Текст книги "Воспоминания об Александре Солженицыне и Варламе Шаламове"

– Надо ежедневно заниматься, тогда и не нужно будет готовиться, наспех штудируя все подряд.

Особенно иронизировал над подготовкой к сочинению. «У него завтра сочинение по Толстому – нужно подготовиться. Он что – собирается за ночь “Войну и мир” перечитать или все 90 томов академического собрания сочинений?!»

Вспоминал, что когда он учился, то никогда специально к контрольным работам не готовился. Признаю, что никто из его учеников не дотягивал до идеала Солженицына.

С фотокружком связан и небольшой инцидент. Александр Исаевич решил подготовить нам, десятиклассникам, смену. Нескольким ученикам седьмого класса дал задание изучить теорию фотодела, а потом сдать зачет, по результатам которого предполагалось сформировать молодое пополнение кружка. Было ясно, что примут всех, но Исаичу хотелось обставить прием солидно.

Когда он направлялся на этот зачет, ему на пути попался я, и он попросил меня быть членом «приемной комиссии». Я не возражал. Едва первый отвечающий стал рассказывать о способе приготовления проявителя дрожащим от волнения голосом, да так, словно параграф из учебника, меня начал разбирать предательский смех. Я начал острить, шаржировать экзаменуемого, и тут Исаич, хлопнув книгой по столу, сказал: «Все! Хватит. Член комиссии может быть свободен. Спасибо ему за помощь».

Смех слетел мгновенно, и покидал я фотолабораторию в настроении прескверном: теперь-то Исаич обидится на меня смертельно. Но на другой день, встретив меня в коридоре, он как ни в чем не бывало, задал какие-то вопросы, а потом совсем не сердито попенял: «Что ты вчера скоморошничал. Ребята серьезно готовились. Зачем было устраивать балаган?» Я начал было извиняться, но Исаич прервал: «Ладно уж. Объяснились, и будет». Инцидент был исчерпан.

Он бывал строг, мог быть резок, но не помню, чтобы он был злопамятлив. Например, за целый ряд проступков исключил одного паренька (из «молодых») из кружка, а спустя некоторое время, когда Саша посерьезнел, вновь принял его, и тот, как я слышал позднее, стал чуть ли не главным его помощником.

Не имея особого интереса к фотографии, я любил общаться с учителем физики и поэтому с удовольствием занимался в кружке. Во время каникул после девятого класса нужно было месяц посвятить общественно-полезному труду. В один из последних дней учебного года Александр Исаевич предложил мне поработать месяц в фотолаборатории – под его руководством оформить стенды для школы. Я согласился с удовольствием, ни дня не прогулял. И существенная часть этих воспоминаний смогла появиться благодаря тем беседам, что вели мы с Исаичем в небольшой комнате-фотолаборатории в июне 1960 года.

Из того времени мне запомнился короткий диалог между нами о литературе. Я был в восторге от только что прочитанного романа И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев». Он в ответ пожал плечами:

– Не понимаю, как можно вдвоем работать над литературным произведением. Не представляю, как я стал бы писать с соавтором.

Я еще подумал про себя: «О каком это соавторстве говорит физик? Ведь не для написания методички к лабораторной работе нужен помощник» – и спросил:

– Вы что-нибудь пишете?

– Я сейчас работаю над одной вещью.

Лицо Александра Исаевича приняло страдальчески-озабоченное выражение, но тотчас просветлело, и он круто сменил тему разговора.

«Наверно, пишет пособие по физике», – решил я, поскольку он поругивал школьный учебник Пёрышкина²⁶. Больше о его литературных занятиях мы не заговаривали.

То, что мой школьный учитель – писатель, я узнал только после публикации «Одного дня Ивана Денисовича». А много лет спустя выяснилось, что написана повесть в то время, когда я проходил практику в фотолаборатории. Вот, оказывается, над чем он тогда работал!

