Текст книги "Обыкновенная любовь"

Глава 3

– Вот я и приехал! – весело воскликнул солдатик и ловко соскочил с верхней плацкарты.

– Эх, какая жалость! Такого хорошего попутчика теряю! – стал сокрушаться сухонький бравый старичок.

– Ничего не поделаешь, дедуня, приехал я. А к тебе, глядишь, в Миллерово подсядет другой хороший попутчик.

– Нет, такой не подсядет. Ты, Павлуша, не такой, как все.

– А какой же?

– Весёлый, находчивый да и порассказать мастак. Одним словом, служивый! Редкость теперь такие люди.

– Спасибо, Иван Иванович, за добрые слова, – протянул Павел руку говорливому старичку. – Прощаться будем, что ли?..

– Ну что же, прощаться, так прощаться, – с неохотой протянул старичок сухонькую, но ещё твёрдую жилистую руку и бойко добавил: – Удачи тебе, Павлуша. И девку хорошую в жёны!

– Удачу давай, а с девкой погоди малость! – отшутился Павел и вышел в тамбур.

В тамбуре он достал из кармана блестящую пачку сигарет «Лайка» с рисунком собачки-космонавта, но тут же засунул её обратно, в волнении припал к окну и стал наблюдать, как на нерасторопно светлеющем осеннем небосводе медленно тускнеют и с неохотой исчезают одно за другим последние, самые яркие ночные светила. И только утренняя принцесса неба – планета Венера всё ещё красовалась перед другими космическими братьями и сёстрами своим блистательным, немеркнущим нарядом. Состав тем временем круто изогнулся в правую сторону и стал терять скорость. В мутноватой утренней дымке показались первые городские огоньки.

– Наконец-то! Вот обрадуется моя семья! Праздничный стол накроют, позовут всю родню и соседей, а я вечером соберу молодёжь!.. – мечтательно говорил Павел сам с собой, не отрывая взгляда от окна, в котором с каждой минутой всё прибавлялось и прибавлялось городских огней.

– Молодой человек, немедленно освободите проход! – звонко прокричала ему в затылок голосистая проводница и оборвала приятные думы.

Павел галантно пропустил вперёд себя полненькую симпатичную проводницу и, едва только она открыла дверь, спрыгнул с двумя чемоданами на платформу. Он ловко спружинил на крепких, натренированных солдатских ногах и стремительно взбежал, перескакивая через ступеньку, на железнодорожный мост. На мосту он перевёл дыхание и с нарастающим волнением окинул скорым взглядом панораму города.

– Нисколько не изменился! – воскликнул он и стал вдыхать на полную мощь лёгких свежий и необычайно вкусный, как ему показалось, родной воздух.

– Пашка, привет! – раздался вдруг позади него знакомый голос.

Павел резко обернулся и увидел друга детства – Ивана Толстяка.

– Ванька, дружище! – радостно вскричал он. – Что ты тут делаешь в такую рань?

– Иду на занятия в техникум.

– А чего такой кислый, поругался с какой-нибудь толстушкой? – балагурил Павел, обнимая друга прямо с чемоданами в руках.

– Да погоди ты!.. – стал сердиться Иван, уворачиваясь от его объятий.

– Ты что, Толстяк, не рад видеть меня?

– Рад. Ещё как рад. Только…

– Что только?

– Разве ты ничего не знаешь?

– Ничего. А что, собственно, я должен знать?

– Тут, понимаешь, такое дело… – отвёл Иван глаза в сторону.

– Что ты мямлишь? Говори прямо!

– Во вторник твой отец дал тебе телеграмму.

– Телеграмму?! Во вторник?! – предчувствуя недоброе, закричал Павел. – Но в понедельник я уже уехал из воинской части! Говори скорее! Говори! – стал он трясти Ивана за грудки. – Что случилось?!

– Умерла твоя мама. Сколько могли, ждали тебя.

Павел сразу обмяк, бросил новенькие дембельские чемоданы, обклеенные красивыми картинками, на мокрый бетон моста и мешковато рухнул на один из них.

Иван попытался утешить товарища добрым словом, но скоро понял, что в данной ситуации лучше дать ему выстрадаться самому.

