Текст книги "На перепутье порока: повести и рассказы"

Буйнов-младший не отличался аналитическим умом, его и в комсомоле-то в последние годы удерживала лишь возможность безнаказанно в любой момент, в любом месте и любой комсомолке задрать юбку на голову и разлиться своим породистым семенем по ворсистому ковру райкомовского кабинета.

Когда он, немало нагрешив на родной земле, покинул Сочи и на основании последней воли умирающего отца женился на дочке его боевого друга и московского партийного функционера, то новый тесть быстро дал понять юному Казанове, кто в его доме хозяин. И поставил условием: чистота семейных уз и последующее владение всей империей или позорная ссылка на родину без выходного пособия…

Прикинув возможные размеры и проценты, что каждый год капали на заграничные счета в этой семейной империи, Всеволоду Илларионовичу пришлось принять добровольный пост по части плотских утех. И родная жена понесла детишек одного за другим, так как других удовольствий на стороне он себе пока позволить не мог…

Не потому, что исправился, а только лишь по той причине, что до сего дня тесть, словно некий партийный ледокол, продолжал нести ленинское слово в широкие народные массы, почти каждый день встречаясь то с молодежью, то с рабочими, то с военнослужащими различных родов войск. То есть он жил по заветам Ильича и собирался еще жить долго…

Но каким бы только делом ни пытался заняться в Москве Буйнов, все-то у него не ладилось. Пока тесть сам, используя имидж прекрасного семьянина и талантливого организатора, не купил ему место депутата от фракции коммунистов в Государственной Думе еще первого созыва.

Сколько на это ушло денег, в семье не говорили, но если бы Буйнова выперли и оттуда, то терпения у тестя могло и не хватить. Но, как это ни странно, именно там, в комиссии по награждению, он нашел себе применение, каждый раз искренне радуясь, когда скромно и торжественно передавал очередную коробочку со знаками отличия в руки очередного Президента. И так он был счастлив, что наконец-то нашел себе дело по душе…

Пока уже сам тесть не стал продвигать его и дальше, уже по новой служебной лестнице, пока не добился того, чтобы Буйнов стал заместителем спикера Государственной Думы от блока коммунистов. Тут он уже не жалел никаких средств, ибо такая овчинка стоила любой выделки. Понимая при этом и то, что и сам-то уже одной ногой стоит в могиле.

Буйнов пообтерся в коридорах власти и вошел во вкус. К нему вернулся аппетит, он раздобрел и снова стал с вожделением смотреть на стройных и юных блондинок, что постоянно встречались ему в коридорах Думы…

И уже готов был согрешить, тщательно планируя и обставляя это действо, благо что такой опыт в его памяти еще остался. Одно он знал точно: никаких интриг на рабочем месте – боже упаси…

Та, что покорила его сердце, работала на телевидении в Останкино, и они познакомились, когда юная дива приезжала брать у него интервью. О, если бы его пригласили в Останкино, то он непременно отыскал бы ее хрустальный башмачок и бросил бы к ее ногам все сокровища мира, которые пока, правда, еще принадлежали тестю…

И вдруг утром в его квартире раздался телефонный звонок…

Трубку сняла жена и передала ее мужу, успев шепнуть, что звонят с телевидения…

Буйнов чуть не подавился, слезы выступили на глазах, он багровел и млел одновременно, прося дать воды…

– Какие-нибудь неприятности? – тихо спросила жена.

– От них всего можно ожидать…

И взяв в руки трубку, почти не слышал то, что ему говорили, а лишь внимательно наблюдая за реакцией жены, только лишь все повторял:

– Да, непременно, если это только нужно, обязательно…

Он тут же дал свой номер телефона и попросил перезвонить, когда в этом будет необходимость, чтобы уточнить сроки…

И враз вспотевший от волнения, словно обессилевший – все-таки года, присел на стульчик в прихожей.

– Сева, тебе плохо, что они от тебя хотят? – закружилась вокруг него толстушка-жена.

– Мне хорошо, мне никогда еще не было так хорошо, нам удастся записать целый цикл важных для фракции передач на телевидении. Правда, нам могут предоставить для записи только… ночное время.

