Текст книги "Обыкновенная любовь"

Давние искорки взаимной симпатии между Любой и Виктором быстро переросли после маленького инцидента на уроке литературы в яркое пламя любви. И когда отец уехал жить к молодой и разбитной Октябрине, Виктор стал надёжной опорой для Любы. Он теперь всегда провожал её после уроков домой и помогал по хозяйству: носил из колодца воду, колол дрова, растапливал печку. А вечера проводил вместе с ней за учебниками.

– Ты правда этим летом уедешь в мореходку? – спросила однажды Люба, провожая Виктора за калитку.

– Правда! – весело ответил он. – В Седовку[24]24
  Седовка – так в просторечии называют Ростовское мореходное училище имени Г. Я. Седова.


[Закрыть].

– Значит, будешь Синдбадом?

– Буду. А кем мечтаешь стать ты?

– Я люблю животных. Лечить их хочу.

– Отлично! Поедешь вместе со мной!

– В Седовку?

– Ну что ты!.. – рассмеялся Виктор. – Поступишь на зоотехника.

– Это точно, на зоотехника. Только через два года.

– Нет-нет! Нельзя терять столько времени, тем более для девушки. Поедешь этим летом.

– А на кого я оставлю Олю? Ей надо окончить школу.

– Вот же незадача! А я об этом и не подумал!..

– Ничего страшного, зато сразу обе приедем через два года. Весело будет тебе!

– И то верно, – согласился Виктор.

После выпускных экзаменов он уехал в Ростов-на-Дону один. А Люба с Олей пошли работать в колхоз. Они взялись пасти стадо маленьких телят. Работа для них была в радость: вставали рано, с первыми шаловливыми лучиками горячего летнего солнышка, когда взмывают ввысь, растворяясь в небесной синеве, неприметные серые птахи жаворонки, оглашая всю округу переливистым, дивным щебетом, забирали с фермы стадо весёлых, беззаботных телят и без устали бродили с ними по полям, сплошь устланным буйным серебристым ковылём вперемешку с вездесущей полынью, душистым чабрецом и облюбовавшими все пригорки не увядающими ни от какой жары бессмертниками, всегда горделиво шуршащими сухими колокольчиками на извечно порывистом степном ветру. И только в полдень, когда земля раскалялась, как духовка, а воздух над ней становился полупрозрачно-густым и миражно-бреющим, когда ещё не очень устойчивые на ногах телята забивались, спасаясь от несносной жгучей жары, в прохладную лесополосу – под старые, ветвистые акации, наступала передышка. Сёстры тоже прятались в тени и увлечённо перечитывали, по несколько раз кряду, письма Виктора. Затем начинали плести венки из сиреневых бессмертников и желторотых одуванчиков, набранных в низинах, да гадать на ромашках: любит – не любит?.. И не озабоченные ничем более, простодушно судачили о всякой всячине. После обеда жара несколько спадала, и они снова выходили из тени и снова бродили по степи следом за четвероногой малышнёй. Лишь поздней вечерней зарёй, когда перепела начинали настойчиво заводить своё убаюкивающее соло «спать пора, спать пора!», под монотонную, трескучую музыку, усердно и безвозмездно выдаваемую для них сверчками-скрипачами, они возвращали своих питомцев на ферму. Затем шли в сумерках домой, закусывали чем-нибудь наскоро приготовленным: оладьями, яичницей, жареным картофелем – а больше-то и нечем было – и, захлёбывая чаем из шиповника или мяты, принимались сочинять Виктору очередное письмо: один лист вместе, а другой Люба писала сама, когда уморённая за длинный летний день Оля уже сладко посапывала в постели. Всё складывалось для сестёр необычайно хорошо в то необыкновенно романтичное тёплое лето. И только в сентябре, когда Оля вернулась в школу, а Люба осталась со стадом одна, произошло непредвиденное событие – перестал писать Виктор. Неожиданно, без всяких объяснений. Люба измучилась от неясности, извелась вся и стала страдать на нервной почве головными болями.

