Текст книги "Группа захвата"

– Да! Рабочие нового типа! Чтоб не пили, не прогуливали, работу чтоб любили! – азартно выкрикивал он. – А все остальное у нас есть. А если нет, так будет! Партком поможет! Сырье нам даст, станки новые из Японии получим…

– Это какой-то наш особый, национальный вид кретинизма! – меня вдруг прорвало. – Этот завод двадцать лет подряд выпускает модель «фиата», которая уже тогда, двадцать лет назад, была безнадежно устаревшей! Вот эти рабочие сами говорят, что оборудование изношено, что модели не годятся ни к черту, что жить тошно – на весь город ни одного театра, очередь в детский сад на пять лет, в магазине – шаром покати! Но никто не хочет увидеть связь между тем, что они выпускают и как живут! Судя по лозунгам, намерены выпустить лучший в мире автомобиль, а продолжают клепать худший, едва ли не самый худший! Но никто не говорит об этом, никто не предложит: давайте научимся делать хотя бы простую обычную машину! Хотя бы не хуже того «фиата», который мы купили когда-то по дешевке, а потом начали продавать направо и налево по демпинговым ценам…

Волчанов слушал меня с интересом, но, кажется, не понял, что значит «демпинг».

– А мне наш «Жигуленок» нравится! – признался он. – Я считаю, отличная машина!

– Мало ли что вы считаете! А вы знаете, что во всем мире любой товар вскоре после выпуска начинает дешеветь? Магнитофон за сто долларов через два года стоит пятьдесят, через четыре – тридцать. После двадцати лет производства эта машина должна стоить как минимум в три раза меньше! А она вдвое подорожала! По-вашему, это нормально? Стала вдвое хуже по качеству – но вдвое дороже!

– Подорожала, потому что дизайн! – Волчанов с трепетом в голосе произнес это слово. – Прекрасный, современный дизайн. А цена вполне доступная. Я не против такой цены…

– Какой дизайн! – простонал я. – Он на уровне шестидесятых годов! Дизайн в стиле «ретро»!

– Не нравятся вам наши машины! – укоризненно произнес Волчанов. – Конечно, я за рубежом не бывал, других не видел. А что, у них лучше? – в его глазах загорелся охотничий огонек, и я понял, что где-то поблизости крутится магнитофон.

– Что лучше? – переспросил я.

– Машины… Уровень… Вообще жизнь…

– Машины у них лучше. А вообще – безработица! Но не о них речь! Неужели вам неясно? Речь о нас. Я продолжаю считать, что если у машины на ходу отвинчиваются гайки и она разваливается, а вы упорно твердите, что это лучшая в мире машина, то вы поступаете как человек слабоумный. Как кретин! – я тыкал пальцем ему в лицо. – Человек разумный должен остановиться и подтянуть гайки прежде, чем ехать дальше. А кретинов, которые продолжают истерически хвалить машину, нужно изолировать и лечить. Они тащат всех нас к катастрофе….

– Ничего вам у нас не нравится! – охотничий огонек в глазах Волчанова вспыхнул снова.

Прощаясь, он долго не отпускал мою руку, заглядывал в глаза и бубнил, что я замечательный собеседник. А потом спросил:

– Когда домой собираетесь?

– Денька через два.

– Так скоро? – оживился он. – Мы вам грибков соленых соберем в дорогу, рыжиков, курочку зажарим…

– Да уж, и побольше! Можно и икорки, кстати! – я требовательно взял Волчанова за пуговицу рубашки.

* * *

Зачем я влез в это? Зачем бросил все и начал писать уголовные очерки и репортажи? Вопрос этот до сих пор занимает моих друзей и знакомых. И, думаю, они единодушны в своем выводе – я взбесился с жиру.

К тридцати годам я сформировался как постоянный призер в жизненной гонке. Моя жизнь шла удивительно удачно и казалась окружающим праздником. И я сам видел себя не иначе, как хозяином на этом празднике.

