Текст книги "Крах СССР"

Национализация промышленности была глубинным движением, своими корнями уходившим в «общинный крестьянский коммунизм» и тесно связанным с движением за национализацию земли. Российским марксистам, возглавившим советскую революцию, пришлось примкнуть к этому движению.

Надо сказать о том культурном типе, который представлял из себя молодой грамотный русский рабочий начала XX в. Это был рабочий, который обладал большой тягой к знанию и чтению, характерной для пришедших из деревни рабочих. Отличие в том, что русский рабочий одновременно получил три типа литературы на пике их зрелости: русскую литературу «золотого века», оптимистическую просветительскую литературу эпохи индустриализма и столь же оптимистическое обществоведение марксизма.

Это сочетание во времени уникально. Видный ученый-большевик А. Богданов в 1912 г. писал, ссылаясь на беседу с английским профсоюзным лидером, что в те годы в заводских библиотеках в России были, помимо художественной литературы, книги типа «Происхождение видов» Ч. Дарвина или «Астрономия» К. Фламмариона – и они были зачитаны до дыр. В заводских библиотеках английских тред-юнионов были только футбольные календари и хроники королевского двора.

Советский проект, в каких бы терминах он ни излагался, воспринимался большинством простонародья как общее дело, которое и сплачивает людей традиционного общества. Об этом кадет H.A. Гредескул так писал, споря с авторами «Вех», которые надеялись на интеллигентскую революцию: «Нет, русское освободительное движение в такой мере было „народным“ и даже „всенародным“ что большего в этом отношении и желать не приходится. Оно „проникло“ всюду, до последней крестьянской избы, и оно „захватило“ всех, решительно всех в России – все его пережили, каждый по-своему, но все с огромной силой. Оно действительно прошло „ураганом“ или, если угодно, „землетрясением“ через весь организм России. Наше освободительное движение есть поэтому не что иное, как колоссальная реакция всего народного организма на создавшееся для России труднейшее и опаснейшее историческое положение» [49, с. 254].

Буржуазия. Численный состав крупной буржуазии был в России очень невелик. В 1905 г. доход свыше 20 тыс. руб. (10 тыс. долл.) в год от торгово-промышленных предприятий, городской недвижимости, денежных капиталов и «личного труда» получали в России, по подсчетам Министерства финансов, 5739 человек и 1595 акционерных обществ и торговых домов (их пайщики и составляют первое число)[19]19
  Более дотошные подсчеты (B.C. Дякин) дают число лиц с доходом выше 20 тыс. руб., равное 12 377 человек. Это принципиально дела не меняет.


[Закрыть]. Остальные богатые люди, не считая помещиков, получали доход на службе.

Мы видим, что «масса» буржуазии была очень мала. В Москве, согласно переписи 1902 г., было 1394 хозяев фабрично-заводских заведений, включая мелкие. 82 % предпринимателей входили в состав старых ремесленно-торговых сословий, были включены в иерархию феодального общества, имели свои сословные организации и не испытывали острой нужды в переустройстве общества на либерально-буржуазный лад.

Страх, который буржуазия, подавленная «импортированными силами крупного капитала» (М. Вебер), испытала во время революции 1905–1907 гг., заставил ее искать защиты у царского бюрократического государства. Большинство буржуазии после революции стало консервативным, многочисленные попытки основать политические партии буржуазии («собственников») не увенчались успехом.

Обычным для ортодоксальных марксистов и либералов было считать, что революция 1905 г. произошла «слишком рано» — не созрели для нее еще предпосылки, слаба была буржуазия, не созрела почва для демократии. Изучая начиная с 1904 г. события в России, М. Вебер приходит к более сложному и фундаментальному выводу: «слишком поздно!». Успешная буржуазная революция в России была уже невозможна. И дело было, по его мнению, не только в том, что в массе крестьянства господствовала идеология «архаического аграрного коммунизма», несовместимого с буржуазно-либеральным общественным устройством. Главное заключалось в том, что русская буржуазия оформилась как класс в то время, когда Запад уже заканчивал буржуазно-демократическую модернизацию и исчерпал свой освободительный потенциал. Буржуазная революция, по его выражению, может быть совершена только «юной» буржуазией, но эта юность неповторима. Россия в начале XX в. уже не могла быть изолирована от «зрелого» западного капитализма, который утратил свой оптимистический революционный заряд.