– Забудь ты его! Забудь! – категорично посоветовала Оля, не вынеся мук сестры. – Не нужен тебе такой ненадёжный парень.

– Думай, что говоришь! – возмутилась Люба. – Неужели забыла, кто нам помогал, когда ушёл отец?

– Тогда нам помогал, а теперь твоей однокласснице Кате помогает в Ростове. Целуется с ней.

– Врунья! – рассердилась Люба. – Ты-то откуда знаешь?

– Я сижу с его сестрой за одной партой. Галинка и рассказала мне про их шашни.

– А может, она наговаривает на Катю из-за какой-нибудь обиды.

– Нет, она наговорила на тебя.

– На меня? – удивилась Люба. – И что?

– Что ты с Мишкой Поповым катаешься по степи на одной лошади.

– Так это было один-единственный раз. Я спешила с почты к тебе, в поле. Вот и согласилась, чтобы он поскорее подвёз меня.

– Знаю, что один раз. И знаю, что ничего не было. Да Мишка наговорил такого!..

– Что-то напутала ты. Зачем ему это надо?

– Да он по Галинке с ума сходит, вот и оговорил тебя по её просьбе.

– А вот это точно неправда! Какой ей прок от этого?

– Эх, сестричка, если бы ты знала, сколько Катька подарила ей за это красивых безделушек, то не спрашивала бы меня. Мамка-то Катькина заведующая сельпо. Да и она сама учится в городе.

* * *

Люба не поверила ни своей сестре, ни сестре Виктора Галинке, поспешившей отбежать от неё при встрече в сторонку.

– Я тут ни при чём! Они сами сошлись! – испуганно выкрикнула она издалека. – Ты лучше у самой Катьки спроси, она как раз домой приехала за продуктами.

А вот Кате Люба поверила. У Кати была фотография, на которой она сидела у Виктора на коленях и подобострастно льнула к нему, обхватив за шею обеими руками.

– Зачем он так? Зачем?.. – тихо проронила Люба в растерянности.

– Интересная девка! – вызывающе подбоченилась Катя. – Изменила ему и ещё надеется на что-то!

– Это неправда! – возразила Люба сквозь слёзы.

– А что с Мишкой скакала верхом на одной лошади – тоже неправда?

– Это правда. Я бегала в обед на почту, отправляла Вите заказное письмо.

– Заказное? – ревниво переспросила Катя. – Зачем? Заговорила строчки?!

– Что ты несёшь, спятила, что ли?.. – оторопела Люба. – Там моя фотография. Я хотела, чтобы письмо точно дошло до него. А на почте была жуткая очередь, вот я и попросила Мишку довезти меня поскорее в поле. Боялась, что Оля растеряет телят.

– Молодец! Одному фотографию посылает, а с другим валяется в траве!

– Да ты что, правда спятила?

– Мишка рассказывал про это и всем показывал засос, что ты ему поставила на шее.

– Неправда это всё! Неправда! – опять возразила Люба, но теперь уже твёрдым, уверенным голосом.

– А откуда тогда взялся засос? – с издёвкой ухмыльнулась Катя.

– Он приставать стал, а я укусила его и убежала. Только и всего.

– Может, это и так, да Витя уже не поверит тебе.

– Зато он поверит тебе. Расскажи ему правду! – с надеждой вцепилась Люба в руку подруги.

– Ага, разбежалась, – поспешно отдёрнула руку Катя. – Я сама влюблена в него с детства!

– И что мне теперь делать? – совсем растерялась Люба.

– Ничего! Иди скорее отсюда! Иди! – окончательно обозлилась Катя и вытолкала Любу на улицу. – Мы скоро поженимся! – победоносно крикнула она вдогонку. – Заявление уже подали в ЗАГС!

