Текст книги "Группа захвата"

Сергей Хелемендик
Группа захвата

Посвящается памяти моего деда

ПАЩЕНКО Григория Алексеевича.

«Надо заставить народ

ужаснуться себя самого,

чтобы вдохнуть в него отвагу…»

Карл Маркс

ЧАСТЬ I

В кабинете прокурора Волчанова я провел первый день. Отупев от чтения похожих, как близнецы, косноязычных протоколов, я вышел на улицу. Мне навстречу двигалась похоронная процессия. В гробу лежал мальчик лет пятнадцати, которого явно задушили. У него на шее были красновато-коричневые пятна, словно чьи-то пальцы сдавливали горло. За гробом шли пионеры в белых рубашках. Двое молодых людей в дорогих костюмах вели под руки мать. Она была совершенно пьяна и не держалась на ногах.

Подошел Волчанов и стал звать к себе ужинать. Я спросил, что произошло с мальчиком. Он понес какую-то чушь: пьяница-мать три дня назад напоила парня, и он задохнулся в подушке. Спал – и задохнулся в подушке.

– А пятна на шее? Он сам себя душил руками?

– Какие пятна?

– Пятна от удушья. На шее.

– Ну что вы! – Волчанов обнял меня за талию. – Обычные трупные пятна. Еще вчера их не было. Экспертизу делал наш главный врач. Мальчишка пьяный лег спать, неудачно повернулся во сне – и задохнулся!

Волчанов снова стал звать меня к себе на ужин. Я отказался…

В нем было нечто забавное и страшное одновременно. Безобразное плоское лицо словно истоптано маленькими копытцами (уж не черт ли его истоптал?), рыхлое, угреватое, как будто всегда немытое. Волчанов начал игру со мной в роли радушного хозяина, потом попробовал играть тупицу-бюрократа, который ничего не понимает и умеет только раскладывать бумаги по кучкам. Потом принялся грубо, бесстыдно заискивать.

И все же, почему дети падали и продолжают падать в канализационные колодцы? Волчанов приносил стопки представлений, которые он как прокурор района направлял местным властям. Получалось, что последние два года здесь все заняты исключительно усовершенствованием крышек канализационных люков. Судя по бумагам, все крышки колодцев благодаря усилиям общественности надежно задраены. А дети гибнут. Несмотря на предписания прокурора и родительские собрания, дети упрямо продолжают наступать на коварные крышки люков, падать в колодцы и ломать позвоночники, а потом – умирать. Два случая в прошлом году. В позапрошлом – три. В этом – снова два.

Непонятным было главное – конструкция крышки по всей стране одинакова, но даже в Москве, восьмимиллионном городе, – ни одного случая падения ребенка в люк с летальным исходом. Когда я это сказал Волчанову, он заглянул мне в глаза так, словно я открыл новый закон природы, а потом заохал:

– Это уму непостижимо! Я сам не понимаю, в чем здесь дело! Вот вы свежий человек, может быть, разберетесь. Вы бы знали, какие здесь люди! Им хоть кол на голове теши! Нужна ежедневная, кропотливая воспитательная работа, начиная с первого класса!

Поначалу мне казалось, что Волчанов изощренно издевается надо мной. Но он серьезно твердил о воспитательной работе с детьми. Тогда я сказал, что хочу встретиться с родителями погибших детей, и попросил их адреса. Он засуетился, сказал, что адреса нужно искать, что сейчас, вот так сразу, он не готов. Потом вдруг тихо пробормотал:

– С родителями нужно провести работу.

– Но уже поздно проводить работу! Дети погибли…

– Да нет же, я не о том! – он как бы спохватился и пообещал адреса к завтрашнему дню. Я попросил также материалы дознания последних двух несчастных случаев. Он помялся и сказал, что их придется поднимать из архива.

– Но еще и года не прошло! – удивился я.

– Да знаете, Филюков, начальник милиции, любит все незначительные материалы сразу направлять в архив. Ведь это несчастные случаи! Ну кто их станет поднимать? Кому это нужно!

