Текст книги "А в полку том жили-были…"

– Ты читал их объяснительные?

– Иван, – поморщился Ромашкин, быстро взглянув на него своими чуть раскосыми татарскими глазами, – вряд ли их писульки что-то изменят. У нас до тебя одного «гоблина» посадили. Он трех молодых ночью хотел построить. Построил, разбив одному нос. Потом писал в своей объяснительной, что, мол, ни в чем не виноват, тот сам упал-отжался, и все в таком духе. А тут надавали по «фанере» заслуженному прапору – и ты хочешь, чтобы их расцеловали в лобик и отпустили с миром?

– А если они его действительно вообще не трогали?

– Слушай, ты как будто первый день в армии, – Ромашкин даже оставил свою писанину. – Ты что, солдатню нашу не знаешь? За этими скотами нужен глаз да глаз. Ты им делаешь доброе дело, а они тебе же и нагадят с верхушкой. Типичный пример. Был у нас такой боец Орлов. Приезжает посреди недели к нему брат. Боец просит: «Товарищ лейтенант, отпустите на час, пожалуйста. Все будет нормально, клянусь. Просто посидим у КПП, поговорим». Отпускаю. Час нету, два нету… Звонят из милиции: поймали в городе в нетрезвом виде. А потом стоит эта козлина перед тобой с перегаром за километр, и глазки у него такие же честные. «А что такое, – спрашивает. – Вы же сами меня отпустили…» Солдату верить в иных случаях никак нельзя, Иван. И ты отлично это знаешь. Чего ни коснись. Хоть службы, хоть каких-то чисто жизненных вопросов.

– Но нельзя всех под одну гребенку грести! – возразил Иван.

– Нельзя, – с готовностью согласился замполит. – Только они сами себя под эту гребенку гребут.

– А что говорят те, кто был с ними тем вечером?

– А что они могут говорить? Либо ничего не видели, либо подтверждают слова этих придурков, хотя тоже ничего толком знать не могли. Луцик же уперся на своих показаниях рогом. Лично я думаю, что он не стал бы этого делать, если бы это были не они.

– А мне кажется, Луцик врет. Срывает злость на солдатах за то, что когда-то они над ними посмеялись. А настоящего виновного мы не ищем.

– Возможно, это действительно жутко забавно, только смеяться последним будет все же Луцик, – покачал головой замполит. – Он хоть и гад, но солдатне этого оставлять так нельзя. На голову сядут.

После разговора с Ромашкиным Иван понял, что судьба парней решена. И решена с легкостью.

Выйдя из казармы, Иван встретил старшего прапорщика Дерковича, старшину роты.

– Приветствую лучших людей, – широко улыбнулся старшина, пожимая Ивану руку. Приветливость Дерковича распространялась так далеко, что он мог пожимать всем руки при каждой встрече. Но приветливость эта была, как потом понял Иван, искусной ширмой.

Как-то раз они шли вместе из казармы к КПП, и старшина так же пожимал встречным сослуживцам руки. Однако стоило сослуживцу отойти, Деркович, не переставая улыбаться, цокал языком и говорил: «Козел этот безрогий неделю назад дрель взял – и ни слуху, ни духу. Вот и верь людям. Что ты! Не успеешь оглянуться, как из-под тебя вытащат». Впрочем, говорил он это без злобы, как бы между прочим, констатируя факт всеобщей нечестности, против которой лично он, старший прапорщик Деркович, абсолютно бессилен.

Большими плюсами старшины были его оборотистость по хозяйственной части, тихий, но непререкаемый диктат в роте среди солдат и готовность помочь в любом вопросе. Как бы ни матерился Деркович тихонько в своей каптерке, нужное и требуемое доставалось и исполнялось.

– Макарович, вы Луцика не видели? – спросил Иван.

– Луцика? Так он сегодня по столовой заступает. Наверное, на складе должен быть. Продукты получает. А вам он зачем? – лукаво поинтересовался старшина.

– Да так, поговорить надо, – неопределенно ответил Иван.

– Если насчет солдатиков, так это бесполезно. Я с ним уже говорил. Ты же дурак, говорю, – перешел на интимный полушепот Деркович. – Что ты делаешь, говорю. Такую бучу поднял. И себя грязью обмарал, и пацанов этих. Ты же, говорю, соображать должен. Тридцатник скоро стукнет… Только моргает, дурачина. Я, говорит, не отступлю. Подоляко, мол, давно уже напрашивался. А что Подоляко? Я на него как на себя полагался. Нормальный хлопец. Держи его в кулаке, толк будет. А если ты – сопля на ветру, так тут уж никто не виноват.