Как-то в порыве возмущения очередным административно-бюрократическим шагом местных властей, я воскликнул в присутствии Солженицына: «Ну как так можно! Неужели они не понимают?!» Исаич среагировал спокойно: «Понимают. Это ты, брат, еще не понимаешь». Я вспомнил это, когда читая его повесть, дошел до сцены возмущения кавторанга Буйновского произволом охранников.

Однажды спросил его об отношении к Сталину. Во второй половине 50-х годов, после разоблачения культа личности, отношение к «отцу народов» в обществе было двояким. Александр Исаевич ответил примерно так: «Мое отношение к этому диктатору крайне отрицательное. А защищать его могут лишь две категории людей: те, кто в годы безвременья добивался чинов, и просто дураки – независимо от наличия у них дипломов об образовании и ученых степеней»²⁷.

На исходе десятого, выпускного, класса он поинтересовался, куда собираюсь я поступать после школы. Я ответил, что предпочел бы заняться точными науками, а родители хотели бы видеть меня врачом. Исаич оживился и сказал, что мнение моих родителей он одобряет. Почему? Да потому, что профессия врача очень нужна в любых жизненных ситуациях, особенно это чувствуется… в заключении.

«Попал я в лагерь, – начал Александр Исаевич и, не обращая внимания на мой вопросительно-растерянный вид, продолжал: – и там понял преимущество профессии врача. Представляешь, первыми загибались историки, философы, вообще разные гуманитарии, которых использовали на тяжелых, так называемых общих, работах. Меня спасло то, что я математик, смог попасть в “придурки” – на должность инженера. Теперь завидовал медикам, которые чувствовали себя в лагере еще вольготнее. Бывало, перед врачом-зеком снимало шапку лагерное начальство». В тот момент меня поразил этот принцип выбора жизненного пути: овладевай той профессией, которая пригодится, если попадешь в тюрьму!²⁸

Я тогда не сказал учителю, что те же самые соображения были и у моего отца – философа по образованию, много хлебнувшего в лагере горя из-за своей гуманитарной профессии. Много лет спустя, уже в новом веке, я ознакомился со следственным делом Я. Д. Гродзенского, в котором приводится акт медосвидетельствования обвиняемого с выводом «годен к тяжелому физическому труду» (Архив прокуратуры СССР. Следственное дело № П-28394. Т. 2. Л. 30.), в то время звучащим как приговор к медленной и мучительной смерти.

На выпускном вечере А. И. Солженицын появился с университетским значком и при боевых наградах. После торжественной части подсел к нашему десятому «А». Услышал, как кто-то из нас назвал гением известного физика. Александр Исаевич заметил, что не следует бросаться словом «гений». А упомянутый ученый своей популярностью обязан тому, что постоянно восседает во всевозможных президиумах и вообще славен своей общественной работой.

«У нас ведь как водится? – продолжал Исаич. – Если ученый просиживает допоздна в лаборатории, ставит эксперименты, ломает голову над полученными результатами, то какой же он ученый?! Вот когда он появляется в президиуме или избирается председателем спортивной федерации – тогда другое дело! Всем сразу ясно, что он воистину ученый»²⁹. Говорилось это весело и не обидно по отношению к физику, которого так неуместно, по мнению Солженицына, «обозвали гением».

Затем серьезно сказал: «Эварист Галуа – вот пример подлинного гения. Занимался немного политикой, немного любовью, немного математикой. Накануне дуэли, на которой погиб, оставил другу свои математические заметки. Крупнейшие математики того времени ничего в них не поняли, и только спустя много десятилетий следующие поколения ученых смогли в них разобраться. Это стало основой теории конечных полей»³⁰.

Не дав ему закончить мысль, я начал рассказывать о прочитанной незадолго перед тем книге Леопольда Инфельда «Эварист Галуа. Избранник богов». На это Исаич с ласковой насмешкой, намекая на меня, сказал, что пройдут годы и на нашей школе появится мемориальная доска в честь одного из выпускников 1961 года. В музей истории школы поместят классный журнал десятого «А», предварительно подчистив оценки, недостойные гения… «Много вам придется подчищать, Александр Исаевич!» – в том же тоне откликнулся я.