Павел сидел на мосту долго. Мимо него то и дело сновали люди. Одни спешили на работу, другие – на учёбу, третьи – на поезд… А иные и сами не знали, куда их несут ноги. Им всем не было никакого дела до горя Павла, и все они подозрительно косились на него, принимая за пьяненького отпускника. Только сердобольные неторопливые старушки, засеменившие по мосту немного позднее, протягивали ему пирожочек или яблочко и, утирая фартуком слезу, вспоминали своих внучат, тоже исполняющих свой нелёгкий долг перед Родиной на её далёких, бескрайних просторах. А старички, сами познавшие тягость воинской службы, даже предлагали опохмелиться. Павел ни с кем не заговаривал и ни у кого ничего не брал. Он молча выкурил пачку сигарет и уже полез в карман за другой, когда увидел прибывший на рядом расположенную автостанцию автобус из его родной деревни. Из автобуса тотчас стали выскакивать односельчане с большими сумками. Они приехали за покупками в городские магазины и на базар. Многих из них Павел сразу узнал и испугался, что его тоже узнают и станут приставать с длинными соболезнованиями и нудными расспросами о том, как же он умудрился опоздать на похороны. Он как по команде вскочил на ноги, схватил чемоданы и побежал по ступенькам железнодорожного моста вниз, издавая подковками солдатских сапог звонкую трель, походившую на серебристый звон бубенцов. А куда бежал, сам толком не знал. Он хотел только одного: чтобы ему никто не докучал в эту трудную минуту.

* * *

– Эй, отец! Встречай служивого! – радостно прокричал из кабины старенького, изрядно потрёпанного временем долгоносого грузовика ЗИС[19]19
  ЗИС – советский грузовой автомобиль грузоподъёмностью три тонны; второй по массовости (после ГАЗ). Выпускался в Москве, на заводе имени Сталина (отсюда и название ЗИС) с 1933 по 1948 год, а с различными модификациями – вплоть до 1965 года. Имел прозвище Захар, иногда уважительно – Захар Иваныч.


[Закрыть], остановившегося рядом с домом Ткачёвых, шофёр партизанского вида, облачённый в видавшую виды полинялую и местами подлатанную солдатскую гимнастёрку, и, азартно потирая замасленные руки, деловито добавил: – Да готовь поскорее сто грамм. А то и все двести. Командировочным полагается вдвойне.

Павел неуверенно открыл дверцу и не по-солдатски нерасторопно выпрыгнул из кабины. Той искромётной, обжигающей разум и сердце радости, которую чувствуют все солдаты, возвращающиеся в отчий дом, не было. Вместо этого его охватило другое чувство – чувство щемящей, никогда ранее не испытанной тоски. Три года[20]20
  С 1949 по 1967 год по закону о всеобщей воинской обязанности солдаты Советской армии служили три года, а в Военно-морском флоте (ВМФ) – четыре года.


[Закрыть] ждал он той минуты, когда его встретит у калитки мама и с радостью скажет: «Здравствуй, сынок! Возмужал-то ты как! Стал настоящим мужчиной! – и, обнимая, восхитится: – А значков как много! Хорошо служил, молодец!». А отец сказал бы: «Заждались мы тебя, Павло. Твои сильные руки нам страсть как нужны. Видишь, какое у нас теперь большое хозяйство?». Но он молчал и неподвижно стоял посреди двора. Только его крепкие, натруженные руки, длинно торчавшие из коротковатых рукавов старенькой фуфайки, то и дело вздрагивали и выдавали волнение.

– Прости, папа. Не успел я, – виновато сказал Павел и обнял отца.

– Ничё, сынок. Ничё, – успокаивающе похлопал Фёдор сына по спине. – Ты же не по своей воле.

– Я мог бы самолётом, да вовремя не получил телеграмму… – заплакал Павел, не отрываясь от плеча отца, но тут же взял себя в руки, утёр слёзы и попросил: – Папа, угости человека. Как положено, по обычаю. А я пойду прилягу, устал с дороги.

– Иди, сынок. Иди. Я всё сделаю как надо. И обед соберу, и налью водочки, – засуетился отец.

– Да, ещё, – уходя, обернулся Павел, – разбуди меня, когда сестрёнки придут из школы. Я привёз гостинцы.

