Текст книги "Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия"

Временному правлению поручается приведение в исполнение:

1. Уравнение прав всех сословий.

2. Образование местных волостных, уездных, губернских и областных правлений.

3. Образование внутренней народной стражи.

4. Образование судной части с присяжными.

5. Уравнение рекрутской повинности между сословиями.

6. Уничтожение постоянной армии.

7. Учреждение порядка избрания выборных в Палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок правления и государственное законоположение.

Момент истины

Роковой понедельник начался для бодрствующего Николая сразу после полуночи. Накануне вечером на заседании Госсовета были в очередной раз оглашены письма об отречении Константина и зачитан новый манифест двух ненавидящих друг друга общественных деятелей о восшествии на престол Николая. «Я выполняю волю брата Константина Павловича!» – заявил новый самодержец. Госсовет уже не возражал.

Перед самым сном, в час пополуночи, он сказал своей супруге: «Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, – умереть с честью!» Будущая императрица пообещала.

Никакого пафоса. Николай и не думал пугать жену и тем более рисоваться перед нею. Наступающий день таил для них вполне реальную опасность для жизни. Шутить никто не собирался, он знал, что среди заговорщиков найдутся «тираноубийцы». Если он хочет быть императором, он должен доказать это в критической ситуации и быть достойным своего кумира – Петра Великого. Для него наступал момент истины, к которому никто никогда Николая не готовил. Его поведение 14 декабря – исключительно заслуга собственной воли, мужества и твердости духа внука великой Екатерины.

Николай еще досматривал свой последний сон (сон охранял стоявший в дворцовом карауле корнет лейб-гвардии Конного полка князь Александр Одоевский, декабрист), когда у заговорщиков уже начал рушиться их и без того нечетко выстроенный план. Пришедший в шесть утра к Бестужеву «отважный кавказец» Якубович отказался штурмовать Зимний дворец под предлогом того, что «предвидел, что без крови не обойдется». Как будто он полагал, что это должно сопровождаться цветами.

Именно Якубович должен был возглавлять моряков Гвардейского экипажа. Без него они могли и не выступить. Тогда же стало известно о том, что командир 12-го егерского полка полковник Александр Булатов также отказался выводить своих людей из казарм. Можно было обойтись и без этих ренегатов, еще была надежда на успех. Начальник штаба заговорщиков поручик лейб-гвардии Финлядского полка князь Евгений Оболенский в седьмом часу уехал по казармам поднимать людей (Измайловский и Московский полки).

В это время Николай одевался к выходу. Вошедшему Бенкендорфу он заметил: «Сегодня вечером, быть может, нас обоих не будет более на свете; но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг». Генерал отметил решимость в голосе императора. Вступающий на трон был собран, суров, холоден.

На всякий случай проштрафившийся чеканкой «не той» монеты Егор Канкрин распорядился по-тихому закрыть до ночи «кабаки, штофные подвалы и магазейны». Потом будем праздновать.

В начале восьмого в Сенате только начинали зачитывать те же бумаги, которые накануне читали в Госсовете. Еще можно было все успеть.

Около 8 утра присягнул Сенат и Святейший синод у себя, генералы и полковые командиры – в Зимнем дворце. В 8.30 – Конная гвардия, подшефная Константина, первая военная часть. Около 10 часов – 1-й батальон Преображенского полка.

Прибыл волнующийся Милорадович доложить, что «все под контролем», хотя и в помине ничего у него не было под контролем. Несколько обеспокоил командующий гвардейской артиллерией генерал-майор Иван Сухозанет, сообщивший Николаю, что в гвардейской конной артиллерии «офицеры оказали сомнение в справедливости присяги, желая сперва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого считали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что генерал Сухозанет должен был их всех арестовать. Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил сейчас же отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок».

Как раз примчался Михаил.

– Ну, ты видишь, что все идет благополучно, – сказал Николай, – войска присягают, и нет никаких беспорядков.

– Дай Бог, – хмуро отозвался брат, – но день еще не кончился.

Как накаркал. Все только начиналось. Около одиннадцати ворвался начальник штаба Гвардейского корпуса генерал-майор Александр Нейдгардт, огорошив вестью о том, что взбунтовался Московский полк, ранены командир полка генерал-майор Петр Фредерикс и командир 1-й Гвардейской пехотной бригады генерал-майор Василий Шеншин.

