Текст книги "Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия"

Как замечал самый известный исследователь царствования будущего Николая Палкина генерал-лейтенант Николай Шильдер: «Установившаяся тогда система воспитания была суровая, и телесные наказания играли в ней большую роль. Такими мерами тщетно старались обуздывать и исправлять порывы строптивого и вспыльчивого характера Николая Павловича. Испытанные им в детстве педагогические приемы принесли и другие печальные плоды; они, несомненно, повлияли на миросозерцание будущего венценосца, который впоследствии провел подобные же суровые начала в воспитание современного ему подрастающего поколения».

Иными словами, преподаватели строго блюли желания августейшей четы – младшие сыновья ни в коем случае не должны были стать заметными фигурами на политической сцене, дабы не расстраивать своих родителей. Их не готовили ни царствовать, ни умирать за трон. «Шалопаев» из великих князей не получилось.

Разворот телеги

Маловероятно, чтобы Павел I смог оказать хоть сколько-нибудь заметное влияние на воспитание и мировоззрение младших сыновей. Слишком уж мало он правил, и по малолетству дети просто не успели оценить его надежд относительно них. Собственно, они его практически не запомнили и в своих воспоминаниях приводят об отце лишь отрывочные сведения. Вроде объявления войны далекой Испании и намерения сделать испанским королем обалдевшего от такого счастья украинского помещика Кастеля де ла Серду.

«Апоплексический удар» тяжелой золотой табакеркой заговорщика Николая Зубова в императорский висок 11 марта 1801 года также прошел мимо них, не оставив особого трагического следа, как это было у старших братьев, участие в перевороте которых ни у кого не вызывало сомнений. Даже у самой жертвы – не зря Павел в день убийства арестовал обоих сыновей и заставил их повторно присягнуть ему на верность. Александр вообще был в курсе заговора, но лично не желая в нем участвовать и якобы требуя, чтобы отцу сохранили жизнь (Павлу донесли). Только что вернувшийся из суворовских походов Константин тоже был в курсе (Павел знал и это), но активного участия в действиях заговорщиков не принимал. Хотя, по свидетельству очевидцев, когда в полутемной комнате императора началась свалка, и его кто лупил табакеркой, кто душил шарфом, Павел вроде бы опознал в одном из нападавших Константина, адресовав ему последние слова в своей жизни: «Ваше высочество, и вы здесь? Пощадите! Воздуху, воздуху! Что я вам сделал плохого?»

Николай вообще узнал о смерти отца едва ли не мимоходом, услышав от трехлетнего Михаила, как тот играет «в похороны папы» (тоже, вероятно, услышал обрывок разговора от взрослых), хороня игрушечного гренадера.

Для психологии пятилетнего мальчика смерть даже самого близкого человека не является столь уж определяющей трагедией, как для взрослого или даже подростка. В конце концов, рядом была строгая матушка, садисты-воспитатели, старший брат Александр, которого Мария Федоровна подвела к младшим и сказала: «Теперь ты их отец». Тот потрепал младших по щекам и заверил в своей заботе. Собственно, у них на всю жизнь сохранилось о старшем брате впечатление доброго и ласкового родственника. В личных письмах Николай его иначе, как «Ангел», не называет. С Константином у младших тоже сложились хорошие отношения, ибо и у того среди «кавалеров» в детстве значился генерал Ламздорф – товарищи по счастливому воспитанию.

Просвещенный отцеубийца, полный прогрессивных идей юности, по выражению Пушкина, «властитель слабый и лукавый» сразу же заявил о своих намерениях правления: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, при мне все будет как при бабушке».

Российская телега вновь разворачивалась на 180 градусов. С нею разворачивалось и воспитание младших братьев, у которых наконец появляются в числе «кавалеров» военные – полковники Арсеньев, Ушаков, Маркевич и Джанотти, генерал-инженер Опперман, майор Алединский.

Николай с удовлетворением отмечал, что наконец «воспитание приняло другую методу». Допускалось их любимое военное обучение. Николай писал: «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».