Истерзанный за утро тяжкими думами Павел долго не мог заснуть, ему всё чудилась в полудрёме мама. Она всё говорила и говорила с ним: о том, что девочек надо скоро отдавать замуж, о его скорой женитьбе, о хозяйстве, об отце и о самой себе… В сон он провалился как-то внезапно и спал необычайно крепко. Когда проснулся, на улице уже стемнело. На свежепобелённых стенах его комнаты отражалась тусклая малиновая заря заходящего за горизонт солнца. Сестрёнки молча сидели напротив на лавке и терпеливо ожидали его пробуждения. Заметив их, Павел тотчас вскочил на ноги, ловко набросил на себя гимнастёрку, бряцавшую многочисленными значками, и по-солдатски скомандовал:

– Дневальный, зажечь свет!

Проворная Оля тотчас юркнула к выключателю и щёлкнула кнопкой.

– Ой, Павлуша, какой ты здоровенный стал! Прямо богатырь! – в удивлении воскликнула она и со слезами кинулась к брату на шею.

– Это ты, Оленька, преувеличиваешь, – засмущался Павел и вопросительно посмотрел на Любу, всё ещё сидевшую поперёк лавки с поджатыми к подбородку коленями. – Ведь преувеличивает, да?

– Нет. Ты правда стал здоровенный, – подтвердила Люба и тоже кинулась к брату на шею. – Как же мы теперь без мамы? Как?.. – расплакалась она.

– Пожалуйста, не плачьте. Слезами горю не поможешь, – стал Павел в растерянности успокаивать сестёр, но мгновенно расплакался сам.

Выплакавшись, Павел раздал сёстрам подарки и пошёл в прихожую комнату. Отец провожал у порога загостившегося пьяненького шофёра. Шофёр клялся в вечной дружбе, обещал приехать в гости ещё раз и то и дело заводил боевые походные песни. Павел вернулся к сёстрам и стал любоваться, как они со свойственным молодым девушкам восторгом и торопливостью разглядывают модные яркие кофточки и блестящую бижутерию. И когда заметил, что они увлеклись примерками окончательно, быстро переоделся в гражданскую одежду и попытался незаметно выскользнуть на улицу – ему сейчас необходимо было встретиться с кем-нибудь из друзей детства и хоть как-то отвлечься от невесёлых мыслей. Но сестрёнки, несмотря на увлечённость примерками, заметили его бегство и в один голос воскликнули – в удивлении и отчаянии:

– Павлуша, ты уходишь?!

– Нет. Покурю только во дворе, – соврал Павел и поспешно вышел на улицу.

Снаружи было свежо и тихо. За те часы, что Павел спал, крыши домов по всей деревне стали походить на белые холмы, мерцающие серебристо-бронзовыми зеркальными отблесками, ритмично отражающимися от рано выплывшей из-за горизонта необычайно большой и тяжко пульсирующей, будто бы отчего-то вздыхающей, полной луны. Ещё никогда на памяти Павла не падал так рано снег. В пространстве всё ещё лениво летали редкие, небывало крупные и пушистые, будто ватные, снежинки. Но Павлу сейчас было не до красот природы. Он машинально достал из кармана брюк сигареты, закурил, и взгляд его невольно упал на единственное светившееся в доме окно: сёстры сидели в своей комнате и опять грустили, прижавшись друг к дружке. Их больше не интересовали подарки.

– Негоже оставлять их в такую минуту, – сказал себе Павел, затушил о каблук ботинка сигарету и возвратился в дом.

Отец уже распрощался с докучливым шофёром. Он сидел на корточках в прихожей комнате без света и пристально следил, как огнедышащие уста русской печи поглощают, облизываясь, толстенные дубовые полена, и скручивал из газеты большую конусообразную самокрутку – козью ножку. Загнув широкий конец самокрутки вверх, наподобие трубки, он засыпал в неё махорку и стал шарить рассеянным взглядом по завалинке.

Павел достал из кармана новенькую бензиновую зажигалку и протянул отцу:

– Это тебе. Подарок.

– Спасибо, сынок!.. – прослезился отец.

