Текст книги "Подруга – жизнь. Соседка – смерть. Подлинные истории из далекого и недавнего прошлого"

Весь мир – театр, или Ашхабадская гастроль

В моей жизни была такая необычная страница, которая осталась в памяти как яркое, даже экзотическое воспоминание молодости… После окончания института самым первым моим местом работы стал Театр юного зрителя в Ашхабаде. Не надо путать этот город с другими столицами среднеазиатских республик в Советском Союзе: Алма-Атой, Ташкентом или Душанбе – это тогда они были республиканскими столицами. Но с тех пор много воды утекло, и все так переменилось…

В Ашхабаде мы оказались, потому что после окончания Института культуры в Ленинграде моя жена Таня, с которой мы как раз тем летом зарегистрировались, хотела работать в театре. Это была заведомо утопичная идея, но, как говорится, в молодости все надо попробовать. Все-таки молодость – удивительное время, когда человек порой может больше, чем можно себе предположить.

Поэтому в начале августа мы с Таней поехали в Москву на актерскую биржу и там познакомились с большим, добродушным, вполне обаятельным главным режиссером из Ашхабада. Звали его на туркменский лад Ораз Хаджимурадович Хаджимурадов. Это был такой восточный добряк, представитель национальной культуры. Он посмотрел на нас и сразу сказал, что актеры ему очень нужны, потому что в этом году они открывают русскую труппу в туркменском ТЮЗе, и даже не стал слушать подготовленные нами для показа актерские заготовки. А для нас главное условие было – чтобы театр мог предоставить мне отсрочку от армии. Хаджимурадович пообещал, что они смогут это сделать, и таким образом довольно быстро вопрос был решен.

Мы вернулись в Ленинград и рассказали нашему недавнему однокурскнику, а теперь такому же безработному выпускнику Сеньке Фурману, что устроились в театр, в Ашхабад, и Сеня тут же заныл: «Чуваки, а как же я?.. Я тоже хочу работать в театре. Я хочу с вами…». И обстоятельства легко благоприятствовали ему в этом. Вскоре в Ленинград должен был приехать Ораз Хаджимурадович, об этом он говорил нам в Москве – наверное, он рассчитывал и здесь еще подсобрать будущую труппу. И когда он приехал, мы созвонились и подъехали к нему в гостиницу вместе с Фурманом. Опять же, Хаджимурадов недолго размышлял о принятии Семена в труппу. Так мы все трое стали актерами Туркменского государственного ТЮЗа.

Мы стали готовиться к отъезду в незнакомую столицу Туркмении. Из театра нам были высланы деньги на билет. И вот в последний день августа мы сели на самолет и с пересадкой в Улан-Уде через несколько часов приземлились в Ашхабаде.

В небольшом аэропорту нас встретил директор театра Фарадж Мехтиевич, невысокий, седой, с мягким, но чуть хрипловатым голосом. Как потом выяснилось, он был азербайджанцем и частенько в приватных разговорах подчеркивал свою национальность, чтобы русские не путали его с туркменами, мол, он принадлежит к другому народу, ну а с туркмен что возьмешь, они туркмены и есть… Широко улыбаясь, он поздоровался, спросил, как долетели, и пригласил в свою машину – директорский УАЗик, и от него теперь зависела наша судьба. Конечно, нам было приятно, что нас встречает директор театра, водитель помог погрузить чемоданы, мы сели в машину и отправились в неведомый нам город, в новый мир со своим национальным колоритом, к своему первому после института месту работы и новому месту жительства. Мы ехали по пыльной дороге, вокруг была скудная пустынная местность с бедной растительность – и кругом солнце, много солнца, все было залито этим солнечным светом, и среднеазиатская жара сразу давала о себе знать.