Назревающая революция, казалось бы, объективно призванная расчистить путь для буржуазно-демократических преобразований, изначально несла сильный антибуржуазный заряд. В 1905 г. М. Вебер высказал мнение, что грядущая русская революция не будет буржуазно-демократической, это будет революция нового типа, причем первая в новом поколении освободительных революций.

Поэтический идеолог крупной буржуазии В. Брюсов сказал тогда:

 
И тех, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
 

М. Вебер, объясняя коренное отличие русской революции от буржуазных революций в Западной Европе, приводит фундаментальный довод: к моменту первой революции в России понятие «собственность» утратило свой священный ореол для представителей буржуазии в либеральном движении. Это понятие даже не фигурирует среди главных программных требований этого движения. Как пишет один из исследователей трудов М. Вебера, «таким образом, ценность, бывшая мотором буржуазно-демократических революций в Западной Европе, в России ассоциируется с консерватизмом, а в данных политических обстоятельствах даже просто с силами реакции». В общем, буржуазия в России не стала ведущей силой буржуазной революции, как это было на Западе. Еще важнее, что она и не воспринималась как такая сила другими частями общества.

Часть буржуазии, переживавшая духовный кризис, поддерживала социалистическую оппозицию, порой тяготела к социал-демократам (иногда даже финансируя их боевые дружины, как в 1905 г. крупный московский заводчик Н.П. Шмит, именем которого назван переулок на Красной Пресне; позже он все деньги отдал большевикам, и на них издавалась газета «Правда» и содержались профессиональные революционеры за границей). Но и эта небольшая часть буржуазии не претендовала на роль лидера в революции, она лишь следовала голосу «больной» совести.

В целом российская буржуазия в ходе революции раскололась, ее нельзя считать социальной силой, антагонистической советскому проекту. Личный выбор в том катаклизме делался во многом под воздействием конкретной ситуации. Даже в период максимальных успехов белых М.М. Пришвин, сам в то время убежденный антикоммунист, писал: «Сейчас все кричат против коммунистов, но по существу против монахов, а сам монастырь-коммуна в святости своей признается и почти всеми буржуями».

Армия. Особую роль и в выработке советского проекта, и в создании структур советской государственности сыграла российская армия. Исторически именно она стала одной из важнейших матриц, на которых вырос советский проект, а затем и советы как тип власти. В определенном смысле армия породило советский строй. Большая армия, собранная в годы Первой мировой войны, стала тем форумом, на котором шла доработка советского проекта, вчерне намеченного в наказах и приговорах 1905–1907 гг.

Первая мировая война вынудила мобилизовать огромную армию, которая, как выразился Ленин, «вобрала в себя весь цвет народных сил». Впервые в России была собрана армия такого размера и такого типа. В начале 1917 г. в армии и на флоте состояло 11 млн. человек – это были мужчины молодого и зрелого возраста.

Очень важен тот факт, что очень значительная часть солдат из крестьян и рабочих прошли «университет» революции 1905–1907 гг. в юношеском возрасте, когда формируется характер и мировоззрение человека. Они были и активными участниками волнений, и свидетелями карательных операций против крестьян после них. В армию они пришли уже лишенными верноподданнических монархических иллюзий.

Классовый состав армии был примерно таков: крестьяне – 60–66 %, пролетарии – 16–20 % (из них 3,5–6 % фабрично-заводские рабочие), из средних городских слоев – около 15 %. Армия стала небывалым для России форумом социального общения, причем общения, не поддающегося политической цензуре. «Язык» этого форума был антибуржуазным и антифеодальным.

В тесное общение армия ввела и представителей многих национальностей (костяк армии составляли 5,8 млн. русских и 2,4 млн. украинцев). В армии возникли влиятельные национальные и профессиональные организации, так что солдаты получали большой политический опыт сразу в организациях разного типа, в горячих дискуссиях по всем главным вопросам, которые стояли перед Россией.

После Февральской революции именно солдаты стали главной силой, породившей и защитившей Советы. Вот данные мандатной комиссии I Всероссийского съезда Советов (июнь 1917 г.). Делегаты его представляли 20,3 млн. человек, образовавших советы: 5,1 млн. рабочих, 4,2 млн. крестьян и 8,2 млн. солдат. Солдаты представляли собой и очень большую часть политических активистов – в тот момент они составляли более половины партии эсеров, треть партии большевиков и около одной пятой меньшевиков.