В полку действовали штабс-капитаны Михаил Бестужев и князь Дмитрий Щепин-Ростовский. Они подняли свои роты около девяти часов вопросом: «Ребята, вы присягали государю императору Константину Павловичу, крест и Евангелие целовали, а теперь будем присягать Николаю Павловичу?! Вы, ребята, знаете службу и свой долг!» И то и другое ребята знали, но столь витиеватого подхода поначалу не поняли. Тогда князь уточнил: «Ребята, все обман! Нас заставляют присягать насильно. Государь Константин Павлович не отказался от престола, а в цепях находится; его высочество шеф полка (Михаил. – Авт.) задержан за четыре станции и тоже в цепях, его не пускают сюда». Более того, приехавший Александр Бестужев добавил, что Константин жалует их 15-летней службой и обещает добавить жалованья.

Ну как тут не поверить своим офицерам, столь убедительно врущим? Конечно, ребята готовы были за командирами в огонь и в воду. «Преторианская гвардия» собиралась спасать законную власть. Какая там «конституция».

Возбужденные толпы стали хватать оружие и боевые патроны, выскакивать на набережную Фонтанки. Как раз в этот момент прибыли генералы и бросились им наперерез. Фредерикс (одиннадцать орденов за храбрость при Аустерлице, Бородино, Лейпциге, Кульме) кинулся к Бестужеву: «Что вы делаете?» Тот отстранил его: «Убьют вас, сударь!» Генерал отшатнулся, и тут подскочил донельзя взвинченный князь Щепин и рубанул командира полка саблей по голове. Пролилась первая кровь 14 декабря.

Полковник Павел Хвощинский (бывший член Союза благоденствия, три ордена за битвы при Борисове, Полоцке, Чашниках и в заграничных походах) попытался успокоить страсти, нормально поговорить с солдатами, чтобы не доводить дело до военно-полевого суда. Разошедшийся Щепин трижды рубанул бывшего соратника. Потом жахнул татарской саблей генерала Шеншина (шесть орденов и золотая шпага «За храбрость», прошел три войны, получил четыре ранения). Потом радостно развернулся к Бестужеву: «К черту конституцию!» Кровь уже вовсю туманила его мозг. Даешь русский бунт, бессмысленный и беспощадный!

В это время со стороны Семеновского моста в казармы к московцам въезжал великий князь Михаил. Во дворе строились четыре роты солдат, которые остались после ухода бунтующих рот Бестужева и Щепина и которых приехали увещевать уже генералы Воинов и Бистром. Как писал сам Михаил: «Великого князя встретило громкое ура.

– Как же нам сказали, что ваше высочество в оковах? – кричали солдаты.

– Вы видите, стало, как вас гнусно обманули, – отвечал великий князь и, объяснив им все обстоятельства в истинном виде, с таким же, как прежде в конной артиллерии, ручательством, спросил, готовы ли они теперь по долгу своему присягнуть законному государю русскому, императору Николаю Павловичу?

– Рады стараться, – было единодушным ответом убежденных солдат.

– А чтоб доказать вам, – продолжал великий князь, – что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, я сам вместе с вами присягну.

И точно, велев офицерам, повторяя слова присяги, ходить по рядам, чтобы следить, как исполняется это нижними чинами, он сам стал возле священника и тут же, на дворе, под открытым небом, посреди солдат и вместе с ними произнес присягу верноподданничества новому императору, – присягу, которая, по особенному стечению обстоятельств, была вообще первою еще в его жизни.

– Теперь, ребята, – сказал он, – если нашлись мерзавцы, которые осрамили ваш мундир, докажите же, что между вами есть и честные люди, которые присягали не понапрасну и готовы омыть это посрамление своею кровью; я поведу вас против вашей же братьи, которая забыла свой долг».

В квартире Рылеева в начале одиннадцатого собрались Пущин, прапорщик Гвардейского Генерального штаба Степан Палицын, Кюхельбекер и Одоевский. Начали считать: Измайловский присягнул – вычитаем, не присягнули еще – Московский, Финляндский, Экипаж, лейб-гренадеры – складываем. Разбежались по полкам спасать ситуацию.