По дороге Фарадж Мехтиевич рассказывал нам о Туркмении, об Ашхабаде. Оказывается, этот город был большим, знаменитым на всю Среднюю Азию до губительного землетрясения в 1948 году. Тогда фактически весь Ашхабад был разрушен, и погибло почти полгорода. За прошедшие двадцать пять лет он был отстроен заново. Когда мы въехали в город, мы это почувствовали. Город был, в основном, застроен домами 1950-х и 60-х годов, а самые современные здания – совсем недавнего времени, и они даже казались авангардом в архитектуре.

«А это наша главная улица – проспект Свободы! – продолжал рассказывать директор. – Здесь и наш театр находится. Вот он!» – и он показал на неказистое здание неопределенной архитектуры, которое своим основным фасадом выходило на проспект.

Вскоре мы подъехали к современному зданию с просторной площадью перед ним и небольшим бассейном, который тянулся вдоль всего фасада. Это был вполне респектабельный по тем временам отель «Ашхабад».

«Вот здесь вы будете жить, – сказал директор, и мы вошли в просторный холл отеля. Фарадж Мехтиевич стал договариваться о нашем размещении, мы заполнили анкеты, потом поднялись на лифте на третий этаж и вошли в свой номер, как оказалось, довольно небольшой, не люкс, конечно, но нас он вполне устраивал. Самое главное, что это было не какое-то задрипанное жилье, комната в коммунальной квартире, что вполне могло быть, а цивилизованный номер в отеле с душем и туалетом. На первом этаже был бар, в котором варили на песке отличный кофе, и ресторан, где потом мы иногда позволяли себе пообедать. Наша лоджия выходила на площадь перед отелем. Вопрос был лишь в том, как долго мы здесь будем жить.

На следующий день мы с Таней встали, позавтракали в номере, а для этого у нас все было на первый случай, даже небольшая электроплитка и кипятильник, оделись и отправились в театр. Мы шли по проспекту Свободы мимо невысоких, в основном, трехэтажных зданий, выкрашенных в белый цвет, прошли через небольшой сквер с фонтаном и памятником туркменскому поэту Махтумкули. Театр находился в нескольких кварталах от отеля, дорога заняла минут двадцать, и мы подошли к театру, от которого вдоль проспекта тянулся каменный, опять же белого цвета, высокий забор, а за ним находился большой двор театра.

Когда-то это был кинотеатр «Ашхабад». Но потом решили, что в столице союзной республики должен быть театр юного зрителя, и отдали для этого здание кинотеатра. Туркменская труппа там была создана сразу же, и они давно играли спектакли на родном языке, а русскую стали набирать только в этом году, еще предстояло выпустить для начала хотя бы парочку спектаклей, а потом наиграть какой-то репертуар.

Мы пришли к директору. Фарадж Мехтиевич встретил нас как родных, а вскоре появился и главреж Ораз Хаджимурадович. Написали заявления, оформили какие-то бумаги в отделе кадров и тут же познакомились с некоторыми актерами нашей русской труппы, которые рассказали нам немного о театре и сказали, где что в Ашхабаде находится. На завтра была назначена встреча с режиссером, который должен ставить первые два спектакля. И мы с Таней отправились посмотреть город.

Это был не столько восточный, сколько характерный южный город с невысокими тополями, стволы которых все до одного были выкрашены белой известью. Вдоль улиц тянулись канавки – арыки, на дне которых была какая-то вонючая застоявшаяся вода. На улицах везде валялись зеленые колючие шары – плоды дурмана, которые довольно противно пахли. Потом на дверях кафе и магазинов мы даже видели объявления, что с этими плодами заходить в помещение запрещается.

Туркменки ходили в длинных цветастых платьях с непременным оформленным национальными узорами воротом, мужчины – в обычных брюках и светлых рубашках. А туркмены постарше, старики, носили большие, в основном черного цвета, папахи из бараньей шерсти – тельпеки. Было непостижимо, как они в них не парились!.. Была середина дня и солнце пекло не на шутку. В городе было два рынка: туркменский и русский. Главный, конечно, был туркменский, который назывался Текинский базар или Текинка. И мы сразу попали на этот настоящий восточный базар. Потом частенько, после утренней репетиции, мы стали ходить на Текинку и покупать здесь овощи и фрукты.