– Это мелочь. Сейчас увидишь настоящий подарок, – включил Павел свет и полез под кровать. – Гляди, что я привёз!.. – вытащил он чемодан, по частям достал из него аккуратно завёрнутое в старые солдатские рубашки ружьё-двустволку и стал собирать его в одно целое. – Это тоже тебе! – сказал он, закончив работу.

– Ух ты-ы!.. – выронил отец изо рта самокрутку и вскочил на ноги. – Где ж ты её раздобыл?

– В тайге. Я же там служил.

– Небось дорогая-а-а?.. – нараспев поинтересовался отец, по-деревенски именуя ружьё в женском роде.

– Не знаю, я не покупал его.

– А как же тогда? – насторожился отец.

– Друг подарил. Он сибирский охотник.

– И как он теперь без ружья? – не переставал удивляться отец.

– Так оно же у него не одно было.

– Всё равно в хозяйстве сгодилась бы.

– Да он взамен его купил карабин. В глаз убивает белку!

– Вот это да-а!.. – изумился отец, всё ещё не решаясь притронуться к ружью.

– Бери-бери! – подбодрил его Павел. – Оно теперь твоё!

– Ну, сынок, угодил, так угодил. Я ж её беречь буду до скончания века! – схватил Фёдор ружьё в охапку и засуетился, не зная, куда положить его.

– Поставь в кладовку, – посоветовал Павел.

– И то верно, – согласился отец и, засовывая ружьё в кладовку, поинтересовался: – Борщечок будешь? Люба варила. Пахучи-и-й!..

– Ещё бы! Я до невозможности соскучился по домашнему борщу!

– А котлетки? Тоже ничего… Я жарил.

– Погоди, папа. Мне надо посоветоваться с тобой.

– Советуйся, раз надо.

– Нет. Налей сначала, для храбрости.

Фёдор удивлённо посмотрел на сына, зная, что он вовсе не пьющий, и плеснул немного водки в гранёный стакан, оставшийся на столе после шофёра.

– Доверху! – потребовал Павел.

Отец ещё больше удивился, но налил-таки полный стакан и в волнении присел на лавку.

Павел осилил полстакана и присел рядом.

– Ну, чё там у тебя? – спросил отец.

Павел дождался, когда голова слегка закружится, и неуверенно начал:

– Я хотел посоветоваться… – и опять замолчал.

– Ну так и советуйся, что же ты молчишь?! – ещё больше занервничал отец, предчувствуя неладное.

– Я хочу взглянуть на мамку.

– Сынок, ты спятил, что ли?!

– Никак нет! – по привычке отчеканил по-военному Павел.

– А зачем тогда несёшь чепуху?!

– Это не чепуха. Я слышал, что кто-то из наших хуторян откапывал могилу сына, чтобы взглянуть на него в последний раз.

– Так это же было давно!

– Ну и что?

– Как что?! Тогда были смутные времена, люди хотели убедиться, сын ли там похоронен!

– Я тоже хочу убедиться! – упорствовал Павел.

– В чём?

– Не знаю. Но хочу убедиться.

– Нет, сынок, так нельзя! Не по-божески это!

– Знаю. Но у меня такое предчувствие, что надо. Она приснилась мне часом ранее, просила проведать её.

– Как знаешь, только меня не впутывай в это дело! – залпом осушил Фёдор оставшуюся в стакане водку и выскочил из комнаты.

Глава 4

Через день по Павловке поползли шальные слухи.

– Эй, Маруся, ты слыхала? – в испуге кричала вечером через плетень соседка Раиса. – Павло Ткачёв раскопал могилу матери!

– Да он чё, сошёл с ума?!

– Хотел попрощаться, он же не видел её целых три года.

– И как?

– Страх один! Нашёл её перевёрнутой, с поцарапанным лицом.

Да и одежда была рваная на ней.

– И отчего это так?

– Наркоза вроде бы дали больше нормы. Вот она и оклемалась[21]21
  Оклемалась (народное) – то же, что пришла в себя, вернулась к жизни, очухалась.


[Закрыть] только там!

С того жуткого дня в доме Ткачёвых стало совсем тягостно. Отец и сёстры невольно чуждались Павла и старались не говорить с ним без крайней необходимости.