И он в нерешительности развел руками…

– Если партия прикажет. Мы тоже по ночам листовки расклеивали! – заголосил, словно протрубил, появившийся в дверном проеме тесть.

О, сколько же понимания увидел он в этот момент на лице своего зятя. О, если бы и тесть догадывался, что стоит за этим его кротким взглядом.

И когда этот диалог закончился, Буйнов вынужден был уйти в ванную комнату и переодеться. С ним такого еще никогда не случалось, чтобы от одного лишь воображения он вдруг неожиданно для себя и осквернился… Вот уж воистину права поговорка: седина в бороду, а бес в ребро…

В аэропорту Сочи Виталия встречали два молодых парня, представившихся коллегами с сочинской студии. Они же приняли его багажную сумку и усадили в машину. И с дороги, естественно, сразу же поехали перекусить…

Виталий проснулся утром следующего дня и, только внимательно осмотревшись, с трудом понял, что он находится в гостинице, где и должен был оказаться. Это уже плюс. Денег стало в два раза меньше. А это был уже минус. В холодильнике холодное пиво – это плюс. Но куда он подевал свой мобильник? Это очевидный минус…

В соседней комнате на одной кровати и нагишом спали ребята, что его встречали. Это и не плюс, и не минус – это уже катастрофа. Он нашел на полу свой цифровой аппарат и стал просматривать все то, что они вчера все вместе снимали… Нет, это не может быть… А кто же тогда снимал этот кадр, где они втроем лежат на его кровати?..

«Мамочка, – мгновенно поняв, что случилось и чем это может для него окончиться, подумал он, – прости, но я, кажется, влип по-крупному»…

В это время отворилась дверь, и кто-то вошел в его номер, плотно прикрыв за собой дверь.

Виталий успел нырнуть под одеяло и положить аппарат под подушку, когда перед ним появился былинный таки герой, прямо дедушка Буденный, с седыми усами и шевелюрой.

– Ну, здравствуй, Виталик! С приездом в наш город.

– Откуда вы меня знаете?

– Тебя скоро весь город, да что город, вся страна сможет по телевизору увидеть…

Виталий напрягся! Но, не ведая, что старику известно, решил немного помолчать, пусть он считает, что эта непристойная страница биографии его сейчас мало беспокоит.

– Молодец, хорошо держишься. Ну, да и я не стану ходить вокруг да около. Это закрытая горкомовская гостиница, здесь во всех номерах снимали еще со времен Леонида Ильича Брежнева. Аппаратура сохранилась и до сего дня работает исправно. Можешь поверить мне на слово.

– Я ничего не помню…

– Грамотно эти ребятки тебя опоили, а потом и в кровать затащили. Хочешь посмотреть?

Виталий лишь попытался представить, что он сможет увидеть, и пошел красными пятнами.

Старый гэбист присел в кресло.

– Раньше мы такого и не знали даже. И где вы всему этому успели научиться? А уж чего я только за тридцать с лишним лет здесь не посмотрел. Бывали и такие богатыри, что за ночь несколько здоровых баб в усмерть выматывали, а самим хоть бы что… А были и генералы, что с адъютантами своими спали… А мы все подряд снимали да в Москву в коробочках отсылали… Такая вот у меня служба была, сынок. И даже не могу понять, почему до сих пор сам еще жив остался…

– Что вы от меня хотите?

– Ничего!

– Я правда ничего не помню, что тут вчера было…

– Да забудь ты об этом, с кем по молодости не бывает. Ты мне скажи, что тебе у нас надо, что у тебя за редакционное задание? Мы тебе поможем, и поедешь домой с миром.

– Вот так просто и домой?

Тут открыл глаза и проснулся один из сопровождающих. И сел на кровать.

– А, дядя Миша, здорово! Политинформацию с мальчиком проводишь…

И уже к собрату по счастью.

– Санек, вставай, у нас сегодня репетиция в двенадцать…

И даже не прикрывшись простыней, прошел в ванную.

Санек поднял курчавую голову и, увидев Виталика, улыбнулся.