К аресту двух солдат роты, и в особенности Подоляко, старшина относился с нескрываемым раздражением по многим причинам. Так уж повелось, что Деркович всегда выбирал себе среди бойцов некое доверенное лицо. Не в смысле стукачества (к слову, старшина и без стукачей знал каким-то образом о роте все), а в смысле хозяйственных вопросов. Старшина ведь тоже человек, и ему надо бывать дома, а в роте постоянно необходимо выдавать и принимать рабочую одежду, инструменты, следить в банные дни за сдачей постельного белья… Арест Подоляко означал, что надо либо все это делать самому с утра до позднего вечера, либо искать другого бойца, подходящего на эту «должность».

– Так Луцик на складе? – переспросил Иван.

– Должен быть там, – кивнул Деркович.

Попрощавшись со старшиной, Иван повернул к столовой, за которой располагались вещевые и продуктовые склады.

Двери склада, окаймленного широким бетонным выступом для удобства разгрузки с машин, были широко раскрыты. Возле них суетились солдаты в рабочей форме.

– Луцик тут? – спросил у одного из них Иван. Солдат кивнул.

Прапорщик Луцик, судя по всему, пребывал в прекрасном расположении духа. Он сидел за небольшой остекленной конторкой вместе с начальником склада и что-то со смехом ему рассказывал. Начальник склада, старший прапорщик, тоже заходился от смеха.

Иван постучал пальцем в стекло и кивком головы попросил Луцика выйти.

– Чего тебе? – отозвался Луцик с неподражаемой наглостью.

Если бы кровь могла вскипать, как описывают это некоторые авторы, именно такое явление в эту минуту постигло бы Ивана. Но кровь у него не вскипела. Просто в душе возникло бесконечно глубокое чувство оскорбленности. Оскорбленности своего «я», своего положения и мундира, доставшегося многолетним курсантским потом.

Рванув на себя дверь, Иван вошел в конторку и произнес ледяным тоном:

– Товарищ прапорщик, оторвитесь на минутку от своих очень важных дел, застегнитесь, приведите себя в порядок и следуйте за мной. Второй раз я повторять не буду.

Хлопнув дверью, Иван вышел из прохладного склада и направился за угол, где валялись старые разломанные ящики. Луцик, застегиваясь на ходу, бежал за ним. Вид его за это короткое время претерпел значительные изменения. На лице появилась примирительная улыбка, наглость в глазах спряталась, оставив на поверхности только крохи, и то лишь для того, чтобы замаскировать страх.

– Иван, ты чего, в самом деле?

Луцик все еще пытался казаться равным, имеющим право называть Ивана по имени, а не по званию, что было для него непривычным.

– Ничего, урод, – процедил Иван, затаскивая прапора в закуток и прижимая его к стене. – Я что, похож на твоего другана из пивнухи? Или мы вместе по бабам ходили? Еще раз ляпнешь «чего тебе», сделаю плохо. Я не стану рапорта строчить – выловлю в городе по гражданке и отфигачу по полной программе. Уяснил?

И в этот момент Иван понял, что совершил ошибку, разозлившись и перейдя на неофициальный тон. В глазах Луцика снова всплыла наглость.

– Вы мне угрожаете, товарищ лейтенант?

– Нет, просто предсказываю недалекое будущее.

– Тогда я скажу вот что. Фигачили уже такие. Теперь на лекарства работают.

– Луцик, тебе кто-нибудь говорил, какое ты гэ? – прищурился Иван.

– Это все? – усмехнулся тот.

– Нет, не все. Просто я хочу знать, что произошло на самом деле.

– Я все написал в рапорте.

– А мне кажется, не все. Мне даже больше кажется, что написал ты то, чего не было. Ты хоть понимаешь, что после этого солдаты тебя еще меньше уважать будут?

– А я, в отличие от некоторых, с солдатами в канцелярии после отбоя кофеи не распиваю, – с глумливой ухмылкой произнес Луцик.