Первым ярким впечатлением на рынке было обилие ковров и дынь. Мы стали приценивается к овощам, и цены просто поразили нас. Спросили, сколько стоят помидоры. Три копейки килограмм – ответил первый же продавец. Три копейки килограмм?!.. – мы не могли поверить. Конечно, цены в то время были совсем другие, чем сейчас. И все равно, в Ленинграде так дешево овощи никогда не стоили и просто не могли так стоить.

Сразу же захотелось купить дыню. А они были одна другой лучше – большие, золотистые, которые хотелось тут же разрезать и попробовать. Мы выбрали дыню и купили опять же просто сказочно дешево! Все стоило какие-то копейки! Подошли к коврам, там продавцами были старики-аксакалы, которые тут же стали рассказывать о своих коврах. Откуда ни возьмись, появилось несколько иностранцев, которые стали прицениваться к коврам. Старичок сказал: «200 рублей» – по тем временам это были большие деньги. Иностранец не реагировал. И тогда старый туркмен неожиданно для нас произнес: «Ферштейн?». «Я-я!..» – закивал головой немец.

То тут, то там мы увидели на рынке группами сидящих на корточках туркмен, которые пили зеленый чай из пиалушек и играли в нарты.

Купив на рынке овощи и туркменский хлеб – чурек, мы отправились в гостиницу. Было очень жарко, и идти становилось все тяжелее. Когда мы поднялись в свой номер и бросили сумки, включили вентилятор с большими лопастями, который вместо люстры висел под потолком, и сразу по очереди полезли в душ – иначе было невозможно.

Было начало сентября, но в Ашхабаде стояла страшная жара. И пока мы жили в отеле, у нас выработался определенный распорядок. Мы просыпались, вставали, принимали душ, потом готовили завтрак, завтракали – после этого снова лезли в душ, потому что уже были мокрые от жары. Затем уходили на утреннюю репетицию в театр, а когда возвращались, сразу же шли в душ. Обедали – и снова принимали душ. После обеда, наступало мертвое время, мы ложились, читали или могли немного поспать. А после сна вставали опять мокрые и снова принимали душ. Лишь к вечеру жара спадала, и только тогда можно было позволить себе погулять по городу.

Мы выходили на площадь перед отелем, где собиралась молодежь, и решали куда пойдем, в какую сторону по проспекту Свободы.

Вообще мне сразу понравилось, что главный проспект города назывался не именем Ленина, не проспектом Революции или Великого Октября, а проспектом Свободы. Какой свободы, чьей свободы – это было неважно. Главное – свободы! Надо сказать, что в то время это слово в советской пропаганде часто употреблялось в переносном значении. Например, когда по телевизору показывали Америку, то, как правило, говорили, что у них, так называемая, хваленая свобода и демократия. А про нашу свободу нам давно все было понятно… А тут – проспект Свободы! Казалось, что это какой-то глоток этой самой свободы…

Достопримечательностей в Ашхабаде было немного. Рядом с отелем стояло солидное здание Туркменского Академического театра драмы, и вечером здесь собиралась публика. А на противоположной стороне проспекта Свободы, недалеко от гостиницы в небольшом сквере стоял необычный памятник Ленину. Его многоуровневый постамент был стилизован под восточный дворец с арками-входами и весь облицован мозаикой в виде туркменских ковров. Маленькая фигура Ленина стояла высоко на установленных друг на друга архитектурных формах, а они как будто были устланы коврами – самым дорогим, что было у туркмен. Ленин был весь в коврах!