Волчанов был убежден, что поднимать материалы несчастных случаев могут только идиоты, и стремился убедить меня не совершать идиотских поступков. Но было что-то зловещее в том, как он суетился.

Я еще раз перечитал письмо учителя. Он писал, что здесь уничтожают детей, и это может засвидетельствовать любой непредвзятый человек. В Москве я показывал письмо в прокуратуре, но там сказали, что у них уже есть отчеты трех комиссий, которые посылались по письмам этого человека. Судя по всему, у учителя заскок: никаких следов преступлений комиссии не обнаружили – обычные несчастные случаи. А что повторяются часто, так бывает в не такое. В одном забытом богом таежном поселке в одной и той же бане насмерть угорело 12 человек, все в разное время. А потом догадались печь переложить – и перестали угорать! Так объяснил мне суть дела работник столичной прокуратуры. В этом была своя логика.

И все же я предложил главному редактору поехать и убедил его тем, что у нас давно не было материалов спецкоров из настоящей глубинки, а что-нибудь интересное в этой дыре я обязательно раскопаю. В крайнем случае напишу об этом чудаке, который баламутит округу и обвиняет всех в убийствах – ведь это клинический случай паранойи. Как этот псих может работать с детьми?

Волчанову об учителе я не говорил ни слова.

* * *

Родители погибших детей покинули город. Все три семьи, адреса которых дал мне Волчанов. При этом он уверял, что ничего не знал об их отъезде. Это в городишке, где все поголовно знают друг друга в лицо! Я попросил адреса остальных. Он сказал, что надо снова искать дела в архиве. Я выразил готовность порыться в архиве, чтобы не отнимать его драгоценное время.

– Да вот к Марье Петровне сходите! – вдруг оживился Волчанов. – Это мать того мальчика, что похоронили позавчера. У нее в прошлом году дочь погибла – тоже упала в колодец и скончалась в больнице. Марья Петровна тогда и запила, а так была ударницей. На Доске почета красовалась. Запила и сына испортила. Ужасная судьба! Трагедия! – он сморщил лицо, словно хотел заплакать…

Когда я вошел в дом Марьи Петровны, мне показалось, что это сарай или хлев: грязь, вонь. Марья Петровна спала на диване, у которого вместо ножек были стопки старых журналов. Я будил ее чуть ли не четверть часа. Проснувшись, она потянулась к стоявшей на полу бутылке с мутной желтоватой жидкостью и долго причмокивала, не обращая на меня внимания. Я тронул ее за плечо.

– Чего? – хрипло спросила она.

Я объяснил, что приехал из Москвы разбираться по поручению журнала и хотел бы знать, что случилось с ее дочерью.

– Дочь! Ваша дочь Надя! Как это все произошло? – повторил я вопрос.

Вместо ответа женщина завыла. Она выла, как зверь, пока я не протянул ей бутылку, судя по запаху, самогон. Она ее оттолкнула, положила ладони на голову и продолжала выть, раскачиваясь из стороны в сторону. Я собрался уходить, но она вдруг внятно произнесла:

– Ироды девочку убили… И паренька… – потом еще повторила медленно и безразлично: – Девочку убили… И паренька…

– Кто убил? – я затряс ее за плечи и закричал: – Кто убил? Вы можете мне сказать кто?

В ее глазах появилось что-то осмысленное.

– Ироды убили Надюшу!

– Кто они?

– Они… Они… Ироды…

Мысль, вспыхнувшая в ее глазах, угасла. Она легла ничком на диван. Я пробовал потрясти ее еще, но она начала яростно ругаться и попыталась ударить меня.

Волчанов ждал меня на улице около машины и как-то странно улыбался. Мне показалось вдруг, что он стоял под дверью и подслушивал.

– Она пьяна, – сказал я.

– Да-да, несчастная женщина! Нужно лечить, но, знаете, общественности жалко отдавать ее в ЛТП. Общественность хочет принять участие в ее судьбе, протянуть руку помощи…

– Она сказала, что ее детей убили! Он перестал улыбаться и побледнел.

– Вы слышали, она говорит, что ее детей убили, а вы, прокурор района, твердите мне про несчастные случаи! – я стоял посреди улицы и кричал на Волчанова.