От хамского поведения некогда близкой подруги Любе стало совсем худо. Она в отчаянии разыскала в домашней кладовке верёвку и забралась на стул. И тут, как будто в кино, в самый последний момент хлопнула дверь: домой вернулся замызганный, давно небритый и страшно осунувшийся отец. С первого взгляда было видно, что он тоже хорошенько побит сердечной болезнью. Любе до слёз стало жаль отца-неудачника. Она кинулась к нему на шею прямо с верёвкой в руках и на радостях навсегда забыла про свою мимолётную слабость.

Фёдор отлёживался в домашнем тепле и уюте недолго. Уже на другой день он опять устроился в колхоз скотником и опять стал при любимом деле прежним трезвенником и безотказным работягой.

Жизнь в доме Ткачёвых постепенно вошла в своё русло. Фёдор старательно, с некоторым даже остервенением налаживал своё хозяйство, бездумно разбазаренное совместно с молодой и разбитной подругой, Оля хорошо училась в школе, а Люба прилежно приглядывала за домом и готовилась к поступлению в институт.

Так и пролетели незаметно осенние, ветрено-сырые, и зимние, студёно-колючие, короткие дни. И своим чередом наступило солнечное весеннее время. Деревья в садах быстро избавились от красивых, весьма тяжёлых снежных покрывал, ветви их набухли и временно стали неброско-серыми. Но как только солнышко засветило поярче, они с радостью зазеленели и снова покрылись белыми, теперь уже не искристо-холодными и колючими, как зимой, а матово-тёплыми и пахучими покрывалами. И степи в одночасье зазеленели и местами зарделись лазоревым пламенем. А земля на полях и в огородах, вспаханная ещё с осени, подсохла, взбугрилась и потребовала к себе особого внимания.

Фёдор в это тёплое, благодатное время был радостно взбудоражен. Он с большой охотой копал и волочил[25]25
  Волочить – бороновать.


[Закрыть] землю на своём огороде и с большой охотой сажал семена. И соседка Раиса, глядя на него, тоже взбудоражилась, побежала к куме и стала громко переговариваться с ней через плетень:

– Маруся, гляди опять не проворонь Федьку!

– Не переживай, на этот раз точно приберу к своим рукам.

– Да кто его знает, как всё обернётся… – засомневалась Раиса.

– Я знаю. Он уже больше месяца трётся у моего двора по вечерам.

– И какая с этого польза?

– Большая! Нынче останется на всю ночь.

Фёдор и правда в тот день не пришёл ночевать домой. Вернулся он утром, подстриженный, чисто выбритый, в новой фланелевой рубахе в броскую красно-белую клетку и в чистых, хорошо отглаженных брюках.

– Ой, какой ты нарядный! Это кто же так позаботился о тебе? – в удивлении воскликнула Оля, едва только отец переступил порог дома.

– Да нашлась одна добрая женщина, – широко улыбнулся обычно сдержанный Фёдор, с благодарностью глядя на младшую дочь, так вовремя затронувшую весьма необходимую для него тему. – Мы надумали сойтись с ней. Она будет хорошей хозяйкой в нашем доме.

– Не надо нам никого, – возразила Оля, складывая книжки в портфель. – Уже была одна.

– А ну цыц! Я сам знаю, как мне жить! – прикрикнул на неё отец и, присев на корточки возле печки, стал скручивать самокрутку.

– Чего ты раскричался? – вступилась Люба, готовившая у печки завтрак, за сестру. – Не то позабыл, как тебя уже объегорила одна хорошая хозяйка? Опять хочешь всё разбазарить?

– Не разбазарю в этот раз. Эта сама хозяйственная, с молодости заглядывалась на меня. А я выбрал вашу маму.

– И кто она? – поинтересовалась Люба.

– Тётя Маруся.

– Только не её! – всполошилась Оля. – Она злющая как собака!

– И страшно скупая, – добавила Люба.

– Это ничего, что скупая. В самый раз для хозяйства, – смущённо кашлянул отец в кулак. – Две дочери у неё. Старшая скоро приведёт в материнский дом мужа, а младшая нам всем будет помощницей.

– Ага, а то мы не знаем Зойку! – опять стала возмущаться Оля. – До рассвета прошатается возле клуба, а потом будет дрыхнуть до обеда!

