Текст книги "Кризисное обществоведение. Часть вторая. Курс лекций"

В конце 1990-х годов социологи приходят к важному выводу: «Суть происходящих в настоящее время изменений в социальном пространстве российского общества – это изменение общей композиции, соотношения социальных групп и слоев, их иерархии и ролевых функций. Люди начинают адекватно оценивать свое положение, осознают конкретные различия, которые существуют в обществе между социальными группами и слоями в степени обладания властью, собственностью, социальными возможностями.

Формирующаяся новая социальная стратификационная модель общества становится не просто объективной реальностью, но и субъективным осознанием личностью, группой, слоем своего места в социальном пространстве, что в перспективе может способствовать интеграции общества на рациональных началах, либо же его дезинтеграции на конфликтной основе» [37].

После 2000 года эта вторичная трансформация социальной структуры выражается в атомизации общностей, сдвиге от солидарности к индивидуализму как первой реакции приспособления в новых условиях:

«Складывается еще одно противоречие сегодняшней России. С одной стороны, сформировалось поколение людей, которое уже ничего не ждет от властей и готово действовать, что называется, на свой страх и риск. С другой стороны, происходит индивидуализация массовых установок, в условиях которой говорить о какой бы то ни было солидарности, совместных действиях, осознании общности групповых интересов не приходится. Это, безусловно, находит свое отражение и в политической жизни страны, в идеологическом и политическом структурировании современного российского общества» (курсив автора) [111].

Конкретно о проявлении этих тенденций в среде промышленных рабочих Б.И. Максимов пишет так (подробнее см. в Приложении):

«Своеобразие реакций рабочих проявляется в восприятии изменений отдельных параметров положения. Неполная занятость, сокращения, попадание в безработные переживались рабочими, пожалуй, острее всего. Остроту реакции обусловливали непривычность ситуации, крушение одного из главных устоев – статуса рабочих, униженность положения безработного (в российских условиях), низкий уровень материального положения до и после потери работы. Объявление кандидатур увольняемых переживается как психологическая травма. Уровень притязаний снижается. Падает чувство солидарности: остающиеся отмежевываются от сокращаемых; увольняемые, в свою очередь, не ждут поддержки ни от кого, в т. ч. друг от друга; вместо „солидарности в несчастье“ между рабочими устанавливается отчуждение; сокращения не вызывают установок на организованный, коллективный протест. Многие сокращаемые ощущают себя изгоями, „никому не нужными“, „неспособными устроить свою жизнь“, нередко обозленными на весь мир.

Депривации воспринимаются как неизбежные, почти как стихийные бедствия, неодолимые, не зависящие от руководства предприятия… Поэтому протестовать против своего руководства бессмысленно. Соответственно, реакция на депривации носит характер скорее не возмущения, протеста, неприятия, а «социального смирения». Смирение и терпение – главные черты реакции на депривации. Подобная рефлексия подпитывается так называемым «новым страхом», имеющим всепроникающий характер. От ощущения страха не избавлены даже самые заслуженные и квалифицированные рабочие» [91].

Мы говорили о воздействии реформы на связность всей общности промышленных рабочих, понимаемой в терминах современной социологии (в частности, в понятиях концепции П. Бурдье). Теперь подойдем с другого края: каково воздействие реформы на группу, представляющую рабочих. При всех типах связи этого «актива» со всей общностью признается безусловная необходимость наличия этого актива для воспроизводства общности. Что произошло в 1990-е годы с этими группами представителей?

Вспомним общий вывод Л.Г. Ионина:

«Болезненнее всего гибель советской культуры должна была сказаться на наиболее активной части общества, ориентированной на успех, сопровождающийся общественным признанием. Такого рода успешные биографии в любом обществе являют собой культурные образцы и служат средством культурной и социальной интеграции. И наоборот, разрушение таких биографий ведет к прогрессирующей дезинтеграции общества и массовой деидентификации» [65].