С первых же дней мы столкнулись и с особенностями написания на туркменском языке. С вхождением в Советскую Россию в туркменской письменности была принята кириллица, и все туркменские слова стали писать русскими буквами. И для нас, приехавших из Ленинграда, многие названия на улице читались как какая-то пародия. Театр наш по-туркменски назывался: Туркмен довлеет яш Томашачылар театры, что значило: Туркменский Государственный театр юного зрителя. Министерство культуры, которому подчинялся театр, находилось на том же проспекте Свободы, поэтому директор частенько ходил в министерство пешком – оно называлось: Медениет министрлиги. Самого министра культуры звали Дурды Дурдыевич Дурдыев, что для нас было лишним поводом для стеба. На улицах мы читали: «ССКП ШОХРАТ!», и этот лозунг трудно было с чем-то перепутать – Слава КПСС! Когда нам выдали удостоверения членов Туркменского театрального общества, на них было написано «Членлик билети», что значило «Членский билет». А на обложке моей трудовой книжки, которую мне завели в театре, было написано «Зэхмет китапчасы», причем вторая буква была даже не оборотное «э», а перевернутая слева направо и сверху вниз наша буква «е». Но первую запись в ней сделали все-таки на русском языке – «Зачислен артистом II-ый категории».

Через неделю после приезда мы совсем освоились в Ашхабаде и привыкли к жизни в отеле. Завтракали мы в кафе на первом этаже отеля, обедали и ужинали у себя в номере. Готовили на плитке, Таня даже варила суп или бульон. Первое время в номере ощущались некоторые неудобства, потому что там практически не было стола, то есть это был очень низкий откидной стол, за которым и есть, и писать было очень неудобно, сидеть надо было в три погибели. Но потом мы договорились с администрацией гостиницы, и нам дали в номер отдельный столик. Мы поставили его на балкон, и сразу стало очень хорошо. За ним мы обедали, а вечером писали письма или занимались чем-то другим.

В нашем отеле жила и другая артистка театра, которая также приехала из Ленинграда, – Алла Азбукина. Она была постарше нас, невысокая, с хрипловатым, основательно прокуренным голосом. По амплуа она, конечно, была травести, и на сцене, наверное, еще могла играть мальчишек с низкими ломающимися голосами, но при ближайшем рассмотрении и даже в ближайшей перспективе, на это ей оставалось уже совсем немного времени. Она пару раз заходила к нам и рассказывала о театральной жизни Ленинграда. Видно было, что она была своя в доску для кого угодно. По ее словам, она знала всю театральную богему и даже лично, «вот этой вот ручкой», дала Товстоногову пощечину! Бедный Гога, наш классик, на все спектакли которого мы ходили в Ленинграде и книгами которого зачитывались. Как он перенес этот удар, непонятно!..

Через несколько дней после нашего приезда в Ашхабад прилетел и Сенька Фурман. Его тоже поселили в нашем отеле, только этажом выше. На следующий день Сеня пошел вместе с нами оформляться в театр, а потом отправился самостоятельно изучать город. Он во всем был человеком дотошным и въедливым.

Мы лежали у себя в номере после нашего скромного обеда и вдруг услышали с улицы Сенькин голос, похожий на мольбу о помощи. «Чуваки! – кричал Фурман. – Чуваки!». Мы выскочили в лоджию и увидели такую картину: прямо под нами стоял Фурман, и было видно, что он держится из последних сил. В сеточке, которые мы тогда называли авоськами, у него была огромная дыня. В силу своей основательности Сеня решил, что уж если брать дыню, так брать самую большую и вкусную! Она лежала на асфальте, а Сенька стоял, вытирал лицо от пота, смотрел на нас и говорил: «Чуваки, я больше не могу. Я не могу к вам подняться… с такой большой…» Картина была уморительная, не надо было ничего играть – это и так было смешно!..

Я спустился вниз, дотащил дыню до лифта, а потом занес ее в наш номер. Правда, мы за эти дни уже успели напробоваться дыни, а у Сеньки-то, понятно, глаза на рынке разбежались. Попозже, после того как он привел себя в порядок, мы сели в нашем номере, открыли бутылочку винца, натрескались дыни… И конечно, еще пили воду, потому что все время хотелось пить. А после этого нам всем поплохело – нас пронесло. Как нам потом сказали, когда ешь дыню, не надо пить сырую воду. Зато навсегда усвоили это простое правило поедания дыни.