Таким жуиром, сибаритом, гурманом, расположившимся на отдых в уютной гостиной собственного особняка…

Сразу после университета мне предложили работу в Коста-Рике. Четыре счастливых года в этой благодатной солнечной стране. Золотые пляжи, оливковые мулатки, белозубые, беспричинно веселые люди. Любящая жена, прелестный ребенок, достаток в семье, репутация умеющего писать человека: мои рассказы о Коста-Рике издали отдельной книжкой за каких-нибудь три года, для нашей страны фантастически быстро!

После возвращения я пошел в гору еще круче. Отчасти в этом была и моя заслуга – я знаю четыре языка, знаю неплохо. Мне дали хорошее место, за пять лет я поездил по Европе. Только в Англии побывал трижды. Я мог снова ехать за границу, но колебался, выбирал… Подрастала младшая дочь. Меня всю жизнь завораживала человеческая красота, я способен часами созерцать красивое человеческое лицо – и бог послал мне детей необычайной прелести. Большеглазые, ласковые, жизнерадостные – до их появления на свет я не смел мечтать о таких детях! Я тянул и тянул с отъездом, перебирал варианты, и вдруг в два дня все изменилось, и я стал специальным корреспондентом этого журнала, призванного то ли поддерживать, то ли заменять закон в нашей стране.

Официальная версия этого виража в моей карьере вполне пристойна: я решил уйти в литературу. И в целом это соответствовало действительности. Но лишь в целом. А в частности я вдруг начал понимать, что, будучи русским по крови, языку, воспитанию, я провожу свою жизнь в каком-то искусственном мире, который к России не имеет прямого отношения. Москва, в которой я вырос, – это космополитический конгломерат, целая страна с многонациональным населением и своими особыми законами. Коста-Рика, Англия. Канада – это тоже не Россия…

Я хорошо помню день, когда мне дали прочитать письмо пенсионерки, которая рассказывала о том, как раскулачивали в тридцатом году ее семью. Просто и деловито она писала, как пришли в дом, отобрали всю одежду и выгнали на улицу мать с шестью ребятишками, отца расстреляли раньше. Отняли у матери даже шаль, в которую был закутан грудной ребенок. На второй день малыш погиб от холода. Погибла мать, погибли все дети, кроме нее…

Нашей младшей дочери было тогда полгода, и меня начал преследовать кошмар: с нее срывают одеяло и голенькой выбрасывают на мороз. Меня настигло страшное прозрение – все это делали мы! Мы, русские, выгоняли на смерть других русских! Мы смотрели из-за занавесок, как идут умирать мучительной смертью наши односельчане, с которыми мы целовались на пасху. Посматривали из-за занавесок и злорадно шипели: «Ужо вам, подкулачники!» Детей гнали на смерть, и никто не пустил их в свой дом, никто не посмел спасти…

Я читал серьезные книги о нашей истории. Все они, как ни грустно это, изданы где угодно, но не у нас. Я со студенческих лет знал цифры, скрываемые от нас до сих пор. Их скрывают не зря! Счет жертв нашей истории в двадцатом веке пошел на десятки миллионов. Я представлял себе, что ни один народ в мире не истреблял сам себя так, как мы. Но письмо перевернуло во мне что-то. Я понял, что все это был я! И малыш, который замерз на руках у матери, и уполномоченный в черной кожаной куртке – это тоже я!

…В журнале ко мне отнеслись враждебно. Я казался этим людям, изнуренным ежедневной безрадостной продажей себя в розницу, счастливчиком из богатого, беззаботного мира, куда их не пускают и некогда не пустят. Я чувствовал их зависть. Когда приезжала жена и ставила свою машину впритык к моей, они толпой собирались у окна и возбужденно говорили, что это уже разврат. Две машины в одной семье – грязный буржуазный разврат. Они как будто смеялись, но у всех при этом кривились губы.

Потом, когда пошли мои первые репортажи, меня как будто признали. Мне как будто простили машину, одежду, дачу. Простили четыре языка. Женщины простили, кажется, даже перстень на пальце моей жены, хотя такое не прощают никогда…

И все же, по общему мнению, я сам, по своей воле, с разбега ткнулся носом в навоз.