Как этот удар по «наиболее активной части общества» (за исключением «авантюристов») сказался на общности рабочих? Из кого состояла представляющая группа? Вот что говорится о составе этой группы и ее связи со всей общностью:

«Практически на каждом крупном советском предприятии существовал слой так называемых кадровых рабочих, которые составляли как бы рабочую элиту предприятия. Основные социально-производственные характеристики кадровых рабочих: большой производственный стаж, высокая квалификация и профессиональный опыт, стабильность пребывания в коллективе (отражаемая в непрерывности стажа). Из кадровых рабочих складывалось большинство партийных организаций промышленности. Они были наиболее социально-активным слоем рабочих. Само понятие кадровый рабочий как бы растворялось среди многих обозначений (передовики, новаторы, ударники и пр.) Соответственно, они имели ряд привилегий и занимали высшую ступень в рабочей иерархии на предприятии.

Формальные привилегии – это те, что были закреплены в официальных, чаще всего внутризаводских документах. Типичным примером являются «Положения о кадровых рабочих»… К неформальным привилегиям можно отнести и негласные квоты: прием в партию, получение наград и выдвижение на общественные должности (в президиум), дающие преимущество рабочим, как «правящему классу». Через таких людей, которые являлись неотъемлемой частью каждого предприятия, рабочие имели возможность какого-то давления на администрацию, возможность «качать права». Этот канал влияния и эта прослойка рабочих исчезли вместе с парткомами и старой системой привилегий.

Потеря идеологической поддержки, переход к коммерческим заказам, развал старой системы неформальных отношений воспринимаются многими работниками оборонных предприятий как утрата своего особого положения, своего статуса… Личное мастерство рабочего, к которому персонально, в случае острой необходимости, могли обращаться руководители разного уровня, вплоть до генерального директора, перестало играть сколько-нибудь значимую роль. Значение группы кадровых рабочих падает. Зависимость от коммерческих заказов, отсутствие стабильности в работе не дают им внутреннего удовлетворения и не позволяют им уважать себя за свой труд» [22].

Деградация этой элиты рабочего класса началась уже в годы перестройки – как вследствие социально-экономических условий, так и в ходе «боевых действий» на дискурсивно-символическом фронте[26]26
  «Наиболее работоспособные кадровые рабочие еще с 1989 года уходили в кооперативы и другие структуры, альтернативные государственным, где их заработная плата в три и более раза превышала зарплату рабочих тех же специальностей на госпредприятиях… Результатом стало то, что слой кадровых рабочих на предприятиях становился тоньше» [22].


[Закрыть]. В целом шло снижение технологического уровня промышленности, резко сократилось производство наукоемкой продукции, снижалась доля в персонале предприятий высококвалифицированных рабочих. Обследование предприятий Самары показало:

«Внутри трудового коллектива изменились положение и традиционные статусы социальных групп. Эти процессы отразились в статистике – в изменении численности и соотношения профессиональных групп. В частности, значительно сократилась численность основных производственных рабочих, среди которых немалую часть составляют высококвалифицированные, с большим трудовым стажем, так называемые кадровые рабочие, что свидетельствует о снижении статуса этой ранее привилегированной группы. Уменьшение количества квалифицированных рабочих мест указывает на сокращение доли квалифицированного труда на предприятиях и невостребованность высококвалифицированных рабочих.

Рабочая сила перемещается внутри предприятия из основного производства в непроизводственную сферу… Происходит активное перемещение внутри предприятия из сферы производства на стройку, в подсобные хозяйства, на комбинаты питания» [74].

Статус кадровых рабочих изменился уже в первый год реформы вследствие практической ликвидации Советов трудовых коллективов, делегатами которых были представители актива рабочих:

«В процессе происходящих социально-экономических преобразований рабочие все больше устраняются от управления. Для наглядности сравним первые законодательные акты экономической реформы с последующими законами и практикой.

Сопоставим следующие друг за другом законы: "Закон СССР о государственном предприятии (объединении) " (1987 г.) и «О предприятиях в СССР» (1990 г.). По Закону 1987 г. общее собрание трудового коллектива могло рассматривать и утверждать планы экономического и социального развития предприятия, определять пути увеличения производительности труда, укрепления материально-технической базы производства. В Законе 1990 г. исключены функции трудового коллектива, относящиеся не только к планированию и эффективности производства, но и к его контролю. По Закону 1990 г. трудовой коллектив и его орган (общее собрание) уже не имеют полномочий в управлении и использовании доходов предприятия, оплате труда. Руководитель предприятия (представитель собственника) «решает самостоятельно все вопросы деятельности предприятия.». Констатацией «исключительности» прав администрации устраняется влияние профсоюза и других общественных организаций» [84].