– Это пьяный бред! Она больше не будет говорить так. Она убита горем… – Волчанов говорил тускло, без привычного задора, как человек, смертельно усталый или сонный.

Я спросил его об адресах других родителей. Волчанов ответил, что дал указание и, наверное, в архиве уже разыскали эти дела. А потом пригласил в машину. По дороге в прокуратуру мы молчали, и шофер откровенно пялил на меня глаза. Возможно, я был первым в этом городе, кто кричал на Волчанова.

Когда мы вернулись в прокуратуру, дела так и не были подняты из архива, и это усилило мое раздражение. Я сказал Волчанову, что сейчас пойду в школу и узнаю адреса там. Он затрепетал. Эти внезапные приступы страха были удивительны в нем. Он хватал меня за рукав, обнимал за талию, уговаривал подождать, потому что он дал указание, и, значит, вот-вот дела принесут, долго звонил по телефону и свирепо ругал собеседника, восклицая:

– Проверяющий из Москвы терпение уже потерял!

– Я не проверяющий. Я просто корреспондент…

– Это еще хуже! – с откровенной ненавистью признался Волчанов.

Наконец пришла огромная бесформенная тетка и принесла несколько тонких папок. Стандартные медицинские заключения. Во всех случаях вывод дознавателя – несчастный случай. И подпись начальника милиции Филюкова – крупные детские буквы.

Я попросил Волчанова позвонить в милицию и узнать, проживают ли родители в настоящее время по этим адресам. И тут снова выяснилось, что из трех семей две выехали из города. И опять Волчанов смотрел на меня так, словно это для него новость. Я не стал с ним больше говорить, взял папку с материалами дознания по делу о несчастном случае с Машей Шапкиной и ушел. Кроме Марьи Петровны, семья Шапкиных была единственной не покинувшей город после гибели ребенка.

* * *

Это был новый кирпичный дом, безобразный, но большой. К дому был пристроен хлев, откуда доносилось хрюканье. Я вошел – дверь была незаперта – и попал в плотно заставленную угрюмой полированной мебелью комнату. На диване спиной ко мне сидела женщина, слушала телефонную трубку и кивала. Я постучал в косяк двери, она повернулась, прикрыла рукой трубку и пропела, сильно окая:

– Проходите! – потом так же певуче сказала в трубку: – Ну, извините, гости к нам!

Ей было лет тридцать пять. Круглое плоское лицо в больные, тревожные глаза. На ней было нарядное бордовое платье с приколотым депутатским значком.

Я представился и сказал о цели своего визита. Она церемонно протянула мне полную ладонь.

– Мама Маши Шапкиной.

Я смутился. Я не мог понять праздничного выражения на лице женщины, которое было в вопиющем контрасте с полными тоски глазами. Я пробормотал, что, конечно, понимаю, ей тяжело вспоминать, но я должен задать ей несколько вопросов. Она кивнула и степенно сказала, что вспоминать, конечно, тяжело, но для товарища из Москвы она вспомнит. Ее дикий, безумный рассказ я смог воспроизвести почти дословно.

– Конечно, воспитательная работа с ребятами у нас пока не на должной высоте, – такова была ее первая фраза. – Еще мало внимания уделяет школа нашим ребятишкам, вопросы дисциплины еще не на уровне, и я как член родительского комитета всей душой болею за то, Чтобы наши ребята воспитывались лучше…

– Простите! Какая воспитательная работа? Может быть, вы не поняли моего вопроса? Два года назад ваша дочь трагически погибла. Мне хотелось бы, чтобы вы, как можно подробнее, рассказали об этом.

– Нужно подчеркнуть особо! – ответила мама Маши Шапкиной. – Несчастные случаи вызваны халатностью отдельных учащихся. Во многом виновата и наша общественность! Нужно активнее вести разъяснительную работу…

– Почему именно ваша девочка упала в колодец? Она была плохо воспитана? Не понимала, что на крышку люка наступать опасно?

