Текст книги "Шуман. Карнавал"

Сергей Грохотов
Шуман. Карнавал

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Грохотов С. В., 2009

© Издательский дом «Классика-XXI», 2009

* * *

«Бал-маскарад – это, пожалуй, высшее, в чем жизнь может подражать игривой поэзии. …Здесь древнейшие обычаи и одежды, воскресши, идут рядом с новыми, самый первобытный дикарь, высшее и низшее сословие, злая карикатура, все, что в другое время никогда не соприкасается, даже разные времена года и религии, все враждебное и дружественное – все сбирается в легкий, веселый хоровод, и этот хоровод великолепно движется, повинуясь ритму музыки – этой страны души, в то время как маски суть лишь телесная оболочка».

Жан-Поль

Люди и маски: «Карнавал» Роберта Шумана

Сергей Грохотов

1/ Родом из «Давидова братства»

«Послушайте, уважаемые, вы слишком серьезно смотрите вокруг. От ваших насупленных бровей и выражения мировой скорби на лицах может прокиснуть пиво, даже если оно, по вашему теперешнему обычаю, разлито в металлические банки – не говоря уж о кефире в картонных пакетах. Посмотрите вокруг: как кружится в танце осенняя листва! Послушайте прыгающие синкопы и “кусачие” пунктирные ритмы поездов метро. О, угрюмые филистеры! – вы увязли в своих серых буднях; а вы, бегающие пальцами по клавиатуре ученики училищ и студенты консерваторий, – в своем унылом конкурсном честолюбии. Поднимите глаза на небо, засмейтесь вместе с музыкой юного Шумана! Она столь же молода, прекрасна и непредсказуема, как и без малого двести лет назад!» – так, быть может, воскликнул бы Флорестан, доживи он до сегодняшнего дня.

«Ах, Флорестан, вечно ты всех осуждаешь и бранишь, – ответил бы ему Эвзебий. – Разве виноваты эти люди в том, что заботы пригнули их головы. Но согласен: пусть музыка расправит их сгорбленные спины и улыбками озарит лица. Пусть ноги их сами пустятся в пляс. Вот сыграй-ка им лучше “Карнавал” Шумана…» И музыка начинает звучать…

Порывистый, ироничный и резкий Флорестан и мечтательный лирик Эвзебий – две карнавальные маски и одновременно две грани души самого Шумана. Перебивая друг друга, захлебываясь, они говорят на страницах шумановских музыкально-критических статей (а точнее – вдохновенных поэм в прозе), которыми был наполнен созданный им в 1834 году «Новый музыкальный журнал» – провозвестник молодого романтического музыкального искусства. Там же мелькают, шутят, спорят и переругиваются другие воображаемые и реальные персонажи: старый мудрый Майстер Раро (прототип его – учитель Шумана, Фридрих Вик); Цилия или Киара или Киарина (его дочь, знаменитая пианистка и впоследствии жена Шумана – Клара); Книф или Юлиус (Юлиус Кнорр) и другие. Объединенные воображением Шумана в боевой союз, Давидсбунд («Давидово братство», названное так в честь библейского царя-песнопевца Давида), они с яростью и задором набрасываются на бездарность и рутину, в которых погрязло музыкальное искусство. Своими союзниками Шуман видит не только друзей из ближнего окружения и музыкантов-современников – например, Мендельсона (в статьях Шумана он фигурирует под именем Меритис), Паганини, Шопена и Берлиоза, но и великих творцов прошлого – Баха, Генделя, Глюка, Бетховена, Шуберта…

Тон, взятый Шуманом с самого начала существования журнала, был весьма необычен для немецкой критической прессы начала XIX века, исповедовавшей корректность и академическое равнодушие. «Неужели же этой проклятой немецкой вежливости хватит еще на столетия?! – восклицает в запальчивости Флорестан в статье под заголовком “Давидсбюндлеры”. – Почему прямо не отвергать бездарных? Почему не выкидывать за борт мелкотравчатых и половинчатых, а с ними заодно и зазнавшихся? Почему не вывешивать предупреждений на тех сочинениях, которым не место там, где начинается критика? Почему авторы не издают собственной газеты против критиков и не призывают их к более грубому обращению с их произведениями? […]

Наконец-то настало время всем нам подняться против того наступательного и оборонительного союза, который заключили друг с другом Пошлость и Упрямство, пока они еще не совсем нас заполонили и пока бедствие это еще не совсем безысходно».