Наша русская труппа в театре постепенно собиралась. Во-первых, здесь было несколько человек из Ашхабада, которые закончили актерскую студию в местном Театре русской драмы им. Пушкина: долговязый Толя Спиридонов, миловидная, с восточными чертами лица Люда Попова, простоватый и уже не совсем молодой Сергей Орлов, который с самого начала выполнял в театре и технические обязанности помощника режиссера. Из Ленинграда приехали мы с Таней, Семен и маленькая, чересчур самоуверенная Азбукина. Откуда-то из центральной части России приехали якобы двоюродные братья: мешковатый Виталий Бородин, который мог играть возрастные роли, и вполне симпатичный флегматик, «герой-любовник» Толя Храмцов. Потом выяснилось, что никакие они не братья, а даже совсем наоборот… Они ничем себя не выдавали, но Бородин называл Храмцова ласково – Тоха, или еще нежнее – Тохочка. Кажется, из Саратова прибыл невысокий и невыразительный Валера Грибов. В общем, так с миру по нитке собрался всякий актерский сброд, 16 артистов, кто не смог найти себе место в других бесчисленных театрах страны.

Утром мы вставали, завтракали и шли на репетицию в театр. Первыми пьесами, которые стали репетировать, была махровая классика: водевили Чехова и «Дети Ванюшина» уже подзабытого драматурга Найденова. А режиссером этих спектаклей был 85-летний, морщинистый, с трясущимися руками Исидор Григорьевич Громов, который до этого работал в ашхабадском театре русской драмы. Видимо, эти спектакли он когда-то там ставил, и поэтому решили, что перенести их на новую сцену будет не трудно. Все это было странно, ведь эти пьесы предназначались для взрослых, а теперь получалось, что спектакли будут адресованы юным зрителям. Ну, хотя бы ставить их должен был кто-то помоложе. Но, как известно, актеры режиссеров не выбирают… Так что мы свой театральный опыт начинали именно в такой рутинной и невыразительной сценической обстановке.

С первых же репетиций мы почувствовали коренное противоречие между тем, чему нас учили, и заскорузлыми представлениями о театре 85-летнего патриарха провинциальной сцены. Воспитанные на спектаклях БДТ, Таганки, «Современника», мы довольно быстро поняли, что режиссер он вообще никакой, кроме того, возраст не давал ему возможности вносить хоть какую-то энергию в репетиционный процесс. Его постоянно трясущиеся руки как будто предвещали готовящийся в груди взрыв, который все никак не мог произойти. Множество морщин на его лице не давали возможности понять, какие душевные переживания отражают те или иные слова – что бы он ни говорил, у него всегда было одинаковое выражение лица. При этом слишком часто и назойливо из него вылетали одни и те же слова-паразиты: «понимаете ли…», «очень важно показать…», «состояние», «потекст» (вместо «подтекст»), «чрезвычайно мягко…».

И он все время употреблял это запрещенное в театре слово «состояние». «Состояние» надо было играть, его надо чувствовать, показывать, «в состоянии» надо было приходить «на разводку». Это при том, что нас с первых дней в институте учили, что никакое состояние сыграть нельзя. Актер может играть только действие в предлагаемых обстоятельствах, только выполнять сценическую задачу в заданном действии…

Застольный период репетиций стал скучным и малоинтересным этапом и не предвещал ничего хорошего. Дребезжащим голосом Исидор Григорьевич говорил: «Две краски, понимаете ли, здесь столкнулись. Мне это надо показать обязательно. Одна краска в полной уверенности, понимаете ли, что он не поедет, а другая – его человеческая краска…»

Вот и понимай, как знаешь, что он имел в виду, что надо играть…

Когда я спрашивал, что мой герой делает, что я должен играть, Исидор смотрел на меня стеклянными глазами и в полном недоумении говорил: «Как что?.. Я же сказал, мне хочется, чтобы вы в лице, в глазах выразили это состояние. Нужно найти эти краски, это состояние нужно найти!..»