Я покинул гостиницу на рассвете. Меня не видел даже шофер милицейской машины канареечного цвета с ржавой сеткой на окнах, которая последние дни ночевала под окнами моего номера. Он мирно спал, так же, как за закрытой входной дверью гостиницы – швейцар в элегантной лиловой ливрее. Чтобы не тревожить их, я вышел через окно, благо второй этаж был невысокий.

В дом Марьи Петровны я проник без труда. Открыл незапертую дверь, на цыпочках прошел через сени в единственную жилую комнату, сел на пол, прислонившись к стене, и стал привыкать к темноте. Марья Петровна на этот раз спала не там, где я нашел ее в первое свое посещение, а в другом углу, где под потолком висела икона, очертания которой проступали в темноте в виде слегка отблескивающего серебром прямоугольника. Под иконой спать не принято, но, воспитанная в лучших традициях атеизма, Марья Петровна могла об этом не знать. Наконец я беззвучно подошел к ней и тронул за плечо. Женщина дернулась, приподняла голову и вскрикнула.

– Тише! – прошептал я. – Тише, прошу вас…

Я слышал ее отрывистое хриплое дыхание. Она натянула на себя одеяло и отодвинулась как можно дальше от меня. Но я почувствовал: она узнала мой голос, и включил диктофон.

– Кто это?.. – прошептала она.

– Это я… Я был у вас. Я приехал из Москвы, специально по делу вашего сына, – медленно и внятно произнес я. – Меня послали разобраться, понимаете? Вы должны мне помочь. Помогите найти убийц – и они заплатят своей кровью! Их расстреляют!

Женщина потянулась рукой к изголовью дивана и начала шарить. Я быстро достал из сумки фляжку с коньяком, свинтил пробку и протянул ей. Она осторожно взяла, понюхала и радостно замычала. Затем припала к фляжке, выпила больше половины и, молча вернув ее мне, снова забилась в самый угол, под икону.

– Вы сказали, что вашу дочь убили. Кто? Кто убийцы? Скажите только это! Кто убил ее?

– Колька с Генкой, – спокойно ответила Марья Петровна.

– Какой Колька? Какой Генка? Кто они?

– Колька и Генка Волчановы! – она продолжала спокойным, рассудительным тоном. – А паренек-то мой, как узнал, что ироды эти Надюшку задушили, а потом в канализацию кинули… Он как узнал, так грозился всех их поубивать. Хороший он был, жалостливый… Добрый был Ванюша, ласковый… – она снова потянулась к фляжке.

– Кого он хотел поубивать?

– Ирода этого, Кольку! И папаню его! Я говорила Ванюше: «Сынок, молчи, молчи, бога ради, сестру твою не вернешь! Молчи, хоть мы живы будем». Он-то поначалу молчал, а потом дружку одному признался. Хотел дружка, значит, уговорить, чтобы вместе… А тот побежал, Волчановым рассказал. И началось: все бьют его и бьют. Каждый день, считай, били, ироды. А потом задавили. Ночью, спала я… Просыпаюсь, а он на полу задавленный…

Женщина сделала еще глоток из фляжки. Я с ужасом ждал, что с нею начнется истерика, что она станет кричать, выть, как в прошлый раз, но Марья Петровна говорила тихо, внятно, рассудительно. Кричать и выть от ужаса хотелось мне. Она же была в полном рассудке. Обычная пьющая женщина – алкоголичка. Потом, позднее, мне пришла в голову мысль, что накануне моего первого прихода Волчанов вполне мог дать ей психотропик. Уж слишком странным был этот контраст: полное безумие тогда, в первую встречу, и ясный рассудок сейчас.

– За что убили вашу девочку?

– Как за что? Ни за что… Так, для забавы… Сначала снасильничали ее все хором. Она домой притащилась – в крови вся, ободранная, не говорит ничего, дрожит. Три дня дома все лежала, дрожала, плакала, я извелась с нею. А потом в магазин вышла я, прихожу – ее нет. А через день нашли в колодце, в канализации этой…

– Вы точно знаете, что и ее, и Ваню убили Волчановы?