В цитированных работах констатируется, что «представлявшие» рабочий класс группы были во время перестройки и реформы 1990-х годов демонтированы и «пересобраны» таким образом, что они полностью перестали выполнять свои функции, необходимые для существования и воспроизводства промышленных рабочих России как «общности для себя». Из них были, во-первых, исключены кадровые рабочие – основной контингент в составе актива. От общности рабочих были оторваны и даже противопоставлены ей управленческие работники предприятий и госаппарата («Рабочих как социальную силу перевели в разряд объектов и даже потенциальных оппозиционеров, каковыми реально они вскоре и сделались» [91]). Наконец, в новую политическую систему были включены профсоюзы, которые не завоевали легитимности в глазах рабочих и потому не могут быть их доверенными институциями.

О политических партиях и говорить нечего, они сейчас не связаны ни с какими социальными группами («рабочие отказываются идти в лоно социал-демократии, промышленники не поддерживают гайдаровскую партию»). В этом отношении рабочие мало чем отличаются от других социальных групп – политические установки хаотичны и матрицей для сплочения общностей служить не могут:

«Сегодня подавляющее большинство россиян (72,4 %) либо отказываются, либо затрудняются с самоидентификацией в рамках сложившегося идеологического спектра. С ростом доли россиян, не определившихся в идейно-политическом отношении, снижается число приверженцев всех без исключения течений. Особенно резко выглядит падение популярности идеологии так называемого центризма: с 24,6 до 7,6 % всего за три года» [111].

Таким образом, основные пучки связей, собиравших небольшие локальные группы работников промышленных предприятий в организованную профессиональную общность «рабочего класса России», были за двадцать лет разрыхлены, разорваны и перепутаны так, что можно говорить о глубокой дезинтеграции этой общности. Если учесть, что рабочие лишились и представлявшей всю эту общность активной группы (субститута), а политическая система с помощью СМИ вывела рабочих в глубокую «социальную тень», то можно сказать, что в настоящее время «рабочий класс-в-себе» существует лишь латентно, не представляя из себя социальную и политическую силу. Это состояние определяется в таких формальных терминах:

«Поскольку социальные группы определяются их институционализацией в устойчивых, признанных de facto или гарантированных de jure статусах, постольку перечень социальных групп, которые признаются доксой существующими, определяется в каждый момент времени исходом борьбы, одновременно символической, политической и социальной, между агентами, занимающими различные позиции социального пространства»[27]27
  Докса – идущий от Аристотеля термин, означающий общепринятое мнение.


[Закрыть] [73].

Промышленные рабочие России снова станут профессиональной общностью, когда смогут выстроить, с помощью союзных социокультурных сил, свою новую мировоззренческую матрицу (шире – когнитивную структуру), информационные связи, язык и культурный стиль. Этот процесс только начинается, но его динамику прогнозировать трудно, она может резко ускориться.

Разумеется, очень многие из соединявших ранее рабочих связей сохранились, они непрерывно воспроизводятся под воздействием объективных условий труда и быта, памяти, разума и культуры. Примером может служить сохраненный в трудных условиях коллективизм – даже на фоне атомизации и сдвига к индивидуализму. Вот вывод из исследований (2008):

«Культурные традиции взаимопомощи в работе, коллективной ответственности за использование рабочего времени, хороших отношений с товарищами по работе продолжают сохраняться у большинства рабочих в постсоветское время. Однако происходит это скорее по инерции, а не под влиянием новых менеджериальных технологий или организованных усилий самих рабочих. Их сохранению способствуют успешная деятельность предприятий, лучшие возможности для заработка, устоявшиеся традиции советских принципов организации труда. В целом, можно утверждать, что по мере становления предприятий на новых основах отношений собственности: будь то частной, созданной „с нуля“, либо бывшей государственной, а ныне акционерной, происходит распространение трудового корпоративизма на основе культурных традиций советского прошлого. Причем преобладающую роль в этом играют не специально разработанные управленческие технологии, а культурные практики самих работников» [137].