Тем временем Николай строил в Зимнем дворце караул Финляндского полка. Спросил, присягали ли финляндцы. Присягали. Кому? Ответили просто – вам. «Кому вам?» – самодержец обозначил металл в голосе (школа Ламздорфа). Отчеканили: «Государю императору Николаю Павловичу!» Смягчился. Посмотрел сочувственно на нижних чинов. «Ребята, московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами! Готовы ли вы за меня умереть?» Служивые, как всегда, были «рады стараться» умирать за своего государя.

Момент ключевой – сомнительный личный караул делал бессмысленными все усилия по противодействию бунтовщикам. В любой момент мог раздаться выстрел в спину или вонзиться предательская шпага. Он посмотрел в глаза солдатам, зыркнул на офицеров – ели его глазами. Эти не сдадут. «Рады стараться». Тогда вперед, будем бороться. Только тогда повернулся к ним спиной.

В 11.30 на Дворцовую площадь влетел батальон верных преображенцев во главе с полковником Василием Микулиным (будущий командир полка), встретив императора громовым «ура!». На тот момент это было единственное надежное подразделение Николая. «Минуты единственные в моей жизни! Никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно первого батальона в свете, в столь критическую минуту», – признавался впоследствии музе Клио император.

Взял себя в руки, пошли четкие приказы – генерал-майора Степана, генерала Воинова – к московцам. Стрекалова к Преображенскому – выводить из казарм; флигель-адъютанта командира Кавалергардского полка генерала Степана Апраксина – к кавалергардам, поднимать полк и вести сюда. Самому? Сам с батальоном решил идти туда, где было опаснее всего, – на Сенатскую площадь. Лично. Располагая сотнями генералов и тысячами полковников, ежесекундно рискуя получить пулю. Но именно в этот момент он становился настоящим императором.

Примчался всклокоченный Милорадович, наконец-то понявший, что у него «пустой карман»: «Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними». Император уныло взглянул на несостоявшегося «делателя королей» и махнул рукой – лучше отправляйтесь, граф, к конногвардейцам. Время шло к полудню.

Дело было действительно плохо. На площади в каре уже стояли мятежные роты московцев. Ожидалось прибытие моряков Гвардейского экипажа. Собирался любопытствующий народ. Любимые зрелища россиян: свадьба, пожар и драка. Дело шло к драке. Этого нельзя было пропустить даже в понедельник, день тяжелый. Не подходя близко к каре, народ толпился у огороженного забором строящегося здания Исаакиевского собора и у Сената, поощрял служивых ободряющими репликами. Крики «Ура, Конституция!» живо обсуждались, и толпа пришла к выводу, что приветствуют супругу Константина. Она полька, а у этих поляков такие затейливые имена.

Погода была противной. До пяти градусов ниже нуля, но промозглый ветер с Финского залива продирал до костей. Согреться опять же было нечем. Канкрин закрыл все «кабаки, штофные подвалы и магазейны». Каре московцев послушно коченело (никто солдат не предупреждал, сколько придется ждать, все стыли в мундирах, а не в шинелях), подогревая себя лишь периодическими криками «ура!». «Страшно далекие от народа» офицеры Оболенский, Пущин, Александр Бестужев, Рылеев (в штатском) ходили внутри каре, боясь смотреть друг другу в глаза и не понимая, что делать дальше. Диктатор Трубецкой не появлялся. Петр Бестужев обратился к брату Михаилу с традиционным русским вопросом «доколе?». Тот обреченно ответил: «Ничего, мой милый, мы вышли, воротиться поздно!»

Конные жандармы попытались было оттеснить народ подальше от каре, из него выскочили несколько солдат, прокололи лошадь штыком, двинули прикладом жандармов по спине, выдернули из седла.

В первом часу пополудни из казарм на площадь (казармы были рядом) прибыл не более чем эскадрон конногвардейцев (30–40 всадников). Остальной полк без всякого энтузиазма собирался. Странная деталь – зима в столице, гололед, но никто не удосужился подковать лошадей.

Время шло. Прибывший на Сенатскую площадь Милорадович мялся. Никто не мог упрекнуть в трусости блистательного генерала, любимца Суворова, прошедшего с ним итальянский и швейцарский походы (возглавлял авангард), насмерть стоявшего при Бородино на правом фланге 1-й армии, во главе русских войск преследовавшего отступавших французов (56 лет, из которых 37 в многочисленных войнах, грудь в орденах, золотые шпаги за храбрость). Но здесь было, во-первых, крушение всех его надежд на обеспеченную и безбедную старость (гвардейский бунт в столице, где он генерал-губернатор, априори ставил жирный крест на его карьере), во-вторых, русское каре, не вражеское. Офицеры, отцов которых он водил в атаки, солдаты, сами в этих атаках грудью его прикрывавшие. Гордость России – ее гвардия.