– Я не снимаю с себя ответственности. Конечно, здесь сказываются недостатки семейного воспитания. Большая занятость родителей, например. Мы с мужем ведем активную общественную работу, и не всегда хватает времени на воспитательную работу…

– Извините! Не могли бы вы показать это место? Тот колодец, куда она упала? Ведь это должно быть где-то рядом? – снова перебил я.

– Это далеко… Зачем вам? Там сейчас все по-другому… – женщина растерялась.

– Вот здесь объяснения, записанные с ваших слов, – я показал папку. – Вы говорили, что искали девочку целый день и только вечером заявили в милицию. А нашли ее лишь к вечеру следующего дня. Она была уже мертва. Почему вы так долго не могли ее найти? Ведь вы сами говорите, что в школе велась разъяснительная работа! Подобные несчастные случаи уже были раньше. Почему же вам понадобились сутки, чтобы найти девочку?

Женщина молчала. Ее лицо посерело. Она молча рассматривала стоявший перед ней телефонный аппарат. Я почувствовал отвращение. Я видел, что она в панике, она боится, что я узнаю от нее что-то такое, чего ни в коем случае не должен узнать. Она думает не о погибшей Машеньке, а о себе.

– Знаете, как-то поздно хватились, пока туда, сюда… Я – депутат! Муж – народный заседатель в суде! – произнося эти слова, она взбодрилась и приосанилась. – Мы ведем большую общественную работу, приходим поздно. Пока обошли соседей, стемнело… Утром продолжили поиски.

– Значит, когда стемнело, вы спокойно легли спать? – женщина побледнела. – Не могли бы вы показать фотографию девочки?

– Как же! Сейчас!.. Вот она, Машенька…

В глазах у женщины блеснули слезы. На цветном снимке была милая, прелестная русоволосая девчушка лет двенадцати, большеглазая, с мягкими, изящными чертами лица.

– Значит, вы считаете, что девочка упала в колодец из-за собственной неосторожности? Да?

– Конечно, а как же еще? – прошептала она. – А как же! – громче повторила женщина. – Вот так по неосторожности и гибнут дети! – высоким голосом продекламировала она.

– Сегодня утром я говорил с Марьей Петровной, Вы знаете ее? – женщина кивнула. – У нее тоже погибла дочь, а на днях – сын. Она сказала мне, что ее детей убили. Убили! Вы слышите меня? Вы – депутат, ваш муж – заседатель в суде! Что вы можете сказать по этому поводу?

– Марья Петровна так сказала?..

– Да, она так сказала, хотя была пьяна. Очень пьяна, но…

– Да, ей пить нельзя совсем! Сейчас, вы же знаете, политика у нас в стране новая, сильно пить не дают…

– Я спросил вас, правда ли, что ее детей убили?

– Да что вы! Померещилось ей! Допилась до горячки…

– Но я ей верю! В Москве есть сигналы, что у вас здесь творится что-то…

– Что творится? – она ждала моего ответа, я слышал ее тяжелое дыхание.

* * *

Директриса школы – странное создание, возраст которого терялся где-то между сорока и шестьюдесятью, – не ответила ни на один мой вопрос. Она прикрыла глаза очками и нудно читала вслух протоколы заседаний родительских комитетов. Когда я заметил, что тоже умею читать, она как будто обрадовалась, передала папки с протоколами мне и, сославшись на педсовет, вышла. В протоколах были все те же вариации на тему воспитательной работы: повысить, укрепить, усилить, поднять на новую ступень… Моих вопросов директриса словно не слышала. В том числе без ответа остался и главный вопрос: почему жертвами несчастных случаев становятся исключительно девочки.

В разной форме я несколько раз задавал этот вопрос и Волчанову. Он всегда вздрагивал и отвечал какой-нибудь начисто лишенной смысла тирадой: мол, девчонки нынче такие легкомысленные да безмозглые, от рук отбились, почище парней. Впрочем, в последний раз, когда я сложным, извилистым путем привел его к этой теме, – это случилось у него в кабинете – он налил мне рюмку коньяка, погладил по плечу и сказал, что я любопытен и настойчив, и ему это очень нравится, И как-то по-новому сощурился. Испуганно, но дерзко.