Российская армия еще до 1917 г. сдвигалась к тем ценностям, которые вскоре резко выделили Красную Армию из ряда армий других стран, – к ценностям общины, отвергающей классовое и сословное разделение. Более того, эта община, уходящая корнями в русскую культуру, сильно ослабляла и межнациональные барьеры.

Доработка советского проекта в 1918—7927 гг.

Советский проект был в главных своих чертах выработан в сознании крестьянства за время после реформы 1861 г. и совершенно определенно изложен в его главных срезах в наказах и приговорах 1905–1907 гг. Затем он был дополнен «сознательными рабочими», сохранившими общинное мироощущение, и четко выявился в период между февралем и октябрем 1917 г. в деятельности Советов и рабочего самоуправления (фабзавкомов). Научный социализм, развитый в приложении к России интеллигенцией самых разных политических оттенков, привнес в советский проект идею модернизации и развития. В этом проекте вполне ясно просматривались главные черты будущего жизнеустройства.

Удивительно точным оказалось предвидение М. Вебера, который внимательно следил за ходом революции 1905–1907 гг. Обсуждая перспективы реформы П.А. Столыпина, он указывал, что при капиталистической реформе села идеи архаического крестьянского коммунизма будут распространяться в сочетании с идеями современного социализма. Он писал в 1906 г.: «О разложении "народнической" романтики позаботится дальнейшее развитие капитализма. Без сомнения, ее место займет, по большей части, марксизм. Но для работы над огромной основополагающей аграрной проблемой его духовных средств совершенно недостаточно, и именно она может вновь свести между собой оба эти слоя интеллигенции».

Так и получилось, верх взяли большевики, преодолевшие узость марксистского взгляда на крестьянство, пришедшие к идее союза рабочих и крестьян и принявшие аграрную программу наследников народничества, эсеров (а затем, при переходе к НЭПу, и концепцию неонародника A.B. Чаянова).

В среде большевиков были развиты системные идеи (A.A. Богданов стал творцом первой теории систем – тектологии). В целом в программе большевиков к 1917 г. присутствовало видение России как большой динамической системы в переходном состоянии и уделялось большое внимание структурному анализу общественных процессов. Это придало новому советскому государству необычно высокую динамичность и адаптивность. Наблюдался всплеск творчества новых форм общественного действия.

А. Деникин писал, что ни одно из антибольшевистских правительств «не сумело создать гибкий и сильный аппарат, могущий стремительно и быстро настигать, принуждать, действовать. Большевики бесконечно опережали нас в темпе своих действий, в энергии, подвижности и способности принуждать. Мы с нашими старыми приемами, старой психологией, старыми пороками военной и гражданской бюрократии, с петровской табелью о рангах не поспевали за ними» [126].

Видные либеральные деятели признали, что советский проект сложился в массовом сознании как «общее дело» народа. Ранее было приведено высказывание кадета H.A. Гредескула. Наблюдая процессы в деревне с февраля по октябрь 1917 года, и М.М. Пришвин пришел к сходному выводу. Он записал в дневнике 7 ноября 1917 г.: «Основная ошибка демократии состоит в непонимании большевистского нашествия, которое они все еще считают делом Ленина и Троцкого и потому ищут с ними соглашения.

Они не понимают, что "вожди" ту ни при чем и нашествие это не социалистов, а первого авангарда армии за миром и хлебом, что это движение стихийное и дело нужно иметь не с идеями, а со стихией, что это движение началось уже с первых дней революции и победа большевиков была уже тогда предопределена» [149].

В чем же были главные смыслы советского проекта на тот момент – на исходе Гражданской войны и начале строительства нового жизнеустройства?

Прежде всего надо было вырваться из той исторической ловушки, в которую Россия попала, увязая в системе периферийного капитализма, – восстановить свою цивилизационную идентичность, осуществив модернизацию на собственных культурных основаниях.

М. Агурский пишет, как воспринимались антибуржуазные проекты в самой России: «По существу, капитализм оказывался аутентичным выражением именно западной цивилизации, а борьба с капитализмом стала отрицанием самого Запада. Еще больше эта потенция увеличилась в ленинизме с его учением об империализме. Борьба против агрессивного капитализма, желающего подчинить себе другие страны, превращалась невольно в национальную борьбу. Как только Россия осталась в результате революции одна наедине с враждебным капиталистическим миром, социальная борьба не могла не вырасти в борьбу национальную, ибо социальный конфликт был немедленно локализирован. Россия противостояла западной цивилизации» [3].

