиты, но не смертельно. Они дают чувство опьянения, которое на сто процентов совпадает с опьянением от водки. Вместо водки можно пить отвар из мухоморов. Не будет разницы.

– Тогда почему…

– Не знаю. Наверно, легче сходить в магазин, чем в лес. Но вполне можно наладить производство безалкогольной мухоморной водки. Такая водка может быть даже сухой: если жевать сухие мухоморы или даже мухоморную муку, то результат тот же самый. Можно даже пирожки печь из такой муки, если придумать технологию.

Но более того: в Сибири есть вариант нашего красного мухомора, который вместо опьянения дает сильное эйфорическое состояние. Точно также, как и наркотик. По виду этот мухомор совсем не отличается от нашего, обычного. Его можно завезти в наши края и выращивать как вешенку. Это будет в тысячу раз дешевле маковой соломки.

– Но вам нужно найти две фабрики, – сказал я. – Это двойная работа.

– Обе будут рядом. Они принадлежат одной и той же фирме, потому что оба изобретения сделал один и тот же человек. Он же и полностью разработал технологию.

– Тогда он гений.

– Да.

– А если он гений, то сделает еще и другие открытия, – предположил я. – Его нужно обезвредить.

– А вот это не мое дело, – сказал Бецкой. – Я делаю только то, за что мне платят. Но думаю, что его захотят не обезвредить, а перетянуть на свою сторону.

– Тогда сформулируйте вашу проблему. Как можно точнее.

– Найти фабрику. Хотя бы одну из них. С остальным я справлюсь. Я слышал, что экстрасенсы могут найти исчезнувшего человека, просто посмотрев на карту.

Сделайте что-то вроде этого.

– Но я не даю полной гарантии.

– Никто не дает полной гарантии, даже палач.

Я порылся в шкафу и нашел карту области. Конечно, как только речь зашла о мухоморах, я сразу вспомнил дом в лесу и изобильные грибочки вокруг него. Они не могли так распространиться сами. Значит кто-то возился с ними. Пусть даже фабрика была не там, но там была зацепка.

Я разложил карту на полу, потому что для стола она была слишком обширна, и начал искать. Я вспоминал и проверял по карте все повороты дороги. Да, вот он.

Это может быть только этот лес. Масштаб: в одном сантиметре триста метров. Тогда лес будет километра четыре в поперечнике. Дом был у самого края, у южного края леса, судя по солнцу. Вот здесь.

– Вот здесь, – сказал я. – Вот здесь это место, тут карта слегка протерлась, но я обозначу карандашом.

– Не надо!

– Почему?

– Останется вещественное доказательство. Если бы вы отметили это место карандашом, карту пришлось бы сжечь. Позвольте, я сориентируюсь. Там есть дорога?

– Дорога подходит прямо к дому. Дом и все владение ограждены столбиками с тонкой проволочной решеткой.

– Видеокамеры?

– Кажется нет. Хотя возможно, на угловых столбах. Дом двухэтажный, большие подвалы, металлическая блестящая крыша.

– Но… – удивился он, – но откуда вы все это знаете? Неужели просто по карте?

– Профессиональный секрет.

22

Оставшись один, я сразу занялся делом. Мне не терпелось исследовать новые пространства. Я просто не мог устоять на месте от нетерпения. Я чувствовал себя как ребенок, которому купили билет на любимый мультфильм – этакое щекочущее чувство восторга. Вначале я поспешил: просто задернул шторы и лег на диван, но шторы были слишком прозрачны, а диван слишком скрипуч. Мне еще предстояло подготовить и правильно обустроить комнату для переходов в новую реальность. Я решил назвать то место нулевым миром – он находится где-то между тем миром и этим, между миром-плюс и миром-минус. Как первооткрыватель, я имею право дать имя новой земле.

Наверняка многие люди уже побывали там до меня, во снах, во время спиритических сеансов, в пограничных состояниях сознания, но пока еще, насколько я знаю, никто по-настоящему не застолбил территорию. В Америку тоже заплывали и до Колумба, а первооткрывателем все же считается он.