– Это точно, – поддержала Люба сестру. – Она такая, малахольная девка.

– Ничего страшного, всё как-нибудь уладится, – с мольбой в глазах посмотрел отец на дочерей. – Вы-то скоро уедете в город на учёбу, повыскакиваете там замуж. А мне что делать, жить бобылём? Трудновато будет на старости лет.

И девочки вынуждены были согласиться с таким доводом отца.

Через неделю в дом Ткачёвых приехала новая хозяйка. Хозяйство понравилось ей: большой уютный дом с просторными светлыми комнатами, всё чисто, ухоженно, добра всякого много в шифоньере и в сундуках. И она, не теряя времени, стала тщательно рассматривать и считать вещи. А когда всё сосчитала и оценила, присвоила себе самое лучшее, даже приданое девочек, которое им так старательно готовила при жизни Ульяна.

– Ни к чему вам сейчас это барахло. Рановато вам ещё замуж, – нисколько не смущаясь, объяснила она девочкам суть своего бездушного поступка.

– Так дело не пойдёт, – возмущённо зашептал Фёдор, когда лёг спать с новой женой. – Верни приданое моим дочерям.

– Не переживай, через годик-другой мы соберём больше прежнего добра, – стала горячо обнимать и целовать его в ответ новая, страшно истосковавшаяся по мужскому телу жена. – Твоим-то всё равно ещё рано, скоро уедут на учёбу. А вот моей Зоеньке в самый раз. Сыграем ей свадебку и останемся в доме вдвоём. Хоть на старости лет поживём припеваючи…

И Фёдор тотчас обмяк от бурных ласк новой жены и подчинился её воле. Подчинился во всём, раз и навсегда. А новая хозяйка, пользуясь его покладистостью, стала вершить дела на свой манер. Всё теперь в доме принадлежало только ей, и всё теперь исполнялось только с её ведома. Работящих и смышлёных падчериц – не чета её бестолковой доченьке! – она невзлюбила сразу и до глубины души. Она постоянно покрикивала на них и придиралась по любым пустякам, даже в тех случаях, когда надо было похвалить. И девочки в ответ тоже невзлюбили мачеху и старались не заговаривать с ней без крайней необходимости.

К счастью, вскоре опять настало лето, и Люба с Олей опять стали пасти колхозное стадо телят. Уходили они из дома рано – на заре, когда все ещё спали, а возвращались поздно, в сумерках, и начинали прибираться по хозяйству умышленно медленно, до тех пор пока не замечали, что свет на кухне погас, – значит, раздражительная, зловредная мачеха и отец-подкаблучник уже поужинали и были в своей постели, а Зоенька – в клубе. Они наскоро ужинали тем, что оставалось на столе, или просто молоком с хлебом и прятались в свою комнату.

Зато днём Люба с Олей отводили душу сполна: они, как и прошлым летом, без устали бродили по полям следом за неугомонными, жизнерадостными телятами, пытавшимися познать всё сразу, в один день, и разнообразно развлекали себя. Составляли из многочисленных степных цветов и трав разнообразные букеты, лакомились ягодами земляники и боярышника, купались по очереди в степном пруду, пели песни, пересказывали друг другу прочитанные с вечера книги, пытались сочинять стихи о любви и бесконечно фантазировали о будущей счастливой жизни. Если бы эта летняя безоблачная пора длилась вечно, Люба и Оля, вероятно, тоже были бы счастливы вечно. Но лето всё-таки закончилось, к их великому сожалению. Оля пошла в последний класс средней школы, а Люба стала работать с новой угрюмой напарницей и затосковала без сестры. А вскоре стадо вовсе загнали на постой в тёплый зимний сарай, и ей сделалось совсем тоскливо. Теперь она помогала по хозяйству мачехе, которая придиралась к ней с каждым днём всё больше и больше. А когда по осени собрали хороший урожай с сада и огорода и выгодно продали свиней, бычков, большое стадо уток и гусей и Люба стала не столь ценна в хозяйстве, та и вовсе взбесилась – никак не могла стерпеть, что у Фёдора под боком была любимая дочь, отнимавшая у неё какую-то, пусть и незначительную, долю мужнего внимания.

