Текст книги "Четыре бездны. Книга 2"

Через неделю Мосальская сберкасса успешно заработала. По всем сельсоветам района тотчас были разосланы объявления, что возобновлён приём вкладов, по которым государство гарантирует начисление процентов и полную их сохранность. В городе об этом регулярно объявляли по радиорупору, установленному на здании почты. Особый упор делался на патриотизм – на то, что эти средства будут направлены в помощь фронту. И люди, пережившие оккупацию, понесли последние, каким-то чудом уцелевшие сбережения, к немалому удивлению сотрудников сберкассы.

Вера, захваченная интересными государственно-важными делами, на какое-то время отвлеклась от воспоминаний о тыловой жизни в Новоузенске. Но накануне первого мая её нестерпимо затошнило прямо на партийном собрании, посвящённом Международному дню солидарности трудящихся. Она бегом прибежала на своё рабочее место и попросила молоденькую сотрудницу Шурочку сделать ей чаю.

Шурочка с охотой выполнила просьбу и подала Вере вместе с кружкой чая ломтик чёрного хлеба, на всю длину которого лежал тоненький аппетитный кусочек сала.

– Не надо, пожалуйста, – отвела Вера руку Шурочки в сторону. – Не надо.

– Вера Павловна, поешьте хоть немножечко! – стала умолять Шурочка. – Сало такое вкусное!

И Вера сдалась. Откусила кусочек, не желая обижать добродушную девушку.

– Ну, что я говорила?.. – неподдельно обрадовалась Шурочка. – Вкусное?

– Ой, мама! – закрыла Вера рот рукой и схватила мусорное ведро.

– Вера Павловна, что с вами? – жутко испугалась Шурочка. – Сало совершенно свежее! Домашнее!..

– Не переживай так, ничего страшного, – улыбнулась Вера, пересиливая себя. – Я, кажется, беременная.

– А это со всеми беременными так бывает? – поинтересовалась Шурочка, всё ещё в испуге.

– Со всеми. И с тобой так будет. А ещё ты хочешь спросить, – упредила Вера очередной наивный вопрос, – когда это я успела?

– Ага! – честно призналась Шурочка и густо покраснела.

– Да я приехала беременной, – улыбнулась Вера и, удивляясь сама, пожала плечами. – И всего-то один раз.

– Что один раз? Что?.. – загорелись глаза Шурочки ещё большим любопытством.

– Ничего. Это я о своём, – успокоила её Вера и попросила подать чистый лист бумаги, чтобы написать отцу ребёнка.

– А где он сейчас? – не унималась страшно любопытная Шурочка. – Воюет?

– Под Сталинградом. Обрадуется, наверно, когда узнает.

– А как же! Ещё как обрадуется! А кого он хочет, мальчика или девочку?

– Иди, Шурочка. Иди прогуляйся, пока обед не закончился, – выпроводила Вера на улицу словоохотливую сотрудницу и села писать письмо о радостном событии Королькову в Новоузенский райком партии Саратовской области, через который они договорились переписываться, не зная, куда их занесёт судьба.

Летнее наступление 1942 года немецкие и союзные им армии начали против советских войск, ещё не успевших восстановиться после недавнего жестокого поражения под Харьковом 30 июня. На тот момент фашисты обладали двукратным преимуществом в артиллерии, восьмикратным в авиации и почти десятикратным в танках и самоходных орудиях. Это огромное преимущество позволило им уже к 5 июля пробить брешь в ходе непрерывных жесточайших боёв, приносивших обеим сторонам огромные, просто-таки невосполнимые человеческие потери на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов, и выйти к Воронежу. Но не добившись в этом районе успехов, они повернули 7 июля свои танковые армии (4-ю и 6-ю) на юго-восток и, сминая войска Юго-Западного фронта, захватили стратегически важные железнодорожные станции Кантемировку и Чертково.

* * *

Горьковато-смолёный запах войны жители хутора Ольховый почувствовали сблизка 11 июля. Ранним погожим утром, когда они выгоняли на пастбища коров и овец, вдруг послышались приглушённые раскаты, превратившиеся вскоре в гулкие и беспрестанные. Это был грохот орудий. Он был где-то далеко на западе и, казалось, застыл на одном месте. Но старикам и этого было достаточно. Они тотчас оживились и стали натужно перекрикиваться из-за плетней подсевшими за долгие годы жизни хрипловатыми голосами:

– Игнатич, как думаешь, удержуть наши супостата на железной дороге? – А как же! Удержуть. Иначе нельзя.