Это ценный материал, который надо беречь и обновлять, но для обретения системного качества его недостаточно. Возрождение рабочего класса как сплоченной общности – срочная общенациональная задача. В ее решении должна принять участие вся патриотическая интеллигенция. Более того, общий кризис индустриализма делает нашу национальную задачу частью общемировой проблемы.

А. Турен в своей драматической по выводам работе писал: «Для предотвращения варварства социальная теория и социальное действие в равной мере апеллируют к способности создать и воссоздать узы, которые могут быть и узами солидарности, и узами регулирования экономики» [143].

Лекция 9
Социокультурные общности. Часть 3

Эта незапланированная лекция дополняет две предыдущих. В принципе, судьбу других больших общностей можно было бы представить, следуя методологической цепочке, предложенной ранее. Были даны общие суждения социологов, предварительные учебные вводные (на примере научного сообщества), а затем описание дезинтеграции общности рабочих. Но здесь стоит помочь самостоятельным рассуждениям, приведя краткие фактические сведения и дополнительные замечания.

Снова стоит напомнить, что сейчас мы обсуждаем дезинтеграцию больших общностей post factum. Их уже не существует в российском обществе. Но для кризисного обществоведения необходимо описание процесса дезинтеграции, поскольку «сборка» и воспроизводство новых общностей требует знания о внутренних связях. Это знание достигается анализом поломок и разрушений. В технике это удается при изучении аварий или при экспериментах, в обществе – при изучении социальных катастроф как «незапланированных экспериментов». Состояние общества в 2008 году исследователи его структуры характеризуют так:

«Современную социальную структуру российского общества нельзя рассматривать как стабильное устойчивое явление. Появившиеся различные формы собственности привели к рождению новой социальной структуры с новыми формами социальной дифференциации. Основной характеристикой современного российского общества является его социальная поляризация, расслоение на большинство бедных и меньшинство богатых.

Формируется класс собственников, расширяются средние слои. Появился слой менеджеров, гастарбайтеров, маргиналов, бедных. Россия активно включается в процессы "глокализации", порождая различные "гибридные практики" и "кентавризмы". Регионализация и анклавизация в настоящее время – существенная характеристика всей социально-экономической и политической жизни страны. Поэтому важнейшая задача – изучение отдельных слоев и групп со всей системой социальных конфликтов и противоречий в различных регионах страны, резко различающихся между собой по многим экономическим и социально-культурным показателям» [38].

Здесь кратко опишем процесс дезинтеграции трех больших общностей за последние 25 лет.

Крестьянство

Второй по величине, после рабочего класса, общностью, унаследованной РФ от советского общества, было крестьянство. Оно считалось классом, хотя признаков «классовости» в нем было еще меньше, чем в «рабочем классе». Но это уже несущественно. Иногда уточнялось: колхозное крестьянство, т. е. общность, сформировавшаяся в конкретной социальной форме колхоза, возникшей в СССР 30-х годов ХХ века. После войны за 30 лет было произведено постепенное укрупнение колхозов, и они из небольших кооперативов жителей одной деревни превратились в многопрофильные крупные предприятия с высокой концентрацией кадров специалистов и техники.

Строго говоря, в общность «крестьянство» включались и работники совхозов, которые по своим социальным и культурным признакам в 1980-е годы уже мало отличались от колхозников. И те и другие жили в сельской местности (в селах и деревнях) и трудились на крупных сельскохозяйственных предприятиях. В 1989 году в СССР действовало 23,5 тыс. государственных предприятий (совхозов) и 27,9 тыс. кооперативных предприятий (колхозов). В совхозах работало 11 млн и в колхозах 11,8 млн человек. Имелись также межхозяйственные предприятия и организации (6,6 тыс., 327,8 тыс. работников). Примерно половина этой общности жила и трудилась в РСФСР[28]28
  Подростки, пенсионеры, жители, не занятые в сфере сельского хозяйства, но возделывающие свои приусадебные участки (таких – около трети сельского населения), в состав социально-профессиональной общности крестьян нами не включаются. Так было принято и в советской статистике.


[Закрыть].