Парадоксальность и резкость суждений Шумана и сейчас могут вызвать у читателя некоторую оторопь. Однако в конечном счете прав оказался Флорестан: «Алмазу прощаешь остроту его граней, закруглять их слишком дорого».

2/ Четыре ноты: предыстория

В созданиях Шумана всегда бывает так: музыка и жизнь, серьезность и ребяческая игра, критическая «злоба дня» и возвышенные размышления о великом и прекрасном – все это нерасторжимо переплетается, буквы перемигиваются со звуками, мелодии перескакивают с одной нотной строчки на другую как воробьи с ветки на ветку, сердечные терзания вдруг находят разрешение в шутке, а задушевные признания сопровождаются юмористической гримасой… И все это погружено в атмосферу таинственности, причудливой недосказанности. Музыка может скрывать в себе странные шифры, цитаты, намеки. Недаром сам композитор писал одному из друзей:

«Таинственное имеет для многих особую силу и, кроме того, как все сокровенное, – особую прелесть».

Уже самое первое напечатанное сочинение Шумана, «Тема на имя Abegg с вариациями» ор. 1, содержало загадку (буквы тут соответствуют звукам ля, си-бемоль, ми, соль, соль). Фамилию Абегг носила одна из знакомых Шумана по имени Мета, жившая в Мангейме. Однако произведение вышло с посвящением несуществующей графине Паулине д’Абегг.

Почему? Исследователи теряются в догадках…

В полной мере эти черты проявились в знаменитом шумановском «Карнавале» ор. 9. Сам его подзаголовок – «Маленькие сцены на четыре ноты» (Scènes mignonnes sur quatre notes) – звучит интригующе. Что за ноты и почему именно они? Пьесы, составившие цикл, создавались начиная с лета 1834-го и позже – в 1835 году. Как это часто бывало в творчестве композитора, есть у «Карнавала» биографическая подоплека… Она-то и объясняет появление таинственных четырех нот…

Середина 1830-х годов – это время сложных и глубоких переживаний, во многом предопределивших всю дальнейшую жизнь Шумана. Клара Вик, чье детство прошло на его глазах, превращается из резвого ребенка-вундеркинда в выдающегося музыканта, в прекрасную девушку с тонкой и глубокой душой. Чувства, связавшие Роберта и Клару и заставившие их в дальнейшем много лет бороться за право соединить свои жизни, еще только зарождались. События лета и осени 1834 года помогли влюбленным осознать их. Но, по сути, история эта началась еще несколькими месяцами раньше… Спустя годы в письме к Кларе Вик Шуман так описывал свое тогдашнее состояние:

«Ночью с 17 на 18 октября 1833 года мне пришла в голову самая ужасная мысль, какая только может быть у человека, самая ужасная, какую небо может послать человеку в наказание, – мысль о “потере разума”; она охватила меня с такою силой, что все: и утешение, и молитва, и насмешки, – все было ничто по сравнению с нею.

И этот страх гнал меня с места на место, у меня захватывало дыхание при мысли – “что же будет, если ты никогда больше не сможешь думать?” – Клара, тот не знает ни страданий, ни болезни, ни отчаяния, кто не был однажды так уничтожен, – тогда, в состоянии непрерывного, ужасного возбуждения, побежал я к врачу, сказал ему все – что я часто теряю сознание, что не знаю, куда деваться от страха, не могу поручиться, что в таком состоянии величайшей беспомощности не наложу на себя руки. Не пугайся, мой ангел; но слушай, – врач ласково успокоил меня и, наконец, сказал, улыбаясь: “Медицина здесь не поможет; поищите себе жену, она быстро вылечит вас”. Мне стало легче; я подумал, – дело пойдет на лад; ты тогда мало беспокоилась обо мне, ты была на полпути между ребенком и девушкой. И тут появилась Эрнестина – такая добрая девушка, какую едва ли видел свет. Вот, подумал я, это она; она тебя спасет. Я всеми своими силами стремился уцепиться за женское существо. И это было мне тем легче, что она любила меня, – я это видел».