Павел выждал недельку и, видя, что ситуация не меняется, тайком уехал обратно в Сибирь, даже не повидав, от греха, старшую, с детства правильную во всех житейских делах сестру Нину, жившую замужем в соседней деревне.

После бегства сына трудоголик Фёдор неожиданно охладел к работе и стал увлекаться спиртным, чем несказанно удивил всех жителей своей деревни, давно уже привыкших считать его работягой и трезвенником.

– Маруся, ты погляди, чё творится! – как всегда, громогласно закричала через плетень соседка Раиса. – Федька каждый день торчит у магазина! Начисто забросил хозяйство!

– Совсем сдурел человек! – возмущённо ответила Маруся. – Стал выпивать с кем ни попадя!

– Так он и домой каждый вечер прёт бутылку на похмелье! Точно разбазарит всё хозяйство!

– Надо поскорее прибирать его к своим рукам!

– И правда, ты же смолоду сохла по нём!

В одночасье жизнь Фёдора стала однообразной и до невыносимости скучной. И, чтобы её хоть как-то скрасить, он каждое утро опохмелялся и всегда чувствовал из-за этого страшную вину, а поделать с собой уже ничего не мог – опохмелялся и опохмелялся. Но однажды, едва он только достал из шкафа не допитую с вечера бутылочку, к нему забежал Митька.

– Дядя Федя, тебя вызывают к следователю! – звонко и почему-то радостно прокричал он прямо с порога.

– Ты-то откуда знаешь? – сурово посмотрел на него Фёдор и в страшном неудовольствии спрятал бутылку обратно в шкаф.

– Сельский[22]22
  Сельский – председатель сельского совета.


[Закрыть] просил сказать тебе.

– И всё, больше ничего не говорил?

– Не-а! – мотнул Митька нестриженой рыжей головой. – Но ехать велел теперь.

– Теперь?

– А ты как думал? Давай пошевеливайся, я как раз еду в райцентр за стройматериалами.

– Гады! Сами поболее хапают, а отыграться решили на мне! – пнул Фёдор ногой старенький табурет, да так, как будто именно он был виноват в том, что он не успел опохмелиться.

Табурет ударился о стену рядом с Митькой и рассыпался на части.

– Дядя Фёдор, ты чё? Сдурел?! – трусливо попятился Митька, споткнулся пятками о порог и спиной вывалился через открытую дверь в коридор.

Фёдор вразвалку подошёл к Митьке, медленно переставляя тяжеловатые с похмелья ноги, с кривой ухмылкой подал ему руку и как ни в чём не бывало добродушно поинтересовался:

– Побриться, что ли?.. Как думаешь?

– Не стоит, – возразил Митька, осмелевший от дружеского жеста Фёдора. – Потеряем время. А время – деньги.

– Ладно, уговорил, – согласился Фёдор и дёрнул Митьку за руку.

Митька солдатиком подскочил на ноги, поднял вверх указательный палец и, назидательно покачивая им над давно не стриженной головой Фёдора, добавил:

– Там дело шить будут, а не смотреть на тебя.

– И то верно. Раньше уедем – раньше и вернёмся.

– Да-да! Раньше сядешь – раньше выйдешь! – продолжал щеголять жаргоном окончательно осмелевший Митька.

С затаённой тревогой ехал Фёдор в райцентр. Он всю дорогу прикидывал в уме и так и этак и никак не мог сообразить, сколько же ему влепят на суде. И оттого стал совсем угрюмым. К счастью, Митька тоже о чём-то задумался и не приставал к нему с дурацкими вопросами.

* * *

С неописуемым страхом вошёл законопослушный Фёдор в кабинет следователя. А когда увидел за массивным столом, заваленным грудой бумаг, худенького, взъерошенного юношу, нервно строчившего что-то в большую канцелярскую тетрадь, совсем стушевался.

«Этот точно засудит, всё будет делать по-книжному. А как иначе? Сам-то не видал толком жизни!» – в испуге подумал Фёдор и обречённо опустил голову.

– И кто это пришёл? – приветливо поинтересовался юноша, не отрывая взгляда от тетради.

– Я, собственно, к следователю, – промямлил Фёдор, боязливо переступая с ноги на ногу. – А фамилия моя Ткачёв.