Он смущенно обратился к командующему конногвардейцами генерал-адъютанту Алексею Орлову: «Пойдемте вместе поговорим с бунтовщиками». Граф (в боях с 1805-го до взятия Парижа) благоразумно отказался – у самого младший брат генерал-майор Михаил Орлов (также герой Отечественной войны) среди декабристов. Да и глупо просто так подставлять лоб под вполне реальную пулю. Тем более когда еще не подошел весь твой полк. «Я оттуда, последуйте моему совету, граф, не ходите. Тем людям необходимо совершить преступление. Не следует давать им повода».

Пылкий серб Милорадович вспыхнул: «Что это за генерал-губернатор, который не может пролить свою кровь, когда он должен ее пролить…» Он уже чувствовал себя обманутым со всех сторон и обреченным.

Кинулся его адъютант, подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка Александр Башуцкий, умоляя подождать подхода конногвардейцев (в полку хватало сторонников заговорщиков, они, как могли, саботировали выход из казарм). Граф просто взорвался: «Я ждал двадцать три минуты и не жду более! Дайте мне лошадь». Добавил зло, уже по-гвардейски, обращаясь к Орлову: «Я не хочу вашего, мать-перемать, полка! Да я и не хочу, чтоб этот день был запятнан кровью… я кончу один это дело!» Кликнул Башуцкого и помчался навстречу своей смерти. Он шел ва-банк: либо ликвидирует то, что сам же соорудил желанием быть «делателем королей», либо погибнет с честью.

Было 12.30. В каре напряглись. Любовь солдат к популярному генералу была общеизвестной (Милорадович тоже об этом знал, на что и рассчитывал), он мог серьезно поколебать замерзшие умы гвардейцев. Медленно проплывая на лошади сквозь оцепление московцев, Милорадович, грудь колесом, ордена навыкат, вопрошал: «Солдаты! Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Люценом, Бауценом?» Каре безмолвствовало. Это были солдаты новых рекрутских наборов, в Наполеоновских войнах не участвовавшие и благоговевшие перед овеянным славой генералом. Участвовали некоторые офицеры, которые угрюмо молчали внутри каре. Момент был критический, обе стороны это понимали.

К генералу подскочил князь Оболенский, обходящий с патрулем каре со стороны Зимнего дворца. «Ваше сиятельство, извольте отъехать и оставить в покое солдат, которые делают свою обязанность». Милорадович лишь встряхнул кудрями: «Почему ж мне не говорить с солдатами?» Ну, не стаскивать же героя из седла. Князь вырвал у ближайшего гвардейца ружье и попытался кольнуть лошадь штыком. В этот момент из-за спин солдат к генералу уже тянулась рука Каховского. С заряженным пистолетом. Грянул выстрел. Испуганная лошадь дернулась, и штык Оболенского скользнул не в ее круп, а в бок Милорадовичу. Как копье римского легионера Лонгина в бок Спасителя.

Весь фас каре ахнул и… дружно пальнул. Не прицельно, просто в воздух, убивая в себе страх. Легендарный генерал, более чем в пятидесяти сражениях не получивший ни царапины, сползал с лошади на руки трясущемуся Башуцкому. Генерал был тяжел. Адъютант что-то проорал в толпу обомлевших зевак, из которой выскочили четверо каких-то людей и помогли ему тащить раненого. Очень хотелось бы посмотреть им в глаза (Башуцкий не запомнил их) – пока несли, у Милорадовича успели стащить ордена. Отнесли неподалеку в конногвардейские казармы. Врачи, извлекая из легких пулю, показали ее умирающему, который простонал: «О, слава Богу! Это пуля не солдатская! Теперь я совершенно счастлив!»

Николай с преображенцами только подходил к площади, когда флигель-адъютант полковник князь Андрей Голицын сообщил ему о том, что Милорадович смертельно ранен. Государь слышал выстрел, смертельно побледнел, но не остановился и дошел до угла Вознесенской улицы. Навстречу ему шел офицер Нижегородского драгунского полка с вызывающей у Николая резкое раздражение черной повязкой на голове, как у разжалованного пирата. То был «отважный кавказец» Якубович, который всех уверял, что лично пристрелит самодержца, дайте только возможность. Возможность шла ему навстречу, не прячась.