Судьба этой общности после 1991 года, в принципе, схожа с судьбой рабочего класса, хотя во многих отношениях тяжелее. В 2008 году член Совета Федерации РФ С. Лисовский сказал: «Мы за 15 лет уничтожили работоспособное население на селе». Надо же вдуматься в эти слова! Уничтожили…

Начнем с удара, который был нанесен по общности крестьян «в дискурсивно-символическом аспекте». О.А. Кармадонов пишет:

«В худшей [чем рабочие] ситуации оказались крестьяне. В 1984 году группа занимала в медийном дискурсе «АиФ» 11 и 13 % по объему и частоте упоминания соответственно. После повышения обоих распределений до 16 и 14 % соответственно в 1989 году, что было связано с надеждами на развитие фермерских хозяйств и спорами о приватизации земли, показатели не поднимались выше 4 % (2001 г.), а в 2008 году составили менее 0,3 % по обоим критериям.

Доминирующая триада 1984 г. – «труженики», «успешные», «работают», в 2003 г. приобрела вид «селяне», «нищие», «деградируют», в последующие годы меняясь мало. Крестьяне, как и рабочие, вытеснены в социальную тень и характеризуются негативными символическими образами.

Учитывая доли общественного внимания, достающиеся сегодня тем или иным социально-профессиональным группам, можно выделить группы «абсолютной социальной тени» – это рабочие и крестьяне; группы «социальной полутени», включающие врачей, учителей, военных; группы «социального света», вобравшие в себя, прежде всего, чиновников и бизнесменов»[71].

При этом отметим важный, даже фундаментальный факт. Подавляющее большинство населения до сих пор именно в рабочих и крестьянах видит общности, которые могут вытащить Россию из кризиса. Здесь – принципиальный разрыв между представлениями населения и политической системы с ее СМИ. М.К. Горшков делает такой вывод из большого исследования (2010):

«И в самосознании населения, и в реальности в современной России имеются социальные группы, способные выступать субъектами модернизации, но весьма отличающиеся друг от друга. Принимая в расчет оценки массового сознания, можно сделать вывод, что основными силами, способными обеспечить прогрессивное развитие России, выступают рабочие и крестьяне (83 и 73 % опрошенных соответственно). И это позиция консенсусная для всех социально-профессиональных, возрастных и т. д. групп.

Если говорить о степени социальной близости и наличии конфликтных отношений между отдельными группами, то один социальный полюс российского общества образован сегодня рабочими и крестьянами, тогда как второй – предпринимателями и руководителями.

Можно констатировать, что «модернисты» на две трети – представители так называемого среднего класса, в то время как традиционалисты – это в основном «социальные низы», состоящие почти полностью из рабочих и пенсионеров. В то же время, как это ни парадоксально, именно последние в восприятии населения являются одновременно главной движущей силой прогрессивного развития нашей страны» [41].

Какие изменения претерпела общность крестьян в результате реформы? Первый результат реформы – разрушение системы сельскохозяйственных предприятий, унаследованных от СССР. Начиная с 1992 года сельскохозяйственные предприятия России были демонтированы как системы – они утратили около половины производственных ресурсов, многие были разделены. Треть полностью лишилась своего потенциала как сельхозпредприятия. В сопоставимых ценах физический объем продукции сельского хозяйства предприятий РФ составил в 1999 году 37 % от уровня 1990 года.

Уже этот шаг кардинально изменил все элементы и связи общности как системы. Прежде всего, большинство ее членов потеряли свои рабочие места, прежние источники доходов и социальный статус. За годы реформы Россия утратила 7 млн организованных в колхозы и совхозы квалифицированных работников сельского хозяйства. Их осталось 1,9 млн и еще 0,3 млн фермеров[29]29
  Конечно, акционерные предприятия не обходятся только списочным составом работников, а нанимают людей по теневым контрактам, поденщиками и пр. Но эти люди собираются уже в совсем другую социокультурную общность.


[Закрыть]. И темп сокращения этой общности не снижается.