И. В. Сталин заявил в 1924 г.: «Мы должны строить наше хозяйство так, чтобы наша страна не превратилась в придаток мировой капиталистической системы, чтобы она не была включена в общую систему капиталистического развития как ее подсобное предприятие, чтобы наше хозяйство развивалось не как подсобное предприятие мировой капиталистической системы, а как самостоятельная экономическая единица, опирающаяся, главным образом, на внутренний рынок, опирающаяся на смычку нашей индустрии с крестьянским хозяйством нашей страны» [180, с. 235].

Смысл этой задачи был всем понятен, и выполнение ее было ответом на общий для всех исторический вызов. Смысл этот вызрел в крестьянской общине и был отрицанием политэкономии марксизма (поэтому А. Грамши назвал Октябрьскую революцию «Революцией против "Капитала"» – «Капитала» К. Маркса). Ответ в фундаментальной форме был дан еще до Октября, когда после Февральской революции власть на промышленных предприятиях, по сути, перешла в руки фабзавкомов и они стали переделывать социальный уклад заводов и фабрик по типу крестьянских общин. Уже прообраз советского предприятия имел черты центра жизнеустройство, основанного на связях доверия и взаимопомощи.

Советское предприятие, по своему социально-культурному генотипу единое для всех народов СССР, стало микрокосмом народного хозяйства в целом. Это уникальная хозяйственная конструкция, созданная русскими рабочими из общинных крестьян. По типу этого предприятия и его трудового коллектива было устроено все хозяйство СССР – как единый крестьянский двор.

России удалось пережить катастрофу революции, собрать свои земли и народы, восстановить хозяйство и за десять лет сделать рывок в экономическом и научно-техническом развитии. Это стало возможным прежде всего потому, что за десять лет до 1917 г. была начата работа по «пересборке» народа России – уже в форме советского. Для этого и обсуждался образ желаемого будущего, тип общественных отношений, приемлемые для большинства социальные формы бытия.

Большевики не просто послужили организационной основой для выработки нового национального проекта России. Они провели мировоззренческий синтез представлений крестьянского общинного коммунизма с марксистской идеей модернизации и развития, но по некапиталистическому пути.

Ю. В. Ключников, редактор журнала «Смена вех» (в прошлом профессор права Московского университета, а во время Гражданской войны министр иностранных дел у A. B. Колчака), объяснял эмиграции (1921), что большевики – «и не славянофилы, и не западники, а чрезвычайно глубокий и жизнью подсказанный синтез традиций нашего славянофильства и нашего западничества» [81].

Соединение русского славянофильства и русского западничества, крестьянского коммунизма с эсхатологической идеей прогресса придало советскому проекту большую убедительную силу, которая привлекла в собираемый советский народ примерно половину старого культурного слоя (интеллигенции, чиновничества, военных и даже буржуазии).

Важен и тот факт, что, сделав марксизм своей официальной идеологией, большевики смогли на целый исторический период нейтрализовать западную русофобию и ослабить накал изнуряющего противостояния с Западом. С 1920 г. по конец 1960-х годов престиж СССР на Западе был очень высок, и это дало важную передышку. A.C. Панарин подчеркивал эту роль марксизма: «По-марксистски выстроенная классовая идентичность делала советского человека личностью всемирно-исторической, умеющей всюду находить деятельных единомышленников – "братьев по классу"» [134, с. 141].

Эту мысль A.C. Панарин поясняет так: «Марксизм выражал достаточно глубокую, рефлексивную самокритику Запада: от нее Запад не мог отмахнуться как от чего-то внешнего, олицетворяющего пресловутый конфликт цивилизаций… В той мере, в какой старому русскому "национал-патриотизму" удалось сублимировать свою энергетику, переведя ее на язык, легализованный на самом Западе, этот патриотизм достиг наконец-таки точки внутреннего равновесия. И западническая, и славянофильская традиции по-своему, в превращенной форме, обрели эффективное самовыражение в "русском марксизме", примирились в нем…

Советский человек, таким образом преодолевший "цивилизационную раздвоенность" русской души (раскол славянофильства и западничества), наряду с преодолением традиционного комплекса неполноценности, обрел замечательную цельность и самоуважение. В самом деле, на языке марксизма, делающем упор не на уровне жизни и других критериях потребительского сознания, обреченного в России быть "несчастным" а на формационных сопоставлениях, Россия впервые осознавала себя как самая передовая страна и при этом – без всяких изъянов и фобий, свойственных чисто националистическому сознанию» [134, с. 139–140].