* * *

Начальник местной милиции Филюков, с сонными глазами, толстый, неповоротливый и косноязычный, появился в кабинете Волчанова в конце третьего дня. Волчанов подмигнул мне и громко, так, чтобы слышали в соседней комнате, провозгласил, что нам пора собираться на рыбалку.

Дача Волчанова была расположена примерно в двадцати километрах в деревне под названием Нероновка. По дороге я спросил Волчанова, почему деревня названа так, но он ответил, что не знает. Знает, что название старое, а кто такой Нерон, не знает.

Роскошный особняк из розового кирпича Волчанов упрямо называл садовым домиком. Бог ему судья! Три этажа, несколько гарнитуров, два цветных телевизора, видеомагнитофон, сауна. В доме постоянно жила цветущего вида бабка.

К нашему приезду рыбу уже почистили. Об этом доложила румяная старушка. Из ее дальнейшего доклада стало ясно, что почистили севрюгу и стерлядь. Волчанов дал распоряжение варить и подмигнул мне. Он мигал так весь вечер. Я завел речь об удочках, заявив, что хочу вытащить стерлядь собственными руками, потому что с детства люблю посидеть на зорьке под кустом. Выяснилось, что удочек в доме нет.

– Да и стерляди здесь сроду не водилось! – успокоил меня Волчанов. – Это привозная.

Он давал понять, что под словом «рыбалка» понимается что-то, прямо не связанное с процессом рыбной ловли. Что именно, выяснилось довольно скоро.

Когда мы, по выражению Волчанова, слегка размялись, пропустив по рюмке французского коньяка, розовощекая старушка, украсившая себя цветастым платком и чистым новым передником, сообщила, что банька нагрелась. При этом она как-то блудливо улыбалась. Я вопросительно посмотрел на хозяина: о бане раньше речи не велось. Волчанов потер руки и воскликнул:

– А что, может быть, попаримся! У нас тут по-простому, по-деревенски. Сауна имеется – простенькая, зато своя.

Бабка пошла за простынями, а Волчанов по дороге в сауну пригласил меня оценить его видео. Аппарат был в самом деле неплохой: новый и очень дорогой. Волчанов поставил кассету, и на экране возник огромный половой член, размерами своими внушавший мысль о подделке. Затем появилось свирепое лицо обладателя этого органа – юного мулата, с ярко накрашенными глазами. Мулат гордо смотрел вниз на свое сокровище и раздувал ноздри. Потом в кадре возникли сразу три мясистых блондинки. Они ворвались в украшенную в восточном стиле комнату и, увидев мулата, стали лихорадочно срывать с себя одежду. Присмотревшись к интерьеру помещения, я заподозрил, что этот шедевр приготовлен где-то у нас в Средней Азии: слишком много на стенах было ковров и сабель. Пробиваясь к мулату, развалившемуся на ковре, голые блондинки слегка подрались, но разум восторжествовал, и они втроем принялись хлопотать вокруг невероятно огромного полового органа, который занял весь центр кадра, выполняя роль стержня композиции.

– Вот бы мне такой! – прошептал Волчанов и облизнулся.

– Зачем?

– Чтобы всех… – Волчанов впервые при мне выругался.

– А зачем же всех? – спросил я, краем глаза наблюдая свалку, которую вновь устроили дамы, отстаивая свои преимущественные права на мулата.

– Чтоб боялись! Чтоб любили и боялись! – Волчанов возбужденно почесал ногтями угреватую физиономию.

Подошел сонный Филюков и равнодушно посмотрел на экран. Волчанов налил еще по рюмке. Я отказался, и он тоже не стал пить.

В сауне был небольшой бассейн с холодной водой. Все оборудование явно буржуазного происхождения. Мы разделись. Волчанов рассматривал меня с большим любопытством. Он был старше меня лет на десять, но когда мы оказались рядом голые, выглядел стариком: тело скособоченное, дряблое, обвисшее. А милиционер Филюков обладал таким животом, что у меня в памяти ожила частушка о беременном мужике. Я привык холить свое тело и рядом с безобразными телесами служителей местного правосудия почувствовал себя Гераклом. И тогда произошло нечто, что, как я сейчас понимаю, нарушило тщательно расписанный по эпизодам план.