– Я и есть следователь, – дружелюбно улыбнулся юноша. – Присаживайтесь к столу.

– Сынок, ради бога, не губи! Две девки остались на моём попечении! – взмолился Фёдор и упал перед столом на колени.

– Вы что, пьяный? – в растерянности уставился на Фёдора следователь. – А ну встаньте! Сейчас же встаньте! – потребовал он, придя в себя секунду спустя. – А то вызову дежурного!

– Так пропадут же без отца! Они у меня доверчивые до невозможности! – стенал Фёдор, стоя на коленях.

– Не нервничайте, вам никто не желает зла. Опросим как свидетеля, и только, – сбавил тон следователь, вышел из-за стола и сунул Фёдору в руки стакан с водой. – Это «Нарзан». Хорошо успокаивает нервы.

– Я щас весь выпью! – ухватился Фёдор за стакан обеими руками и вскочил на ноги – он сообразил наконец, что спрашивать его будут вовсе не о воровстве сена.

– Так бы и давно, – в недоумении пожал плечами следователь. – Я сочувствую вашему горю, но допросить обязан. Кстати, – спохватился он, – а где сын?

– Уехал!

– Почему уехал? Куда?

– К охотникам.

– А-а-а… – успокоился следователь. – На охоту. А когда вернётся?

– Не знаю.

– Что значит – не знаете?

– Так он же поехал на заработки. В Сибирь.

– Он что, – занервничал следователь, – от следствия скрылся?

– Нет. От семьи.

– Адрес оставил?

– Оставил.

– Ладно, и на том спасибо, – успокоился следователь и сел на место. – Завтра привезёте его координаты.

– Сына, значит, судить будете? – проронил Фёдор упавшим голосом.

– Да что это за семейка? – опять занервничал следователь. – Вы мне нужны как свидетели. И точка!

– А судить кого будете?

– Хирурга.

– Его-то за какие грехи?

– Вы что, на самом деле ничего не знаете? – изучающе посмотрел на Фёдора следователь. – Или придуриваетесь?

– Да откуда мне знать, малограмотному?

– Он не хирург. Всего-навсего диплом ветеринара был на руках.

– Этого не может быть! Он же столько народа спас от смерти!

– Может, и спас, – не стал следователь оспаривать утверждение Фёдора, – однако в медицину он внедрился хитростью, когда была нехватка кадров. И если бы не этот случай, возможно, никогда бы не открылась его афера.

– Я тут ни при чём! – подскочил со стула Фёдор.

– Сядьте на место! – прикрикнул на него следователь. – Приступим к делу.

Из кабинета Фёдор вышел весь взмокший, измученный малопонятными ему каверзными вопросами следователя, и поспешил в туалетную комнату – его мучила жажда, несмотря на опустошённый стакан «Нарзана». Но едва он только присосался, кособочась и обливаясь водой, к железному, слегка побитому ржавчиной старому крану, как в коридоре послышались быстро приближающиеся голоса.

– «Казбеком» угостить? – прохрипел один из них, входя в туалетную комнату.

– Предпочитаю «Беломорчик», – ответил второй чистым, знакомым голосом.

«Следователь»! – узнал Фёдор, с испуга закрывшийся в туалетной кабинке.

– Как продвигается дело хирурга? – начальственно поинтересовался хрипатый человек.

– Хорошо, товарищ заместитель прокурора! Уже несколько человек дали показания на него! – живо отчеканил следователь.

– Какие?

– Что давали ему взятки.

– Жаль человека. Он хоть и с дипломом ветеринара, а всё же много лет был незаменимым хирургом. Мне тоже вырезал аппендицит. Как видишь, живой и по сей день.

– Повезло! – хихикнул следователь.

– Зря, Лёшка, ехидничаешь, ошибиться может каждый.

– Согласен. Но его ошибка стоила человеческой жизни.

– Не спеши с выводом, дождись повторной экспертизы. Да и родственники не предъявляют претензий.

– А взятки?

– Да кто их сейчас не берёт?

– Но не в медицине же!