– Поезжай-ка ты, девка, в город Миллерово, – заявила она однажды.

– И что я там буду делать? – удивилась Люба.

– Устроишься на фабрику. В колхозе зимой мало работы, тем более для молодой девки. Так что завтра с утра поезжай, нечего за счёт других жрать хлеб.

– А где я там буду жить? – испугалась Люба.

– У отцовой двоюродной сестры.

– А если она не примет? Она же никогда не видела меня!

– Примет, никуда не денется. Отец твой приглядывал за ней, когда она девчонкой сопливой была. Матери-то её некогда было из-за хахаля. Теперь её очередь.

– Ладно, поеду, – согласилась Люба, – если скажет папа.

– Скажет, куда он денется?! – вызывающе усмехнулась мачеха.

И Люба не спорила, она знала: слабохарактерный отец вряд ли станет её защищать, а коли и станет, то от этого будет только хуже им обоим.

* * *

На другой день Люба проснулась раньше обычного, когда в доме все ещё крепко спали. Она тихонько собрала свои немногочисленные, после появления в доме мачехи и сводной сестры, вещички, тихонько оделась, взяла из чулана сетку[26]26
  Сетка (или аво́ська) – сетчатая хозяйственная сумка, сплетённая из суровых нитей. В сложенном виде занимала мало места, легко умещалась в кармане. В городе чаще называли авоська, в деревне – сетка.


[Закрыть] с продуктами, приготовленную ей в дорогу мачехой, и побежала на шоссе. Ехать она решила на попутных машинах, чтобы сэкономить для жизни в городе свою единственную премиальную десятку, о которой никто в доме не знал, кроме сестры, да рубль, выданный мачехой на дорогу.

Бежала она окольными путями, чтобы Оля не увязалась следом. Но не успела. Оля догнала её на полпути.

– Как ты меня нашла? – изумилась Люба.

– По картошке, Любушка, по картошке! – отрывисто выкрикивала Оля, с трудом переводя дух. – Эта ведьма насыпала тебе такой мелкой, что она всю дорогу выпадает через ячейки.

– И зачем ты только догнала меня?! – расстроилась Люба.

– С тобой хочу! Возьми меня!

– Да куда же я тебя возьму, под подол, что ли? Еду ведь не на курорт.

– Бери куда хочешь, а то пропаду!

– Не могу, Оленька. Не могу. Обживусь маленько, тогда и возьму.

– Любушка, родненькая, возьми сейчас! – упрямилась Оля. – Век буду тебя благодарить за это. Всё сделаю, что ни скажешь: и шить, и стирать, и гладить, и вообще!.. Всё-всё-всё!

– Нельзя, Оленька. Нельзя. Жить-то на что будем? – с трудом отбивалась Люба от уговоров сестры.

Последний довод оказался убедительным: Оля тотчас остыла и разжала кулачки – на её ладошках лежали две скомканные пятирублёвки.

– Вот, возьми, – протянула она деньги. – Я тоже не потратила свою премию.

– Не надо, они тебе самой пригодятся, – отодвинула Люба руки сестры.

– Возьми! – твёрдо сказала Оля и решительно засунула деньги в карманы Любиного пальто.

– Спасибо, сестричка! Спасибо, родненькая! Я никогда не забуду твоей доброты! – целовала Люба Олю в мокрые от слёз щёки. Сердце Любы сжималось от жалости в комочек, но поделать она ничего не могла, разве что ободрить сестру словом. И она стала ободрять её: – Олечка, сестричка моя дорогая, ты же самая бойкая в классе! Да что там в классе! Во всей школе таких наперечёт! Ты не пропадёшь ни за что на свете!..

– Уходи, пока я не одумалась! Уходи! – толкнула Оля Любу в грудь обеими руками.

– Ладно, поехали вместе. Будь что будет! – решилась Люба.