В Гражданской войне сложился и кадровый костяк будущего Советского государства, та управленческая элита, которая действовала в период сталинизма. Это были командиры Красной Армии нижнего и среднего звена, которые после демобилизации заполнили административные должности в государственном аппарате. В основном это были выходцы из малых городов и деревень Центральной России.

Строительство новой государственности, в которое были вовлечены массивные социальные группы, ранее отодвинутые от гражданских дел, стало «общим делом» уже в реализации советского проекта. Р. Пайпс пишет, что после разгона большевиками Учредительного собрания «массы почуяли, что после целого года хаоса они получили, наконец, "настоящую" власть. И это утверждение справедливо не только в отношении рабочих и крестьянства, но, парадоксальным образом, и в отношении состоятельных и консервативных слоев общества – пресловутых "гиен капитала" и "врагов народа" презиравших и социалистическую интеллигенцию, и уличную толпу даже гораздо больше, чем большевиков» [133].

Советская власть успешно выполнила едва ли не главную задачу государства – задачу целеполагания, собирания общества на основе понятной цели и консолидирующего проекта, а также задачу проектирования форм социального бытия. Г. Уэллс, назвав Ленина кремлевским мечтателем, в то же время признал, что его партия «была единственной организацией, которая давала людям единую установку, единый план действий, чувство взаимного доверия… Это было единственно возможное в России идейно сплоченное правительство» [179]. Получив организационную базу для реализации этого проекта, советская власть смогла опереться даже на идеологически чуждые ей силы.

Гражданская война была важным этапом и в сборке страны. Февральская революция «рассыпала» империю. В разных частях ее возникли национальные армии или банды разных окрасок. Все они выступали против восстановления единого централизованного государства. Что касается представлений о России, то с самого начала Советское правительство видело ее как легитимную исторически сложившуюся целостность и в своей государственной идеологии оперировало общероссийскими масштабами (в этом смысле такая идеология была «имперской»). В 1920 г. нарком по делам национальностей И.В. Сталин сделал категорическое заявление, что отделение окраин России совершенно неприемлемо. Военные действия на территории Украины, Кавказа, Средней Азии всегда рассматривались красными как явление гражданской войны, а не межнациональных войн.

Западные ученые, дотошно изучавшие историю СССР, очень высоко оценивают тот факт, что советской власти вновь удалось собрать «империю». Модель Советского Союза была творческим достижением высшего класса. Американский антрополог К. Янг пишет о «судьбе старых многонациональных империй в период после Первой мировой войны»: «В век национализма классическая империя перестала быть жизнеспособной формой государства… И только гигантская империя царей оказалась в основном спасенной от распада благодаря Ленину и с помощью умелого сочетания таких средств, как хитрость, принуждение и социализм… Первоначально сила радикального национализма на периферии была захвачена обещанием самоопределения и затем укрощена утверждением более высокого принципа пролетарского интернационализма, с помощью которого могла быть создана новая и более высокая форма национального государства в виде социалистического содружества» [212, с. 95–96].

Именно в Гражданской войне СССР обрел свою территорию (она была легитимирована как «политая кровью»). Территория СССР была защищена обустроенными и хорошо охраняемыми границами. И эта территория, и ее границы приобрели характер общего национального символа, что отразилось и в искусстве (в том числе в песнях, ставших практически народными), и в массовом обыденном сознании. Особенно крепким чувство советского пространства было в русском ядре советского народа.

С первых же дней советской власти была начата реализация большого проекта модернизации России, заделы для которого создавались в дореволюционной науке и ее институтах. Основанием «общественного договора» старой научной интеллигенции с новой властью были программные заявления и действия советского государства буквально с первых месяцев его существования. Условием для этого было то, что большинство научной интеллигенции, независимо от личных позиций в конкретном политическом конфликте того момента, принимало образ будущего, который декларировался в социальной философии советской власти.