– А мне кажется, толькя Дон их удержить. Вон как грохочуть.

– Не-е-т, Архипыч! Не отдадуть наши железную дорогу!

Но всего лишь через несколько часов со стороны железнодорожной станции Чертково потянулись через хутор, в направлении станицы Боковской, разрозненные, изрядно истрёпанные противником части Красной армии. Последними прошли около двух сотен практически невооружённых бойцов среднеазиатских национальностей. Узбеков – так их, под одну гребёнку, окрестили старики. Только командиры были с пистолетами да несколько приотставших солдат, прикрывавших строй, шли с винтовками. При виде подобных бойцов, многие из которых были с обыкновенными палками, оптимизм у стариков поубавился. Они стали сомневаться, что даже сам батюшка Дон остановит такого небывало страшного, вгрызшегося нашим солдатам в спину врага, и сразу загрустили и тихо разбрелись по куреням, а следом за ними убрались с базов старухи, женщины и любопытные детишки. И в тот же час низко над землёй, над самыми крышами домов, пронеслись с рёвом несколько немецких самолётов, с ранее невиданными зловеще-чёрными крестами на хвостах и с замысловатыми, устрашающими рисунками на фюзеляжах. Всё произошло так быстро и неожиданно, что никто толком не успел сосчитать, сколько их было.

– Бомбить будут! – мигом разнеслась по дворам чья-то страшная догадка, и на дорогу выскочил разбитной подросток и побежал по хутору с криками: – Бомбить будут! Бомбить будут!

До крайности перепуганные хуторяне, в большинстве своём впервые в жизни видевшие самолёты, похватали малолетних детишек под мышки и кинулись спасаться от бомб в пустующий в летнее время колхозный омшаник^*.

Председатель колхоза Константин Некрасов, бывалый казак, не раз попадавший под артобстрелы в годы небывало кровавой и смертоносной империалистической войны и в годы междоусобной гражданской сечи, был обескуражен необдуманным поступком хуторян. Он выскочил из правления колхоза на пыльную дорогу и попытался остановить баб, волочивших за собой ораву детишек. Но они с отчаянными криками пронеслись мимо, не желая ничего слушать.

Константин Степанович стоял посреди дороги с широко распростёртыми руками ещё несколько минут – он просил людей, кричал на них и даже ругался матом, но достучаться до их сознания в этот жуткий час не смог. Тогда он кинулся обратно во двор правления колхоза, вскочил в двуколку и поскакал к омшанику стоя, как в молодые годы.

Омшаник уже был забит до отказа стариками, бабами и детьми.

Константин Степанович попытался боком протиснуться внутрь тёмного и душного помещения, но перепуганные люди, сидевшие всюду, даже на входе, на земляных ступеньках, тесно прижались друг к другу и не желали никого пропускать вперёд себя.

– Кто вам разрешил сюда залезать? А ну марш все наверх! – встревоженно закричал председатель и стал пробиваться нахрапом.

– Хоть как ори на нас, всё равно никуда не пойдём! – со злостью стали огрызаться бабы с малолетними детьми на руках. – Всем жить хочется!

– Олухи! Это убежище не спасёт от бомбы!

– А куда нам тогда деваться? Подскажи, раз такой умный!

– По своим погребам разойдитесь. Коли уж и попадёт, то в кого-то одного. А так всех разом накроет.

Посрамлённые старики, большинство из которых тоже были бывалыми вояками, безоговорочно согласились, виновато покашливая, с доводами председателя и стали раздражённо командовать бабами и детишками:

– Ступайте все наверх! Живее! Живее!

А с запада на восток в это время пронеслись над головами людей со свистом и завыванием ряды снарядов и накрыли отступающих красноармейцев-туркестанцев в широкой солончаковой^* балке^* (названной впоследствии Солдатовой), вздыбливая к небу клейкую чернозёмную почву. Следом за воем снарядов раздался оттуда же, с запада, стремительно приближающийся звонкий треск. Треск вскоре усилился, и на бугре показались рядом с хуторским кладбищем три мотоцикла с колясками. Мотоциклисты выскочили на самую верхнюю точку, осмотрели в бинокли хутор, погазовали на полную мощь моторов^*, выпустили в воздух несколько автоматных очередей и удалились восвояси.