Ранним июньским утром завершился выпускной бал. В тот момент нам и в голову не могло прийти, что настанут долгие годы, которые мы потом назовем застойными. Что каждый из нас, независимо от его членства в КПСС и занимаемой должности, будет готов защищать своего учителя, ни на грош не веря наветам на Солженицына современных Булгариных и Гречей.

Теперь на фронтоне старинного здания гимназии имени И. П. Павлова есть мемориальная доска, напоминающая, что здесь когда-то работал великий писатель и гражданин. А в моей памяти встает образ не пророка, писавшего «Как нам обустроить Россию» и, кажется, знающего, как обустроить весь мир, а 40-летнего наставника, обладавшего огромным педагогическим талантом, учиться у которого было подлинным счастьем.

…А все-таки жаль, что А. И. Солженицын не осуществил свой замысел – написать повесть «Один день одного учителя»³¹. Может быть, получилось бы не хуже «Одного дня Ивана Денисовича».

Миша

То не диво, когда подпольщики бывают революционеры. Диво – когда писатели.

А. Солженицын.

Бодался теленок с дубом

Настоящие воспоминания относятся к периоду, о котором писатель говорит в пятом дополнении к очеркам «Бодался теленок с дубом»: «При казалось бы “широком” (потом все у'же) сочувствии ко мне общества – нас, работающих в самой сердцевине, было всегда менее десятка, в центре координации – Люша Чуковская. А работы было изнурительно много, и все с прятками: не всегда повези, не везде оставь, не по всякому телефону звони, не под всяким потолком говори, и напечатанное не хранить, и копирку сжигать, а переписка только с оказиями, по почте нельзя» [43].

«Переписка только с оказиями…» Вот роль одной из «оказий» по трассе Москва – Рязань я и исполнял. Материал, который необходимо передать, приносила к поезду Елена Цезаревна Чуковская (Люша). При первой встрече мы условились, что когда Александру Исаевичу потребуется моя помощь, мне позвонят «от Миши».

В моей семье этот псевдоним с Солженицыным связан накрепко, и спустя годы, когда в октябре 1970-го появилось сообщение о присуждении ему Нобелевской премии, отец сообщал мне в письме: «Насчет Миши ты уже знаешь?! Интересно, как поведет себя он и что теперь скажет его начальство?»

На этих страницах я частенько привожу факты из собственной биографии. Думается, это неизбежно в воспоминаниях. Как заметил в аналогичной ситуации Борис Пастернак: «Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая». Понимаю слова генерала Петра Григоренко, описывающего поездку к А. И. Солженицыну: «Не торопясь ели, и лилась беседа. О чем? Теперь трудно все вспомнить, да, может, и не надо, поскольку два собеседника по прошествии нескольких лет одну и ту же беседу вспоминают по-разному. Беседу с Великим человеком всегда запоминают в выгодном для себя свете» [22].

Я на память не жалуюсь и за точность воспроизведения фактов и диалогов ручаюсь. Тем более, что, в отличие от очерка «Исаич», где речь идет о будничных отношениях ученика с одним из учителей, в «Мише» описываются эпизодические встречи с очень известным человеком, которые, естественно, врезываются в память.

То, что мой школьный учитель – писатель, я узнал 19 ноября 1962 года. Как сейчас помню, я – студент второго курса Рязанского радиотехнического института – пришел домой, озабоченный предстоящей экзаменационной сессией. Едва переступил порог, отец спрашивает:

– У тебя в школе, кажется, был учитель по фамилии Солженицын?

– Да, физик – отвечаю с удивлением, поскольку родитель никогда не проявлял особого интереса к моим учебным делам, а школьная тема и подавно уже более года как была исчерпана.

– Смотри-ка, он, оказывается, великий писатель – говорит отец, протягивая мне свежий номер «Известий».