– Виталий, ну, ты клевый парень, ты к нам почаще приезжай… Мы еще сегодня с тобой на побережье поедем, уху есть…

И побежал навстречу появившемуся из ванной собрату.

– Мы тут ночью не очень шумели, дядя Миша? – начав одеваться, спросил первый.

Тот лишь отмахнулся от него, как от надоедливой мухи.

Вернулся Санек. Пока они одевались, дядя Миша сидел молча. И, дождавшись, когда за ребятами закроется дверь, снова обратился к Виталию:

– Ну, так, сынок, рассказывай, что у тебя за задание…

В кабинете Померанцева шла летучка или что-то в этом роде. За столом кроме известных уже нам ведущих работников проекта появились главный художник Эдуард Курагин, композитор Всеволод Осин и ассистент режиссера Виталий Колзаков, уже вернувшийся первым рейсом из Сочи.

Померанцев вел летучку сам:

– С вариантами декораций жду вас завтра. Деньги есть, так что думайте, как их с толком использовать. Тиран, любимый ты мой мучитель, что по этому поводу думаешь?

– Есть у меня одна задумка… – мгновенно собравшись, начал режиссер. – В центре студии сделать нечто вроде появляющегося вращающегося трона, на котором появится в студии наша Снежная королева. Я бы предложил, чтобы она всю передачу была в маске. Пусть все помучаются, попытаются ее представить через двадцать пять лет. Кстати, ее вообще кто-нибудь уже видел?

– Нет! – заметила Шахновская. – Она сказала, что приедет лишь на саму запись передачи…

– Рискуем! Но тогда лучше уж пусть будет в маске… – сказал Тиран.

– Кстати, для всех присутствующих участников! Все участники и зрители должны знать, что идет запись… Все, кроме вас! – как бы подытожил Померанцев.

– То есть вы хотите сказать, что передача будет идти в прямом эфире? – уточняя это для себя, пробубнил Меркис.

– Именно так! – ответил ему Померанцев.

– Значит, слухи про тотализатор родились не на пустом месте… – тут же уточнил Андрюс.

– Что, на нас уже ставят деньги? – улыбнулся Тиран.

– И не малые! – добавил Померанцев – А поэтому сначала разговор по существу. Анна, что с Буйновым?

– Он сказал, что обязательно приедет на телевидение и через день мы должны созвониться с ним еще раз… – ответила, как отчиталась, Шахновская.

– Ну, наш молодой Пинкертон, а чем вы нас осчастливите? Кто в ту ночь был в этой роковой гостинице? – обратился Померанцев к ассистенту режиссера.

– Мне стыдно признаться, но я провалил порученное мне дело. Меня напоили, а потом ночью произошло нечто, что они сняли на пленку… – начал пересказывать свою одиссею Виталий.

И тут гомерическим смехом просто взорвался Тиран Кеосов.

– Это… это я виноват! Не предупредил мальчишку… Этому трюку с мальчиками… Там у тебя в номере были мальчики?..

Виталий молча кивнул.

– …Так вот, этому трюку уже более десяти лет. Старый гэбист с сыновьями от скуки выделывает там еще и не такие фокусы. Гостя накачивают и укладывают с двумя красивыми девчонками, те его раздевают и в какой-то момент поочередно уступают свои места парням. И в этот момент их снимают. Если же гость – женского рода, то все происходит в обратном порядке. К тому же там уже лет двадцать как нет никакой аппаратуры…

– Значит, ничего такого не было? – облегченно вопросил Виталий.

– Кроме твоего снимка в объятиях мальчиков. Если ты сам, конечно, чего-нибудь там не отмочил… – авторитетно заключил Тиран.

– Или не обмочил! – добавил флегматичный Меркис.

Померанцев поднял руки, успокаивая собравшихся было еще пошутить по этому поводу.

– Значит, необходимых нам фамилий мы не узнали! – Слегка разочарованно констатировал итоги двух дней работы своей группы Померанцев.

