Текст книги "Воспоминания об Александре Солженицыне и Варламе Шаламове"

– Знаю, – предупредил он, – в конце сентября, когда надо будет сдавать дневник, вы мне заявите: «Александр Исаевич, ничего не получилось – весь месяц шли дожди». Но не обманете. Я сам каждый вечер буду вести наблюдения¹⁴.

Довелось мне быть свидетелем беседы Солженицына с коллегой – преподавателем астрономии. Попрощавшись с ним, Александр Исаевич произнес, глядя ему вслед: «Счастливый человек. Едет в экспедицию в полосу полного солнечного затмения. Представляешь, воочию увидит солнечную корону. Для нас, астрономов, нет ничего интереснее».

Объясняя природу белых ночей, говорил: «В Рязани белых ночей не бывает. Верно. Но обращали вы внимание, как долго тянется у нас летний вечер, как медленно наступают сумерки? В июне и в девять, и в десять вечера еще светло. До половины одиннадцатого можно фотографировать без лампы-вспышки. В южных широтах ничего подобного быть не может. Там мгла приходит так быстро, что кажется, будто день переходит в ночь мгновенно… – и закончил многозначительно: – Надо уважать тот край, где живешь».

Однажды после урока астрономии я шутки ради спросил, можно ли узнать, под какой звездой родился? Исаич ответил серьезно: «Можно. Надо только точно знать место и час твоего рождения». Говорилось это в эпоху, когда астрология именовалась «ложным учением, распространенным в капиталистических странах», а до нынешнего времени, когда гороскопы еженедельно обнародуются во всех популярных СМИ, было еще очень далеко.

Как-то поставив ученику «двойку» по астрономии, Солженицын в сердцах заметил: «Слушал твой ответ и подумал, что ты мог бы на равных вести беседу с Василием Семи-Булатовым из рассказа Чехова «Письмо к ученому соседу».

Тут выяснилось, что большинство присутствующих не читали этот рассказ. Исаич выдержал театральную паузу, затем скорбно произнес: «Как можно дойти до десятого класса и не прочитать все рассказы Чехова?! До какой же степени надо не любить русскую литературу, чтобы ограничиваться “прохождением” того, что положено по школьной программе!»

На следующем уроке Солженицын читал перед классом рассказ А. П. Чехова «Письмо к ученому соседу». Читал он очень хорошо, выделяя места, в которых Василий Семи-Булатов рассуждает на астрономические темы, например: «Могут ли люди жить на луне, если она существует только ночью» или «Как Вы могли видеть на солнце пятны, если на солнце нельзя глядеть простыми человеческими глазами, и для чего на нем пятны, если и без них можно обойтиться? Из какого мокрого тела сделаны эти самые пятны, если они не сгорают?».

Другой раз он читал сочиненный им «Рассказ незадачливого фантаста», а мы должны были отмечать содержащиеся в нем ошибки, относящиеся к изучаемой теме. Чем больше неточностей обнаружишь у «фантаста», тем выше получишь оценку.

Однажды Александр Исаевич предложил конкурс на лучший способ определения географической широты, а услышав один из ответов, среагировал: «Все очень хорошо. Только каждый раз, как понадобится узнать, на какой широте находишься, придется лезть в центр Земли». В этом же духе звучали и его иронические замечания к определению коэффициента полезного действия устройства, никакой пользы не приносящего.

Задает учитель вопрос: «От чего зависит емкость электрического конденсатора?» – и слышит в ответ: «От заряда и потенциала». Мгновенно следует комментарий: «Скажи, а емкость сосуда зависит от того, сколько в нем содержится жидкости? Ты не замечал, что по мере наполнения кастрюли водой ее емкость увеличивается?!»

Класс смеется, и ученику с самой сомнительной тройкой по физике становится понятно, что электрическая емкость, хотя математически и равняется отношению заряда к разности потенциалов, не зависит ни от величины протекающего заряда, ни от приложенной разности потенциалов.