Вот он, воскресный выпуск, который в Рязань доставляли на следующий день. Все на месте: передовица «Встречая Пленум ЦК», рапорт Н. С. Хрущеву тружеников сельского хозяйства из Винницкой области, подборка писем на тему «Ленинский подход к важнейшим проблемам экономики». А в подвале на пятой полосе под рубрикой «Свежие оттиски журналов» заметка К. Симонова «О прошлом во имя будущего», начинающаяся словами: «О небольшой повести А. Солженицына “Один день Ивана Денисовича”, только что опубликованной в 11-й книжке “Нового мира”, наверное, будет написано много статей. А пока, только что перевернув ее последнюю страницу, мне хочется высказать лишь несколько мыслей вслух».

«Высказав мысли вслух», Симонов завершает заметку: «Повесть “Один день Ивана Денисовича” написана уверенной рукой зрелого, своеобычного мастера. В нашу литературу пришел сильный талант. У меня лично не остается в этом никаких сомнений».

Признаюсь, похвала Симонова меня вслед за отцом мало в чем убеждала, а «зрелым мастером» и «сильным талантом» кого только из соцреалистов не именовали. Потому-то слова отца о моем учителе как великом писателе в тот момент были сказаны с большой долей иронии. Тем более, всего несколько дней прошло, как те же «Известия» в номере от 6 ноября 1962 года напечатали рассказ «Самородок» Георгия Шелеста³² – произведение на «лагерную тему», над которым мой отец – «лагерник» со стажем – хохотал во весь голос.

Неужели повесть Солженицына – на тот же «лагерно-опереточный» лад?! Но реклама в центральной газете – это бесспорный успех, с которым надо бы поздравить. Идти одному как-то неловко, и на следующий день я подговариваю бывшего одноклассника пойти к новоиспеченному писателю.

…Дверь открывает Н. А. Решетовская³³.

– Здравствуйте, – смущенно лепечем мы.

– Здравствуйте! – дружелюбно отвечает Наталья Алексеевна, догадавшаяся о цели нашего визита.

– Александр Исаевич дома?

– Дома.

– Мы бы хотели его поздравить.

– Хорошо. Как о вас сказать? Кто пришел?

– Скажите, ученики.

Наталья Алексеевна удаляется, и секунды спустя появляется Александр Исаевич. Лицо, в первый момент строгое, расплывается в улыбке.

– Здравствуйте! – крепкое рукопожатие. – Зачем же вы представляетесь – «ученики». Надо – «бывшие ученики». Это же совсем разные понятия.

Процедура приветствия закончена, и мы в два голоса:

– Александр Исаевич, поздравляем!

– Спасибо.

Ответ односложен, а лицо вновь серьезно. Я еще успеваю спросить, сильно ли вмешались в авторский текст редактор и цензор.

– Нет. Повесть небольшая. И такова, что кромсать ее невозможно. Приходится, если не отвергать, принимать такой, какая есть.

Затем А. И. Солженицын спросил о нашей студенческой жизни. Посетовал на то, что в Рязани нет ни одного приличного теннисного корта и его собственные попытки договориться об устройстве площадки возле нашего радиоинститута также пока безрезультатны. На прощание пожелал нам успехов.

Книга Н. А. Решетовской с дарственной надписью автору

Через несколько дней отец уехал в Москву и вскоре звонил, будучи в восхищении от прочитанного «Одного дня…»: «Это совсем не “Самородок”, и вообще написано выше всех похвал». Попутно выяснилось, что один из друзей отца, профессиональный журналист и знаток стилей современных авторов, еще раньше прочитав произведение «Щ-854 (Один день одного зека)», никак не мог определить, кто из классиков скрывается под псевдонимом А. Рязанский.

Тогда я снова посетил А. И. Солженицына, поинтересовавшись, в частности, где происходит действие «Одного дня…», упомянув знакомые мне с детства названия: Джезказган, Экибастуз, Новорудное, Карсакпай. Александр Исаевич назвал Экибастуз. Подумалось мне, что я мог бы рассказать что-то интересное Солженицыну – зачинателю «лагерной темы» в художественной литературе.