– Как не знать! У нас все знают. Они девчонок, что покрасивше, в машину затаскивают и увозят в Нероновку на дачу. А потом которых так отпускают, а которых в канализацию кидают… Тут у нас в народе так говорят: которые виду потом не подают, им ничего, отпускают. А которые убиваются сильно да рассказывают – их, значит, в колодец… – женщина допила последние капли коньяка и замолчала.

– Никто не видел, как я пришел к вам, – сказал я наконец. – Прошу вас молчать о моем приходе и о том, что вы мне рассказали. До самого суда молчать…

– До какого суда? – испугалась Марья Петровна. – Это когда меня судить будут? Волчанов сказывал: будем, говорит, судить тебя, стерва старая, за тунеядство и посадим в профилакторий. Там, сказывал, тебя, старую, каждый день будут палкой бить, пока не сдохнешь. Он и вчерась приходил, все про это рассказывал. Строгий он у нас… Да мне уж теперь все равно. Хоть здесь подохну, хоть там. Здесь все-таки в домишке своем… Оно как бы и получше… Фотокарточки есть Надюши да Ванечки. Когда-никогда посмотрю, поговорю с ними… А туда, в профилакторий этот с фотокарточками пускают?..

* * *

Дом, в котором жил учитель, строили старообрядцы лет двести назад по всем канонам благородного строительного искусства, похоже, навсегда утраченного нами. Это была сложенная из огромных бревен крепость с глухим забором и широким козырьком над воротами.

Часы показывали четверть шестого утра, когда я перелез через забор – ворота были заперты изнутри. Приземлившись на четыре точки, я нос к носу столкнулся с маленькой ласковой собачкой, которая словно ждала моего появления, она перевернулась на спину и замерла, раскинув лапы. Собачка не сомневалась в том, что я преодолел забор, чтобы почесать ей брюхо.

Я обошел дом кругом, заглядывая в окна, порассмотреть что-либо внутри мне не удалось. Вернувшись к входной двери, я тихо постучал. Послышались шаркающие шаги, и дверь открылась. На пороге стоял старик в голубом трикотажном костюме. У него было удивительно породистое лицо – так мог выглядеть Антон Павлович Чехов, если бы дожил лет до семидесяти. Красивая форма головы, хрящеватый нос, проницательные глаза – живые, ярко-голубые, насмешливые. Старик просился на портрет.

– Доброе утро! – поздоровался я.

– Доброе… – согласился он. – А вы что, собственно говоря, здесь делаете?

– Я, собственно говоря, пришел к учителю, – в тон ему ответил я. Странно, но вид старика, его важная интонация подействовали на меня успокаивающе.

– Рихард Давидович, по всей видимости, еще спит. А вы кто будете? – спросил он и сощурился.

– Мы с Рихардом Давидовичем братья-близнецы! Можно, я разбужу его?

Старик хмыкнул и молча посторонился. Я слышал, как он пробормотал мне вслед:

– К нам пожаловал какой-то хохмач!

Учитель спал на железной кровати с панцирной сеткой. Некоторое время я рассматривал его спящего. Нервное маленькое лицо в обрамлении буйных волос рыжеватого оттенка и рыжей бороды. Черты лица мелкие, но не лишенные изящества: острый подбородок и небольшой твердо очерченный рот с тонкими бледными губами.

– Рихард Давидович! – позвал его из-за моей спины старик. – К вам гость!

Учитель открыл глаза. Он не видел меня и даже не пытался рассмотреть, а шарил рукой по полу, пока не нашел очки с толстыми стеклами.

– Вот этот, так сказать, товарищ представился вашим братом-близнецом! – объявил старик. – Пришлось впустить.

– Доброе утро, – поздоровался я. Выражение лица учителя меня встревожило. Он молча рассматривал меня и не отвечал на приветствие. – Доброе утро! – повторил я. – Извините, что разбудил, но дело срочное, и я прошу выслушать.

– Дедушка Гриша, если не трудно, нагрейте чаю! – попросил учитель слабым, дрожащим голосом и жестом указал мне на стул.