На одном из уроков Солженицын рассказывал об устройстве магнитофона, вручную перемещал ленту и с видимым удовольствием демонстрировал изменение звучания голоса при изменении скорости перемещения магнитофонной ленты. Рассказывая о скорости звука и сверхзвуковых скоростях, он вспомнил, что на фронте в ходу была поговорка: «Не бойся пули, которая свистит, раз ты ее слышишь – значит, она не в тебя. Той единственной пули, которая тебя убьет, ты не услышишь»¹⁵.

Примеров таких можно приводить и приводить еще очень много. Для педагога очень важно быть актером, и Солженицын-учитель в полной мере этим качеством обладал¹⁶. Проходим по астрономии гелиоцентрическую систему мира. Вот он с застывшим в напряжении лицом, ушедший в себя, медленно прохаживается между рядами парт, и притихшие ученики слышат негромкий голос: «Николай Коперник ходил по средневековому Кракову, и тяжелая дума не покидала его. Он давно понял, что Аристотель не прав, Земля не является неподвижным центром мироздания, а вместе с другими планетами обращается вокруг Солнца. Но как донести эту идею до людей и не быть обвиненным в ереси?»

Другой пример. «Я уехал в отпуск. Оставил на столе в надежно запертой комнате стакан с водой. Возвращаюсь домой через месяц, отпираю дверь, смотрю – стакан на месте, но пустой! – обращается Исаич к классу с выражением неподдельного изумления на лице и продолжает: – Где вода?! Кто выпил мою воду?» Так мы приступили к постижению физики испарения.

По вспомнившимся мне эпизодам читатель может оценить, насколько хорошим актером был Солженицын, насколько он вживался в роль учителя. Сдавал я зачет по оптике. Оценка колебалась между «четырьмя» и «пятью». Исаич продиктовал условие задачи и отправился по своим делам, а меня запер одного в физическом кабинете. Задачу я решил и с удовольствием готовился продемонстрировать решение, но «одиночное заключение» затягивалось… Наконец я услышал, как ключ вставляется в замочную скважину, и бормотание: «Ну, все. Или решил, или не решил. Времени было достаточно». Результат зачета волновал его, похоже, не меньше, чем меня.

При изучении видов механического движения он задал нам домашнее сочинение на эту тему – нужно было привести примеры из жизни (но не те, что в учебнике) различных видов движения тел. При этом положительные эмоции у учителя вызывали примеры не бытовые, а из производственной практики (движение механических частей станков, обрабатываемых деталей и т. п.). Мое сочинение, составленное – в чем я признался – в результате беседы со знакомым технологом Рязанского завода счетно-аналитических машин (САМ), ему понравилось, но он все же скаламбурил: «Было бы еще лучше, если бы ты сам сходил на САМ».

В вариант контрольной работы, которые устраивал Исаич, входили две задачи. Первая – элементарная, на школьном жаргоне – «задача в один вопрос». Для решения ее нужно было применить одну из формул «контролируемого» раздела физики да еще разобраться с размерностями входящих в нее величин. Безукоризненное решение такой задачи обеспечивало положительную оценку за контрольную.

Вторая задача формулировалась так, чтобы ученик мог показать свои знания и понимание пройденного материала. Тут учитель учитывал, логичны ли рассуждения, насколько рационально решение. Черновик сдавался вместе с контрольной. «Может оказаться, что именно в черновике вы были рядом с решением», – говорил Александр Исаевич и в этом случае ставил оценку «по черновику».

Еще он советовал обдумывать полученный ответ. «Например, – говорил он накануне контрольной по теплоте, – у вас получилось, что в результате опускания ложки в стакан с водой температура воды понизилась на 120 градусов по Цельсию (?!). Разве можно оставить такой ответ без комментариев? Конечно, нужно проверить расчеты, но если попытки найти ошибку оказались тщетными, следует дать хотя бы такое примечание: “Ответ противоречит физическому смыслу”».