– Не надо. Я уже одумалась. Мне во что бы то ни стало надо окончить школу, иначе всю жизнь буду дояркой или уборщицей, – рассудительно заговорила Оля, продолжая толкать Любу в грудь обеими руками. – Уходи, Люба. Уходи. Не то опять передумаю и увяжусь следом.

Люба бросила сетку с продуктами сбоку дороги, рассыпая картофель, и побежала дальше. Но тут же опомнилась, вернулась назад, поспешно переложила из сетки в свою сумку краюху хлеба и небольшой кусочек сала, завёрнутые в пожелтевшие обрывки газет, и, не оглядываясь, помчалась на шоссе. Оглянуться для неё значило бы вернуться назад, к рыдающей посреди дороги сестре, которой она, несмотря на всеохватывающую жалость, помочь сейчас ничем не могла.

* * *

До города Люба ехала долго: и на грузовике, и на телеге тихоходного гусеничного трактора, и немножко на подводе, и даже часть пути шла пешком, но тётин дом нашла быстро. Однако тётя здесь уже не жила, она переехала в другую часть города, а куда точно, никто из бывших соседей толком не знал – куда-то поближе к окраине: то ли к западной, где огороды получше, то ли к южной, где сады хорошие, то ли к восточной, где пастбища отменные и где очень даже удобно содержать свою корову и козочек, а может, и вовсе к северной – там удобств поменьше, зато подешевле жилплощадь. Люба вначале растерялась от такой худой новости, но, вспомнив про мачеху, тут же взяла себя в руки и разделила свой продовольственный запас на три части – именно за столько дней намеревалась она отыскать тётин дом.

Неустанно, дни напролёт, прочёсывала Люба городские улицы. Благо в городе были в основном частные дома. А ночи, когда гасли огни, она проводила на железнодорожном вокзале.

Вечером третьего дня она опять возвратилась на вокзал ни с чем и разделила последнюю часть продуктового запаса ещё на три равные части. А утром, скушав одну из трёх маленьких порций, призадумалась и разделила оставшиеся две ещё раз пополам.

– Что ты всё вертишься да вертишься тут каждое утро? – заворчала уборщица вокзала, размашисто орудуя шваброй у Любы под ногами. – Денег, что ли, не хватает на билет?

– Хватает, – сказала Люба в смущении.

– Почему тогда не уезжаешь? Одни неудобства тут с тобой! – повысила голос уборщица и проехалась шваброй по туфлям Любы.

– А я уже приехала, – вскочила Люба на ноги. – К тёте.

– Так иди к ней.

– Она в другой дом переехала, а я никак не найду его.

– Тогда возвращайся домой, – не унималась уборщица.

– Нельзя. Мачеха выгнала меня.

– Ну и дела! – воскликнула уборщица и тотчас угомонилась. – Ладно, разыщу твою тётку, как закончу работу, – пообещала она. – У меня полгорода знакомых…

И разыскала. Только тётя встретила Любу без особой радости.

– Деточка, да как же я тебя приму?! – в испуге всплеснула она руками. – Со мной живут два сына с жёнами и детьми. Так и быть, переночуй нынче, а завтра иди с Богом своей дорогой.

– Куда? – донельзя растерялась Люба.

– Не знаю. Нам самим мало места. Лидка!.. – позвала она старшую сноху. – Брось ей на пол полушубок.

– Неужели тебе правда некуда податься, не война ведь? – с недоверием посмотрела на Любу старшая сноха, постелив ей на полу старенький овчинный полушубок.

– Правда, – заплакала Люба от безысходности.

– Ладно, не горюй, я завтра похлопочу за тебя, – добродушно сказала Лидия, видя, что Люба говорит правду. – Я работаю в больнице. Нам как раз нужна нянечка.

Лидия оказалась надёжным человеком. По её ходатайству Любу уже на следующий день приняли на работу в городскую больницу и разрешили спать на бельевом складе. И ей хорошо, и персоналу удобно – нянечка всегда под рукой.