В канун наступления 1963 года шлю А. И. Солженицыну письмо, в котором помимо поздравлений и пожеланий излагаю сведения, могущие его заинтересовать. «Многое из того, о чем написано в повести, известно мне от отца, который также был репрессирован и отбывал заключение в Воркутлаге, где я и появился на свет в августе 1944 года, – писал я и продолжал: – Говоря языком кино, “Один день Ивана Денисовича” – это кадр, талантливо показанный крупным планом. Ждем от Вас полнометражного фильма.

Я выдам Вам нашу ребяческую тайну. Вы, конечно, знаете, что ученики всегда награждают своих учителей различными кличками. Вас мы, Ваши ученики, всегда именовали между собой уважительно и ласково – Исаич. Мы называли Вас так даже тогда, когда приходилось с горечью сознаваться: “Исаич залепил мне сегодня «двойку»”. Я, как и все мы, всегда знал, что Вы великолепный и разносторонний педагог. Мне нравилось, что математик, физик и астроном Исаич свободно заменяет и литератора. Но каково было мое удивление, когда я узнал, что Вы еще и талантливый писатель»³⁴.

Написал я также, что отец имеет два небольших замечания по тексту повести. Во-первых, из рассказа бригадира Тюрина следует, что в 1930 году комполка носил четыре шпалы, чего не могло быть, а во-вторых, желая урезонить, говорили: «Много об себе понимаешь», а не «Много об себе думаешь», как рассуждает Иван Денисович Шухов.

Через несколько дней пришел ответ.

«Милый Сережа!

Я тронут твоим письмом и твоей неизменной привязанностью. С интересом прочел новые о тебе сведения. Я не возражал бы как-нибудь с тобой побеседовать вечерком, но затрудняюсь заранее назвать дату. Школу я сейчас покидаю до сентября, однако обещал директору быть на вечере встречи с бывшими выпускниками (он же – “вечер за честь школы”). М. б., ты заглянешь туда после сессии? (Это будет, наверно, 26 января.) Относительно шпал ты мне напомнил что-то смутное, что я забыл. Ромбов четырех, во всяком случае, долго не было, верно. А “об себе понимает” – несколько затрепано и к тому же у'же по объему понятия, – неприемлемо.

Мой поклон твоим маме и папе. А. И.».

Письмо А. И. Солженицына от 9 января 1963 года

Школьный «вечер встречи» 1963 года состоялся 9 февраля.

Александр Исаевич, увидев меня, улыбнулся:

– А-а, Сережа! Очень хотел тебя видеть, – и совсем тихо: – Я и пришел-то, чтобы побеседовать с тобой.

От этих слов я густо покраснел, что тотчас было прокомментировано кем-то из стоящих рядом. Исаич заметил, что способность краснеть – качество вполне положительное, которое многие утрачивают, не достигнув совершеннолетия.

К Солженицыну подошел распорядитель вечера с предложением занять место в президиуме. Александр Исаевич отказался, а мне сказал:

– Сережа, давай сядем рядом, и ты меня не покидай.

Мы расположились где-то в седьмом ряду, обстреливаемые любопытствующими взглядами. Когда директор школы в своем выступлении упомянул о повести, написанной учителем Солженицыным, Исаич заерзал: «Сейчас скажет, что я воспитан 2-й школой».

В руках у него была записная книжка, в которую он заносил интересную мысль, яркое слово. Внимание привлекла известная фраза из романа Николая Островского «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так…», произнесенная записным оратором. Александр Исаевич попросил меня продиктовать цитату, записал, а затем произнес:

– Не только жизнь дается один раз, но и совесть!

Может быть, он уже тогда обдумывал будущую статью «Жить не по лжи!».