В этот период жизни в нем закладывались основные черты будущего царствования: настойчивость, стремление повелевать, личная доброта, страсть ко всему военному, дух товарищества, вылившийся впоследствии в непоколебимую верность союзам, за что, собственно, его и называли «рыцарем».

Недостатки же окружающие просто «ломали через колено». Боявшегося грозы и фейерверков мальчика специально вытаскивали на улицу, чтобы он привыкал к шуму. Из-за этого он с ума сходил, когда начинала палить артиллерия. Как-то при этом Николай даже забился под кровать во дворце, откуда его выволок за шиворот сын Юлии Адлерберг Эдуард, бывший на несколько лет старше, но Николай так саданул приятеля прикладом маленького ружья по лбу, что у того остался шрам на всю жизнь. К артиллерии с ее грохотом у него вообще наблюдалась стойкая неприязнь – гуляя по Гатчине, он категорически отказался заглянуть в крепость, страшась ее пушек.

Однако «перелом через колено» возымел свое действие, и с 10 лет Николай уже сам палил из ружей, получая от этого удовольствие.

Увидев, что младшие боятся ступить на качавшийся на волнах корабль, капитан Клокачев сделал им модель 74-пушечного фрегата, объяснив назначение такелажа и хитростей морской службы. И парни обезьянами запрыгали по вантам.

Вышибание клина клином имело и обратную сторону – любое действие стало сопрягаться у Николая с непременным насилием, ибо иначе вроде как и нельзя к нему приучить человека. По свидетельству Шильдера: «Обыкновенно весьма серьезный, необщительный и задумчивый, а в детские годы и очень застенчивый мальчик, Николай Павлович точно перерождался во время игр. Дремавшие в нем дурные задатки проявлялись тогда с неудержимою силою. В журналах кавалеров с 1802 по 1809 год постоянно встречаются жалобы на то, что «во все свои движения он вносит слишком много несдержанности», что «в своих играх он почти постоянно кончает тем, что причиняет боль себе или другим», что ему свойственна «страсть кривляться и гримасничать», наконец, в одном случае при описании его игр сказано, что «его нрав до того мало общежителен, что он предпочел остаться один и в полном бездействии, чем принять участие в играх».

Когда у него что-то не получалось или он проигрывал в детских играх, Николай не стеснялся проявлять строптивость и лезть в драку. Его детские обиды выражались в том, что он выпуливал в белый свет такую серию бранных слов (влияние военных), что «кавалеры» диву давались, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей по играм. Хотя и любил их. Просто так выражались у него эмоции и реакция на обучение, которое он не мыслил без насилия.

Шильдер дополнял: «Черты, проявлявшиеся у него уже с детства, за это время лишь усилились. Он сделался еще более самонадеянным, строптивым и своевольным. Желание повелевать, развившееся в нем, вызывало неоднократные жалобы со стороны воспитателей. Все эти черты при добром сердце юноши великого князя могли бы смягчаться под влиянием воспитания, проникнутого задушевной теплотою, нежною ласкою, а этого-то и недоставало в этой обстановке, которая окружала Николая Павловича в его юности».

«Кавалеры» сокрушенно качали головой и записывали в журнал: «Он любопытен, внимателен к тому, что ему рассказывают, очень любознателен, но, как только ему приходится заниматься одному, его прилежание бывает крайне непродолжительно».

Мария Федоровна, как истинная немка, желала, чтобы Николай продолжил образование в Лейпцигском университете, но этому категорически воспротивился император. У Александра давно уже зрела мысль создать собственный Лицей в Царском Селе для обучения отпрысков из аристократических семей, дабы обучать их в родных пенатах. Опять же, чтобы не стали «шалопаями». Его воспитанники, по уставу, предназначались к занятию высших государственных должностей, и от них тщательно старались удалить все военное. Для самого Лицея отвели дворцовый флигель, соединенный галерею с главным корпусом дворца, и с 19 октября 1811 года от юношеских воплей уже затыкали уши отдыхавшие члены монаршей фамилии.

Так что знаменитый Лицей, овеянный романтизмом пушкинского поколения, обязан своим основанием великокняжескому недорослю.