Если первой чертой Солженицына-педагога я отметил методичность, то вторая – принципиальность. Он никогда не «вытягивал» ученика. Во время контрольной можно было обратиться к нему за консультацией, он отвечал на поставленный вопрос, но на полях делал условный знак, означающий, что оценка будет снижена на полбалла, а то и на целый балл – в зависимости от ценности подсказки.

На исходе девятого класса вышла история прямо-таки драматическая. У нас появилась ученица, явно отстававшая в развитии. Учителя вполголоса говорили «дебил», а некоторые ученики жестоко издевались над ее беспомощностью. Но благодаря самоотверженности ее матери, ежедневно бывавшей в школе, у девочки появились шансы перейти в десятый класс. Сердобольный историк вывел ей даже «четыре», многоопытный математик, добившись с грехом пополам ответов на элементарные вопросы, поставил «три». Строгая учительница литературы, вдоволь посмеявшись вместе с классом над ее ответами, также вывела за год «удовлетворительно».

А. И. Солженицын провел для нее дополнительную контрольную. Но, увы, по истечении 45 минут на листе было лишь условие первой задачи. Мне запомнились полные отчаяния глаза матери девочки, пришедшей к концу решающего судьбу дочери урока, и скорбное лицо Александра Исаевича. В тот день он не поспешил домой, о чем-то долго говорил с матерью. Знаю только, что положительной оценки он этой ученице не поставил и в десятый класс не перевел.

А когда в выпускном классе, в преддверии экзаменов на аттестат зрелости, текущие «двойки» по всем дисциплинам превращались в «тройки» за год, только Исаич сумел «провести» через педсовет одну «двойку по» физике и не допустить ученицу до экзамена¹⁷.

Кстати, готовя нас к выпускному экзамену, он заметно волновался. Теперь, когда знаю о нем много больше, предполагаю, что он просто изображал волнение. Во всяком случае, его замечания на предэкзаменационных уроках, когда шло интенсивное повторение вопросов по билетам, стали резче и звучали, к примеру, так:

– Вот, ты, не подумав, сказанешь такое на экзамене, и я сразу услышу от представителя роно: «Уважаемый, они же у вас ни черта не знают!» – и придется нам с тобой обоим краснеть.

Следующий урок в понедельник. Я, разумеется, ничего не задаю [Задавать домашнее задание с субботы на понедельник не разрешалось. – С. Г.]. Но до экзамена остается всего ничего. Поэтому, кто поумнее, в воскресенье порешает задачи. Рекомендую следующие номера…

За считанные минуты до начала экзамена Александр Исаевич уединился в физическом кабинете и «колдовал» с билетами. Потом объяснял, что… раскладывал их в соответствии с законом случайных чисел!

Хотя он никогда не старался «вытянуть» ученика, он часто сопереживал отвечающему. Помнится, вызвал ученицу, чтобы окончательно определить полугодовую оценку по астрономии – «четыре» или «пять». Ответ его вполне устраивал, но в какой-то момент соискательница высшего балла запнулась, из ряда послышалась подсказка, и тут Исаич с досадой воскликнул: «Девочка отвечает на “пять”. Так нет же, надо было помешать!» Он все же поставил Альбине «отлично», но лишь после того, как она ответила на дополнительные вопросы.

У Солженицына в меньшей степени, чем у иных учителей, была выражена черта, которую я бы назвал «педагогической инерционностью». Он мог поставить высокую оценку посредственному ученику и, наоборот, изредка урезонивал зазнавшегося ученика «профилактической» «двойкой». Исаич мог с легкостью «посадить» любого бесспорного отличника. В некоторых случаях учитель Солженицын не применял «санкций». Довольно быстро решив обе задачи из заданного мне варианта контрольной по теплоте, я обратился к Александру Исаевичу: «У меня получилось, что для нагревания котла потребуется 30 килограмм дров. Достаточно ли такого количества? Может быть, имеет смысл сделать примечание, что ответ противоречит физическому смыслу?»