– Алеша, не вини мальца. Я не знал, что вы именно его туда отправляете, а то сам бы слетал и фамилии узнал, да и в море искупался, честное слово. Но они нам сами позвонят. Не сегодня, так завтра. Теперь они знают, что нам нужно. Зачем им отдавать эти фамилии красивому мальчику, когда можно на этом хорошо заработать и самим…

– Тиран, раз ты все про этих клоунов знаешь, и если, когда они позвонят, при разговоре ты поймешь, что старик действительно что-то знает, то пусть он приезжает сюда. Это же живой свидетель…

– А что? Это хорошая идея. И по такому случаю сегодня я приглашаю всех в бар… – расщедрился, вставая, режиссер.

Все оживились. Тиран ласково потрепал по загривку смущенного Виталия и уже направился с ним к выходу, как в кабинет вошла Ирочка Тоцкая. Она с загадочным взглядом приблизилась к Померанцеву, передавая ему какие-то бумаги…

Тот стал читать, и по тому, как он перелистывал записи, все понимали, что произошло что-то неординарное, и замерли на своих местах…

– Вот ведь сукины дети! – первое, что сказал директор. – Не случайно в народе говорят, что ласковое дите сосет двух маток… – И Померанцев даже привстал.

– Тиран, пожалуйста, не уходи! Бар сегодня, видимо, отменяется! Как же они оперативно работают. Вот у кого учиться надо, а не спать с мальчиками… Они сегодня утром уже позвонили тестю Буйнова. Не самому, а закинули удочку именно тестю и намекнули, что у них есть компрометирующий материал на нашего героя. Все знают! Через три часа будет повторный звонок. Они хотят сорвать деньги и с них, и с нас. Ну и прохиндеи…

– Звонок был из Сочи? – уточнил Тиран

– Нет, из гостиницы «Украина», – ответила ему Тоцкая.

И тут в разговор вклинился ледяной размеренно-тягучий голос литовца Меркиса:

– Надеюсь, вы понимаете, что может последовать за попытку организации прослушки частного номера в квартире заместителя спикера Госдумы Буйнова?

Все посмотрели на безмятежно-вальяжного Андрюса так, как, наверное, только белый медведь смотрит на жирного тюленя, что никак не может протиснуть свои лощеные бока в маленькую ледяную лунку. И молча ждали, когда же, а главное, как Померанцев сейчас прольет его голубую породистую кровь на белую еще целомудренную простыню, в которую вся команда пытались запеленать свой нарождающийся проект…

– Андрюс, полицейские, как оказалось, тоже ждут нашу передачу и оказывают нам благотворительную помощь в поисках потерянных героев. Тебя этот ответ удовлетворяет?

– Вполне! – ответил латыш. – Поэтому, если ты, Алеша, не возражаешь, то будем считать, что меня на этой встрече сегодня просто не было. Или в этот момент я выходил покурить…

– Покурить!

– Согласен! В эту передачу, сам не знаю почему, вбухиваются сумасшедшие средства, – продолжал Померанцев. – Мы и половины даже не запрашивали. Что-то сумрачное витает вокруг нас в последние дни. И мы все или победим в эту субботу, или лишимся работы. По крайней мере я уж точно…

– Значит, пора нанести визит вежливости сочинским гостям. И напомнить, на чьей они сейчас территории собираются играть, – и Тиран, словно тигр, наметивший жертву, встал из-за стола, ожидая лишь согласия Померанцева.

– Бери съемочную группу, машину, деньги и выезжай немедленно в гостиницу. Тоцкая едет с тобой. Связь со мной не прерывать. Если не удастся по каким-то причинам затащить гэбиста на передачу, то снимайте его откровения прямо в гостинице. Но лучше, чтобы он был у нас живьем. А главное, если насиловал нашу героиню все же Буйнов, то кто же был первым?..

– Вы не забыли, что у нас нет еще и фамилии художника? – заметила Анна Шахновская.

– А вот художника я поручаю персонально тебе! Все знают, что им делать? Тогда разбежались до вечера.

И кабинет Померанцева вмиг опустел. А он сел в кресло и задумался…

На следующий день в Сочи, у загородного особняка одного из богатейших людей города – Фомы Опраксина – стоял невзрачного вида человек.