3/ От Эрнестины к Кларе

Действительно, 21 апреля 1834 года в доме Вика поселилась его новая ученица-пансионерка, знакомая Клары, тремя годами ее старше – Эрнестина фон Фриккен, родом из города Аш (Asch) в северо-западной Чехии. Ее отец, барон Игнац Фердинанд фон Фриккен, был большим любителем музыки и даже сам сочинял. Всего несколькими неделями ранее он вместе с дочерью побывал на концерте, который Клара давала в Плауэне, сравнительно недалеко Аша. Барон жаждал познакомиться с молодой, но уже прославленной пианисткой и представить ей свою дочь, тоже игравшую на фортепиано. Он и Эрнестина, разумеется, наслышаны и о замечательных педагогических успехах Фридриха Вика и почли бы за счастье, если бы Эрнестине представилась возможность позаниматься под руководством такого учителя.

Их желание осуществилось. И вот Шуман, как и в годы учения, по-прежнему много времени проводивший в доме Виков, встретился с его новой обитательницей. Глазами Клары это выглядело так (она описала это несколько лет спустя): «Когда Эрнестина приехала к нам, я сказала ей: “Ты наконец узнаешь Шумана, он мой самый любимый среди всех наших знакомых”. – Но она и слушать не хотела, так как считала, что некий господин из Аша ей гораздо милее. Меня это очень огорчало, но так продолжалось недолго, она становилась для тебя все более и более привлекательной, и вскоре это зашло так далеко, что всякий раз, когда ты приходил, я должна была ее звать. Я это делала очень охотно, меня лишь радовало, что она тебя полюбила, этого я и хотела и испытывала удовлетворение. Когда ты приходил, ты разговаривал только с ней, для меня у тебя находились лишь всевозможные забавы. Это очень огорчало меня, но я утешала себя: все это оттого, что я постоянно около тебя и еще потому, что Эрнестина старше меня. Совсем особое чувство волновало мое сердце (хоть оно было еще очень юным, оно уже горячо билось во мне), когда мы шли гулять; ты беседовал с Эрнестиной, а со мною только изредка дурачился».

Как известно, Фридрих Вик, уже тогда с ревнивым подозрением относился к глубокой симпатии, которая с детства связывала его дочь с Робертом. Он сразу воспользовался случаем и отослал Клару в Дрезден для занятий композицией и вокалом (видимо, главной целью было все же создать такие условия, чтобы намечающемуся роману Роберта и Эрнестины никто не мог помешать).

В письмах 2 июля 1834 года Шуман откровенно рассказывает матери о своем душевном состоянии и делится планами: «Это необыкновенно чистая, детская душа, нежная и милая, полная сердечной любви ко мне и бесконечно приверженная ко всему, связанному с искусством, чрезвычайно музыкальная, – короче говоря – едва ли не все то, что я хотел бы пожелать своей жене, – и тебе, моей доброй матушке, я скажу по секрету: если будущее поставит предо мною вопрос – кого ты изберешь, я отвечу твердо: ее».