Социализм как желанный тип жизнеустройства был близок интеллигенции, включая ее праволиберальные течения. Даже консерваторы и религиозные философы не были антисоциалистами[20]20
  В 1917 г. в своей известной работе «Христианство и социализм» С.Н. Булгаков посвятил целый раздел именно критике «буржуазности» социализма («он сам с головы до ног пропитан ядом того самого капитализма, с которым борется духовно, он есть капитализм навыворот»). Впрочем, далее он пишет о социализме: «Если он грешит, то, конечно, не тем, что он отрицает капитализм, а тем, что он отрицает его недостаточно радикально, сам духовно пребывая еще в капитализме» [21].


[Закрыть]. Научное сообщество России со второй половины XIX в. было «переплетено» с разными течениями социалистической культуры. Многие либеральные ученые и авторитетные для ученых деятели культуры были воспитаны под влиянием социалистической мысли. В ней они видели порождение науки, интеллектуальную программу развития России.

Вот суждение академика В.И. Вернадского в момент формирования партии кадетов, членом ЦК которой он стал: «Социализм явился прямым и необходимым результатом роста научного мировоззрения; он представляет из себя, может быть, самую глубокую и могучую форму влияния научной мысли на ход общественной жизни, какая только наблюдалась до сих пор в истории человечества… Социализм вырос из науки и связан с ней тысячью нитей; бесспорно, он является ее детищем, и история его генезиса – в конце XVIII, в первой половине XIX столетия – полна с этой точки зрения глубочайшего интереса» [26, с. 409–410].

Власть в этой части своего дела стала выполнять чаяния российской научной интеллигенции. Вот пример. Большим проектом российского научного сообщества перед революцией была институционализация систематического и комплексного изучения природных ресурсов России. Важным шагом в этой работе было учреждение в 1915 г. Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС). Она стала самым крупным подразделением Академии наук. Возглавлял ее академик В.И. Вернадский, ученым секретарем был избран А.Е. Ферсман. Но работа даже этой комиссии, работавшей для нужд войны, тормозилась. Так, в течение двух лет она не могла получить 500 руб. для изучения месторождения вольфрама, обнаруженного на Кавказе[21]21
  Наконец, на заседании, где обсуждался этот вопрос, академик А.Н. Крылов обругал «царскую фамилию и великих князей, которые захватили в свои руки вольфрамовые месторождения Забайкалья», вынул из кармана 500 руб. и сказал: «Это для спасения нашей армии, оставшейся без снарядов».


[Закрыть].

Уже в январе 1918 г. советское правительство запросило у Академии наук «проект мобилизации науки для нужд государственного строительства». Ответную записку готовил А.Е. Ферсман, он предлагал расширить деятельность КЕПС и наладить учет и охрану научных сил.

Установка советского государства на форсированное развитие науки была принципиальной и устойчивой. В апреле 1918 г. В.И. Ленин написал программный материал «Набросок плана научно-технических работ». Его главные положения совпадали с представлениями КЕПС. Уже в апреле структура КЕПС была резко расширена. А.Е. Ферсман руководил Радиевым отделом и отделом Нерудных ископаемых, а с 1920 г. и Комитетом порайонного описания России.

В июне 1918 г. КЕПС, а затем и общее собрание Академии наук обсуждали «Записку о задачах научного строительства». Она была подготовлена, как сказано в протоколе КЕПС, в ответ на «пожелание Председателя Совнаркома выяснить те взгляды, которых придерживаются представители науки и научные общества по вопросу о ближайших задачах русской науки» [84]. Согласование взглядов Совнаркома, представителей науки и, что менее известно, бывших министров и промышленников царской России позволило выработать и сразу начать ряд больших научно-технических программ (ГОЭЛРО, геологоразведочных, эпидемиологических и др.).

В ноябре 1918 г. начала работать комиссия по исследованию Курской магнитной аномалии, в феврале 1919 г. ее планы рассматривались в Совете обороны. Несмотря на боевые действия в этом районе, там стала работать экспедиция Академии наук, за год были определены границы аномалии. В работе участвовали ведущие ученые России (И.М. Губкин, П.П.Лазарев, А.Н. Крылов, В.А. Стеклов, Л.А. Чугаев, А.Н. Ляпунов и др.). Был создан целый ряд новых приборов, разработаны ценные математические методы [85][22]22
  Для ученых были важны и установки государства. Академик П.П.Лазарев писал: «Мы можем с полным правом утверждать, что без Ленина не было бы предпринято это грандиозное комплексное исследование, получившее в настоящее время такое большое практическое значение. Несомненно, что идейная помощь Ленина, его ясное понимание задач, которые стояли перед исследованием, сыграли колоссальную роль в тех успехах, которые были получены в этой области» [85, с. 29].