Напуганные невиданными дотоле событиями люди тотчас разбежались по своим дворам и попрятались в погребах. Хутор замер – в страхе и ожидании чего-то небывало жуткого и даже, может быть, сверхъестественного. И это жуткое и небывалое вскоре настало.

Через полчаса мотоциклисты возвратились, и следом за ними потянулись танки, тягачи с орудиями, машины с солдатами, мотоциклисты, велосипедисты, финны на гужевом транспорте. И снова танки… машины… солдаты… Немецкие и союзные им итальянские, венгерские, румынские, хорватские, словацкие, финские войска и отдельные подразделения испанцев, французов, бельгийцев, голландцев, датчан, норвежцев, болгар и прибалтов шли в сторону Дона нескончаемым потоком весь день до самого вечера, обозначая свой путь столбами пыли, поднимавшейся чуть ли не до небес. А когда стемнело, колонна остановилась. Многие солдаты тут же разбрелись по дворам и непонятно бельмеча – одни на гортанных германских языках, другие на темпераментных латинских, третьи на тягучих финно-угорских, стали требовать молоко и яйца. Самые нетерпеливые и того хуже – самоуправно кинулись орудовать в курятниках и огородах. Всю ночь звенел хутор от равно непонятных человеческих голосов и грохота железа. Только под утро оккупанты угомонились, и в хуторе воцарилась тревожная тишина. Брёх собак был как никогда тихим и неуверенным, крик ночных птиц как никогда редким и испуганным, лягушачий хор как никогда вялым и приглушённым. Даже концерт безмозглых сверчков-скрипачей был грустнее обычного. Только кочета, несмотря ни на что, заорали по-обычному громко и вовремя. И в хуторе снова поднялся гвалт. Колонна спешно тронулась в путь и отрезала дорогу к пастбищу. Несчастные коровушки, козочки и овечки вынуждены были в то тревожное утро остаться в своих тесных и душных стойлах. Обескураженные хозяйки, никак не ожидавшие от куролесивших всю ночь солдат такой прыти, погоревали чуток, побранили окупантов за глаза и успокоились, решив вывести своих питомцев в поле чуть позже, когда колонна пройдёт. Но фашистские и союзные им войска из многих европейских стран опять шли через хутор до самого вечера. И на следующий день они всё шли, шли и шли…

– Не-ет. Не уйтить нашим далеко. Дон разве што попридержить эту нечистую силу.

– Это точно. Успели бы переправиться.

Коротко и приглушённо высказывали свои опасения придавленные горем старики Игнатич и Архипыч, выглядывая из-за плетня, и озадаченно качали убелёнными головами. Им было страсть как удивительно: отчего это немцы, несмотря на ориентацию по картам, движутся как-то странно – не напрямую, а околесицей, по старым, давно уже не пользуемым дорогам^*. А ещё стариков весьма удивляли солдаты на гужевом транспорте и велосипедах.

– Народ какой-то дюже диковинный – на подводах… – в удивлении размышлял вслух Игнатич. – На германцев вроде не похожи?

– Финны, – подсказал председатель колхоза Константин Некрасов, навалившийся грудью на плетень между старцами.

– Интересное дело! – ещё больше удивился Игнатич. – Сроду про таких не слыхал!

– Да чухонцы^* это.

– Так бы сразу и гутарил^*, а то придумал каких-то свинов.

– А на лисапетах хто такие? – тут же задался вопросом Архипыч.

– Итальянцы и венгры, – опять подсказал Константин и, видя, что старики снова озабочены, поправил себя: – итальянцы и мадьяры^*, – и тяжело вздохнул. – А там ещё румыны с хорватами, да и много батальонов из других стран.

– Ай-я-я-яй!.. – заслезились глаза стариков. – Все на нас навалились! Все! Как тут выдержишь?

– Ничё, выдержим! – до побеления в суставах сжал кулаки Константин. – Только передохнём малость на берегах Дона и сами начнём их лупить!

По хуторской дороге в этот час десять немецких солдат с надрессированными на человека собаками прогнали три десятка оборванных и обессилевших от голода советских военнопленных. Они выстроили их у стены овчарни и по команде офицера безжалостно расстреляли.

Жители близлежащих дворов, воочию видевшие казнь, жутко перепугались и кинулись спасаться в левады. Только любопытные пацаны бесстрашно глазели из-под плетня на кровавую бойню беззащитных пленных. Они-то и погубили своим чрезмерным любопытством единственного уцелевшего красноармейца и себя.