Вдруг я представил себе, что могу прямо здесь, сейчас разбить головы им обоим. Не дожидаясь суда, размазать их но голубой кафельной стенке, как клопов. Это было как вспышка – так ярко возникла в моей голове картина расправы. Голые, вне своих мундиров и портупей, они были совершенно беззащитны.

Мной овладело неудержимое желание заехать Волчанову ногой в челюсть. Я двинулся к нему, и он заметил это, почувствовал. Это был странный, пронзительный миг. Он понял меня, прочитал все в моих глазах. И ужас проступил на его угреватом лице. Это длилось буквально один миг. Но миг этот был для него ужасен, сломал в нем уверенность…

Когда мы вышли первый раз из парилки, Волчанов стал уговаривать пропустить еще по рюмочке. Я отказывался, окунулся в бассейн, вылез, и он снова стал приставать с коньяком. Я напомнил ему, что нам предстоит еще уха. Волчанов закивал, налил себе рюмку, и я увидел, как дрожат его пальцы. И тут каким-то новым, сдавленным голосом он произнес фразу, которая меня ошеломила.

– Тут деревенские девушки хотят… составить нам компанию… Попариться!

– Вместе с нами?!

– Да, знаете… есть тут такие. Отличные девушки! Мы их давно знаем. Они иногда заходят… – промямлил Волчанов.

Я растерялся. Я ожидал чего угодно, но все же не так в лоб. Я был готов к тому, что мне попробуют подсунуть женщину. Но в голове у меня была почему-то версия стандартного приема компрометации столичного гостя: ночью, когда ты спишь, женщина проникает в твой номер, начинает кричать, врывается милиция, и тебя обвиняют в изнасиловании. В сходной ситуации побывали почти все спецкоры нашего журнала. Прием этот широко известен в Прокуратуре СССР. Он называется «подложить бабца» и как бы включается в правила игры. Если корреспонденту «подкладывают бабца», значит, он кого-то сильно прищемил, и его срочно отзывают. Похоже на высылку дипломата в 24 часа.

– Ну что ж, пусть попарятся! – неуверенно произнес я.

Это странно, но когда передо мной открывается новая страница в книге жизни и я чувствую, что читать ее опасно, что лучше перелистнуть и читать что-то спокойное, я всегда прочитываю эти опасные страницы от начала до конца. Мне стало вдруг смешно, и я сказал:

– Они не начнут меня насиловать под вашим руководством?

Волчанов заблеял, как козлик в мультфильме:

– Да что вы! Вы не подумайте… просто попарятся девочки. Тут у нас простые нравы. Как в Швеции или Финляндии. Все очень прилично. Не подумайте плохого. Девочки простые, деревенские, им сауна нравится…

– Если как в Швеции, пусть приходят! – решительно согласился я и захохотал. Я почувствовал, что веду игру и мы приближаемся к месту, где по сценарию должна быть кульминация, но игра пока в моих руках.

Волчанов бросился в бассейн, поднял много брызг, но выглядел жалким и напуганным.

– Вы как в воду опущенный! – сказал я и снова засмеялся.

Он ничего не ответил и ушел в предбанник. Мы с Филюковым четверть часа мерзли, ожидая его возвращения. Наконец мне надоело, и я ушел в парилку. Филюков проводил меня тупым бараньим взглядом.

Когда пот снова начал выступать у меня на лице, дверь приоткрылась, из нее дохнуло прохладой, и на порог ступила голая девушка. Она медленно прикрыла дверь и остановилась. В мутном желтом свете слабой лампы она казалась вылепленной из воска.

– Добрый вечер! – сказал я. Она молча кивнула. – Заходите, присаживайтесь! – я указал ей место напротив себя. – Будем как в Швеции!

Девушка молча присела на нижнюю полку и опустила голову. И вдруг я понял, что это ребенок. Угловатый несчастный ребенок.

– Встань, иди сюда! – приказал я.