Порывшись в своих бумагах, учитель ответил: «Не знаю, мне тоже кажется, маловато. Ну, что такое 30 килограмм. Две небольшие вязанки, они быстро прогорят, а котел у тебя довольно большой». И описав в воздухе объем котла, многозначительно посмотрел на меня. Я проверил расчеты, тотчас обнаружил ошибку, и в результате получилось 150 килограмм все тех же дров. Сообщил о новом результате Исаичу, но тот лишь пожал плечами, а прямой вопрос: «Правильно ли решена задача?» считался некорректным.

Тогда со словами: «Еще раз, пожалуй, пересчитаю» – я сделал вид, что принимаюсь за расчеты. Тут и не выдержали нервы учителя. «Сдавай-ка скорее контрольную, а то еще чего-нибудь насчитаешь». И Исаич забрал себе мои листочки. Уже выйдя за дверь, я увидел одобрительно кивающего мне учителя, подтверждающего этим, что теперь в результате моих расчетов котел удастся нагреть.

Запомнился мне и зачет по теме «электростатика». Подготовился я основательно. Накануне сам придумывал себе различные каверзные вопросы и искал на них ответы. Начался зачет гладко, по принципу «вопрос – ответ». Мой ответ следовал мгновенно за вопросом учителя. Отвечаю так, что стало весело. И вдруг следует нестандартный вопрос, и я тупо молчу. Затянувшуюся паузу прерывает голос учителя: «Сережа, до сих пор ты отвечал просто блестяще (бросает на меня пронзительный взгляд). “Отлично” заслужил, но подумай над этим вопросом».

Я уверен в точности воспроизводимых по памяти реплик Солженицына, будучи не в силах передать его интонацию, взгляд, жесты… Кажется, я справился с тем вопросом, и хотя «пять с плюсом» не получил, до сих пор, когда слышу «электростатика», на душе становится светлее.

Исаич старался дать возможность ученику поверить в свои силы. Сократу принадлежит афоризм: «В каждом человеке – солнце. Только дайте ему светить». На мой взгляд, главное достоинство учителя – дать ученикам «светить». Как-то для урока нужно было начертить на доске схему преломления лучей в какой-то наисложнейшей (по школьным меркам) системе не то линз, не то зеркал. Обычно в такой ситуации обращались к услугам двух «штатных» чертежников, но их почему-то в тот момент в классе не оказалось, и Александр Исаевич попросил меня. Я стал отнекиваться, потому что черчение недолюбливал. Но Исаич, хотя и мягко, но настойчиво вынудил меня попробовать, подчеркивая, что у меня должно получиться, нужно только поверить в свои силы. Чертеж и впрямь удался…

А. И. Солженицын говаривал, что человек порой сам свои потенциальные возможности не в состоянии оценить. «Несколько лет назад, – рассказывал Александр Исаевич, – врач откровенно сказал мне: “Вам осталось жить совсем немного – месяц, максимум два”. И тогда я мобилизовал силы своего организма. И, как видишь, выжил».

Как реагировал он на выходки учеников? Невозможно представить себе Солженицына кричащим: «Вон из класса!» или с угрозой предупреждавшим: «Завтра явишься с родителями, иначе я тебя к уроку не допущу». Если кто-то отвечал на его замечание с иронией, он обычно говорил: «Не шути со мной». В тоне не содержалось угрозы, но продолжать диалог в стиле юморины желания не было.

На уроке астрономии Александр Исаевич рассказывал о Джордано Бруно. Он читал в лицах какой-то отрывок (теперь думаю, собственного сочинения). Некоторые жесты показались мне и соседу по парте смешными. Мы еле сдерживались и не могли сосредоточиться на содержании. Наконец учитель подошел к нашей парте и с грустью в голосе, словно продолжая повествование о трагедии Джордано Бруно, тихо произнес: «Ребята, у меня столько возможностей умерить вашу веселость». И смешливость сразу ушла, уступив место чувству вины.