В 1988 году в сельском хозяйстве работало 2,21 млн «механизаторов»: трактористов, машинистов, комбайнеров и водителей автомобилей (примерно поровну в колхозах и совхозах). 70 % из них работали по специальности более 5 лет, 37 % – были механизаторы I класса. То есть около четверти работников были специалистами индустриального типа, еще около 15 % – доярки, операторы машинного доения. Создание и воспроизводство контингента квалифицированных организованных работников механизированного сельского хозяйства было особой функцией общества и государства. Кадры механизаторов сложились как большая профессиональная общность, особый культурный тип, со своей системой ценностей, шкалой престижа, даже мифологией, отраженной в искусстве (литературе, кино).

Работа в сельском хозяйстве стала привлекательной, и отток людей из деревни замедлился и в 1980-е годы почти прекратился. Росла зарплата работников, приближаясь к среднему уровню по всему народному хозяйству. Это освобождало сельских жителей от значительной части ручного труда на личном приусадебном участке. В 1990 году совокупный доход семьи колхозника в среднем складывался из таких источников: доход от колхоза – 58,6 %; зарплата членов семьи – 8,5 %; пенсии, стипендии, дотации и пр. – 7,3 %; доход от личного подсобного хозяйства – 21,5 %; другие источники – 4,1 %.

Модернизация сельского быта вела к диверсификации занятости в деревне. Она наполнялась работниками промышленности, образования, культуры и здравоохранения, сферы транспорта, строительства, торговли и бытовых услуг. С начала 1980-х годов половина работников, живущих в селе, была занята уже не сельским хозяйством. Это увеличивало социокультурное разнообразие жизнеустройства деревни, расширяло возможности социальной мобильности.

В 1992 году сельское население, культура и жизнеустройство которого за длительное время были приспособлены друг к другу и находились в системном взаимодействии, вдруг, без подготовки, оказалось брошенным в реальность «дикого» рынка, будучи при этом лишено всех ресурсов и организации, которые необходимы для адаптации к рыночным механизмам. Способом выживания в таких условиях стал откат к натуральному хозяйству.

Реформа превратила село в огромную депрессивную зону с глубокой архаизацией хозяйства и быта – оно «отступило на подворья». Усиление подворья с его низкой технической оснащенностью – социальное бедствие и признак разрухи. Необходимость в XXI веке зарабатывать на жизнь тяжелым трудом на клочке земли с архаическими средствами производства и колоссальным перерасходом времени – значит не только растрачивать свою жизнь, но и лишать ее общественного смысла.

Между современным индустриальным аграрным производством и архаичным подворьем – не только экономическая, но и культурная пропасть. Ее неожиданное возникновение травмирует массовое сознание. Три четверти сельскохозяйственных работ выполняется сейчас ручным и конно-ручным способом. На подворьях теперь находится 50 % крупного рогатого скота – против 17,3 % в 1991 году. Прямые затраты труда на производство 1 ц молока на подворье, содержащем одну корову, в середине 1990-х годов были равны 48 чел. – ч, а в 1990 году на колхозной или совхозной ферме – 6,4 чел.-ч.

Село глубоко и застойно обеднело. Средняя зарплата работников противоречит рациональным критериям и целиком определяется безвыходностью положения трудящихся. Росстат «усредняет» бедность. По данным Института аграрной социологии, в 2007 году у 75–80 % сельского населения среднедушевой доход был меньше прожиточного минимума, в том числе у 16–20 % населения доход составлял менее 27 % прожиточного минимума, а у 10–15 % доход лежал в диапазоне 16–19 % этого минимума. В работе социологов 2007 года сказано:

«Почти у половины аграрного населения доход был в пределах 5–27 % от величины прожиточного минимума. В 2001–2007 гг. он несколько вырос, но у 4/5 все еще ниже уровня прожиточного минимума» [115].

Эта катастрофа крестьянстваусугубляется той социал-дарвинистской трактовкой, которую ей дают идеологи реформы. Вот что пишет Лев Любимов, заместитель научного руководителя Высшей школы экономики – «мозгового центра», главного разработчика программ реформирования важнейших экономических и социальных систем РФ: «У нас все сильно не в порядке с сельской местностью. Эти местности – а их число несметно в Центральной России – дают в российский ВВП ноль, но потребляют из него немало. А главное – они отравляют жизнь десяткам миллионов добропорядочных россиян. Вдобавок эти местности – один из сильнейших источников социального загрязнения нашего общества.