Опоздавший на войну

С детства боявшийся грозы, Николай так и не смог попасть под «грозу двенадцатого года». Причем нельзя сказать, чтобы он на нее не рвался. Еще как – патриотические порывы для 16-летнего юнца уже были в крови, а его сверстники вовсю рубились при Бородине, Смоленске, Малоярославце и Березине с нашествием «двунадесяти языков». Он писал: «Мне минуло уже 16 лет, и отъезд государя в армию был для нас двоих ударом жестоким, ибо мы чувствовали сильно, что и в нас бились русские сердца и душа наша стремилась за ним! Но матушке неугодно было даровать нам сего счастия. Мы остались, но все приняло округ нас другой оборот; всякий помышлял об общем деле; и нам стало легче. Все мысли наши были в армии, ученье шло, как могло, среди беспрестанных тревог и известий из армии».

Даже оставивший на августейшем лбу отметину прикладом Эдуард Адлерберг прапорщиком лейб-гвардии Литовского полка прошел всю войну.

Патологически не любившая военных Мария Федоровна клещами вцепилась в младших, не позволяя великим князьям отбыть в действующую армию. Николай апеллировал к старшему брату, умоляя взять его на войну «в момент, когда отечество в опасности». На что император ответил весьма загадочной фразой, смысл которой отдаленно угадывается лишь в последующих событиях. По свидетельству Лакруа, император «с серьезным видом сказал ему, что время, когда ему придется стать на первую степень, быть может, наступит ранее, чем можно предвидеть его… Пока же вам предстоит выполнить другие обязанности; довершите ваше воспитание, сделайтесь насколько возможно достойным того положения, которое займете со временем: это будет такою службою нашему дорогому отечеству, какую должен нести наследник престола».

Сложно сказать, было ли это на самом деле, если было, то еще сложнее представить, что именно имел в виду совсем не старый Александр, вполне способный произвести потомство мужского пола. Да и Константин еще своими матримониальными вывертами не отстранил сам себя от трона. Сам же Николай в своих записках ничего не пишет о подобных откровениях императора.

А пока же он с ума сходит, как жаждет славы бранной. Он даже после известия о вступлении Наполеона в Москву поспорил на рубль с великой княжной Анной о том, что к Новому году в России и духу не останется от корсиканца и его Великой армии. Выиграл.

Но уже и после этого братьев «на войну» не пускали. Русские рубились с возрождающимся Наполеоном под Люценом, Бауценом, Лейпцигом, громили французов под Кульмом, штыками выталкивая отчаянно сопротивляющегося «брата мусье» за Рейн. А Николай с Михаилом сражались только с «кавалерами» на военных картах и «потешными» сверстниками в палисаднике.

Вырваться им удалось отнюдь не из-за того, что соединенные 900-тысячные силы союзников остро нуждались в двух недорослях, а матушка вдруг прониклась патриотическими мотивами. Решающим фактором стало то, что император Александр в Шлезвиге пообщался с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом III, который успел вовремя презентовать ему дочь Фридерику-Шарлотту-Вильгельмину. Известный ловелас оценил достоинства принцессы (в первую очередь политические) и определил ее в невесты брату Николаю. На столь серьезные государственные соображения матушка уже не нашла, что возразить. «Радости нашей, лучше сказать сумасшествия, я описать не могу; мы начали жить и точно перешагнули одним разом из ребячества в свет, в жизнь», – восторгался долгожданным дозволением Николай, которому самому не терпелось уже увидеть невесту (сестра Анна написала ему о выборе императора).

Мария Федоровна посчитала нужным внести собственные советы обоим подросткам, впервые отправлявшимся за пределы империи. Она советовала сыновьям продолжать быть строго религиозными, не быть легкомысленными, непоследовательными и самодовольными; полагаться в своих сомнениях и искать одобрения своего «второго отца», «достойного и уважаемого» генерала Ламздорфа (без него ни шагу); избегать возможности оскорбить кого-нибудь недостатком внимания, быть разборчивыми в выборе себе приближенных; не поддаваться своей наклонности вышучивать других, быть обдуманными в своих суждениях о людях, так как из всех знаний знание людей самое трудное и требует наибольшего изучения.