Раненый красноармеец терпеливо дождался, когда немцы уйдут, сковырнул из последних сил с простреленной груди труп товарища и вперебежку засеменил, спотыкаясь, к реке. Он уже был в двух шагах от приречных зарослей, когда его заметили неугомонные пацаны и стали по-детски наивно и голосисто сопереживать:

– Давай! Давай! Быстрее! Быстрее!

Немцы услышали их громкие спонтанные возгласы, обернулись и увидели окровавленного красноармейца, уже по пояс скрывшегося в густой осоке. Солдаты вскинули автоматы, обычно прижатые к поясу, и очередями изрешетили спину беглеца. А офицер неистово расстрелял из пистолета всю обойму по плетню, из-за которого полетели брызги крови.

– Изверги! В детей стрелять!.. – закричал Константин, потеряв над собой контроль, и полез через плетень на дорогу. Но старики Архипыч и Игнатич вовремя повисли у него на руках.

* * *

Оккупанты жутко напугали местное население стрельбой, собаками и строгой чёрной и серой одеждой, издревле ассоциирующейся у славян с силами тьмы. Люди забились в хаты, в сараи, а то и в погреба и притихли в ожидании чего-то ещё более страшного и небывалого, чем уже есть. Но когда кто-то из знающих людей шепнул родным, что немцы собираются увозить на тяжёлые работы в Германию молодых девушек и парней старше четырнадцати лет, хуторяне опять оживились, презрев опасность.

Новость молниеносно облетела все дворы и даже перекинулась в соседние хутора и сёла. Насмерть перепуганные мамаши стали поспешно жечь, не найдя лучшего применения, все имеющиеся в доме документы^*, чтобы представить перед оккупационными властями своих чад-переростков как малолетних, а кого уже нельзя было выдать за таковых, попрятали в густых зарослях терновника и крапивы.

* * *

На четвёртый день оккупации из немецкого штаба, расквартированного в хуторе Артамошкин, центральной усадьбе совхоза «Донской», в Ольховый прибыли два автомобиля: легковой с офицерами и грузовик с двумя десятками автоматчиков и двумя полицаями, хорошо знающими местное население. Солдаты тут же разбрелись в разные стороны и стали сгонять хуторян с помощью полицейских к правлению колхоза «Красный Октябрь».

Когда перед правлением образовался человеческий муравейник, из легкового автомобиля поднялись два офицера в мышасто-серой форме и прошли широкими шагами, гордо задрав головы, сквозь коридор человеческих тел, образованный для них автоматчиками. Затем взобрались на крыльцо, постукивая по дубовым ступенькам подковками хромовых, до блеска начищенных сапог, окинули презрительным взглядом толпу, перекинулись между собой несколькими фразами, и один из них – майор, командовавший карательным отрядом, стал что-то выкрикивать на своём грубовато-гортанном, непонятном языке. Выкрикивал громко и быстро – переводчик едва успевал за ним. Сначала майор поносил последними словами лживую и кровавую, по его мнению, коммунистическую власть, но умышленно лестно отзывался о казаках, в большинстве своём боровшихся в гражданскую войну против этой власти, потом переключился на безмерное восхваление Третьего рейха и лично фюрера, а закончил свою мудрёную речь предложением избрать новую местную власть, лояльную оккупационным войскам. Однако добровольцев на пост старосты и подчинённых ему полицейских не нашлось. И тогда слово взял лейтенант. Говорил он на чистом русском языке, с оттенками местного говора.

– Казаки!.. Вот и сбылись наши чаяния! Мы наконец прогнали ненавистные Советы! Теперь слово за вами!

– Бабы, слышите? По-нашенски чешет! – обернулась Нюра Некрасова к подругам, стоявшим чуть позади неё. – Да и харя какая-то знакомая.

– И правда харя знакомая, – подтвердила Наталья Лукьянова.

– Точно знакомая, – согласилась с подругами Раиса Антонова. – И голос…

– Казаки, изберите свою справедливую власть во главе со старостой! – продолжал орать офицер со знакомой ха-рей. – И ваша жизнь станет лучше!

– Это же он!.. – упала в обморок Дуня Барбашова.

Стоявшие позади Василиса Полякова и Поля Бочарова подхватили её под руки и наперебой закричали:

– Воды! Дайте скорее воды!