Было ясно, что мы говорим на совершенно разных языках и доказывать что-то бессмысленно. На репетициях мы втихаря обменивались между собой взглядами и репликами и пытались играть так, как сами себе это представляли.

Когда начали репетировать на сцене, лучше не стало. Исидор по-прежнему отпускал идиотские реплики и заставлял выполнять свои неопределенные задачи, чтобы сыграть то или иное состояние или переживание.

Я уже сказал, что в театре была еще труппа туркменских актеров, которые играли спектакли на своем языке. Целый курс молодых туркмен учился в Москве, в театральном училище имени Щукина, и они недавно вернулись в Ашхабад, набравшись некоторого лоска столичной жизни. Среди этих туркменских актеров выделялась стройная восточная красавица Газель, на которую засматривались все туркмены. Была в труппе и признанная на общесоюзном уровне актриса Майя Аймедова, у которой муж был известный кинорежиссер Нарлиев и которая к тому времени снялась уже в нескольких художественных фильмах на местной киностудии, а за главную роль в фильме «Невестка» даже получила Государственную премию. У туркменской труппы была своя жизнь, свои репетиции, они играли свои спектакли на туркменском языке, и мы с ними как-то мало соприкасались. Хотя работали в одном театре, и порой наша профессия сводила нас вместе хотя бы на профсоюзных собраниях театра. Мы заглядывали к туркменам-артистам на репетиции, иногда недолго смотрели их спектакли, но не увлекались. А самым незабываемым для нас был спектакль туркменской труппы на революционную тематику с Лениным, поставленный к какому-то юбилею республики. На сцену выходил Ленин-туркмен – смуглый, крепкий коротыш с налепленной на густую черную шевелюру лысиной и говорил собравшимся революционным матросам: «Салям алейкум!». На что туркменские матросы дружно отвечали: «Алейкум салям!». В спектакле была только одна сцена с Лениным, и мы всегда старались ее посмотреть, но, как правило, до конца досмотреть не могли. Сначала мы молча давились от смеха в зрительном зале, но, в конце концов, выкатывались из зала в фойе театра и там уже отводили душу по полной.

Как было сказано, театр имел свой отгороженный каменной стенкой двор, куда все попадали через проходную. В центре двора была большая чаша фонтана, который бил тонкой струйкой. А рядом с ним высился огромный древесный великан, чинара, крона которого создавала благодатную тень над центральной частью двора. Вдоль стен были расставлены декорации и всякий театральный хлам. И вообще чего только не было в этом дворе. Здесь же находилась и будка сапожника армянина Вазгена, который считал себя очень богатым в Ашхабаде человеком. Как-то Вазген тихо признался нам: «Я очень богатый, но машину купить не могу. Иначе все узнают, какой я богатый…»

Наши репетиционные будни мгновенно преображались, когда днем мы выходили из полутемного зала театра и попадали под горячие лучи туркменского солнца. В основном, у нас сложилось два маршрута по городу: или мы шли на Текинку, но дыни теперь покупали редко, или шли к русскому базару, потому что там недалеко было такое место, которое поневоле притягивало нас. В ларьке продавали пиво, по-туркменски называлось «пивосы», а рядом жарили шашлыки. Шашлыки и настоящий люля-кебаб готовили в Ашхабаде в нескольких местах, но именно там были самые лучшие – никогда в жизни я не ел больше таких шашлыков. Аккуратные кусочки баранины на шампурах, которые постепенно прожаривались и становились аппетитного, красно-коричневатого цвета распространяли вокруг такой запах, что уже сил не было терпеть и хотелось почувствовать этот вкус мясо как можно скорей. Мы брали большие кружки пива, заказывали шашлыки, подходили к столикам и ждали. Слюна уже выделялась, но надо было еще подождать… Когда же мы получали, наконец, готовый шашлык, казалось, что в жизни нет ничего более вкусного, чем эти шашлыки с пивом!