Видимо, о взаимной сердечной склонности Эрнестины и Роберта стало известно и капитану фон Фриккену. Во всяком случае 1 сентября он явился в Лейпциг и уже 6-го увез дочь домой, в Аш. Накануне приезда отца, в предчувствии предстоящей разлуки влюбленные тайно обручились. Осенью – зимой 1834 года между ними шла тайная переписка. Шуман много общался и с капитаном фон Фриккеном. Еще в дни своего сентябрьского приезда в Лейпциг тот показывал ему свои вариации cis-moll, и Шуман послал ему пространный разбор этого сочинения. Более того, тогда же на тему, использованную Фриккеном (из концерта для флейты неизвестного автора), он создал собственный вариационный цикл – знаменитые «Симфонические этюды». Уже в октябре, после письма Шумана к матери Эрнестины и осторожных разговоров дочери с отцом, фон Фриккен дал свое согласие на ее союз с Робертом. В ноябре выходит из печати Аллегро ор. 8 – с посвящением Эрнестине (произведение это было написано ранее, в 1831 году). Кроме того, Шуман дважды ездил к Фриккену в Аш, а Эрнестина посетила с отцом дом Шуманов в Цвиккау и познакомилась с его матерью.

Но потом между молодыми людьми происходит постепенное охлаждение. Нам остается только догадываться, что стояло за ним. Исследователи жизни и творчества Шумана пишут о том, что Эрнестина была человеком не очень значительным и что лишь в пылу влюбленности Роберт наделял ее невероятными достоинствами. К тому же в Лейпциг вернулась Клара. Были и другие обстоятельства. Так, например, Шуман болезненно воспринял тот факт, что Эрнестина скрыла от него свое истинное происхождение: она не была законной дочерью барона фон Фриккена и потому не могла рассчитывать на наследство.

Из письма Шумана Кларе: «Когда я узнал о ее бедности, ведь я сам, при всем своем прилежании, мало что видел впереди, – меня стало что-то давить, словно оковы: я не видел перед собою никакой цели, ниоткуда не ждал помощи, – к тому же я узнал о кое-каких несчастливых семейных обстоятельствах, в которые была замешана Эрнестина, и обиделся на нее, что она так долго молчала об этом. Все это вместе взятое решило мою судьбу, и я – должен в этом признаться – стал холоднее; мне казалось, что я отошел в сторону от своего пути к искусству; образ, за который я цеплялся, чтобы найти спасение, преследовал меня теперь в моих снах словно привидение; я должен был бы теперь, как ремесленник, работать ради куска хлеба; Эрнестина ничего не могла заработать для себя; я поговорил еще с матерью, и мы с ней согласились, что все это, когда у нас и без того было столько забот, – приведет к еще новым заботам».

В 1838 году Эрнестина вышла замуж за графа Цедвица и еще через три года овдовела. С Шуманом до самой своей смерти в 1844 году она сохраняла дружеские отношения и очень поддержала его и Клару в тяжелый для них момент, когда им пришлось через суд добиваться от Вика разрешения на брак – тогда Эрнестина отказалась дать Вику какие-либо сведения, порочившие ее бывшего жениха.

Созданный осенью 1834 – в начале 1835 года «Карнавал» стал своего рода художественным отражением того поворота, который произошел тогда в душе Шумана – поворота от Эрнестины к Кларе…

4/ «В пестром упоении карнавала…»

Удивительно, как много в наследии Роберта Шумана произведений с «бальной» тематикой – помимо «Карнавала», это и «Бабочки», и «Танцы давидсбюндлеров», и «Венский карнавал», «Бальные сцены» и «Детский бал» – оба последних сочинения для фортепиано в четыре руки. К этому можно добавить и шумановские литературные писания – «Карнавальную речь Флорестана» и «Отчет, направленный г-ну Жанкири в Аугсбург, о последнем художественно-историческом бале у редактора». Можно даже подумать, что Шуман был каким-то «светским львом» и, подобно Онегину, только и делал, что ездил по балам и маскарадам…

Впрочем, не только Шуман, но и другие романтики с воодушевлением бросались – разумеется, прежде всего в своем творчестве – в пучину каранавальной стихии.