Говоря об опасностях, сопряженных с войною, императрица писала: «Опасность не должна и не может удивлять вас, вы не должны избегать ее, когда честь и долг требуют от вас рисковать собою: но если, мои дети, величайшая благороднейшая храбрость должна отличать вас, то скажите себе, что она должна быть обдумана и совершенно не походить на хвастливость молодого человека, играющего своею жизнью; одним словом, я хочу, чтобы вы были храбрыми, но не безрассудными».

Однако, вероятнее всего, ни Александр, ни вдовствующая императрица не собирались испытывать храбрость князей на полях сражений. В нужном русле проинструктированный Ламздорф вез их с такою медленностью, что только до Берлина они ехали 17 дней. Именно там и была главная (что было неизвестно князьям) цель их поездки – свидание с принцессой. Не избалованный к 17 годам женским вниманием Николай, конечно же, мигом влюбился.

Конечно же, он уже пылал желанием свершения подвигов не только во имя отечества, но и во имя Прекрасной Дамы. Вскоре их обручили – нечего баловать молодых людей европейскими соблазнами.

Не пылал этим Ламздорф, который избрал максимально неудобный путь с длиннючими остановками не прямо во Францию, а в Швейцарию. И лишь только князья услышали первые выстрелы неприятельских войск, отбивавших осаду австрийцами и баварцами крепости Гюнинген, как к ним примчался запыхавшийся курьер от Александра флигель-адъютант Петр Клейнмихель (будущий военный министр у Николая) с требованием вернуться в Базель. Две недели их мариновали на курортах альпийской республики, пока казаки атамана Платова прорубали себе дорогу на Елисейские Поля. И лишь после известия о взятии Парижа и отречении Наполеона великим князьям было позволено явиться пред затуманенные порохом светлые государевы очи.

При виде смущенных братьев Александр хохотнул и похвалил их отвагу в деле столь дерзкого путешествия по тылам армии. Известный византиец. Знал ведь, что незадолго до этого отправил письмо в Петербург: «Соблаговолите, дорогая матушка, дать мне ваши приказания относительно моих братьев, и что им предстоит делать? Должны ли они воспользоваться этим случаем, чтобы путешествовать несколько по Голландии, Англии, Швейцарии, или же вам угодно будет приказать, чтобы они вернулись тотчас же? Так как г. Ламздорф находится с ними, а г. Лагарп – здесь, то было бы возможно составить план путешествия, крайне поучительного для них и которое с пользою вознаградило бы за все то, что прекращение войны заставило их потерять. В особенности путешествие по Швейцарии и Англии могло бы быть очень полезно для них. Но в отношении всего этого только одна ваша воля должна решить все. Пока же мы устроим все с Г. Ламздорфом так, чтобы они не теряли времени здесь, где есть средства продолжать свое образование по всем отраслям знаний. Г. Лагарп принесет им большую пользу своими знакомствами со всеми достойными образованными людьми. Г. Ламздорф решит и будет наблюдать за всем».

То есть смысла давать им «нюхать порох» не было, зато познакомить с будущей супругой и будущим районом политических баталий было в самый раз. Этим старший брат заложил огромную мину замедленного действия младшим. Через 13 лет она оглушительно рванула на Сенатской площади – Николая как раз никто из военных и не воспринимал всерьез из-за того, что тот «пороху не нюхавший». И именно поэтому потом тот так стремился оказаться в районе боевых действий ХОТЬ КАКОЙ-НИБУДЬ войны.

Пока курьеры скакали между столицами, Николай и Михаил изучали Париж. В первую очередь посещали военные учреждения, политехническую школу, Дом инвалидов, казармы, госпитали.

Интересный диалог у Николая завязался с одним искалеченным сержантом в Доме инвалидов.

– В каком деле вы ранены? – спросил его великий князь.

– При переправе через Березину, – отвечал инвалид. – Казаки привели меня в такой вид, как вы видите, да и я, уверяю вас, не остался у них в долгу; я упал рядом с ними в снег, они не поднялись, а я имел счастье возвратиться с отмороженными ногами. Впрочем, так и надо: что нам нужно было искать в вашей России. Дьявольская страна, защищаются без посторонней помощи, правда, в нее легко входишь, а выйти не выйдешь, а если и выйдешь, то, как я, чтобы попасть в инвалидный дом.