Она послушно подошла ближе. Ей было не больше четырнадцати. Маленькие неразвитые груди с еще неоформившимися сосками, волосы на лобке только-только пробивались. Это был ребенок.

– Сколько тебе лет? – девчонка молчала. – Сколько тебе лет? – шепотом закричал я, взял ее за подбородок и повернул к себе. У нее задрожали губы.

– Восемнадцать…

Я подтолкнул девчонку к выходу и открыл дверь. За ней стоял Волчанов.

– Она уверяет, что ей восемнадцать! – я хотел быть ироничным, но мой голос звучал хрипло и зло.

– Да-да, восемнадцать! Если она показалась вам слишком молоденькой, можно позвать Дашеньку…

Девочка по-детски прикрыла лобок ладонью и молча смотрела в пол. Мне стало невыносимо жарко. Я спустился в бассейн и стал плавать от стены к стене, как морж в зоопарке. Если бы я тогда ударил Волчанова, убил бы его одним ударом.

Волчанов, Филюков и «деревенская девушка» молча наблюдали за мной. Потом Волчанов шепнул что-то девчонке на ухо, и она ушла в предбанник. Я вылез и накинул махровую простыню.

– Вы так быстро попарились… – то ли спросил, то ли констатировал Волчанов.

– Есть такое занятие… – я сделал паузу. – Педофилия… – глазки Филюкова утратили сонное выражение: новое слово его заинтересовало. – Педофилия! – повторил я. – Занятие уголовно наказуемое. В древности преступников варили живьем в оливковом масле, а потом скармливали собакам… Ладно! Вы тут еще попарьтесь с деревенскими девушками! По-простому. А я есть хочу. Кстати, как там уха?

– Уха доходит! – заворковал Волчанов. – Аромат… Сами почувствуете! Да и нам хватит париться! А то перегреться можно. Возраст, знаете… – он стал неловко обматываться простыней, Филюков последовал его примеру.

Уху за столом разливала девица лет шестнадцати со сладострастно-хамским выражением лица. Волчанов называл ее Дашенькой, демонстративно щипал, на что та не обращала внимания, так как была занята делом – она таращила глаза на меня откровенно и бесстыдно. Мне стало даже казаться, что Волчанов сказал ей обо мне что-то ужасно интригующее. А может быть, ее занимала моя куртка с фирменной этикеткой «Кристиан Диор».

– Ты меня съесть хочешь? – спросил я наконец.

Девушка прыснула в кулак – так поступали крестьянки в романах прошлого века, но ничего не ответила и продолжила свой гипноз. Под уху водка шла хорошо и быстро, пили поровну и хмелели вместе. Филюков преобразился, его глаза, словно смазали маслом, и я впервые услышал от него предложение из нескольких слов:

– Слышь, а это самое, ну, то, что ты там назвал… Ну, это слово, значит, на педераста похожее, – это что? – закончив фразу, Филюков вытер потный красный лоб носовым платком.

Волчанов состроил снисходительную мину, но я видел, что он тоже не знает, что значит педофилия.

Я коротко объяснил, что это когда взрослые спят с малолетними, и увидел разочарование в глазах своих компаньонов по рыбалке.

– И всего-то! – протянул Филюков. – У нас тут их всех, понимаешь, лет в двенадцать… – он поперхнулся. Мне показалось, что Волчанов наступил ему под столом на ногу.

– Еще это называется «половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости. Как правило, сопряжено с насилием», – пояснил я на бездушном судейском жаргоне.

Принесли чай и к нему финские ликеры. Я был уже изрядно пьян, но заметил, что бабка очень тщательно расставляла бутылочки. Передо мной оказался ананасовый ликер, который я пил в гостях у Волчанова и очень хвалил.

– А вы меня не отравите? – серьезно спросил я Волчанова, и тот затрясся. – Шучу! – успокоил я его и налил себе ликера. В голове возникли слова: «веселый самоубийца». Я веселый самоубийца! Я знаю, что в бутылке специально для меня намешана какая-то гадость, и все равно пью! Я хочу выпить эту чашу до дна! Ибо другого не дано. Нужно выпить до дна, выполнить все, что придумал для меня хлопотливый Волчанов. Пусть он уверится, что я побежден и обезврежен. Только так я чего-то добьюсь.