Создавать в таких местностях рабочие места накладно и бесполезно – эти самобезработные, как уже говорилось, работать не будут «принципиально». А принудительный труд осужден на уровне и международного, и национального права. Что же делать? Или мы вновь в культурной ловушке, из которой выхода нет?

Одно делать нужно немедленно – изымать детей из семей этих «безработных» и растить их в интернатах (которые, конечно, нужно построить), чтобы сформировать у них навыки цивилизованной жизни, дать общее образование и втолкнуть в какой-то уровень профессионального образования. То есть их надо из этой среды извлекать. А в саму среду всеми силами заманивать, внедрять нормальные семьи (отставников, иммигрантов и т. д.), создавая очаги культурной социальной структуры» [88].

В среде новых земельных собственников также произошли радикальные мировоззренческие сдвиги, вплоть до отхода от традиционных в российской культуре представлений о человеке. Фермерство, которое поначалу представлялось как система современных трудовых малых предприятий, быстро породило слой новых латифундистов, владеющих тысячами гектаров земли, включая черноземы. В своих отношениях с бывшими колхозниками и рабочими они нередко проявляют неожиданные наглость и хамство. Ликвидация колхозов и совхозов стала не только социальным бедствием, но и культурной травмой для крестьян. Совершенно неожиданно оно оказалось зависимо от небольшой прослойки людей нового (или забытого) разрушительного типа.

Резкое ослабление или ликвидация сельскохозяйственных предприятий с их общинным и патерналистским укладом, и одновременный «уход» государства из деревни с превращением советской власти в местное самоуправление привели к разрушению прежнего сельского общества и каналов его коммуникации с внешней средой – страной и миром. Сворачивается сеть приближенных к селу медицинских учреждений, сокращается число и протяженность автобусных маршрутов, резко сократилось строительство объектов инфраструктуры в сельской местности. Происходит деградация сельских поселений России, в которых проживает 38 млн человек, в недалеком прошлом объединенных в сложную социокультурную систему. Вот выдержка из социологического обзора:

«Если вся предшествовавшая история развития России представляла собой более – менее последовательную цепь вовлечения во всеединство общественного бытия всех сословий и социальных слоев самой далекой крестьянской глубинки, то сегодня наметилась обратная тенденция социальной дезинтеграции страны, особо рельефно проявляющаяся именно в деревне. Это выражается не только в том, что в ее социокультурном пространстве все больше становится вытесняемых из системы общественных связей маргинальных и люмпенизированных людей, но и в резком снижении социально-культурных контактов и связей между „нормальными“ гражданами.

Нетрудно заметить, насколько обеднели социокультурные связи почти 10 млн чел., проживающих в сельской глубинке: количество контактов сократилось в целом более чем в 2,6 раза в том числе внутридеревенских в 2,3 и с внешним по отношению к внутридеревенскому социокультурным пространством почти в 4,2 раза. Распадаются даже родственные (за счет более чем трехкратного снижения контактов с проживающими в иных поселениях, районах и регионах, преимущественно родителей с детьми) и ослабевают досуговые связи с миром за околицей. Существенно, в 8 раз, в том числе внутри деревни по общественным делам в 34 раза и за пределами ее в 48 раз, уменьшилось количество контактов с органами и работниками местного управления. Еще в большей степени, почти в 9 раз, сокращение коснулось производственных контактов, при этом количество совещательных связей уменьшилось в 21,6 раза.

Все это характеризует отстраненность масс от проблем местного самоуправления и растущее отчуждение их от управления и организации труда. Соответственно, растет и равнодушие людей к эффективности производства и культурно – общественной жизни за околицей, слабеет осознание себя созидателем общего блага, членом общества, гражданином страны.

Рассмотренные и оставшиеся за рамками рассмотрения сдвиги в социокультурном пространстве современной российской деревни обретают необратимый системно-структурный характер. Это грозит ей в перспективе не просто деформациями культурного, социального, экономического развития, но социально – цивилизационной деградацией и сходом с арены исторического бытия. А без деревни не выжить (даже без усилий по ее развалу извне) и России, поскольку оставшиеся без социального контроля со стороны постоянно проживающего населения одичавшие сельские просторы создадут смертельные угрозы и для ее городов» [131].