Несколько человек из нашего десятого «А» стали заниматься в парашютной секции и совершили по одному самостоятельному прыжку. На следующий день во время урока заметно было, что никого из них (не все парашютисты блистали по физике) Александр Исаевич обижать не хочет.

Запомнился урок вежливости, преподанный нам учителем физики. В ответ на «Здравствуйте, Александр Исаевич» кого-то из учеников он среагировал: «Мы же с тобой сегодня уже здоровались, – и продолжал, обратившись к присутствующим: – Проведем небольшой конкурс – кто первым правильно ответит: как следует поступить, если вы встретили человека, с которым уже здоровались?» Класс молчал. Исаич настаивал: «Ну все же, как поступить?! Снова сказать “Здрасьте” – глупо. Уже здоровались. Пройти мимо, как бы не замечая. Тоже глупо… – и после паузы закончил: – При повторной встрече надо улыбнуться этому человеку».

В пору, когда имя Александра Солженицына упоминалось только в ругательном контексте, его обвиняли во всех грехах, в том числе и в антисемитизме. Должен сказать, что моя память цепко фиксирует любые, даже самые мелкие факты такого рода. Так вот, за все годы знакомства с Солженицыным никакого намека на антисемитизм в его словах и поступках не было. Можно упомянуть о нескольких случаях его сдержанного отношения к творчеству известных деятелей культуры, науки, спорта – представителей еврейской национальности (подробнее я рассказываю об этом в заключительной части воспоминаний о Солженицыне), но нет оснований считать, что оно связано с их этническим происхождением.

Проявлялась ли тогда религиозность Солженицына? Явно – нет. Но к религии он относился с уважением. Говаривал, что люди слишком мало знают о себе, чтобы клеймить Бога. «Как родился – не помню, когда умру – не знаю», – не раз и по разным поводам повторял он. Как-то на его уроке делалось объявление о предстоящей антирелигиозной беседе. Реплики об обязательности посещения мероприятия комсомольцами Александр Исаевич резко прервал: «Продолжаем урок. Объявления делаются не для того, чтобы их обсуждать».

В ту пору приобрел известность в Рязани и пропагандировался поступок священника (запомнилось, что в миру его фамилия Теплоухов), отказавшегося от сана и подвизавшегося в обществе «Знание» с лекциями по атеизму. Провел он и у нас в школе лекцию «Почему я ушел из церкви». Объявление об этом мероприятии было сделано на уроке физики. Услышав тему, я начал ерничать: «Батюшка, лекции читая, “Отче наш” не позабыл?» Не удостаивая меня вниманием, наша классная продолжала призывать к обеспечению стопроцентной явки. Я, услышав, что лектор весьма эрудирован, продолжал веселить класс: «Еще бы! Кто б иначе стал слушать его проповеди?» При этом нельзя было не заметить, что Александр Исаевич моим выходкам одобрительно улыбался.

Одобрительно встретил он и мое демонстративное поздравление в субботу накануне Пасхи: «Александр Исаевич! С праздником светлого Христова Воскресения!» – и мой нарочито громкий отказ от общественного поручения в тот день: «Сегодня никак не могу. Некогда. Надо успеть в церковь куличи освятить».

Зная о моем увлечении шахматами, Александр Исаевич иногда заговаривал о них. Вспоминая о годах юности, рассказывал, что было время, когда и сам ими увлекался, участвуя в турнирах, получил третью категорию. Позднее он разочаровался в «игре королей», считая, что она вынуждает человека тратить много энергии вхолостую.

При мне же Исаич не раз высказывался в том смысле, что наши шахматные успехи потому и афишируются, чтобы прикрыть отставание в иных, более важных областях. Помнится, между нами состоялся такой диалог:

– Все-таки, Сережа, шахматы напрасно отнесены к спорту.