Так прошел почти месяц нашей ашхабадской жизни. Мы довольно скоро привыкли к местным экзотическим особенностям, к туркменским именам и названиям. Администратор театра – долговязый, смешной, с высоким, почти писклявым голосом Чары Амангельдыев как-то сказал нам: «Мой самый любимый фильм: „Слони – мои друзья“. Я смотрел его 14 раз!» Это был известный в то время индийский фильм, который мы так и не удосужились посмотреть, потому что к индийским фильмам было уже определенное отношение. Но понятно, что там, в Туркмении, восточная культура во всем тяготела к своему подобию. Только к жаре было трудно привыкнуть, правда, постепенно она становилась меньше.

Пару раз в выходные дни мы с Фурманом позволили себе выйти на улицу в шортах – и это был эксперимент. У нас с Сенькой были шорты, но обычно мы их не носили. А когда надели и вышли из отеля, тут же поймали на себе взгляды прохожих – все смотрели на нас, как на дикарей. Мы шли по улице и чувствовали, что на нас все смотрят. Мы слышали шаги и разговоры сзади себя, видели, как некоторые молодые туркмены обгоняли нас, а потом оборачивались, чтобы посмотреть, кто это такие. Они явно считали, что мы иностранцы… Молодые парни стали показывать на Сеньку и говорить друг другу: «О, смотри! Германец идет!..» А когда мы пошли в местный парк, один парень специально подошел и спросил у Сеньки время. Мы молча прошли мимо, а сзади слышим: «Они не волокут по-нашему…». Мы быстро поняли, что никакого удовольствия это нам не доставляет – скорее, наоборот, это было неприятно… И я решил больше такие эксперименты не проводить. А Семен еще позволял себе смелые выходы в шортах. В столовой к нему подошел какой-то старик в подозрительном и вонючем тряпье и сказал: «Чтоб я больше в таком виде тебя здесь не видел!..». Фурман ответил ему тем же: «И я чтобы тебя в таком виде не видел!» На этом они и расстались и не видели больше друг друга никогда.

Как-то утром, когда мы пришли на репетицию в театр, Фарадж Мехтиевич сказал, что нас переселяют в общежитие Министерства культуры. Кончилась наша цивилизованная жизнь в интуристовской гостинице в центре Ашхабада. Общежитие было в новом районе города, и там, в основном, жили студенты ашхабадских институтов. И вот туда теперь переселяли и нас.

Переезжать было не сложно, вещей у нас было не так много. Нас с Таней поселили в отдельную квартиру на первом этаже, которая состояла из комнаты с лоджией, небольшой кухни и совсем крохотной ванной комнаты без ванной – там был умывальник, душ с поддоном и унитаз. Но горячей воды там уже не было. Мебели тоже было маловато – нам привезли две металлические пружинные кровати, которые мы составили вместе, да стол на кухню. Рядом с нами другую такую же квартиру дали Семену и Валере Грибову. И еще дальше по коридору поселили Бородина с Храмцовым.

А прямо над нами стала жить та самая Газель, которая оказалась освобожденной женщиной Востока, то есть девушкой свободных нравов, и с ней уже переспала половина туркменской труппы. Но это не делало ее менее привлекательной, и другая половина труппы (и не только артисты из нашего театра) еще надеялась, что им также может выпасть счастливый случай. Поэтому под нашими окнами часто происходили сцены признания и переговоры. Да что там разговоры, поскольку в общежитии была вахта и пропускная система, периодически ночью молодые туркмены прямо через нашу лоджию залезали на второй этаж к Гюзель – и оттуда она никого не отправляла обратно на землю.

Конечно, условия в общежитии уже были не гостиничные. Но мы приспособились к этой новой, довольно аскетичной обстановке. В театр теперь приходилось ездить на автобусе примерно полчаса или на маршрутном такси №13. Но главное, что недалеко от нас был продовольственный магазин «Лачын», по-русски «Ласточка», где теперь мы стали покупать все продукты. А продукты в том магазине действительно были и даже кое-что, от чего мы тогда почти отвыкли в Ленинграде. Сейчас трудно в это поверить, но тогда зеленый горошек в банках в Ленинграде был дефицитом, а в Ашхабаде, в магазине «Лачын», он всегда был в продаже, причем импортный. И Таня часто делала свое фирменное блюдо – яичницу с помидорами и зеленым горошком.