Николай пишет: «Огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенно отвратительное. Подозвав его к себе, узнал, что он Якубовский, но, не знав, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко сказал:

– Я был с ними, но, услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.

Я взял его за руку и сказал:

– Спасибо, вы ваш долг знаете».

Якубович на всякий случай тоже ставил свечки и богу, и сатане. Никаких потребностей убивать государя у этого позера и отчаянного вруна не было.

Было около 13.00. Со стороны Исаакиевской площади галопом наконец-таки выскочили конногвардейцы (полтора часа добирались из казарм, расположенных в полуверсте от Сената). Николай стиснул зубы: потом разберемся. Скомандовал: коннице спиной к Адмиралтейству (прикрыть направление на Зимний), роте преображенцев с полковником Николаем Исленьевым – закрыть подходы к наплавному Исаакиевскому мосту (очень мудрое решение – за мостом казармы финляндцев, часть из которых не присягнула императору), остальным (считаные десятки штыков) попытаться окружить площадь.

Получасом ранее в бригаде Гвардейского экипажа матросы отказались присягать Николаю. Комбриг генерал Шипов распорядился арестовать командиров рот, все послушно отдали сабли, зная, что подготовленные ими матросы эти сабли принесут вместе с головой комбрига. Шипов благоразумно удалился в канцелярию, оставив бесновавшихся «братушек», которым достаточно было только искры. Она прозвучала с другого берега Невы в виде нестройного залпа фаса каре в воздух. Мичман Петр Бестужев взвился: «Ребята! Что вы стоите! Слышите стрельбу? Это ваших бьют!»

Для русского уха не надо другого приказа. Когда «наших бьют», на пути лучше не стоять. Другому брату капитан-лейтенанту Николаю Бестужеву надо было только указать направление, где «били»: «За мной! На площадь! Выручать своих!» В этот момент весь Гвардейский экипаж, включая тех, кому плевать было на Константина и Николая, вместе взятых, в полном составе, с ротными и взводными командирами, даже теми, кто вообще не определил для себя, что вообще кругом происходит, рванул из ворот казармы. Шипов только захлопнул окно канцелярии, чтобы в припадке чувств не пальнули.

Тысяча сто отчаянных голов со штыками наперевес неслись по набережной Екатерингофского канала к Галерной улице, туда, где «наших били». Им в этот момент лучше было не попадаться. Николаю не повезло (или, наоборот, очень повезло), не хватило сил, чтобы перекрыть Галерную.

В это же время (около 13.00) по диагонали от каре со стороны Петропавловской крепости по льду Невы к восставшим летела 1-я рота лейб-гренадеров под командованием поручика Александра Сутгофа. Только одна рота, которая присягнула утром вместе со всем полком. Остальные остались в казарме. Громадные обстоятельные усатые дяди, с полными сумками патронов и запасом хлеба, насквозь прошли через крепость (караул в ней несли их же товарищи, которые просто отвернулись) и вышли на Неву. Лед под ними застонал. Задерживать этих гигантов никто даже не пытался. Они вышли к площади от водопоя Конной гвардии и присоединились к фасу каре со стороны набережной. По Галерной выскочили запыхавшиеся моряки, выстроившиеся к забору перед Исаакием. Таким образом, к 13.30 на площади собрались уже более 2 тысяч восставших против пока еще численного меньшинства правительственных войск.

В свою очередь и толпа зевак не оставалась пассивной. В правительственные войска летели камни, поленья, слышались оскорбления в адрес императора. Полковника лейб-гвардии Гусарского полка Иллариона Бибикова, которого Николай послал выяснить вопрос, почему Финляндский полк медлит с прибытием, отдубасили поленом по спине.