– Может, свячёная у кого есть?..

– Да не орите вы так! Есть свячёная вода! Есть! – прикрикнула на подруг Раиса и выдернула из-под груди грелку.

– Ну ты и святоша!.. – в удивлении всплеснула руками Наталья. – Мы строим светлое будущее, а она с попами знается.

– Наташка, замолчи! Не до тебя теперь! – грубо оборвала лучшую подругу Раиса и стала брызгать на Дуню свячёной водой, крестить её и скороговоркой шептать: «Отче наш…»

– Казаки, что скажете? – настойчиво гнул свою линию лейтенант. – Будем выбирать старосту?

– Да пошёл ты в жопу! – раздалось из толпы. – Предатель!

– Вы, конечно, можете отказаться. Но они тогда… – кивнул лейтенант на немецких автоматчиков, стоявших позади толпы. – Немножко постреляют по вашим упрямым головешкам. И опять предложат то же самое. Не поймёте, ещё немножко постреляют. И так до тех пор, пока не согласитесь.

– Дуня! Дуняша! Открой глаза! Открой! – просила Раиса, брызгая свячёной водой.

И Дуня открыла и обессиленно прошептала:

– Это же он! Филипп! Неужели не узнали?

– А и правда, Бушуев! – воскликнула Нюра Некрасова. – Вот зараза!

Люди в толпе тоже опознали наконец Филиппа Бушуева и сразу оживились. Стали озабоченно шептаться, вопросительно поглядывать друг на друга, особенно на самого решительного среди пожилых мужчин – на старика Колесникова.

– От этого гадёныша чего хош жди. Придётся принимать его условия, – высказал Колесников вслух то, о чём многие подумали про себя.

– Ну что, будем выбирать старосту? – не унимался Бушуев. – Или будем стрелять?

– Ладно, – успокоил его Колесников. – Я согласен побыть старостой, раз такое дело. Не помирать же всем сразу.

– Кто такой? Из казаков?

– Из казаков. Колесников я.

– Выходи к крыльцу!

– Ну что, земляки, я своё пожил. Хватить, – снял Колесников с головы кепку и обвёл хуторян вопросительным взглядом. – Пойду.

– Иди, иди, – послышались из толпы редкие приглушённые голоса. – А то и правда начнут расстреливать.

– Ну, кто ещё? – окончательно осмелел Бушуев. – Выходи скорее!

– Мне тоже дюже^* терять нечего, – вышел к крыльцу Василий Коновалов. – Ни жены, ни детей. Некому будет оплакивать.

– Молодец! – хлопнул его ладонью по плечу Бушуев. – Будешь старшим полицейским.

– Филипп, погоди! Возьми меня старостой! – запальчиво выкрикнул из задних рядов Ефрем и, грубо расталкивая локтями женщин и стариков, быстро пробрался к крыльцу правления колхоза.

– Кто такой? – насмешливо фыркнул Бушуев, с молодости недолюбливавший, из-за Стёпки, всех Некрасовых.

– Ефрем. Ты меня, небось, хорошо помнишь.

– Сойдёшь за простого полицейского. Нету у меня веры к вашей породе.

– Как нету? Я же в молодости всё докладывал тебе про Стёпку с Дуняшкой!

– Что я могу поделать?.. – с безразличием пожал плечами Бушуев. – Народ не поймёт, если я поставлю тебя вместо уже выбранного уважаемого человека.

– Филипп, возьми меня старостой! Не пожалеешь! – настойчиво упрашивал Ефрем, он всегда мечтал о власти, но никогда не рисковал, всегда выжидал и всегда становился на сторону победителя. А тут… осторожность неожиданно подвела.

– Не нервничай, у меня большие виды на тебя. А пока, для отвода глаз, побудь простым полицейским, – шепнул Бушуев, чтобы народ ничего не заподозрил, и поспешно крикнул в толпу: – Надо ещё три человека! Подходите скорее к крыльцу!

Но в толпе никто не шевельнулся, будто все окаменели.

– Сволочи! – зло пробурчал Бушуев. – Всё-таки придётся кого-то расстрелять.

– Погоди стрелять! – запальчиво выкрикнул, от безвыходности, Колесников. – Можить, Стяхванова-старшего позвать? Ему тоже терять дюже нечего. Пожил своё.

– Ну и где этот чёртов Стефанов? Почему не пришёл? Под пулю захотел?