Иван, действительно любивший поговорить «за жизнь» со своими сержантами, стоявшими в наряде по роте, – и те невольно уважали его за человеческое к ним отношение, – теперь понял, кто именно «настучал» замполиту части об этом «позорном» факте.

«Вы хоть понимаете, что это панибратство, товарищ лейтенант?» – со злостью пищал тогда майор Чайко, почему-то напоминавший Ивану Чичикова.

«Если вы, товарищ майор, называете “панибратством” то, что я могу вам прямо сейчас доложить имя, фамилию, дату рождения, характеристику и семейное положение каждого бойца в моем взводе, то пусть это будет панибратством», – спокойно отвечал Иван.

«Вы мне не разводите тут демагогию! Не надо. Просто недопустимо, чтобы офицер распивал чаи-кофеи с солдатами! Повторяю вам, если вы не понимаете, что это махровое панибратство!» – ярился майор.

«А как тогда назвать то, что трое солдат стеклили балкон в вашей квартире?» – спросил Иван.

Не найдясь с ответом, майор опустил глаза и махнул на дверь: «Идите и больше не допускайте таких фактов».

Каждая такая встряска в кабинете начальства оставляла неприятный осадок в душе, и, возможно, теперь перед Иваном находился человек, изначально виновный в этом гадком чувстве, испытываемом всякий раз, когда ему приходилось сталкиваться с предательством.

– Ну и скотина же ты, Луцик… Неумная и подлая скотина.

– А за эти слова, Иван, можно и ответить, – покачал тот головой.

– Я отвечу за любые слова, сказанные в отношении тебя. И ни у кого за спинами шушукаться не буду.

– Вот и поговорили, – приводя в порядок форму, нервно хохотнул Луцик. – А напоследок, лейтенант, советую все же выбирать выражения. Тут, в Луговой, есть целый цыганский район, а там у меня много друзей. Так что кто кого отфигачит – большой вопрос. Не лезь ко мне. А я не буду лезть к тебе. Всего-то. А сосунков этих я посажу, можешь не сомневаться. Троих за свою службу посадил – и этих посажу.

– Посмотрим, – кивнул Иван.

– И смотреть нечего. Сядут как миленькие.

– Ты, блин, действительно дурак. Ты ведь никто, Луцик. Никто. Что такое ты без армии, без своих погон? Ты бегаешь, жалуешься на солдат каждому начальнику, но сам ничего сделать не можешь. И то, что посадят этих пацанов, ничего не изменит.

Последнее Иван говорил уже в спину быстро удалявшемуся к зданию столовой Луцику. Шел тот гуськом, нарочито небрежно засунув руки в карманы, но спина… Вид этой чуть согнутой спины внушал Ивану надежду, что слова зацепили подлеца. Должны были зацепить!

* * *

…Мало того, что зарплата была маленькой, так еще и существовал строгий запрет на иной вид деятельности, кроме военной. Однако все потихоньку подрабатывали. Кто где мог. И кто как умел. А иначе нельзя было прокормить семью.

Иван тоже подрабатывал. Лейтенантское жалование имело обыкновение кончаться уже после второй недели. Тогда приходилось переходить на бульонные кубики, китайскую лапшу и хлеб. И как только наступало такое время, он брал с согласия отца машину и таксовал по городу. По этому поводу Иван уже много раз имел нелицеприятные разговоры с соответствующими начальниками, которые узнавали об этом непонятно как.

И в этом бардаке никто бы и думать не стал о судьбе двух солдат.

Это задевало Ивана. Задевало равнодушие. Задевала неумная злоба Луцика, решившего утверждать свой авторитет такими бесчестными методами. Это не было правильным. Но что противопоставить Луцику, теперь уже ощетинившемуся из какого-то своего извращенного принципа? Что?..

Этого Иван пока не знал. Конечно, прапорщик Луцик еще получит свое, но не от руки офицера Вишневского. Марать руки об это чудо природы не хотелось. И не потому, что Ивана испугали туманные намеки о многочисленных друзьях в цыганском районе (такая мысль ему и в голову не приходила), а просто из-за того, что вряд ли удовольствие разбить луциковскую рожу помогло бы делу. Нельзя было давать Луцику лишний повод чувствовать себя жертвой, отчего тот стал бы еще яростнее защищать свою иезуитскую позицию в отношении бойцов.

Но придумать что-то было необходимо. Иначе двум молодцам ни за что ни про что могли припаять срок. Очень даже могли.