Охранники уже теряли терпение, глядя на это «чучело», как они мысленно для себя его уже охарактеризовали. Он и не подходил, и не уходил, а лишь все переминался с ноги на ногу, ожидая появления машины с хозяином.

– Тебе что? – первым не выдержал молодой охранник.

– Мне бы Фому увидеть, – промолвил тот.

– С каких-то это пор для тебя Фома Петрович Фомой стал? – тут в разговор вступил тот, что был постарше.

– Мы с ним в одном классе когда-то учились…

– А в детском саду на одном горшке не сидели? – и молодой после этих слов широко улыбнулся красивыми белоснежными зубами.

– Какая у вас улыбка удивительная. Вот бы нарисовать… – тут же заметил проситель.

– Федор, не иначе как ты ему понравился… – вставил старший.

– Мужик, уйди по-хорошему, и я забуду то, что ты только что мне сказал! – начиная уже раздражаться, ответил молодой охранник.

Но тут включилась рация, и предположительно начальник охраны спросил:

– Что у вас там, на воротах, происходит?

– Бомж какой-то к самому просится, говорит, что учились вместе, – ответил старший охранник.

– Узнай фамилию и суть проблемы, – раздалось в ответ.

– Я же знал, что Фома меня помнит… – начал было бедолага.

– Фамилия? – уже почти рявкнул молодой.

– «Грош», так меня еще в классе звали, а полностью будет Грошев Алеша, Алексей то есть…

– Пусть подождет, я спрошу… – отрыгнула трубка портативной рации, и для безработного художника Алексея Грошева наступила мертвая пауза…

Или сейчас Господь услышит его мольбу, или… Но лучше, чтобы услышал… Он уже две недели как не пил. Сначала просто не было денег. В это нельзя поверить, но какая-то неведомая карусель кружила и проносила его мимо всех злачных мест и бывших друзей собутыльников. Тех, к кому ему удавалось прорваться, не было дома. Адреса других, куда ходил много лет подряд, были словно кем-то изъяты из памяти его мозга. Целая неделя словно круговерть по замкнутому кругу…

А потом вдруг пропало и само желание… выпить. И тут он, поверьте, вдруг испугался за себя, за завтрашний день. И благо что был дома, так как в ожидании неизвестной неизбежности плюхнулся на свой топчан и вскоре сам не заметил, как погрузился в глубокий сон…

В том сне он ясно и отчетливо увидел то, что произошло с ним ровно двадцать пять лет тому назад… Почти двадцать пять лет тому назад… До той ночи и до того утра оставалось, чтобы быть точным, ровно три дня…

Молодой художник, вернувшийся домой в город Сочи после учебы в Питере, более напоминал тогда известного поэта. И рост, и лик, и те же пшеничные вьющиеся волосы. Кстати, многие из сокурсников не удержались тогда оставить себе в набросках его портрет. Алеша Грошев тогда горел желанием овладеть мастерством и рисовал ночи напролет, по несколько раз переделывая свои же курсовые работы, и бился, бился, словно рыба об лед…

Но озарение не приходило, и работы были хотя профессионально добротными, но мертвыми. И юноша сам это хорошо понимал, хотя и получал по специальности только положительные оценки. А потому жутко комплексовал и практически ни с кем из сокурсников в близкие и доверительные отношения не вступал. Не ревновал, но… То, на что он тратил часы упорной, кропотливой работы, они делали на раз, в течение нескольких минут… в паузах между очередной, как он выражался, случкой или рюмкой… Но их картины оживали на глазах, а его – нет.

– Бог не дал таланта при такой фантастической работоспособности, – говорили одни педагоги. – У него нет фантазии, он за человеком не видит образа, – сетовали другие.

И только один древний старик, что уже с трудом мог позволить себе раз в неделю появиться на кафедре, поглядев на Алешины работы, сказал декану факультета, когда тот был готов его уже отчислить.