Следующее описание, которое Гейне дает комедии Брентано «Понсе де Леон», прекрасный тому пример: «Нет ничего более разорванного, чем эта пьеса, как по мысли, так и по языку. Но все эти лоскутки живут и кружатся в пестром упоении. Точно видишь перед собой маскарад слов и мыслей. Все толпится здесь в сладчайшей сумятице, связанное воедино лишь общим безумием. Подобно арлекинам, по всей драме проносятся дикие каламбуры, колотя по сторонам своими гладкими дубинками. Иногда выступает серьезное слово, но заикается при этом как дотторе ди Болонья. Вот вяло выползает какая-нибудь фраза, точно белый Пьеро, со слишком широкими болтающимися рукавами и слишком большими пуговицами на балахоне. Вот прыгают коротконогие горбатые остроты вроде полишинелей. Слова любви, подобно игривым коломбинам, порхают вокруг с тоскою в сердце. И все это пляшет и прыгает, и кружится, и кричит, заглушаемое звуками труб, в вакхической жажде разрушения».

Разумеется, в середине 1830-х годов Шумана вдохновляли не столько реальные балы и карнавалы, сколько воспоминания о них. В студенческие годы в Гейдельберге молодой Шуман вовсе не чуждался таких светских удовольствий. Он пишет матери 29 августа 1829 года:

«Сегодня здесь большой прусский бал в честь празднования дня рождения короля Пруссии; это непатриотично с моей стороны, что я иду туда. В Цвиккау женщины танцуют божественно по сравнению с гейдельбергскими, и я произвожу эффект своей галопадой, в которой они больше шагают, чем танцуют, тогда как в Цвиккау дамы порхают словно музы, или другие богини, или гурии в магометовом раю, – дай Бог, чтобы это могли прочитать последние, а первые – нет!»

Шумана привлекает атмосфера непринужденного веселья, игры, легкое кокетство, за которым порою может прятаться проникновенное и искреннее чувство, изящество или, наоборот, смешная неловкость танцевальных движений – все то, что столь ярко воссоздано на страницах романа любимого писателя Шумана, Жан-Поля «Озорные годы». Не случайно первое «бальное» сочинение Шумана – «Бабочки» – возникло под впечатлением от этого литературного произведения, точнее, от 63-й главы романа, озаглавленной Larventanz – «Танец масок».

5/ «Если бы все люди на земле читали Жан-Поля, они наверняка стали бы лучше…»

«Бал-маскарад – это пожалуй высшее, в чем жизнь может подражать игривой поэзии. Как для поэта все сословия и времена равны, и все внешнее – лишь одежда, а все внутреннее – веселье и звук, так и здесь древнейшие обычаи и одежды, воскресши, идут рядом с новыми, самый первобытный дикарь, высшее и низшее сословие, злая карикатура, все, что в другое время никогда не соприкасается, даже разные времена года и религии, все враждебное и дружественное, – все сбирается в легкий, веселый хоровод, и этот хоровод великолепно движется, повинуясь ритму музыки – этой страны души, в то время как маски суть лишь телесная оболочка», – эти слова Жан-Поля можно было бы поставить эпиграфом и к «Карнавалу».

Шуману очень близки и специфическое образное мышление Жан-Поля, находившего неожиданные аналогии между самыми разными явлениями и предметами, и его витиеватый стиль – с неожиданными переходами от высокого к низкому, со сложным, тяжелым синтаксисом. Всех, кого Шуман считает людьми близкими себе по духу, он настойчиво старается приобщить к творчеству любимого писателя.

«Если бы все люди на земле читали Жан-Поля, они наверняка стали бы лучше, – но и несчастнее, – пишет Шуман. – Жан-Поль часто подводил меня к грани безумия, но радуга мира и человеческий дух всегда нежно парят над слезами, а сердце чудесно возносится и кротко просветляется».