Комнату для переходов я стал оборудовать в спальне. Я повесил два тонких одеяла поверх портьер, а на полу разложил поролоновый коврик. В перспективе я собирался сделать шумопоглощающую обивку на стенах и какую-нибудь приличную страховку. Например, можно перед погружением надевать на палец пульсометр и подключать его к компьютеру. Пульсометр у меня был, только батарейки давно сели, а с компьютером разберемся. Как только пульс станет критическим, будет включаться резкий звонок, тряска или что-то вроде этого: любое внешнее воздействие, которое вытащит меня наружу, в мир-плюс. А эта штука уже проверена: когда меня сильно трясут за плечи, я просыпаюсь. В принципе, выйти оттуда так же просто и так же сложно, как из очень глубокого сна. Трудно без посторонней помощи и легко с нею. Но все это мне только предстоит сделать и продумать в деталях.

Пока что я собирался в путешествие без страховки. Конечно, это было опасно, но меня слишком тянуло туда. Если в прошлый раз пульс упал до тридцати семи, то что случится сейчас, когда я уйду дальше? «Это безумие, остановись!» – совершенно отчетливо сказал я сам себе, но не остановился. Наверное, так себя чувствовали те инженеры, которые впервые создали атомную бомбу; они не могли не испытать ее, даже если бы это испытание угрожало их собственным жизням.

Стремление к неизведанному – вот что убивает нас и вот что возвышает нас над миром спокойной природы и даже над сферой сияющих и тоскливо всеведущих богов.

Я лег на спину и позволил образам двигаться спонтанно. Внезапно всплыло странное слово «кетцахуатль», потом еще несколько подобных. Слово я записал, чтобы проверить по словарю, и снова закрыл глаза. Вскоре я оказался на лугу, среди высокой голубоватой травы, которая пахла как полынь, но не так отчетливо.

Это уже было мое тринадцатое или четырнадцатое проникновение, поэтому я вошел быстро и действовал уверенно. Я осмотрелся в поисках опасных или интересных предметов, не найдя таковых, взлетел над лугом и стал ускоряться, как поднимающийся самолет. Внизу заскользила трава, кусты, деревья, пруды и речные старицы цвета гладкой стали. Наконец, в голубой дымке впереди я увидел море. Я проделал обычный путь и снова оказался перед черным провалом норы.

Вначале я шел согнувшись, но потом мне пришлось лечь и ползти. Я полз ногами вперед, потому что нора уходила вниз под углом примерно тридцать градусов и висеть долго головой вниз я просто не мог. Приходилось пятиться. Там было чрезвычайно тихо, так тихо, как никогда не бывает в жизни. Временами я останавливался и прислушивался. Нечто вряд ли могло двигаться бесшумно. Когда я прополз метров сто, нора стала еще уже и пошла резко вниз. Я услышал звуки, отдаленно напоминающие человеческий голос и кажется, даже был свет. Но я не могу сказать точно, потому что в глазах пульсировало мое внутреннее свечение.

Отдохнув, я двинулся обратно. Без сомнения, я почти достиг того мира, в котором обитало Нечто, но ползти дальше было бы слишком опасно. И справа, и слева от основной норы отделялись узкие рукава, в которые можно было бы влезть, но в которых уже нельзя было бы развернуться. Я не решался их исследовать, до поры, до времени. Хотя за каждым из них мог скрываться особый мир.

И вдруг я услышал: оно двигалось мне навстречу. Я не знаю, как оно оказалось впереди; скорее всего, у норы было несколько разветвлений. Оно было уже так близко, что я почувствовал его дыхание и его запах. Его дыхание было холодным, а тело пахло шоколадом. Мне не оставалось другого пути, как только нырнуть в боковой рукав.

Это было как неожиданное падение в яму: как будто ты ставишь ногу на траву, а трава проваливается и ты летишь вниз головой в пропасть, которая скрывалась под ней. Может быть, это слегка напоминало прыжок с вышки в воду – но было сильнее, гораздо сильнее. Одна реальность исчезла и мгновенно сменилась другой. Я сразу же оказался в новом мире, в мире со своими законами, своей историей, своими сцеплениями событий. Я знал все эти законы и события, более того, я сразу оказался в гуще действия.

Сейчас я был в моем привычном теле. Мое тело бежало, уходя от погони.