Жаль, умного инвалида не слышали будущие любители повторить подвиги Карла XII и Наполеона.

В Париже произошла еще одна знаменательная встреча. Император представил Николаю генерал-лейтенанта Ивана Паскевича как «одного из лучших генералов моей армии, которого я еще не успел поблагодарить за его отличную службу».

Великий князь намек понял и приблизил к себе успешного и исполнительного полководца. Паскевич впоследствии вспоминал: «Николай Павлович после того постоянно меня звал к себе и подробно расспрашивал о последних кампаниях. Мы с разложенными картами, по целым часам, вдвоем разбирали все движения и битвы 12-го, 13-го и 14-го годов. Я часто у него обедывал и когда за службою не мог у него быть, то он мне потом говорил, что я его опечалил. Этому завидовали многие и стали говорить в шутку, что он в меня влюбился. Его нельзя было не полюбить. Главная его черта, которой он меня привлек к себе, – это прямота и откровенность».

Интересно подметил старый служака. Будущий император всю жизнь страдал от того, что вокруг «жадною толпой стоящие у трона» были вруны, лизоблюды, лицемеры и шуты гороховые. Сказать же правду, какой бы она ни была, государю решались лишь единицы, за что он их ценил невероятно.

Чужой среди своих

Старший брат решил после длительного и основательного путешествия по Европе долго не держать младшего в холостяках и оженить для пущей степенности. 1 июля 1817 года под именем Александры Федоровны принцесса Шарлотта в свой день рождения стала супругой великого князя Николая. Счастливая невеста заливалась горючими слезами (жалко было перемену религии), жених был солиден, горд, хотя и несколько смущен.

Очень вовремя его оженили, ибо после Европы тот постепенно превращался в любвеобильного «шалопая». Чего так опасалась «мамаша».

«Я чувствовала себя очень, очень счастливой, когда наши руки соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды», – писала новоиспеченная Александра Федоровна впоследствии.

Понятно желание прусской принцессы выдать желаемое за действительное. Тем более что она была в курсе, сколь ветвистые рога наставлял ей все последующие годы мужчина, которого во время досвадебной заграничной поездки английская статс-дама мистрис Кэмпбелл назвала «самым красивым мужчиной в Европе».

Ну да ладно – дела семейные. Кто из русских монархов был без этого милого греха?

Теперь 21-летний Николай был уже не мальчик, его царской мордой об стенку не долбанешь. В день свадьбы «папа Ламздорф» был возведен в графское достоинство, одарен перстнем с портретом Александра и табакеркой с портретами Павла I и Марии Федоровны с алмазной надписью: «Бог благословил их выбор» (от императора) и табакеркой, осыпанной драгоценными камнями, расположенными таким образом, что начальные буквы их французских названий составляли слово «Reconnaissance» – «Признательность» (от помнящей преданного служаку вдовствующей императрицы). Мстительный Николай не подарил ничего. Лишь через 9 лет по случаю собственной коронации прислал доживающему век в деревне глухому старику свой портрет – любуйся, садиствующий педагог.

Долго радоваться любовным утехам император брату не позволил. После двух брачных ночей назначил его на первое реальное дело – генерал-инспектором по инженерной части и шефом лейб-гвардии Саперного батальона. В любимую новобрачным сферу деятельности. Впервые всячески удерживающего в узде принца допустили к самостоятельному командованию, где он мог наконец приложить всю свою тягу к военному делу.

Так уж исторически сложилось, что на одних поражение в войне воздействует отрезвляюще и заставляет полностью пересмотреть свои взгляды на военное искусство, мобилизует и побуждает к созиданию, более гибкому и разностороннему подходу к древнейшему в мире искусству убивать себе подобных. Побежденные извлекают уроки из поражения, учатся на своих ошибках, перестраивают тактику, перевооружают армию и идут возвращать себе утраченное уже совсем с другими взглядами на «поле битвы Земля».