Еще в юности, едва познакомившись с сочинениями Жан-Поля, Шуман взывает к своему другу, Флексиху: «Если до Михайлова дня ты еще ничего не прочтешь из Жан-Поля, я тебя поколочу. Достань “Титана” в первой попавшейся библиотеке, чтобы мы могли обменяться мнениями о нем; прочитав его, ты будешь благодарен мне; повторяю, прочти “Титана”, иначе я начну презирать тебя. Жан-Поль, – говорит Гёте, – незаконный сын необузданного Диониса и нежной Камены. Или как сам Жан-Поль метко изображает себя, – если не ошибаюсь в “Гесперусе”: “Когда я, – говорит он там, – размышляю часто о самом возвышенном в мире и людях, – о божестве, бессмертии и т. д., а мой нос привлекает сдобный запах вафельных пирожных, которые печет на кухне жена, я, несмотря на все свои самые возвышенные мысли, не могу удержаться от улыбки, – так я вполне постигаю чувственное и продолжаю беспрепятственно думать о самом высоком”». И более десяти лет спустя он по-прежнему восторгается Жан-Полем. В 1838 году он пишет Кларе об «Озорных годах»:

«Попробуй сперва одним взглядом охватить целое, затем начни еще раз сначала. В своем роде эта книга как Библия».

Главные давидсбюндлеры – Флорестан с Эвзебием – тоже появились на свет, можно сказать, благодаря Жан-Полю. Их литературные прообразы – герои романа «Озорные годы», братья-близнецы Вульт и Вальт. Это два противоположных, но в более глубоком смысле дополняющих друг друга характера: один – Вульт – хорошо знает свет, обращен к реальной жизни, резок и решителен в суждениях, ироничен; другой – Вальт – чувствителен, мечтателен, часто нерешителен. Оба олицетворяют две стороны личности самого Жан-Поля. Шуман тоже чувствовал в себе подобную двойственность и, возможно, именно поэтому «Озорные годы» надолго завладели его душой.

6/ A – Es – C – H

Однако вернемся к таинственному шифру, упомянутому в заглавии «Карнавала». Его появление связано с названием родного города Эрнестины. В письме Генриетте Фойгт, одному из ближайших друзей и поверенной сердечных тайн, Шуман пишет в сентябре 1834 года: «Я обнаружил, что Аш (Asch) очень музыкальное название города, что эти же буквы входят в мое имя и являются как раз единственно музыкальными буквами в нем». «Игра случая всегда имеет в себе нечто странное и привлекательное», – пишет он далее, приводя пример: ноты ля – ми-бемоль – до – си (А – Es – C – H). Именно в таком виде этот мотив становится в «Карнавале» символом Эрнестины. Кстати, примечательным выглядит и заглавие, под которым произведение должно было появиться. В анонсе, опубликованном в шумановском «Новом музыкальном журнале», оно значится как Fasching. Schwänke auf vier Noten (Fasching – карнавал, а Schwank – шутка, забавная история или сценка). В обоих этих словах встречаются те же буквы S – C – H – A. Однако в конце концов по инициативе издателя название было заменено на французское, при этом игра букв в заглавии, разумеется потерялась. Несколькими годами позже слово Faschingsschwank появляется в оригинальном заголовке шумановского «Венского карнавала». Отношение Шумана к программным заголовкам было, как известно, исполнено некоей двойственности. Так, он неоднократно заявлял, что музыка рождается в его воображении раньше заголовков. Композитор писал о «Карнавале» в письме к Игнацу Мошелесу: «Названия я добавил позднее. Разве музыка не всегда красноречива, не всегда достаточна сама по себе?» Давая далее короткие характеристики некоторым пьесам, он под конец замечает:

«Все это в целом совсем не имеет художественного значения: представляют интерес, как мне кажется, только многочисленные и разнообразные душевные состояния».

Характерно в связи с этим высказывание Флорестана о том, что он меньше любит «Героическую» и «Пасторальную» симфонии Бетховена из-за их программ, которые ставят пределы для слушательской фантазии. Однако, вопреки всему этому, сам Шуман постоянно дает своим пьесам красноречивые и яркие названия, в полной мере осознавая, что слово и музыка говорят в конечном счете об одном. Эта мысль вложена им в уста того же Флорестана: «Эстетика одного искусства есть эстетика и другого; только материал различен». Именно такими заголовками, рождающими сложные ассоциации, Шуман наделяет номера «Карнавала».