– Другого не дано! – я помню, что повторял и повторял эту фразу, засыпая за столом. – Другого не дано! Я пью эту чашу…

Проснулся я от пронзительной головной боли и жажды. Я лежал совершенно голый на роскошной кровати из белого дерева, а рядом со мной спала Дашенька. Она действительно спала, и будить ее я не стал. Просто приподнял одеяло и убедился, что она голая. Акция по сбору компрометирующих материалов удалась на славу. Моя одежда была аккуратно сложена на кресле. Я оделся и, пошатываясь, спустился вниз по застеленной ковровой дорожкой лестнице. В холодильнике нашел бутылку минеральной воды, зубами сковырнул крышку и выпил ее огромными глотками. Открыл еще одну и тоже выпил. Третью бутылку я уже тянул, развалившись в бархатном кресле – пародии на ампир. Судя по запредельному безразличию, которое охватило меня, как только я утолил жажду, они, кроме снотворного, намешали слоновую дозу транквилизатора.

Волчанов появился в гостиной в халате леопардовой расцветки. У него был помятый, больной вид, он явно страдал с похмелья.

– Как Дашенька? – спросил он и попробовал состроить игривую гримасу.

– Во! – я показал большой палец и улыбнулся. Это было в самом деле странно. Я чувствовал себя из рук вон плохо, но улыбался, ибо вдруг понял, что мы оба знаем: Дашеньку я не тронул и пальцем, однако оба играем в эту странную игру – он спрашивает, хороша ли Дашенька в постели, а я хвалю…

В гостинице я свалился спать и проспал сутки. Волчанов явно перестарался. Он позвонил, как только я встал, и принялся нудно извиняться, я так и не понял за что. Но голос у него был довольный. Дело сделано: в его руках роскошные снимки – московский корреспондент спит с голой красоткой. Все отлично, можно диктовать свои условия. И пусть диктует! Я буду слушать и записывать.

* * *

Я ждал телефонного разговора с главным редактором полтора часа, а когда соединили, было плохо слышно. Мы обменялись приветствиями. На вопрос, как у них дела, главный ответил: «Ничего! Но нас снова завалили почтой».

Это была условная фраза, означавшая, что на меня пришли компрометирующие материалы. У главного был испуганный голос, и его испуг передался мне. Он не должен был бояться – анонимки преследуют корреспондентов нашего издания, и пугаться по этому поводу не принято. Тем более, что на меня до сих пор ни одного сигнала не поступало, и коллеги по работе грубовато шутили, что я уже два года замужем и все еще сохраняю девственность…

Я сообщил, что продолжаю собирать материал, но чувствую себя неважно: головные боли, готов бросить все к чертям и вернуться. Сказанное значило для главного, что я в тяжелом положении и об этом следует поставить в известность С., человека из прокуратуры СССР, который обычно оказывал поддержку нашим корреспондентам в тех случаях, когда местные власти пытались сфабриковать против них материалы уголовного характера. Я повторил, что продолжаю собирать материал. Он помолчал, потом как-то растерянно ответил: «Да-да, но поторопитесь…» – и повесил трубку. Известие, что какие-то компроматы на меня уже в Москве, меня ошеломило. Что же сумел переправить в столицу мой друг Волчанов, неужели голые фотографии? Так быстро?…

* * *

За ужином в отдельном кабинете городского ресторана «Рассвет» Волчанов был особенно любезен. О Дашеньке и «рыбалке» – ни слова.

Центральное телевидение вело репортаж с автомобильного завода в Тольятти. Собрали тысячу работников и всем по очереди задавали издевательский вопрос: сколько лет им нужно, чтобы начать выпускать лучший в мире автомобиль? За всех отвечал бойкий юноша в новом комбинезоне. На фоне плаката «Даешь лучшую в мире малолитражку!» он красиво разводил руками и утверждал, что лучшую в мире машину они выпустят скоро. Нужны только другое оборудование вместо разваливающегося старого, хорошее сырье, качественно новый дизайн и сознательные рабочие.