Солженицына интересовала судьба моего отца – ветерана Воркутлага и Карлага. Несколько лет отец провел в ссылке в Новорудном близ Джезказгана, который Солженицын в неоконченной повести «Люби революцию» назовет «одним из самых страшных мест на Земле», а в «Архипелаге ГУЛАГ» напишет о тамошней природе: «Вокруг – пустыня, где в солончаках и барханах, где скрепленная дерном или верблюжьей колючкой. Местами кочуют по этой степи казахи со стадами, местами нет никого» [24, с. 101].

Я рассказал то немногое, что знал, вспомнив грустно-шутливое высказывание родителя: «Я получил три срока от трех врагов народа: по одному от Ягоды, Ежова и Берии». Прощаясь после вечера с Исаичем, я повторил то, что писал ему в письме: «”Один день Ивана Денисовича” – это всего лишь отдельный кадр, а нужен полнометражный фильм».

– Будет и полнометражный фильм, – пообещал Солженицын.

Не ведал я тогда, что «фильм» готовится и уже есть у него название – «Архипелаг ГУЛАГ».

Некоторое время спустя Александр Исаевич позвонил нам домой. То был единственный на моей памяти случай, когда Солженицын воспользовался телефоном. Разговор был короткий: «Сережа, здравствуй. Это Александр Исаевич. Мне нужно познакомиться с твоим папой. Скажи ему, что о нем очень хорошо отзывались Виктор Викентьевич и Георгий Павлович»³⁵.

Одному из упомянутых в разговоре Г. П. Тэннову (Тэнно) в третьем томе «Архипелага ГУЛАГ» посвящена целая глава «Убежденный беглец». После освобождения и реабилитации Тэннов приобрел известность в мире тяжелой атлетики как тренер и арбитр. Я был шапочно знаком с ним, и он производил впечатление типичного атлета.

Умер Георгий Павлович 22 октября 1967 года в Москве. Наш общий знакомый В. В. Гиппенер сокрушался, что Тэннов завещал похоронить его в Эстонии, причем тело должно быть доставлено на историческую родину непременно самолётом. От его вдовы это потребовало немало затрат и хлопот.

«Архипелаг ГУЛАГ» начинается словами: «Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я вынес с Архипелага – шкурой своей, памятью, ухом и глазом, материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах – 227 свидетелей. Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым. …Но не настала та пора, когда я посмею их назвать» [46, с. 9]. В последнем издании «Архипелага ГУЛАГ» имена названы. В перечне я нашел имя своего отца – Якова Давидовича Гродзенского.

О чем беседовали Солженицын с моим отцом, не знаю, но из всего услышанного писатель использовал, кажется, лишь один факт, поместив его в главу вторую части четвертой «Архипелага…»:

«Если уж растление так неизбежно, то откуда берется Василий Мефодиевич Яковенко? От отбыл два срока, только что освободился и жил вольняшкой на Воркуте, только-только начинал ползать без конвоя и обзаводиться первым гнёздышком. 1949 год. На Воркуте начинаются посадки бывших зэков, им дают новые сроки. Психоз посадок! Среди вольняшек – паника! Как удержаться? Как быть понезаметнее? Но арестован Я. Д. Гродзенский, друг Яковенко по воркутинскому же лагерю, он доходит на следствии, передач носить некому. И Яковенко – бесстрашно носит передачи! Хотите, псы, – гребите и меня! Отчего же этот не растлился?» [3, с. 391].

В. М. Яковенко (1907–1991) был, без сомнения, самым близким другом моего отца в Воркутлаге. Когда «Архипелаг ГУЛАГ» стал доступен, я написал Яковенко и процитировал абзац, повествующий о его подвиге товарищества. Ответ Василия Мефодьевича от 3 ноября 1990 года, написанный незадолго до кончины, воспроизвожу: «Дорогой Сережа! Большое тебе спасибо за письмецо, над которым мы малость всплакнули. А. И. Солженицын так написал, что ни убавить, ни прибавить. Были и мелкие детали, но они полузабыты, и о них не хочется вспоминать, да и суть не в них. Очень часто вспоминаю Яшу и прошу его скорее взять меня к себе, взирая на телеграмму от 23 января 1971 года с сообщением о его смерти. Дружба до гробовой доски!»