– Я был со своими трактористами на ближнем поле, вот нас и пригнали. А его бригада на дальнем. Наверно, ничего не знают, – стал оправдываться Колесников за Стефанова-старшего. – Надо послать кого-нибудь за ними.

– Некогда мне ждать! Где твоя бригада?

– Двое вот, – показал Колесников рукой на Василия Коновалова и Ефрема. – А Митрий Мрыхин, Иван Азаров и Егор Васильченко в задних рядах.

– Мрыхин, Азаров и Васильченко, выходите к крыльцу! – приказал Бушуев.

Но Дмитрий, Иван и Егор остались стоять на своих местах.

– Выходите, коль не хотите массовых расстрелов! – достал Бушуев из кобуры пистолет.

– Выходите, ребятки. Выходите, – попросил Колесников своих трактористов. – А то и правда начнут расстреливать народ.

И трактористы послушались бригадира. Вышли к крыльцу.

– Всё, нам пора. Принимай командование, – приказал Бушуев Колесникову.

– Хайль Гитлер! – пронзительно прокричал вдруг майор и вскинул вверх правую руку.

Филипп Бушуев и все немецкие солдаты тоже мгновенно вскинули вверх правую руку и тоже пронзительно прокричали: «Хайль Гитлер!» И стали грузиться в машины.

– А делать-то чё? – в растерянности развёл руки в стороны Колесников.

– Пока ничего, – крикнул из уже тронувшейся машины Бушуев. – Позже привезу инструкции.

Обескураженные хуторяне потолпились ещё немного у правления колхоза, пошумели, слегка подрались с новоиспечёнными полицаями и тихо разбрелись, в тревоге и раздумье, по домам. Но уже в полдень их опять встревожил Филипп Бушуев. Он прикатил на мотоцикле с коляской, в сопровождении двух немецких солдат с автоматами на груди и прямиком направился в усадьбу тестя. Попав на Запад, Филипп несколько лет бесцельно скитался по ухоженной и сытой Европе, бездумно тратя выделенные отцом денежки на проживание. А когда растратил, стал жульничать и побираться, превратившись в альфонса. Однако в начале тридцатых неожиданно сошёлся по пьяному делу с одним тщедушным фашистиком и так увлёкся его идеями, а точнее возможностью удовлетворить своё неуёмное желание повелевать людьми и даже располагать их жизнями, что сам стал, с большой охотой, фашистом и отпустил в знак признания и всецелой преданности Третьему рейху фюрерские усики и чубик, и стал кичиться не только своей породой, но и косвенной принадлежностью к «высшей» расе. Он с отвращением косился на земляков, шаблонно одетых в доисторические, по его новому европейскому понятию, изношенные одежды, и никак не реагировал на их приветствия и поклоны. На родине ему теперь было чрезвычайно скучно. Здесь вдруг всё стало убого и старомодно. Чтобы ничего этого не видеть, он большую часть времени проводил в здании комендатуры, оборудованном по-барски, и без крайней необходимости оттуда не выходил. Но сейчас он желал безотлагательно выяснить отношения с женой и попутно отдохнуть душой в небольшой, утопающей в зелени фруктовых деревьев усадьбе тестя. Он мечтал полакомиться любимыми крупными ягодами чёрной смородины и понежиться, как бывало раньше, на стареньком мягком диванчике, который работники выносили ради него в тенистый сад. И каково же было его удивление, когда он обнаружил на месте уютной усадьбы, некогда цветущей и кипевшей суетливой жизнью, обширный пустырь, заросший бурьяном. О том, что перед отступлением в Новороссийск тесть подпалил усадьбу, и она частично сгорела, он знал: «Но где её остатки?.. Где сад? Где роща? Где наконец его любимый тополь, в прохладе которого он любил нежиться летом? Кто ему ответит на эти вопросы! Кто?.. Конечно, Ефрем! Кто же ещё!»

Ефрем бегом выскочил из своей старенькой хатёнки, когда за двором звонко затарахтел мотоцикл.

– Кто сгубил усадьбу?! Кто?! – завопил Бушуев из коляски мотоцикла.

– Иван Фёдорович сам поджёг курень, когда отступал в Новороссийск.

– Это я и без тебя знаю! Но он же не весь сгорел. Дошли слухи, что люди его потушили.

– Потушили, да потом опять кто-то поджёг в отместку.

– А где ограда? Где роща и сад?