– Он несчастнейший из всех художников, что я знаю. Господь дал ему все, чтобы творить, но у него в сердце еще не пробудилась… Любовь! Не гоните его, дайте ему срок, и он удивит мир…

Когда Алеша с дипломом художника вернулся в родной город, то смог устроиться лишь художником для написания афиш в приморском кинотеатре. Ни богатых родственников, что могли бы позволить художнику творить, ни тех, кого когда-то называли меценатами, вокруг него не оказалось. Да и своих работ для первой выставки еще не хватало. От тоски он целыми днями напролет смотрел кино, благо что бесплатно, а потом уходил к ночному морю и даже плакал, валяясь на песке, если рядом никого не было.

И тут красота паренька оказала ему плохую услугу. На него стали заглядываться женщины, жаждущие романтических свиданий и томных объятий, страстных поцелуев и иных увеселений, о коих и говорить-то грешно. И одна такая перезрелая, но молодящаяся, невесть откуда приехавшая в их город дива, узнав через обслугу, что паренек холост и творчески одарен, однажды пригласила его в свой гостиничный номер, чтобы он нарисовал ее портрет, обещав при этом хорошее вознаграждение.

Алеша, по чистоте и детской наивности, пришел, принеся с собой все, что было необходимо для работы. Но работать в тот вечер просто не смог. Хозяйка номера сначала попросила его открыть шампанское и выпить за встречу. Потом за родителей. Ну как же за это-то не выпить? Когда открыли вторую бутылку, Алеша понял, что рисовать сегодня уже не сможет. А хозяйка все более распалялась. А потом и вовсе выложила на стол деньги, в сумме своей значительно превышающие то, что Алеша мог получить за год своей работы в кинотеатре.

Юноше нужны были эти деньги на краски и холсты. И он в конце концов, уже понимая, чего от него хотят на самом деле, решил тогда честно отработать эти деньги. Когда Алексей был уже ею раздет и даже по-мужски возбужден, ибо эта стерва, простите за грубое слово, знала, как это делать, он стал нежно и осторожно раздевать ту, что должна была в эту ночь стать для него его первой женщиной. И этот, еще невинный юноша, но умудренный уже студент, впитавший в себя эталоны красоты женщин всего мира через творения гениальных живописцев современности, лишь бросив взгляд на то, что оказалась под красивым сброшенным бельем, онемел, увидев уже дряблую, старческую, а главное, мертвую кожу, которую ему предстояло сейчас полюбить…

И уже ни он сам, ни она, как ни старались, ничего не могли поделать. Светоч, лишь воспламенившись, сразу же понял, что его ждет в таинственно смердящей роковой пещере соблазна, а потому тут же и угас.

И тогда она решила отомстить за свой позор и унижение и подняла крик на всю гостиницу, обвиняя Алешу в том, что он сам хотел ее изнасиловать. Парень, стуча от страха зубами, в одних трусиках, бросив все свои краски и кисти, выскочил из окна, благо что ее номер был на первом этаже, и бросился к морю.

План и видение того, как он покончит с собой, нарисовался в голове еще до того, как он достиг побережья. Он уже слышал жуткие свистки и топот ног за спиной, но более всего его страшили две гигантские, высотой в полнеба, дряблые женские сиськи, что неслись сейчас за ним по пятам и, хищнически разинув зубастые соски, ревели, как милицейские сирены.

И он, весь в слезах, от мучительного стыда за свою мужскую беспомощность и гонимый теперь уже и страхом, пожалуй, даже против собственной воли, бросился в морскую воду…

И вскоре понял, что он уже в раю, потому, что такие глаза, что увидел он над собой, могли быть лишь у ангелов. И такие нежные руки. И такой голос. Неземной, чарующий голос, который звучал в тишине ночи:

– Ты что же это, дурачок, удумал? Как же это можно?

– Я не хотел… Это старуха меня гнала…

– Это твой грех несся за тобой по следам.

– Я не согрешил!

– Но согласился…

– Да! Но не смог, как мужчина не смог, хотя мне нужны были те деньги…

– Это не ты не смог, это твоя душа, все существо твое воспротивилось…

– И не смогу теперь уже никогда. Это тело старухи… Оно теперь вечно будет преследовать меня?

– Лишь до тех пор, пока ты не узнаешь, что такое настоящая любовь.