– Меня зовут… – я назвал свое имя, и учитель кивнул так, что стало понятно: мое имя ему уже известно.

– Зачем вы пришли ко мне? – произнес он.

– Я приехал по вашему письму.

– Но вы здесь уже неделю…

– Откуда вы знаете?

– Об этом все знают. Здесь все всё знают…

– Все, кроме меня. Поэтому предлагаю не терять времени. Никто пока не знает, что я у вас, мы можем спокойно поговорить, – я достал из сумки диктофон и вставил новую кассету. – Итак, Рихард Давидович, я прошу вас рассказать все, что вам известно о преступлениях против детей в вашем городе, – я включил диктофон.

– Зачем вы пришли? – повторил учитель и встал. Он был в пижаме в зеленый горошек. – А знаете ли вы, – обратился он ко мне с неожиданно гневной интонацией, – знаете ли вы, почему я написал письмо именно в ваш журнал? Вы ни за что не догадаетесь! Я мечтал, чтобы сюда приехали именно вы! Я понимаю, вам это покажется смешным, но я читал ваши очерки, нашел ваши книги. Вот они обе! – учитель показал на книжную полку, и я с изумлением увидел знакомые корешки своих книг. – И, прочитав все это, я сделал вывод, что именно вы могли бы помочь. Мне показалось, что вы человек порядочный. И вы приехали…

– Да, я приехал и не совсем понимаю, почему вы так со мной говорите!

– Уходите! – вскрикнул учитель. – Убирайтесь вон! Я не хочу видеть вас! Я не хочу… Вы были там, у них…

– Это была игра. Сейчас вы убедитесь, что я играл с ними. Ваши подозрения необоснованны.

Я включил наугад запись разговора с Марьей Петровной и попал на то самое душераздирающее место, где она говорила о фотографиях детей, спрашивала, пускают ли с фотографиями в профилакторий. Учитель слушал. Что-то переменилось в выражении его лица.

– Вы были на даче у Волчанова? – это был не вопрос, а обвинение. – Вы были в этом ужасном месте! Вы были у них в бане! Мне прислали фотографии! Вы ничуть не лучше тех, что приезжали до вас! – он сам не хотел верить в то, что говорил, и жадно, с надеждой заглядывал мне в глаза.

– Я повторяю: это была игра! Моя игра, посвящать в которую вас я пока не намерен. И вам остается только поверить мне на слово. Попробуйте поверить. Вы ничего не теряете!

* * *

– Три года назад я приехал сюда и стал преподавать русский язык и литературу в городской школе, – учитель говорил неестественно громко, искоса поглядывая на диктофон, словно боялся, что его рассказ не запишется на пленку. – Старший сын Волчанова Николай тогда только что вернулся из Москвы – его выгнали из института, и отец пристроил его в милицию. С этого в общем-то все и началось. Николай Волчанов, недоучившийся бухгалтер, стал милиционером. Сначала он ездил по городу на мотоцикле в милицейской форме и строил глазки девочкам старших классов. Все было вполне невинно, мило, даже трогательно. Все было вполне нормально. Ходили слухи, что он намерен жениться. Я еще застал девушку, о которой говорили, что она его избранница. Ей все завидовали. Волчанов – крупная фигура в этом городе и к тому же человек отнюдь не бедный.

– Кстати, – перебил я учителя, – может быть, вы знаете источник благосостояния этого скромного работника советской юстиции? Он прокурор района, его зарплата максимум четыреста.

– Я не могу сказать что-то определенное… Люди говорят разное. Конечно, он собирает дань, но все это мелочи. Понимаете, это несущественно. Прокуроры в этом городе – все, кого помнят местные старики, жили не хуже. Уверяю вас, не хуже, чем Волчанов! Это традиция, положить конец которой вряд ли смог бы какой-то новый прокурор. Прокурорами и для прокуроров эта традиция взлелеяна, так что тут бессмысленно ждать чего-то…

– И все же, с кого он берет?