– Рощу и сад колхозники спилили на дрова, а камни из ограды и фундамента унесли на строительство овчарни.

– Сволочи! Такая замечательная усадьба была!

– Это точно. Справная была усадьба. А теперь один флигелёк^* торчит, как пуп на голом животе.

– И что там теперь?

– Дуня с дочерью живёт.

– Дуня? С дочерью?

– С дочерью.

– Вот это новость! – с брезгливостью усмехнулся Бушуев. – Моя жена в рабочем домике ютится. Там же всё, небось, рабочим быдлом провоняло?

– Да вроде ничего. Степан подремонтировал перед войной, освежил внутри.

– Какой Степан?

– Некрасов. Он же, как оказалось, не погиб.

– Да ты что?! Неужели правда?

– Правда. Она такая радостная была. Сразу приняла.

– Сучка! Я сейчас с ней разберусь! – вскричал Бушуев и стал рукой показывать дорогу водителю мотоцикла и изъясняться на немецком языке.

* * *

После страстей у правления колхоза подруги привели Дуню домой и остались с ней, забыв на время про свои хлопоты. Они расселись в рядок на длинной лавке, как когда-то на игрищах в холодные зимние дни, и стали вспоминать свою беззаботную юность, чтобы ненароком не натолкнуть Дуню мыслями на Филиппа. Но Бушуев сам напомнил о себе.

– Господи, что там за светопреставление! – трижды перекрестилась набожная Раиса Антонова, когда под окном флигелька затрещал мотоцикл.

Любопытная Поля Бочарова тотчас подскочила с лавки и подбежала к окну.

– Ну, кто там? Кто?.. – стала вопрошать не менее любопытная Наталья Лукьянова.

– Филипп. У крыльца стоит.

– А теперь?

– По порожкам идёт.

– Что делать, Дуня? – заволновалась Раиса.

– Выгоню к чертям собачьим.

– А если не уйдёт?

– Да куда он денется. Это он на людях кичится. А одна я его вмиг отошью.

Филипп с брезгливостью переступил порог флигелька, помня о его былом назначении, и застал в передней комнате полдюжины дерзко улыбающихся казачек.

– Пошли вон! – пронзительно гаркнул он и высокомерно задрал голову.

– Ой-ой, какой грозный! – захохотала Наталья. – Прямо как жук навозный!

– Я что, неясно сказал? – расстегнул кобуру Бушуев и положил руку на пистолет.

– Чего ты нас гонишь? – вступилась за подругу Раиса. – Разве мы к тебе пришли?

– Да ты вообще кто такой, чтоб на нас орать? – грудью пошла на Филиппа бойкая Нюра Некрасова.

– Я муж!.. – стал пятиться Бушуев в растерянности к двери. – Имею право поговорить с женой!

– Ага, объелся груш! Опомнись, чужой ты теперь!

– Нюра правильно говорит, – встала с лавки Дуня. – Я тебе уже не жена. Так что говори чего хотел и убирайся. У меня нет секретов от подруг.

– Замолчи, изменница! Я не к тебе пришёл!

– А к кому же?

– Хочу передать Анне Павловне наказ Ивана Фёдоровича.

– Он ещё живой?.. – заблестели глаза Дуни радостью, несмотря на то, что ей в юности порядком досталось от строгого отца.

– Умер в апреле двадцать девятого года. А следом и мой родитель ушёл из жизни. Слишком уже они тосковали по родным краям.

– Надо же, как бывает, – всхлипнула Дуня. – Мама тоже в апреле двадцать девятого скончалась. Всё по нему тосковала.

– Евдокия, ты всё-таки отправь баб по домам. Поговорить надо по душам.

– Ладно, будь по-твоему, – согласилась Дуня и попросила подруг: – Идите по домам, подруженьки. Идите. Сами разберёмся.

– А разберётесь ли?.. – насторожилась Наталья.

– Иди-иди! – подтолкнул её к двери Филипп. – Разберёмся как-нибудь.

Следом за Натальей к выходу потянулись остальные женщины. Последней перемахнула порог безногая Махора Бочарова, опираясь о пол руками, в которых были два деревянных бруска в виде небольших кирпичиков. За порогом она обернулась и погрозила Бушуеву деревянным бруском:

– Прибью, если Дуню обидишь!

– Ну, что ты хочешь сказать? – изучающе посмотрела Дуня на Филиппа, когда шаги подруг на крыльце затихли.