– Этому можно научиться? Я постараюсь…

– Нет! Это или приходит, и тогда, как цветок, распускается твое сердце и ты живешь в согласии, в радости и любви. Или не приходит никогда. И тогда все то же самое: семья и дети, но только нет ни согласия, ни любви, а лишь горечь холодного очага и печаль тоскующей и умирающей души…

Юноше на лицо упала слезинка, за ней вторая, третья. И он вздрогнул от того, что его сердце кто-то пронзил раскаленной стрелой.

– Мне очень больно, Ангел!

Из Алешиных глаз потекли слезы.

Но вот вместо боли всего его стало наполнять нечто более напоминающее разлившееся, молодое пенящееся виноградное вино, что потекло по его венам, наполнило собою сердце, отрезвило ум и прояснило взор.

А затем Ангел всего лишь нежно коснулся его губ.

Алексей ощутил, как с этим поцелуем он наполняется некоей, незнакомой ему ранее неземной силой. И вот напоение, казалось бы, уже произошло и стало искать для себя выхода.

Юноша вдруг почувствовал, как он приподнимается над землей в объятиях своего Ангела-спасителя.

Как его естество само, без подсказок и посторонней помощи, входит в неведомое ему ранее сокровенное место, погружаясь и заполняя его собою.

И как происходит уже новый взрыв, подобный извержению земного вулкана и уносящий их обоих высоко в небо.

А потом только упоительное, ни с чем не сравнимое парение там вдвоем.

Утром он проснулся в своей комнате. Уже не мальчик, а мужчина. И этот Ангел лежал рядом в его кровати. Он или, что точнее, она – еще крепко спала, совершив сегодня ночью настоящий подвиг, спасая не столько тело, сколько юную Алешину душу…

Он оделся и, преисполненный любви к этому неведомому для него земному творению, взяв бумагу и кисти, стал рисовать портрет своей Незнакомки…

– Грошев, ты что, заснул что ль? – толкая его уже в бок, обращался к нему старший поста.

– Вы что-то спросили? – пробормотал художник, очнувшийся от воспоминаний.

– Иди в дом, тебя там встретят…

– Услышал! Неужели Он меня услышал? Нет, не может этого быть! – примерно так, всю дорогу до входа в особняк бормотал себе под нос Алексей.

Фома, сосед по школьной парте, все годы учебы в школе списывающий у Грошева Алешки контрольные и домашние задания, двоечник Фома, а сейчас самый крупный местный олигарх, встретил его в столовой. Он уже сидел за столом, где были выставлены, правда, чуть поодаль, и тарелки с закусками для школьного друга.

Фоме, как и Алексею, только год назад исполнилось сорок. Крепкий, спортивный, чуть выше среднего роста, красавец с посеребренными висками, можно даже сказать, местный царевич из народной сказки, молча смотрел на Алексея.

Того уже раздели и даже обыскали еще при входе. Но лучше бы не раздевали, так как под драной курткой была лишь одна грязная рубашка. Показали, где вымыть руки, и привели в столовую.

– Здравствуй, Алексей, и садись к столу, – сказал Фома и рукой показал место.

– Да я не затем, я не пью уже вторую неделю.

– Тебе никто и не предлагает здесь пить! Но с едой-то ты, надеюсь, еще не завязал?

– С едой – нет, не завязал, – ответил школьный друг и, не справившись с собой более от знакомых запахов, что витали вокруг стола, проглотил слюну…

– Садись, я по два раза не приглашаю! Сколько и для чего тебе нужны деньги?

– Я не за деньгами пришел… Я к ней!…Сон тут на днях мне приснился. Вся жизнь после того сна вверх дном пошла… Стоит она у меня перед глазами и даже спать не могу, так боюсь, что потеряю ее во сне…

– У тебя с головой все в порядке?

– Пока не жаловался.

– Оставьте нас одних, ребята. Пожалуйста… – обратился Фома к людям, что заполняли столовую – Все, пожалуйста, я сам позову, когда надо будет.

Потом он встал, взял свой стул и подсел к Алешке. Сел напротив и внимательно посмотрел ему в глаза.