– Не знаю, право, не знаю! Меня никогда это не интересовало. Думаю, труднее найти тех, с кого он не берет. Конечно, я говорю о тех, с кого есть что взять. Но это неважно, понимаете? В России взятку никогда за грех не почитали. Менялась только форма, упаковка, так сказать. А взятка была всегда и будет. Тут другое важно. Семейству Волчановых просто собирать деньги в пачки показалось неинтересным. Им это мало показалось – вот в чем ужас… Но давайте по порядку.

Так вот, любовная история его старшего сына закончилась полным фиаско. Девушка влюбилась в заезжего молодого артиста филармонии и уехала с ним. А Николай Волчанов остался… Вы знаете, что у Волчанова два сына? Младшему, Геннадию, тогда только исполнилось пятнадцать, но не было такой низости, которой не совершил этот подросток. Он преступник от рождения, хотя все они… После любовной неудачи старшего братья Волчановы удивительно сблизились. Если в детстве они, как рассказывают учителя, постоянно дрались, то теперь их все время видели вместе. Они сколотили свою компанию и проводили время на даче в Нероновке. Пьянствовали, развратничали…

– Извините, – остановил его я. – У нас мало времени. Я хотел бы уйти отсюда так же незаметно, как пришел. Вы очень живописно рассказываете эту семейную историю, но, может быть, перейдем сразу к нашей теме? Кто, где, когда убивал детей – вот эти факты интересуют меня прежде всего.

– Но с этой семейной истории и начался кровавый кошмар, в который ввергли город эти люди! То есть, не люди… Не знаю, как их назвать… Первый раз это произошло через полгода после моего приезда. Я на всю жизнь запомнил, как хоронили эту девочку. Смерть ребенка – самое страшное. И я видел, как шли они за гробом, в этом было что-то вопиюще фальшивое, что-то похожее на фарс. Родители рыдали, мать кидалась под колеса – останавливала машину. Дети поднимали ручки в пионерском салюте. И они… Они тоже были там и еще несколько молодых людей – они шли в толпе и смотрели. Как собаки-пастухи…

– Первый раз они украли и изнасиловали малолетнюю девочку – ей было только одиннадцать с половиной. Волчанов-старший тогда еще тщательно заметал следы: вместе с Филюковым – есть тут такой, начальник милиции – они сами провели расследование, а главврач больницы подтвердил: несчастный случай. Родители уехали через два дня после похорон, сейчас живут в соседнем районе. Говорят, когда они приехали туда, сразу купили хороший дом, хотя здесь у них не было ни кола, ни двора… – учитель запнулся, его лицо исказила брезгливая гримаса. – Правду знали считанные единицы. Но, когда через два месяца в канализационном колодце снова была найдена девочка тринадцати лет, правду об убийстве знал уже весь город – ее не скрывали. Наступила как бы новая эра… С тех пор погибло еще пять девочек. И мальчик Ваня, сын Марьи Петровны. Всего – восемь…

– Это бред! – выкрикнул я. – И что, каждый раз родителям давали денег на новый дом?

– Нет. Если у вас хватит терпения дослушать меня, вы поймете, что давать деньги было уже излишне. Тут все решили особенности личности Волчанова. Казалось бы, мелочи, пустяки, но они определили все. Когда-то давно и, судя по всему, навсегда, Волчанова подмяла под себя жена. Он панически ее боится. А такие мужчины способны мстить всему миру иногда в самой неожиданной, невероятной форме. Злые языки поговаривают, что жена его даже бьет. Возможно. Большую часть года она проводит на курортах Кавказа и наезжает сюда ненадолго. Когда первое убийство его детям сошло с рук – легко, безболезненно, незаметно даже, у Волчанова, очевидно, появилась тяга разобраться в происшедшем серьезно, научно, если хотите. Преступление произошло – наказания нет и не предвидится, ибо все здесь под контролем, все схвачено, намертво зацеплено, предусмотрено им самим. Заметьте, что на пост прокурора он вступил впервые и только начинал учиться правилам игры. Сколько брать, с кого именно, как часто – все это он только постигал. Наши местные торговцы начинали его прикармливать. И в этой сложной ситуации он пошел на сознательное, лично им подготовленное преступление. Он поставил своего рода социальный эксперимент… Это моя личная версия, и, конечно, я могу ошибаться, но я знаю Волчанова. Было бы жестоким заблуждением считать его человеком трусливым. Он все время лебезит, носит маску холуя, но это игрок, расчетливый и беспощадный. Когда убийства детей стали законом, возникла новая форма правления. Это открытие для Волчанова было особенно кстати, потому что его собственные дети становились все опаснее. Дети угрожали перегрызть глотку ему самому! И он разрешил свои проблемы одним ударом: связал сыновей и еще нескольких подручных в одну надежную упряжку. Связал кровью – сильнее связи не бывает!..