Другие же, добившись тяжелой и кровавой победы, напротив, почивают на лаврах, благостно внимают лести и глохнут от праздничных фанфар. Таковые начинают верить в собственный военный гений, непобедимость, совершенство, всемогущество собственного оружия и всесилие своей армии, не считаясь с изменившимися реалиями и реваншистскими намерениями побежденных. «Медные трубы» и медовый поток восторженных похвал становятся привычными, армия разлагается от отсутствия привычных испытаний и достойных соперников, воля к победе улетучивается, боевой пыл гаснет, готовность умереть за родину уступает место роскоши и сытости победителя.

В итоге некогда проигравшая сторона, к удивлению бывших триумфаторов, берет их голыми руками. Примеров этому в Истории не счесть.

«Освободитель Европы» Александр I, на которого после сокрушения русскими войсками Наполеона смотрели как на несравненного титана и устраивали пышные встречи едва ли не во всех крупных городах Старого Света, а на родине от которого ждали крутых либеральных перемен после войны, ставшей «отечественной», пошел именно по этому парадоксальному пути.

Из минувших войн были сделаны самые неправильные выводы. Разгромив самого сильного врага в мире, император решил, что теперь позициям России вообще ничего не угрожает, и можно спокойно позволить себе расслабиться, забыв о реформировании армии и обещанном еще в начале царствования освобождении крестьян (разоренные войной помещики этого бы не поняли). Самая могучая и боеспособная сила в тогдашнем мире постепенно превращалась в игрушку для плац-парадов. Боевая же подготовка армии была пущена на самотек, ибо, по мнению императора, воевать в обозримом будущем было уже не с кем – «корсиканское чудовище» отдыхало от войн на острове Святой Елены, турки присмирели, Европу стерег Священный союз трех императоров – живи и радуйся, играя «в оловянных солдатиков».

Генерал Паскевич с горечью писал: «После 1815 года фельдмаршал Барклай де Толли, который знал войну, подчиняя требованиям Аракчеева, стал требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, преследовал старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они недавно оказывали чудеса храбрости, спасли и возвеличили Россию. Много генералов поддались этим требованиям; так, например, генерал Рот, командующий 3-й дивизией, который в один год разогнал всех бывших на войне офицеров, и наши георгиевские кресты пошли в отставку и очутились винными приставами. Армия не выиграла от того, что, потеряв офицеров, осталась с одними экзерцирмейстерами. Я требовал строгую дисциплину и службу, я не потакал беспорядкам и распутству, но я не дозволял акробатства с носками и коленками солдат. Я сильно преследовал жестокость и самоуправство, и хороших храбрых офицеров я оберегал. Но, к горю моему, фельдмаршал Барклай де Толли им заразился. Это экзерцирмейстерство мы переняли у Фридриха II, который от отца своего наследовал эту выучку. Хотели видеть в том секрет его побед; не понимая его гения, принимали наружное за существенное. Фридрих был рад, что принимают то, что лишнее, и, как всегда случается, еще более портят. У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск. Что сказать нам, генералам дивизий, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагибает до земли, чтобы равнять носки гренадеров? И какую потому глупость нельзя ожидать от армейского майора? Фридрих II этого не делал. Но кто же знал и помнил, что Фридрих делал? А Барклай де Толли был тут у всех на глазах. В год времени войну забыли, как будто ее никогда не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью».

Ему вторил герой Отечественной войны лихой гусар-партизан Денис Давыдов: «Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно-педантическом, убивающем всякую умственную деятельность парадировании. Глубокое изучение ремешков, правил вытягивании носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служат для них источником самых высоких поэтических наслаждений. Потому и ряды армии постепенно наполняются лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать право на командование различными частями войск, что приносит этим личностям значительные, беззаконные, материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет».

Это касалось не только военного министра Барклая, повальное увлечение «фрунтом», которое потом почему-то приписывали Николаю I, началось еще с его старшего брата. Сам же новоиспеченный генерал-инспектор лишь следовал генеральной линии военного руководства.