* * *

Командир второй роты капитан Миронов отличался удивительным спокойствием, трудолюбием и упрямством. Маленький, с молодости седовласый, он завел привычку курить трубку в минуты досуга, напоминая профилем актера Ливанова в роли Шерлока Холмса.

Долгое свое пребывание в должности ротного и капитанские звездочки объяснялись нежеланием делать карьеру. Ну вот нравилось ему с утра до ночи по пояс торчать под капотом «Уралов» и ЗИЛов! Найти Миронова можно было в двух местах – в канцелярии за документами или в ротных боксах, в автопарке. В канцелярии был он хмур и неразговорчив, а вот в автопарке преображался. О машинах своих говорил не как о чем-то неодушевленном, а словно все они были живые и с характером.

К «Уралу» с кунгом приемного центра Р-454 Миронов относился как к капризному и норовистому старому льву – машина часто ломалась, одышливо плевалась горячим газом. Ротный подходил к ней после очередной поломки и, нырнув под капот, тихо и примирительно бормотал что-то. А юркий ГАЗ-66 с кунгом радиостанции Р-111 он называл охламоном и иногда спрашивал: «Ну, что, охламон, побегаешь еще?»

На совещание к командиру батальона капитан Миронов являлся порой по локоть в мазуте, с полосками масла на лице. Садился на краешек стула, чтобы не испачкать, и оживлялся только тогда, когда разговор заходил о двигателях и топливе.

Не было в полку машин более ухоженных и надежных, чем в роте капитана Миронова. Солдаты, привыкшие к такой манере общения ротного с машинами, и сами невольно перенимали у него уважительное отношение к технике. Передавая свои «тачки» молодым водителям, заставляли вникать в каждую мелочь, в каждый нюанс работы, с едва сдерживаемой слезой и тяжестью в сердце покидали родную кабину.

Спокойствию ротного в самых разных ситуациях могли позавидовать древние стоики, а его безмятежность сделала бы честь эпикурейцу. Худой и низкорослый, с чуть кудреватой седой растительностью на голове, имевший обыкновение говорить размеренно, без криков, матов и армейских выражений, он в принципе не мог не вызвать благоговейный трепет в солдатских сердцах. Но удивительное дело: солдаты его очень уважали. За справедливость и рассудительность.

Все в роте капитана Миронова было несколько иначе, чем в других подразделениях. Всякий раз, когда заходила речь о второй роте, возникало ощущение правильности, какой-то удивительной четкости и завершенности, созданной ротным в коллективе. В отличие от других, рота капитана Миронова была управляема. И управляема не внутренними лидерами, на которых в большинстве своем полагались командиры подразделений, а только одним человеком – самим капитаном Мироновым. Его приказы, отданные тихим, спокойным тоном, выполнялись без оговорок и увиливаний.

Конечно, в его роте были разные люди, призывы менялись, потому и возникали ситуации, нарушавшие общую картину, но капитан Миронов снова и снова доказывал, что безнадежных случаев для него просто не бывало. Рано или поздно каждый его солдат занимал в роте предписанную ему нишу. Прознав о такой способности Миронова, командование части переводило во вторую роту самых ненадежных, самых строптивых солдат. Миронов, конечно, от этого «начальственного внимания» в восторг не приходил, но и поделать ничего не мог. Как не мог ничего поделать и со своим старшиной роты старшим прапорщиком Задонским, называемым всеми Тараканом за пронырливость и пышные, рыжеватые от табака усы.

Воспитывать старшего прапорщика Задонского было бессмысленно. К его старшинскому хозяйству трудно было придраться. Бумаги, накладные, ведомости, тетради учета находились в идеальном порядке. Однако хитрый Таракан как-то удосуживался продавать кое-какое мелкое военное имущество. К тому же Таракан имел крепкое положение в части благодаря умению подмасливать начальство, вечно что-то строившее или ремонтировавшее, которому постоянно требовались умелые руки. Задонский, к его чести будет сказано, действительно имел золотые руки. Но при таких руках ближе к пенсии Таракан стал ленив до совершенного неприличия.

– Я свое отпахал! – хорохорился он в курилке. – Теперь вы, молодые, на весла седайте!..