– Дуняша, давай начнём всё заново. Я увезу тебя в Европу. Берлин покажу! Рим! Париж!

– Да не хочу я ни в какую Европу. Краше наших степей ничего на свете нету.

– А ты ещё хоть где-нибудь была? – снисходительно улыбнулся Филипп.

– А мне никуда и не надо. Мне тут всё по нраву.

– Эх, Дуня-Дуня… Ты бы хоть одним глазом глянула на европейский порядок и сытость, тогда по-другому заговорила бы… – с сожалением вздохнул Филипп и взял Дуню за руку.

– Не трогай меня! – отскочила от него Дуня. – Я теперь жена другого!

– И где он? Не знаешь? Так я скажу тебе. В земле валяется с простреленной башкой!

– Если это даже и так… – задрожал голос Дуни. – Значит буду его вдовой.

– Дуняша, ну зачем он тебе? Ну кто он такой? Никто. А я человек при богатстве и власти. Уедем, куда только захочешь, – умоляюще забубнил Филипп и опять схватил Дуню за руку.

– Не трогай меня! – ударила его Дуня и схватила со стола нож. – Никуда я не хочу!

– Как знаешь, – недобро хмыкнул Бушуев. – Тогда я Надю увезу в Европу.

– Не увезёшь! Она не твоя дочь!

– Не может быть!

– Может. Ты же силой взял меня замуж, а я уже беременная была от Степана.

– Ах вот как! – сжал от злости кулаки Филипп. – Да я тебя!..

– Что ты мне сделаешь? Что? – сделала Дуня шаг навстречу Филиппу. – Убьёшь? Так убивай. Я не боюсь.

– Дуня, зачем глупости говоришь? Ты же знаешь, как я люблю тебя. Готов всё простить.

– Лучше уходи. Дай мне время чтобы опомниться.

– Ладно. Подожду, пока ты перебесишься, – согласился Филипп, остывая. Но, уходя, с раздражением пнул дверь.

* * *

Следом за Бушуевым из Артамошкина в Ольховый прибыли два грузовика с немецкими и итальянскими карателями.

Бушуев помог итальянскому отряду расквартироваться в правобережной части хутора – в яблоневом саду, а немецкому на левобережье – в вишнёвом и тотчас уехал в удобную и безопасную для него комендатуру.

Каратели распределили хутор на зоны влияния и, казалось, забыли, что вокруг идёт страшная, смертоносная война. Они дни напролёт беспечно спали в саду либо бесцельно бродили по дворам, выманивая у хозяек молоко, яйца и зелень с огородов. Немцы больше всего обожали молоко, а итальянцы, среди которых было несколько французов, любили доставать со дна реки ракушек и охотиться в болотистых заводях на лягушек – они ловили их на крючок и сетками, глушили шомполами и палками, и даже стреляли в них из винтовок. Ефрем Некрасов и Дмитрий Мрыхин, жившие на правобережье, вынуждены были ежедневно участвовать в развлечениях итальянцев в роли проводников. После успешной охоты каратели поджаривали добычу на костре и, смакуя, никогда не отказывали себе в удовольствии подшутить над полицейскими – любезно предлагали им отведать самой лучшей лягушатинки. Ефрема с Дмитрием тотчас начинало тошнить, и они поскорее убегали в близлежащие камыши, сплёвывая и вздрагивая от отвращения. Карателей это страсть как забавляло. Они хватались за животы обеими руками, картинно падали спинами в траву и безудержно хохотали. А по вечерам и немцы, и итальянцы любили по-европейски галантно приставать, пусть и безуспешно, к молодым казачкам. Жизнь у них в эти дни была сытой и весёлой. Но в конце июля, когда по донским хуторам и станицам разнеслась молва о том, что немцы разбомбили дом горячо любимого казаками писателя Шолохова, в котором погибла его мать, безмятежная жизнь карателей завершилась в одночасье. Никогда больше оккупанты не видели на лицах казачек улыбок в свой адрес и никогда больше не получали от них добром ни молочка, ни яичек, ни молодых огурчиков. А когда разобиженные солдаты стали заниматься грабежами, женщины обратились с жалобой в штаб. И жалоба, как ни странно, помогла – каратели присмирели. Но ненадолго. Через недельку они опять стали, от безделья и скуки, шкодить. Сначала украдкой, понемножку, а потом осмелели и стали в открытую вылавливать кур и оказавшийся без присмотра скот.