Все же достоверность требует сказать, что сажали в Воркуте в 1949 году не беспорядочно, а придерживаясь алфавита. Поэтому в интересах В. М. Яковенко было максимально тянуть время. Передачи, которые он носил Я. Д. Гродзенскому, частично предназначались в качестве взятки следователю, и тот так дело вел, что угроза ареста для Василия Мефодьевича снижалась.

В течение 1963 года интерес к Солженицыну рос лавинообразно. Все знакомые с ним привлекали внимание. И меня расспрашивали об учителе повсюду – от студенческой аудитории до коммунальной кухни. С просьбой поделиться воспоминаниями обратилась моя школьная учительница литературы (коллега Александра Исаевича по 2-й школе). Я рассказал о своем предновогоднем письме, и в газете «Рязанский комсомолец» за 21 ноября 1963 года появилась статья «Учитель», в которой использованы мои «показания». Когда вновь посылаю поздравление А. И. Солженицыну с Новым 1964 годом, то получаю ответ:

«Дорогой Сережа!

Я с большим удовольствием прочел твое письмо. Как ты повзрослел за это время! – просто нельзя себе представить, что три года назад ты еще сидел за столом в физическом кабинете и прятал (порой) глаза в учебник. Боюсь, что многие твои одноклассники еще остались на прежнем уровне. Смешнее – что Нина Степановна недалеко от того уровня ушла. Я полагал, что у нее больше вкуса, чем она проявила в статье в “Ряз<анском> комсомольце”. А информацией ты зачем ее снабдил? Это уже не полагается между джентльменами! А в радиотехнике ты не разочаровался?..

Желаю тебе интересного содержательного года, а еще раньше – самого обыкновенного здоровья, даже в твоем возрасте о нем не следует забывать.

Мой самый теплый привет твоим маме и папе. А. И.».

«А в радиотехнике ты не разочаровался?» – спрашивалось в письме. Значит, помнил Исаич нашу беседу о выборе профессии. Через несколько дней после школьного выпускного вечера, повстречав меня на улице, он спросил: «Итак, что решил семейный совет? Куда поступаешь?» Я сказал, что уже подал документы в радиотехнический институт, на что Исаич отреагировал с легкой укоризной: «Ну и характер у тебя, упрямец». Наверно, сам он на моем месте предпочел бы медицинский институт.

Письмо А. И. Солженицына от 8 января 1964 года

Вскоре после того, как было вынесено решение не присуждать автору «Одного дня…» Ленинскую премию, я увидел Солженицына в Рязанской областной библиотеке. Александр Исаевич сказал, что его представляли еще к престижной зарубежной награде, но и там в последнем туре провалили³⁶. «Премии – дело наживное», – резюмировал Исаич.

Услышав, что один из его бывших учеников торопится вступить в партию, сделал удивленные глаза: «Не ожидал от Виктора. Вступать в КПСС аморально! Знаешь, чувствую, что дождусь момента, когда партийцы со страху начнут выбрасывать свои партбилеты».

Я поделился положительным впечатлением от статьи В. Лакшина «Иван Денисович, его друзья и недруги». Солженицын согласился: «Да, Лакшин очень способный». Позднее он скажет в «Теленке…»: «Я считаю Лакшина весьма одаренным литературным критиком – уровня наших лучших критиков XIX века, и не раз высказывал так ему».

На мой вопрос, устоит ли «Новый мир», Александр Исаевич сказал, что он в библиотеку зашел как раз для того, чтобы по периодике за 1954 год оценить обстановку, которая тогда привела к удалению А. Т. Твардовского из журнала: «Сейчас в таком варианте невозможно. Другая ситуация. Мы все же прогрессируем».

Напомним, что первый раз Твардовского сняли с редакторства «Нового мира» в 1954 году за статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». После публикации «Одного дня Ивана Денисовича» началась новая массированная атака на «Новый мир» и его главного редактора. Видимо, Солженицын считал, что в период «оттепели» все ограничится травлей Твардовского, до снятия с должности дело не дойдет.