[Закрыть].

Вот пример научной программы с большим социальным эффектом, которая предлагалась учеными до революции, но стала возможной лишь в советских условиях. К середине 20-х годов XX в. резко снизилась младенческая смертность в России, которая в самом конце XIX в. составляла 425 умерших на 1 тыс. родившихся. В результате средняя продолжительность жизни русских сразу подскочила на 12 лет. Это было достигнуто интенсивной и массовой культурно-просветительной работой. Врач С.А. Новосельский писал в 1916 г.: «Высокая детская смертность у православного, т. е. преимущественно русского, населения состоит, помимо общеизвестных причин, в связи с деревенскими обычаями крайне рано, едва ли не с первых дней жизни ребенка давать ему кроме материнского молока жеваный хлеб, кашу и т. п. Сравнительно низкая смертность магометан, живущих в общем в весьма антисанитарных условиях, зависит от обязательного грудного вскармливания детей в связи с религиозными предписаниями по этому поводу Корана»[23]23
  У мусульман в 1897 г. младенческая смертность составляла 166 на 1 тыс. рожденных.


[Закрыть] [127]. Подобных программ было много, например ликвидация в 20-е годы XX в. массового детского («бытового») сифилиса, вызванного элементарным незнанием правил гигиены.

Еще в 1910 г. В.И. Вернадский подал записку «О необходимости исследования радиоактивных минералов Российской империи», в которой предсказал «неизбежность практического использования атомной энергии», – на нее не обратили никакого внимания. А в 1918 г. создание инфраструктуры будущей атомной программы стало важной частью проекта строительства научного потенциала СССР. 29 марта 1918 г. ВСНХ предложил Академии наук начать исследования по производству радия. Сырье, предназначенное для отправки в Германию, было секвестировано и передано Академии наук. В декабре 1921 г. были получены высокоактивные препараты радия, а в начале 1922 г. заработал завод. В 1918 г. начали разрабатывать ускоритель элементарных частиц, он был опробован в 1922 г.

Строительство советской науки планировалось как система. За структурную единицу сети был принят научно-исследовательский институт, новая форма научного учреждения, выработанная в основном в российской науке. Только за 1918–1919 гг. было создано 33 таких института, ставших той матрицей, на которой сформировалась научно-техническая система СССР. К 1923 г. число НИИ достигло 56.

И все это – в условиях тяжелейшей Гражданской войны и интервенции. Сейчас многим трудно понять, что строить систему научных учреждений в 1918–1920 гг. значило прежде всего сохранить самих ученых в буквальном смысле слова. В 1919 г. был принят декрет Совнаркома «Об улучшении положения научных специалистов» – им были выданы пайки на усиленное питание (сначала 500, к сентябрю 1921 г. 4786 пайков, а в 1922 г. продуктовые пайки получали 22 589 работников науки и техники).

Необходимым условием для индустриализации было создание национальной системы стандартизации. В России было учреждено Депо образцовых мер и весов, в 1893 г. преобразованное в Главную палату мер и весов (директором был Д.И. Менделеев). Однако создать единую государственную систему в царской России не удалось, хотя закон о введении метрической системы мер был принят в 1909 г. Из-за господства в промышленности иностранного капитала применялись три системы мер: старая русская, британская (дюймовая) и метрическая.

Введение единой метрической системы мер началось сразу после установления Советской власти, для хозяйства это был один из важнейших декретов Советской власти. Главная палата мер и весов во главе с директором с первых же дней стала активно сотрудничать с Советской властью и готовить реформу. Это был настоящий подвиг ученых, госаппарата и огромного числа пропагандистов[24]24
  Первая глава книги о ГОЭЛРО была посвящена объяснению смысла и значения реформы мер и весов, а предисловие к книге написал В.И. Ленин.


[Закрыть]. Даже во время Гражданской войны для отливки метрических гирь был выделен драгоценный чугун, и торговцы в короткие сроки были снабжены этими гирями.