Николай также стягивал верные войска. Подошли два эскадрона коннопионеров, пять эскадронов конногвардейцев, 2-й батальон преображенцев. С большим опозданием пришел Измайловский полк (часть его отказалась присягать, уговаривать отправился генерал Василий Левашов). Семеновский полк был отправлен перекрывать улицы вокруг Исаакия, отправили за артиллерией, два батальона верных саперов ушли к Зимнему. Государь нервничал, оставил командование на Михаила и сам отправился ко дворцу. Там семья. «Между тем, видя, что дело становится весьма важным, и не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием шталмейстеру князю Долгорукову приготовить загородные экипажи для матушки и жены и намерен был в крайности выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов в Царское Село». Дочери Мария, Ольга и Александра в это время находились в Аничковом дворце, наследника Александра его воспитатели полковник Александр Кавелин и капитан Карл Мердер на обычной извозчичьей карете (для конспирации) отвезли в Зимний в Голубую гостиную, где находилась императрица.

Тем временем (в 13.40) со стороны Сената конногвардейцы предприняли авантюрную атаку на каре. Ситуации глупее не придумаешь. Неподкованные лошади скользили, копыта разъезжались, народ хохотал. К тому же у конников были неотпущенные (незаточенные) палаши. В каре подумали, что конногвардейцы присоединяются к ним, и стали их приветствовать криками «Ура, Константин!», Когда в ответ услыхали «Ура, Николай!», пальнули по скользящим конникам (несколько раненых, ротмистру Осипу Велио прострелили локоть, из-за чего он потом лишился руки). Следует заметить, что кавалергарды, изо всех сил не спешившие на площадь, точно с таким же энтузиазмом и атаковали – шагом, без всякого желания. Оно и понятно: лошадь, если не сумасшедшая, даже в бою на штык не пойдет. Тем более тут – свои, кого рубить-то? Когда стало ясно, что это не кавалергарды, а коровы на льду, Михаил Бестужев кинулся к фасу: «Не сметь стрелять!» Этим он спас не один десяток конников, представлявших собой в этот момент в десятке шагов от каре прекрасные мишени даже для слепых.

После 14.00 пошла вторая волна восставших. В Финляндском полку, который почти весь присягнул, выступил взвод поручика барона Андрея Розена, пришедший из караула и еще не успевший присягнуть. Поручик отказался идти на поддержку Николая с генерал-лейтенантом Евгением Комаровским и собрал возле себя почти три роты финляндцев. Полк раскололся и разбежался в разные стороны. Роты Розена пошли с Васильевского острова прямо к наплавному Исаакиевскому мосту, однако его предусмотрительно перекрыли преображенцы. Два часа и те и другие стояли по разные стороны моста, не желая испытывать судьбу.

Зато пожелали лейб-гренадеры. 2-я рота (900 человек) под командованием поручика Николая Панова также через Неву вышла на левый берег, но не по диагонали, а прямо, к Мраморному дворцу и Марсову полю, пошли по Миллионной. Император не зря опасался. Гренадеры шли именно к Зимнему дворцу. Панов был умнее и тактически грамотнее своих коллег.

Однако не зря Николай в свое время баловал своих саперов. Они грудью стали в Зимнем на защиту государя (до 1917 года было еще далеко). Тысяча саперов полковника Геруа готовы были драться насмерть. Для Николая они стали теми же, что и Семеновский и Преображенский полки во время стрелецкого бунта для его идола Петра I. Захвати гренадеры дворец и семью, переговоры с восставшими пошли бы уже куда как сложнее.

Но Панов же не самоубийца, он понял, что не успел, и увел гренадеров на Сенатскую площадь. На Адмиралтейском бульваре они столкнулись с тем, кого хотели убить – с Николаем, едущим навстречу почти без всякой охраны (несколько кавалергардов с ним). Было 14.30.

«Не доехав еще до дома Главного штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гранадерский полк, идущий толпой, – вспоминал он. – Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое – «Стой!» отвечали мне:

– Мы – за Константина!

Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:

– Когда так, – то вот вам дорога.

И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более, чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль».

Это потом Николай описывал это спокойно. В тот момент достаточно было какого-нибудь «каховского» в рядах гренадеров, чтобы одним выстрелом решить исход всего восстания. Николай был в их руках. И именно тогда ему надо было становиться императором – «вот вам дорога!». Глазом не моргнув.

900 гренадеров, разбросав штыками егерей, измайловцев и преображенцев, вошли на площадь и присоединились к каре, увеличив силы повстанцев до 3100. Но число правительственных войск уже увеличилось до 12 тысяч. Теснота на площади создалась неописуемая.