В первом же своем приказе в январе 1818 года он начертал: «По высочайшей воле государя императора вступил я 2-го числа сего января в должность генерал-инспектора по инженерной части. Давая о сем знать по инженерному корпусу, долгом поставляю подтвердить всем чинам оного, что ревностным исполнением своих обязанностей, усердием о пользе государственной и отличным поведением всякий заслужит государевы милости, а во мне найдет усердного для себя ходатая пред лицом его величества. Но в противном случае, за малейшее упущение, которое никогда и ни в каком случае прощено не будет, взыщется по всей строгости законов. От усердия и твердости господ начальников, от рвения и полного повиновения подчиненных ожидаю иметь всегдашнее удовольствие, и твердо на сие надеясь, уверяю всех и каждого, что умею ценить милость государеву, сделавшую меня начальником столь отличного корпуса. 20-го января 1818 г. генерал-инспектор по инженерной части Николай».

Как он сам писал после того, как его назначили командовать 2-й бригадой 1-й гвардейской дивизии (Измайловский и Егерский полки): «Я начал знакомиться со своей командой и не замедлил убедиться, что служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо, что я по долгу совести порочил, дозволялось везде, даже моими начальниками. Положение было самое трудное; действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сим я явно ставил и начальников, и подчиненных против себя, тем более, что меня не знали, и многие или не понимали, или не хотели понимать».

Вот здесь и начинала сказываться пагубная стратегия «мамаши» и брата, не допустивших Николая в армию во время войны. На «не нюхавшего пороху», пусть даже это великий князь, смотрели презрительно и подобострастно и младшие по чину. Особенно в гвардейской среде, где вопросы личной доблести и лихой отваги были в чести и почете. Как мог воздействовать на покрытых ранами, седых и заслуженных воинов мальчишка-принц, толком и командовать не научившийся из-за странной прихоти домочадцев. Требовавший от ветеранов того, что написано в устарелых учебниках «времен очаковских и покорения Крыма».

Хотя и здесь как сказать: сам Николай утверждал, что офицеры до того распустились, что ездили на учения во фраках, лишь сверху накинув шинель. «Подчиненность исчезла и сохранилась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно произвольно и как бы поневоле, дабы только жить со дня на день». Какие претензии к «тирану»? Он что, должен был радоваться такой махновской банде?

К примеру, его приказ по 2-й бригаде 1-й гвардейской пехотной дивизии от 20 марта 1823 года: «Вчерашнего числа наряженный караул от л. – гв. Измайловского полка в концерт был дурно и неопрятно одет; таковая оплошность после всех подтверждений непростительна, за что командиру оной роты штабс-капитану Языкову делается строгий выговор и арестовывается на 24 часа домашним арестом».

Там же от 10 февраля 1824 года: «Объезжая сего числа караулы от л. – гв. Измайловского полка, заметил я многие неисправности, которые доказывают, что гг. батальонные командиры не обращают должного строгого внимания на сию часть их обязанности; подпоручик Гангеблов не знал своего дела; прапорщик Миллер предпочел сидеть в караульне, когда ему следовало выйти в ружье, отговаривался болезнью, которая в одном воображении его существовала; унтер-офицеры отдельных караулов не тверды в своей должности, тогда как неоднократно подтверждаемо было посылать на таковые караулы самых расторопных унтер-офицеров; в особенности я нашел одежду караулов 2-го батальона совершенно в безобразнейшем виде. Поставляя все сие на вид командующему полков полковнику Воропанову, предписываю взять строгие меры к исправлению всех сих недостаков. Полковник Веселовский не оставить строго взыскать с прапорщика Миллера, которого предваряю, что всегдашние замечания, им заслуживаемые, принудят, наконец, начальство и к строжайшим мерам».

18 июня 1824 года: «Я встретил вчера человека, подпоручика л. – гв. Измайловского полка Козлова 2-го, который нес на полевой пикет к своему господину головную подушку; я предаю на благорассудок гг. офицеров, прилично ли, стоя на всяком карауле, и тем более в лагере, а еще и на полевом пикете, искать своего покоя; подобная нежность достойна смеха, пусть же г. подпоручик Козлов 2-й повеселит тем своих товарищей, в которых, в том надеюсь, подражателей не найдет».