– Почему?!

– Да потому, что спорт предполагает физическое развитие человека. А если шахматы – спорт, то почему бы не причислить к спорту домино, карточную игру и еще бог знает что?

– Александр Исаевич, давайте договоримся о терминах. По-моему, спортивное состязание – это соревнование, участники которого находятся в равных условиях, и успех не зависит от случайности. Потому-то шахматы – спорт, а домино и карты – нет¹⁸.

– Все же спорт обязательно предполагает физическое соревнование.

– Что же тогда, по-вашему, шахматы? Игра, средство убить время?

– Наверное, шахматы ближе к науке. Есть же учебники шахматной игры, да и успех в них во многом зависит от того, насколько добросовестно проштудированы пособия и руководства.

Заметно было, что среди именитых шахматистов симпатии у Александра Исаевича вызывали те, кто совмещал игру с достижениями в других интеллектуальных областях. Так, он с уважением отзывался о многолетнем чемпионе мира Эмануиле Ласкере, бывшем доктором философии и математики. При этом не скрывал, что не любит доктора наук Михаила Ботвинника за его, как ему казалось, слишком практичный стиль игры, и всю жизнь «болел против» него.

Во время матчей на мировое первенство между шахматистом-ученым М. Ботвинником и шахматистом-профессионалом М. Талем Солженицын желал успеха молодому рижанину. Первые поражения Таля в матче-реванше повергли Александра Исаевича в уныние. «Ну как же так, какая досада!» – восклицал он со скорбным выражением лица. Когда же матч-реванш завершился, сделал вывод, что результат противоестественен и вызван болезненным состоянием М. Таля.

В школе существовал порядок – в начале первого урока преподаватель несколько минут должен посвятить текущей политинформации. Когда школьный день начинался с физики, беседа была предельно краткой – несколько фраз о важнейших событиях. Как-то, когда политинформация закончилась и Александр Исаевич устремился к доске, я позволил себе реплику с места:

– А спортивные новости?!

Исаич только буркнул:

– Хватит. Им еще спортивные новости!

И тут же, начав писать на доске физическую формулу, бросил взгляд в мою сторону и продолжил:

– Я слышал, что проходит чемпионат школы по шахматам, в котором Гродзенский, втайне конечно, претендует на первое место. Вот когда турнир закончится, обязательно на политинформации оглашу его итоги.

Я почувствовал, что краснею, класс развеселился, но Исаич умел обуздывать веселье, направляя энергию учеников в нужное русло. А чемпионат школы мы действительно тогда проводили. За отсутствием специального помещения игра проходила в свободном классе. Бывало, занимали шахматисты и физический кабинет. Помню, Александр Исаевич задержался возле одной из досок. Обратив внимание на первые ходы, произнес:

– Сицилианская защита.

– Вы и это знаете? – осведомился я.

– Когда-то немного знал теорию дебютов. Теперь помню лишь названия нескольких начал, – ответил Солженицын.

Он назвал дебюты, которые предпочитал в пору увлечения шахматами, но, честно скажу, я пропустил это мимо ушей: шахматные вкусы бывшего третьекатегорника меня не особо интересовали. …Вдруг один из участников турнира порывисто встал из-за стола и, ни на кого не глядя, вышел.

– Что, проиграл Валерий? – послышался голос сидевшего в дальнем углу и, казалось, поглощенного своими делами Александра Исаевича. Встретив мой кивок, прокомментировал:

– Я так и понял. Для шахмат он слишком разболтан.

Услышав, что какой-то турнир проводится по швейцарской системе, поинтересовался, в чем ее суть, так как до этого знал только круговую («каждый с каждым») и олимпийскую («проигравший выбывает»). Когда я объяснил существо «швейцарки», он назвал ее «методом последовательных приближений при определении относительной силы шахматиста»¹⁹.