Быть может, и во второй раз они поначалу не хотели убивать. Просто увезли на дачу в Нероновку дочь заведующего универмагом, чтобы наказать родителей (заведующий послал в область какую-то жалобу). Но девочка, когда ее отдали родителям, потеряла рассудок, целыми днями кричала, и это слышал весь город. И ее отец, человек в общем-то пугливый, был все время на грани. Волчановы караулили его, следили днем и ночью, боялись, что он увезет девочку в область и все раскроется. К тому же, говорят, у нее на теле были явные следы насилия. И тогда они решились на убийство. Вломились в дом, вырвали ребенка из рук матери, увезли… А через день ее нашли в канализационном колодце. Снова несчастный случай…

– Откуда вы знаете все это?

– Это все знают.

– И вы молчали?! Вы знали это и молчали!

– Я не молчал…

– За три года восемь убийств! Причем все обставлены одинаково тупо и нелепо. Вызывающе нелепо! И вы хотите, чтобы я поверил вам, что в этом городе нет власти, кроме Волчанова? Что родители покорно терпели все это, как овцы? Или, может быть, сами предлагали своих детей в обмен на новый дом?

– Было и нечто похожее… Поймите, потом Волчановым было уже неважно, кого убить. Важно было сделать это безопасно. Поэтому выбирали самых покорных. А потом награждали. Ведь вы были у Шапкиных? Но чаще родители были просто рады, что выбрались отсюда живыми, что их самих отпускают, понимаете? Волчанов сообразил, что страх, ужас – это более надежно, чем пряник, замешанный на крови собственного ребенка. А что касается властей, то вы меня удивляете! Какие власти? Кого вы имеете в виду? Секретарей горкома? За три года их было здесь семь! Все семеро заваливали план и уходили на повышение в область. Они не знали и не хотели знать, что творится в городе. К одному из них я пробивался на прием месяц, он так и не принял. Милиция? Но Филюков вошел в их банду сразу. Еще один милиционер – Николай Волчанов. Остальные трое у них в полном подчинении…

– Все это смахивает на бред! Вы же не на острове живете! Есть область, есть столица. Неужели никто не додумался обратиться…

– Если вы еще раз скажете, что это бред, я замолчу, – тихо произнес учитель. – Как только я понял, что детей убивают, я бросился что-то делать. Я обратился к директрисе, затем к местным властям, потом в область. И почувствовал, что вокруг меня стена! На меня смотрели как на слабоумного, а мои слова называли бредом. Как называете вы сейчас! В области я был дважды. В прокуратуре чиновник принял мое заявление на имя прокурора, пробежал глазами, хмыкнул и сказал, чтобы я ждал ответа. Вот и жду до сих пор… Еще писал в столицу. Приезжали три комиссии. Я каждый раз надеялся, но получалось так гадко! Комиссию сразу везли на дачу Волчанова и устраивали там оргию. Сценарий был всегда один и тот же, позднее Волчанов сам мне рассказывал в деталях. Сначала закуска, потом баня, уха – и здесь вступал в игру главный козырь: пьяным гостям подсовывали девочек лет четырнадцати-пятнадцати и снимали…

– Но вы же пишете, что девочек убивали!