Поговорили о другом журнале либерального толка – «Юности». Отрицательно отозвавшись о главном редакторе Борисе Полевом, Солженицын добавил: «Видно, эта молодежь в редколлегии смогла заморочить голову своему главному».

Когда я спросил про его собственные дела, помрачнел: «Непонятно. Роман мой “В круге первом” по-прежнему в ГБ». Он именно так и произнес – «в ГБ», – имея в виду Комитет государственной безопасности (КГБ). Последовала пауза. Мы поговорили на близкую мне шахматную тему. В то время я увлекался шахматной композицией, и как раз в те дни в «Приокской правде» была опубликована с лестным отзывом моя задача. Александр Исаевич, осведомившись о моих делах, вдруг спросил:

– Что значит цугцванг в шахматной задаче? – и продолжал своей обычной скороговоркой: – Мне понятно, что значит позиция цугцванга в партии, а вот как может возникнуть цугцванг в задаче, да еще в двухходовке?

Я увлеченно стал объяснять разницу между задачами на угрозу и цугцванг. Он слушал как будто заинтересованно. Но когда я стал давать определения «правильного» и «чистого» мата, Александр Исаевич улыбнулся присущей ему ироничной улыбкой, которая в данном случае означала, что усваивать азы шахматной композиции ему неинтересно.

В сентябре 1967 года мы с матерью, завершив в Ростове путешествие по Волге и Дону, вышли в город и на центральной улице встретились с Солженицыным³⁷. Он стал, активно жестикулируя, показывать, где был университет, а где в 30-е годы располагалось отделение НКВД. Тогда он собирал материалы для «Красного колеса», о чем пишет в примечании к «Августу четырнадцатого» [25].

При том разговоре на улице Ростова возник вопрос: не опасается Александр Исаевич покушения со стороны спецслужб? Солженицын высказался в том смысле, что вряд ли власти захотят громкого скандала, и потому, находясь в России, он чувствует себя как бы под охраной. Другое дело – окажись он в эмиграции³⁸.

После вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года, ставшего рубежом воцарения реакции, имя Солженицына все больше предавалось хуле. Его уже в открытую (а не только на «активах») называли врагом. Простое знакомство с ним становилось опасным. И последствия от общения с писателем, которого вскоре стали именовать «литературным власовцем», могли оказаться самые неожиданные.

А. И. Солженицын в интервью «Ассошиэйтед пресс» и газете «Монд» (Москва, 23 августа 1973 года) заявил: «Александр Горлов, в 1971 году не поддавшийся требованиям КГБ скрыть налет на мой садовый дом, с тех пор третий год лишен возможности защитить уже тогда представленную докторскую диссертацию, как и угрожали ему: диссертация собрала 25 положительных отзывов и ни одного отрицательного…»

Выдающийся филолог Ефим Эткинд, оказывавший помощь Солженицыну в работе, в апреле 1974 года одновременно был лишен звания профессора, ученой степени доктора наук и членства в Союзе писателей. Основанием для расправы с ученым стала справка из КГБ, начинавшаяся с изложения факта знакомства Эткинда с Солженицыным. «В поле зрения КГБ Эткинд попал в 1969 году; он более 10 лет знаком с Солженицыным, встречался с ним, оказывал ему практическую помощь, хранил у себя клеветнические произведения…» [27, с. 42]

…В октябре 1973 года я успешно прошел апробацию кандидатской диссертации, работа была принята к защите, получила положительные отзывы назначенных ученым советом официальных оппонентов и ведущей организации, около двадцати хвалебных отзывов на автореферат. Казалось, защита превратится в формальность, что практически всегда и имеет место в такой ситуации.

Однако в ходе обсуждения в марте 1974 года (через месяц после ареста и высылки А. И. Солженицына!) возникли непонятные осложнения, и фактически по указанию председательствующего диссертация была отклонена, а затем на протяжении нескольких лет не принималась к рассмотрению.