– Радость ты моя, что же ты себя до такого скотского состояния-то довел?

– А так думаю, что все, да и сама жизнь моя под гору покатилась с того момента, как я тебе ее продал…

– Прошлого назад не вернуть. В чем-то еще можно покаяться. А о чем-то лучше сразу же и забыть…

– Ты же сам знаешь, я двадцать лет даже не вспоминал… А сейчас сердце из груди рвется, так мне больно…

– Ты выпей, не стесняйся…

– И вправду не могу. Поверишь ли, хочу… – он уже говорит, да чуть не плачет. – Даже рюмку в руки беру, а выпить никак не получается, то кто-то заденет, то сам расплескал… Не получается, и все.

Тогда Фома взял в руки бутылку и стал наливать водку в Лешкину рюмку. Не успел долить и половины, как тонкое стекло треснуло, и вся водка оказалась на белоснежной скатерти…

«Грош», видя, как тонкое полотно впитывает дорогущий напиток, замер.

– Чудны дела Твои, Господи! – сказал Фома и добавил. – А тебе и не поверил. Знать бы, к чему все это?

– Дай хоть одним глазком взглянуть… Большего и не прошу даже.

– Продавать не надо было. Тогда бы и не пришлось просить. Да и как ты сам-то не понимаешь? Это равносильно тому, что ты к нам в постель третьим лечь просишься…

– Сказал тоже… Ладно еще, если бы она была живым человеком.

– А она для меня и есть самая из живых живая…

– И ты что, все эти годы вообще без них…

– Сам знаешь, сколько я в молодости дров наломал. А как ее у тебя в доме увидел, то с тех самых пор мое сердце принадлежит только ей. И где я только ни пытался ее искать…

И видя, что Алеша совсем сник, сказал:

– Ты же художник, нарисуй… восстанови по памяти… Хотя понимаю, что этого уже никому не повторить… Но поверь, придет время, и ты нарисуешь другой портрет…

– Какой я теперь художник? Был художник, да исписался.

– Да не исписался ты, а сломался просто. Но это дело поправимое. Ты где сейчас живешь-то?

– Нет у меня дома, Фома. Сам не помню, как по пьянке что-то подписывал.

– Это же беспредел. Но это еще при желании можно поправить. Я сегодня на пару дней за границу улетаю, ты уж потерпи чуток, а потом я тебя сам найду и к работе в своем загородном доме пристрою. Время там у тебя свободного будет много, пить не дадут, а писать снова сможешь и даже свою мастерскую будешь иметь.

И тут Фома понял, что еще минута, и Алешка сейчас просто заплачет. А потому быстро встал и, как бы заканчивая разговор, добавил:

– Ешь спокойно, тебя торопить никто не станет. А мне надо собираться. Тебя потом до города подвезут, да заодно с моими ребятами в магазин зайдешь, они тебя немного приоденут, а то смотреть на тебя без слез не могу.

И Фома неторопливо покинул столовую.

Алеша в полном одиночестве начал есть.

Вскоре машина понесла его к центру города. Фома слово держал. Из парикмахерской Алексея провели в магазин, из которого он уже выходил похожим на банковского клерка. Не хватало, пожалуй, лишь тросточки…

Был «грош», да в миг стал «алтын».

Машина с сопровождающими уехала, и тут Алеша услышал знакомый голос:

– Лешенька, сынок, ты ли это?

Алексей обернулся и увидел свою соседку Антонину Прокопьевну. Сколько же за свою жизнь она поклонов в местном храме-то положила за своего непутевого соседа, которого и искренне любила, и оберегала, пока он сам не опростоволосился, подписав эту самую проклятую бумажку, что лишила ее покоя, а его и жилья.

– Здравствуйте, дорогая Антонина Прокопьевна! Как ваше драгоценное здоровье?

– Меня-то Бог бережет. Ты вот где? Слава Богу, что увидела! Тебя ведь люди из Москвы разыскивают, с самого центрального телевидения. Чтобы, значит, на передачу пригласить…

– Что за люди? Где они?

– А у меня все тут записано… Это же надо такому случаю быть, чтобы я тебя встретила.