А тем временем в театре начались репетиции еще одного спектакля по пьесе Михаила Светлова «Двадцать лет спустя». Ораз Хаджимурадович признался нам, что ему подсказали эту романтическую пьесу известного советского поэта и посетовал, покачав головой и поцокав языком: «Слущяй, как много ми не знаем!..» Но это он не знал пьесу Светлова, автора «Гренады», а мы-то хорошо знали и пьесу, и фильм, давно снятый по ней.

Сенька жил в комнате с Грибовым, и с самого начала они не очень-то ладили друг с другом. С Семеном вообще было трудно ужиться – он был патологически дотошным и требовательным ко всему, к тому же был помешан на всяких лосьонах, шампунях, гигиенических процедурах и вообще всяких мелочах, на которые другой просто не обращал внимания. В быту Семен, в принципе, ни с кем не мог быть совместим, а уж тем более с таким сереньким, невзрачным Валерой Грибовым. Зато Сенька переписывался с ленинградскими друзьями и знакомыми и как-то получил письмо со стихами от институтского приятеля Николая Голя. Голь учился в нашем институте на библиотечном факультете, уже тогда считался сильным молодым поэтом, и они с Фурманом были в хороших отношениях. В институте, на рецензенском семинаре, Сенька написал литературный портрет Голя, которого назвал – Николай Г., и там придумал такой эпизод, что Коля стоял перед ним как царевич Алексей перед императором Петром I, что на картине «одноименного» художника Николая Ге. Голь порой откликался на разные события легкой поэтической строкой, и на этот раз написал Фурману такой опус.

 
Как заметил Пушкин кстати,
как сказал старик Саади,
так и я скажу сейчас:
Сеня Фурман в Ашхабаде
хорошо живет без нас.
 
 
Без меня, но не в накладе,
вдалеке, но не в беде.
Сеню любят в Ашхабаде
и зовут Фурман-заде.
 
 
Артистическим накалом
он напоит до пьяна.
Он Баталов, он Качалов,
Чокморов и Чурсина.
 
 
Шел он в жизни быстротечной —
хоть дорога не проста —
из далекого местечка
в отдаленные места.
 
 
Сеню зал встречает бурно
средь родных кулисных стен.
Славься, славься Сеня Фурман,
замечательный туркмен!..
 

Мы жили в новом, недавно построенном микрорайоне. По одну сторону дороги стояли блочные пятиэтажки, по другую – пустырь, на котором часто и совсем близко можно было увидеть одинокого верблюда. Подальше были видны пограничные части, всякие военные заграждения. А за ними относительно недалеко виднелась красивая горная гряда Копетдага. Когда в безоблачный день горы были освещены вечерним солнцем – глаз было не оторвать, что-то магнетическое, завораживающее, совершенно невиданное для нас. Казалось, что и дойти до них было не так далеко. Но мы так ни разу туда и не выбрались. Нас предупредили, что там много змей, и это сразу отбило всякую охоту посещать горы.

Даже в нашем новом микрорайоне везде ощущался национальный колорит – вокруг кишела туркменская жизнь. Прямо между домами во дворах стояли тандыры – круглые глиняные печи для выпечки туркменского хлебас отверстием наверху. Лепешки из теста как-то прилепляли к внутренним стенкам тандыра, внутри разводили огонь, и таким образом выпекался чурек. Мы все не могли понять, как они держались на стенке печи и не падали вниз. Эти большие вкусные лепешки там выпекали почти каждый день. Туркмены жили в квартирах, на разных этажах, а хлеб выпекали прямо в своих дворах. Здесь же по праздникам жарили шашлыки и даже разделывали барана.