Командир лейб-гренадерского полка полковник Николай Стюрлер долго шел со своими, уговаривая не бузить («Братцы, одумайтесь, на каторгу ведь пойдете»), попытался было отнять знамя, чтобы не позорили его. Прогнали. Он не отставал, шел до Сенатской площади (делал это не без пользы, одну из рот сумел увести от восставших князь Мещерский). Уже перед самым Медным всадником, как демон смерти, навстречу Стюрлеру вышел Каховский: «А вы, полковник, на чьей стороне?» Тот подтянулся: «Я присягал императору Николаю и остаюсь ему верным». Этого было достаточно. Декабристский киллер достал пистолет и грохнул в лицо гренадеру, Оболенский тут же ударил полковника шпагой. Совершенно потерявший голову Каховский схватил за грудки офицера свиты: кричи «Ура, Константин!». Юный офицер отказался – оба пистолета разряжены, ударил парня кинжалом. Его самого встряхнули. Тот потер виски снегом, кровавым. Чуть не разрыдался и сам повел офицера внутрь каре перевязывать рану.

15.00. Где Трубецкой? Диктатор еще утром понял, что весь его план полетел в тартары, и просто все это время кружил по прилегающим площадям, стыдясь то ли того, что происходит, то ли самого себя. Он видел все перемещения войск, но не стал (или не захотел) вмешиваться. Заходил то на квартиру Потемкиной, то к Бибикову, то в Главный штаб. Вероятнее всего, он просто сломался морально. Странно, но его поведение на последующих допросах говорит о достаточной психологической устойчивости, но тогда, когда надо было решать исход всего восстания и когда на успех еще были весьма ощутимые шансы, Трубецкого на месте не оказалось. Вряд ли в этом причина провала декабристов. Но существенную роль его отсутствие все же сыграло.

Тем временем подошла гвардейская артиллерия. Выяснилось, что без зарядов. Заряды хранились в специальной лаборатории, и выдать их могли только по особому распоряжению. Потребовались длительные препирательства и личное вмешательство генерала Сухозанета, чтобы боеприпасы выдали. Три пушки расположили со стороны Адмиралтейства, еще одно орудие перевезли к Конногвардейскому манежу, к Михаилу.

Николай вернулся на площадь и все не решался на резкие движения. Посылал к замерзшим и все более распалявшимся бунтовщикам генерала Воинова – прогнали и забросали камнями из толпы. Послал петербургского митрополита Серафима («Воины, успокойтесь! Вы против Бога и церкви поступили.,») – облаяли и чуть не накостыляли владыке. Пошел сам великий князь Михаил.

Как потом он сам писал: «Подъехав к рядам морского экипажа, великий князь приветствовал их обыкновенным начальничьим тоном, и из толпы мятежников раздалось дружное:

– Здравия желаем, ваше императорское высочество!

– Что с вами делается и что вы это задумали? – спросил он.

И люди стали объяснять, что две недели тому назад им объявили вдруг о смерти государя Александра Павловича, когда никто из них не слыхал еще и про его болезнь; потом заставили присягнуть государю Константину Павловичу, и они это исполнили безропотно; а наконец теперь, уверяя, будто Константин Павлович не захотел их присяги и отказался царствовать, заставляют их присягать опять другому государю.

– Можем ли же мы, ваше высочество, – продолжали они, – взять это на душу, когда тот государь, которому мы присягнули, еще жив, и мы его не видим? Если уж присягою играть, так что ж после того останется святого?

Великий князь напрасно усиливался уничтожить эти сомнения заверением, что Константин Павлович точно по доброй воле отрекся от престола; что он, великий князь, был личным тому свидетелем; что вследствие того и сам он присягнул уже новому государю и т. п.

– Мы готовы верить вашему высочеству, – отвечали несчастные жертвы, ослепленные настойчивыми внушениями своих начальников, – да пусть Константин Павлович сам придет подтвердить нам свое отречение, а то мы не знаем даже и где он».

В этом вся суть привлечения солдат к играм взрослых дядей. С одной стороны, никто и не собирался им объяснять, зачем следует умирать за своих офицеров. С другой – якобы томящийся в цепях Константин, прибудь он в столицу, вообще выбил бы решающий козырь из рук заговорщиков, и вопрос о восстании, вероятнее всего, был бы снят на годы вперед. Не захотел или именно этого и добивался? Крайними, конечно же, стали сами служивые, которых поставили под картечь за неудовлетворенные амбиции кучки «молодогвардейцев».