– А он ничего и ни у кого не просил, изучи повнимательнее дело. Сами суют через сватов, кумовьёв и всяких доверенных-поверенных. Думают, что деньги сами собой разрешат все проблемы. Вот и приучили его. Да и брал-то он не для себя.

– Удивительно! – возмутился следователь. – Как можно брать деньги не для себя?

– Неопытный ты, Лёшка, в житейских делах. Красивую молодую женщину надолго не удержишь подле себя без «длинного» рубля. Нет, брат ты мой. Тем более в зрелом возрасте.

– Ох уж эти женщины! – ещё больше взвинтился Лёшка. – За какое дело ни возьмись, всё из-за них!

– Закон природы!.. – прищёлкнул языком заместитель прокурора. – И никуда не денешься от этого.

– Что я должен сделать? – напрямик спросил следователь.

– Подведи под минимальную ответственность.

– Хорошо. Я постараюсь, насколько позволит наш гибкий закон.

– Молодец! Далеко пойдёшь!.. – удовлетворённо пробасил заместитель прокурора и, уходя, истерически закашлялся.

– Это от курева! – опять взвинтился голос следователя и переместился в коридор. – Сколько раз говорил я вам…

Фёдор ошалело выскочил из туалетной кабинки, приложил ухо к захлопнутой двери и, когда голоса совсем затихли, высунулся в коридор.

* * *

После поездки к следователю Фёдор стал прикладываться к рюмке ещё чаще. У него, угрюмого, неожиданно появились весёлые дружки и стали настойчиво звать на свои вечеринки – а он однажды, выпивший и безвольный, пошёл к ним. И новые дружки на одной из попоек подыскали ему в райцентре моложавую, разбитную жёнку с непривычным именем Октябрина. Славная, горячая бабёнка, да проку мало – нехозяйственной оказалась. Промотали они за зиму в поездках по родственникам и друзьям все деньжонки, которые были у Фёдора с Ульяной про запас, – и моложавая засобиралась по весне восвояси. Как ни упрашивал её Фёдор, как ни унижался, ни за что не согласилась остаться с ним.

– Я же сопьюсь, помру без тебя! – упал Фёдор на колени.

– Если хочешь меня, – насмешливо сказала Октябрина, уходя, – то продавай своё хозяйство и приезжай жить к нам с мамой.

– Приеду! Обязательно приеду! – пообещал Фёдор.

– Только без дочерей! – уточнила она и захлопнула за собой дверь.

А Фёдор постоял на коленях у порога, подумал хорошенько да и сказал себе в горячке:

– Никуда не поеду! Пропаду я у чужих людей!

Сказал и успокоился. И даже не стал прикладываться к спиртному.

А через две недельки поостыл, призадумался, вспомнил бурные ночные ласки моложавой и разбитной, достал из шкафа чекушку[23]23
  Чекушка – бутылочка ёмкостью 250 граммов. Четвертинка.


[Закрыть] водочки, выпил и опять сказал в горячке, но теперь совсем другое:

– Поеду! А то пропаду без неё!

На новое место жительства Фёдор забрал по науськиванию Октябрины всю домашнюю живность: корову с телёнком, свинку с кабанчиком, овечек с козочками, гусей, уток и индюков. И только десяток курочек от полусотни разрешила моложавая и разбитная оставить девочкам.

– Пусть несут яички им на завтраки, – небрежно бросила она на прощание.

– Не сладить вам самим с таким стадом. Вы же ходите в школу, – простодушно объяснил отец дочкам двумя фразами, придуманными за него моложавой и разбитной, суть своего нелепого, подлого поступка.

– Бычка-то хоть оставь маленького! – всхлипнула младшенькая Олечка.

– Зачем он вам? – искренне удивился отец.

– Как зачем? – вмешалась Люба. – Осенью продадим и купим одежду к школе.

– За это не переживайте, я пришлю вам деньжонок, – пообещал отец.

– Папочка, не надо ничего присылать, лучше нас возьми с собой! – повисла у него на руке Олечка.

– Да разве я против, только у них мало места, – кивнул он на Октябрину, с нетерпением дожидавшуюся его за двором, в кабине трактора.

А в огромной прицепной телеге трактора тем временем возмущённо блеяли, хрюкали и кудахтали удивлённые небывалым событием домашние питомцы.