Все же занятий шахматами он не одобрял. На одном из уроков после моего не слишком удачного ответа с грустью заметил: «Сказываются шахматные неудачи». В тот день местная газета сообщила итоги юношеского чемпионата Рязани, в котором я сыграл плохо. А в конце последнего учебного года, увидев в газете мое имя среди участников юношеского первенства области, Александр Исаевич с укоризной заметил: «Ты, наверно, все лето будешь играть в шахматы, а потом опозоришь школу на вступительных экзаменах в институт».

Тем не менее и я, и почти все другие ученики А. И. Солженицына нашего выпуска на вступительных экзаменах по физике получили «пятерки». Встретившись со мной, Александр Исаевич подробно расспрашивал меня о том, как проходил экзамен, радовался успехам своих учеников.

Учитель физики трепетно относился к русской речи. Болезненно реагировал на ее искажения, но возражал и против догматического пуризма – стремления к чистоте языка, иногда показного. Услышав обращение одного ученика к другому: «Кто ж так ложит книги?», схватился за голову: «Нет в русском языке глагола “ложит”. Так говорить нельзя».

Бывало, что корил учеников за использование жаргонных выражений. Так, мы говорили: «Дай сантиметр» или «Измерь сантиметром». Исаич, впервые услышав про «сантиметр», сделал большие глаза: «Как-как ты сказал? Какой “сантиметр”?? Нужно говорить “сантиметровая лента”». Учитель был прав, но глубоко укоренившейся привычке нам изменить не удалось, и мы продолжали твердить «сантиметр», натыкаясь на иронические реплики Александра Исаевича.

Когда в его присутствии поправили сказавшего «слесаря» вместо «слесари», он сказал:

– Язык – живой, развивающийся организм. Было время, нельзя было произнести «профессора» – обязательно «профессоры», а теперь не слышно, чтобы так говорили. Придет время, и все станут говорить «слесаря», «токаря». Это будет считаться единственно правильным. Я думаю, будут говорить «ихний», что совсем не по правилам.

Я не удержался от реплики:

– Александр Исаевич, а мы по биологии проходили, что любой живой, развивающийся организм рано или поздно умирает.

– Так, и язык умирает, есть даже такое понятие – «мертвый язык», в том смысле, что он не употребляется в разговорной речи. Скажем, латынь. Правда, в Израиле пытаются воскресить мертвый древнееврейский язык – иврит, но я не уверен, что это получится.

Иногда он обнаруживал неточности в произношении иностранных слов. На уроке прозвучало название столицы Мексики – города Мехико. Исаич поморщился:

– Как-как ты сказал? Нужно говорить «Мексико». Столица и страна называются одинаково.

Мало что могу вспомнить о его литературных привязанностях. Огорчившись, что я не читал Стефана Цвейга (он произнес «Цвайг»), он высоко оценил творчество этого писателя, его биографические романы и особенно «Америго». По поводу одной из экзаменационных тем по литературе, посвященной творчеству М. Горького, заметил: «К сочинению готовиться совсем просто. Каждый год дают тему по Горькому». Сказано это было таким тоном, что можно подумать, будто этот учитель физики непочтительно относится к «основоположнику соцреализма»²⁰.

Услышав, что мы изучаем на уроке литературы новый рассказ М. Шолохова «Судьба человека», с недоверием осведомился: «Неужели такое посредственное произведение собираются включить в школьную программу?» Услышав утвердительный ответ, рассмеялся. На вопрос, почему он ставит такую низкую оценку живому классику, педагог объяснил: «В рассказе “Судьба человека” только образ матери Ирины хорош, а в целом рассказ слабый, а для того, кто прошел войну, он неинтересен».

Один из учеников сочинил шутливую пьесу, в которой под фамилиями-характеристиками (Сорокина, Тугодумов) легко узнавались одноклассники. Исаич сказал, что такой литературный прием ему неприятен²¹. На замечание, что им пользовались Фонвизин, да и Гоголь²², возразил, что вел речь не о литературе XVIII и первой половины XIX веков.