23

Мы приближались к области искажения смысла – это я понял по тому, как предметы стали меняться местами. Трамвайная линия, которая вела к парку, теперь развернулась и пошла в обратную сторону. Старый трамвай изгибался как резиновый, скользя по неэвклидовым рельсам; от этого краска с шелестом облупливалась с его боков. Университет оказался с востока от нас, хотя был на западе. Его архитектура напоминала страшный сон: не буду объяснять, но даже все окна были разной формы. Я заметил Область, которая медленно вращалась в парке между деревьями недалеко от дороги – деревья вокруг вращались вслед за нею. Те, что подальше, не передвигались, но скручивались как пружины, все по часовой стрелке. Парк был безлюден, был спокоен как старая фотография. И так же, как старая фотография, он был заряжен ностальгией. Мои преследователи были слишком заняты, чтобы интересоваться подобными мелочами. Я проскочил в пролом в оградке и нырнул в Область. Преследователи сделали то же самое.

Изнутри Область была совершенно прозрачна. Я продолжал видеть парк, людей и здания вокруг, но теперь это были совершенно нормальные парк, люди и здания.

Вся ненормальность сосредоточилась здесь. Я оказался в большой комнате с огромными окнами во всю стену. На окнах стеклянные решетки. На полу металлическая плитка – по потолку – керамика. Позади меня поднималась невысокая, в полметра, загородка, сваренная из двутавровых реек. За такими в зоопарках держат слонов. Но загородка была слишком низкой, чтобы удержать большое животное. А большое животное имелось. За загородкой паслась теорема Остроградского – Гаусса. Видимо, виновата была близость университета. Морда теоремы была слегка похожа одновременно на морду ламы и кенгуру.

Она имела очень красивое тело, покрытое переливающейся блестящей короткой шерстью, слегка напоминающей фетр. Шерсть порой давала невероятно радужные переливы. Табличка на клетке гласила, что животное имело отличную родословную: его родителями были прославленные Острый и Градский, а Гаусс, как всегда, спонсировал проект. Теорема, с виду, была помесью кенгуру и динозавра. От нормальных земных животных ее отличало полное отсутствие мелких деталей – она была как будто очень аккуратно вылеплена из пластилина, а потом увеличена до трехметрового роста. Я думаю, что весила она тонну или больше. Может быть, две. Судя по наружности, она не имела ни когтей, ни зубов. И на том спасибо.

Мои преследователи вошли в комнату и осматривались. Я создал виртуальный столб (сразу же удивившись своей способности) и спрятался за ним. Но долго за такой штукой не простоишь.

Теорема легко перенесла лапу через барьер и вышла из-за загородки.

Выглядела она относительно мирно, но я знал, что это не так. Она смирно подошла и толкнула рыжего крупом. Он отлетел и ударился о стену. Одним прыжком теорема оказалась над ним и с размаху села сверху. Все это заняло пару секунд. И тут я почувствовал сильнейший, но очень мягкий толчок – как будто меня ударили огромной пластиковой бутылью с водой. За моей спиной оказалась вторая теорема, детеныш. Мой враг был всего метра полтора ростом и не такой тяжелый, но толкаться она умела просто здорово.

Для того, чтобы спастись, мне достаточно было прочесть теорему наизусть или доказать ее. Доказательством она убивалась просто наповал, а от прочтения смирела и уходила щипать солому. Но я, с моим гуманитарным образованием, не мог сделать ни того, ни другого. Единственная теорема, которую я помнил, была основная теорема алгебры, да и эту я помнил неточно. «Любое алгебраическое уравнение имеет по крайней мере один корень!» – закричал я, но это не произвело никакого впечатления. Тогда я совсем заврался. «Я открыл астероид Церера и вычислил его орбиту!» – закричал я снова. Большее животное посмотрело на меня с удивлением, отвернулось и ушло щипать груду соломы. «Любая непротиворечивая система не полна», – вдруг выдал я теорему Геделя и две моих теоремки синхронно хрюкнули, приподняв носы.

Второй мой преследователь уже успел спастись, выбив окно и разбив стеклянную решетку. На острых обломках решетки остались следы крови.