– Да, но не всех, вовсе даже не всех… Понимаете, то, что я скажу, с трудом поддается рассудку. В это трудно поверить. Я сам долго не верил, но сейчас убежден, что это так. Волчанов поразительно быстро создал свою новую, оригинальную форму общественного управления. Главным он сделал страх за детей! Это сильное чувство, уверяю вас, на нем можно играть. Поймите, все это происходило на моих глазах, я сам видел, как вырисовывается эта новая форма общественного устройства и ничего не мог сделать. Все началось с единичного пьяного преступления, а уже через год Волчанов собрал вокруг себя еще нескольких убийц и сумел внушить безумный страх всем, абсолютно всем, и не только здесь, в городе. Его прикрывают в области – я имел возможность почувствовать это. Впрочем, не будем терять времени… – учитель подошел к книжному шкафу и достал тетрадку. – Все факты с датами, подробностями, деталями описаны мною здесь. Вы можете выключить магнитофон, если согласны взять, я отдам вам эту тетрадь. Вопрос, что вы с ней будете делать…

– Передам в прокуратуру СССР.

– Туда я уже послал три подробных письма, и там у меня репутация маньяка. Волчанов в последнее время все чаще намекает, что меня давно пора направить на принудительное лечение в психиатрическую больницу как социально опасного шизофреника.

– Я принесу это в прокуратуру сам и добьюсь приема в самой высокой инстанции. Подключу журнал. У меня есть связи… – я вдруг растерялся, и учитель заметил это.

– Вы уверены, что сумеете выбраться? – осторожно спросил он.

– Откуда выбраться?

– Отсюда…

– Любопытно, а кто мне может помешать?

– Волчанов. Я не думаю, что он вас отпустит, пока вы не дадите ему твердые гарантии своего молчания. Вас уже скомпрометировали, в городе известно, что вы были на даче. Фотографии привез мне сам Волчанов. Посмотрите, говорит, это забавно! У меня в глазах потемнело. Правда, на снимках вы выглядите, как мертвый. Если Волчанов узнает о том, что мы встречались…

– Но он не узнает! Я тайком выбрался из гостиницы.

– Бог мой! Какие тайны могут быть здесь, в этом городе! Тем более от него. Да я больше, чем уверен, что он уже знает и о вашем визите к Марье Петровне, и о том, что сейчас вы у меня! Он знает о каждом вашем движении. Вы что же, не понимаете, что весь город следит за вами? На вас смотрят стены, камни мостовой… Визит сюда – это ваш приговор, понимаете?

Я обернулся. На пороге стоял старик с чайником в руках и с тревожным удивлением смотрел на нас. Потом он поставил чайник на стол и вышел.

– Но вы… – с трудом произнес я. – Вы же до сих пор живы! Вы пишете письма открыто, от своего имени, и до сих пор живы!

– Как видите… Но это ненадолго. Жизнь сплела чудовищно странный клубок, и я оказался им нужен. То, что я пишу, им даже на руку – не из области приехали, а сразу из Москвы. Все проверили, все спокойно… Еще раз приехали – снова все хорошо. А этот сумасшедший все равно пишет – ну и пусть пишет… – последовала долгая пауза. – Кроме того, у Волчанова, как у многих настоящих преступников, есть потребность выговориться. Иногда он приезжает ко мне, садится вот здесь, где сидите вы, и рассказывает о своем тяжелом детстве. Как мачеха вонючей тряпкой его по лицу хлестала. Он никогда не говорит об убийствах, а мои слова, самые отчаянные и дерзкие, пропускает мимо ушей. Он играет со мной роль такого волка, который надел овечью шкуру, пришел к овечке и просит, чтобы она его пожалела. От спектакля он получает удовольствие – я это чувствую. Но терплю… – учитель замолчал.

– Тому, что я до сих пор жив, сразу несколько причин, – продолжил он. – И как только хотя бы одна из этих причин перестанет действовать, меня смахнут с доски, как битую пешку. Кстати, то, что я писал, отчасти спасает меня: было бы неудобно, чтобы сразу после писем в прокуратуру со мной что-то случилось. Ради этой отсрочки и писалось первое письмо полтора года назад, а вовсе не потому, что я надеялся: приедут из Москвы проверяющие и сразу все разоблачат. И отсрочку я получил, но все равно я у них в руках, связан, они держат нож у моего горла…