Наша школа гордилась тем, что в ее стенах какое-то время учился очень популярный в те годы поэт Константин Симонов. Его Александр Исаевич оценил кратко: «Дамский поэт»²³.

В конце 50-х годов в Рязани был подлинный есенинский бум. Новое здание областной филармонии стало называться театром имени Есенина; проводились легкоатлетические соревнования, и даже шахматный турнир, организованный мною, был посвящен памяти поэта. Заметно было, что Солженицын ценил Есенина не очень высоко. Когда я не смог выполнить какую-то его просьбу, сославшись на занятость подготовкой школьного вечера памяти Сергея Есенина, с иронией заметил: «Ну как же школа может обойтись без есенинского вечера?!» – в том смысле, что я мог бы заняться делом более достойным.

Догадывались ли мы, что он писатель? Нет, могу сказать определенно. Вообще жизнь Солженицына за школьным порогом была нам неведома. Мы знали о нем меньше, чем об иных учителях, чьи радости и горести живо обсуждались учениками. Но почему-то мнение физика интересовало меня более всего, когда речь шла о литературном произведении, и именно с Исаичем я стремился подискутировать на темы, очень далекие от преподаваемых им учебных дисциплин.

Что можно сказать о его тогдашних увлечениях? Вспоминая о годах юности, он рассказывал, что было время, когда не представлял жизни без футбола. Он любил теннис и сетовал: «Рязань – некультурный город. Нет ни одного приличного корта». Помнится, Исаич принял участие в устройстве теннисного корта на спортивной площадке возле радиотехнического института. Уже став студентом этого учебного заведения, я как-то раз наблюдал за его игрой. С трибун неслось «Давай, Исаич!» Многие его ученики поступили именно в этот институт.

Еще его увлекали туристические походы, особенно велосипедные. Когда один из его учеников заметил, что, путешествуя на автомобиле, можно увидеть куда больше, Исаич ответил: «Ты сын двадцатого века, а я – больше девятнадцатого. Для меня важно пройти весь путь самому. Едешь на велосипеде, смотришь по сторонам – все твое. А на машине?! Что-то там пронеслось со скоростью 80 километров в час и забылось». Говорил он, что теплоходные прогулки не любит по единственной причине – целые дни гремит репродуктор. Проявлял Александр Исаевич интерес к драматическому искусству, иной раз высказывался о живописи.

Запомнилось мне его внимание к школьному вечеру, посвященному 100-летию А. П. Чехова. Он давал доброжелательные оценки нашим самодеятельным инсценировкам. Но что-то критиковал в действиях актеров, не все ему нравилось из репертуара. Тогда он признался, что в свое время сам участвовал в самодеятельности, любил играть персонажей коротких рассказов Чехова и всерьез подумывал о профессии актера²⁴.

Активного участия в организации школьных вечеров он не принимал, появлялся на них с фотоаппаратом и лампой-вспышкой.

Казалось, что его главное пристрастие – фотодело. Исаич организовал из нескольких учеников нашего класса фотокружок. Как руководителя кружка Солженицына отличала аккуратность, дополнявшаяся строгой бережливостью. Пробы для фотопечати нужно было брать небольших размеров, реактивы разводить в строго необходимых количествах, а, скажем, вылить использованный проявитель в канализацию с тем, чтобы при следующем проявлении развести новый считалось серьезным проступком²⁵.

Приучая нас к аккуратности, Исаич придумывал правила, которые для легкости запоминания облекал в рифмованные строки, они висели на стенах небольшой комнаты, в которой располагался фотокружок. Одно из них помню:

Будь аккуратен исключительно,

Раствором чистым дорожа.

Воронка желтая – для проявителя,

Воронка красная – для фиксажа.

Задания, получаемые в фотокружке, необходимо было выполнять в оговоренный срок. Солженицын раздражался, когда кто-то отговаривался от выполнения его задания, например, подготовкой к контрольной работе.