…Задонский после обеда как испарился. Войдя в спальное расположение, капитан Миронов неожиданно заметил что-то за двухъярусными кроватями и проговорил:

– Ага, голубчики, понятно. Подкрепляемся? А старшины на вас нет… Ну ладно!

Можно было видеть, как трое бойцов, комфортно устроившись на кроватях и разложив на газетке домашнюю снедь, с аппетитом ее поглощали.

– Значит, до ужина потерпеть не могли? Решили заточить втихомолку, в спокойной казарменной обстановке? Что ж, други мои, я вас понял, – кивнул Миронов. И тихо сказал молодому взводному, вышедшему из канцелярии лейтенанту: – А теперь смотри, как я этих «голодных» учить буду.

После чего громко крикнул:

– Дежурный, стройте роту!

Со всех углов на «взлетку» посыпались солдаты, ожидавшие построения на ужин.

Троих обжор Миронов выставил перед строем в том виде, в каком они были обнаружены: в майках, брюках и тапочках.

В расположении второй роты установилась необычная тишина.

– Равняйсь! Смирно! – скомандовал дежурный и повернулся к ротному.

– Вольно, – козырнул капитан Миронов. – Итак, товарищи солдаты. Вам, вероятно, интересно, почему три ваших товарища стоят сейчас перед вами в таком непрезентабельном виде? Я вам скажу. Это несчастные, голодные дети.

По строю пронеслась волна сдерживаемых смешков, а трое довольно упитанных «детей» потупились со смущенными улыбками.

– Бедные дети так страдали от недоедания, что даже не смогли встать с кроватей и дойти до столовой, чтобы утолить голод. Печально. Думаю, все со мной согласятся, если мы, не дожидаясь ужина, позволим этим несчастным доесть. Не дай Бог им станет плохо по пути в столовую.

Дежурный сержант уже стоял с пакетом. Пакет был передан провинившимся.

– Ешьте, – кивнул Миронов. – Даю вам честное слово, что рота никуда не двинется, пока вы все не съедите. Кушайте спокойно. Если рота немножко опоздает на ужин, это не страшно.

Солдаты неуверенно запустили руки в пакет. На свет божий выглянули: куриная ножка, огурец и шмат сала. Каждый неуверенно откусил от доставшегося ему продукта.

Строй все больше изнывал от еле сдерживаемого смеха. И чем больше и торопливее провинившиеся запихивали в себя снедь, тем неудержимее звучал смех.

А потом наступила тишина. Да и «голодающие» больше не хихикали. Они отворачивались, медленно пережевывая остатки еды. Рота погрузилась в гробовое молчание.

По всему было видно, что эти трое с большим удовольствием провалились бы сквозь пол казармы, лишь бы не стоять сейчас перед строем. Можно было не сомневаться, что такая наука пойдет им впрок больше, чем несколько внеочередных нарядов. Коллектив умел презирать. И если он выражал презрение смехом, презираемым от этого было не легче…

Ротный не смотрел на них. Он был, казалось, рассеян и бесстрастен. Ни гнев, ни презрение не читались на его лице.

А потом он заговорил, сначала приказав «обжорам», тоскливо доедавшим огурец:

– Приведите себя в порядок и встаньте в строй, товарищи солдаты… Хочу спросить у вас… У всех вас: почему? Почему это возможно – трое втихаря жрут, а остальные смотрят? Вы же сослуживцы, песни под гитару в сушилке вечерами поете, на физо вместе умираете, спите все в одной казарме… А завтра объявят тревогу – экипажи на машины, и вперед в поля! А там кухня подзадержится, и кто-то с пакетиком снеди устроится под какой-нибудь сосенкой и будет… питаться, не разделив хлеб с товарищами… Такое может быть? Может? – возвысил голос ротный, осматривая ряды своих солдат, невольно вытянувшихся по стойке «смирно». – Я спрашиваю: может или нет?!

– Нет, не может, – прозвучал в тишине голос командира отделения сержанта Великодного.

– Не спрашиваю теперь, почему, – продолжил капитан Миронов. – Наверное, все понимают. Но спрошу: почему здесь, в казарме, возможно? На полевом выходе, на войне – нельзя, а тут можно?

Молчание было ему ответом. Строй стоял, не шелохнувшись.

– Я все сказал, товарищи солдаты. Готовьтесь к обеду. Вольно. Разойдись!

Ротный повернулся и вышел из казармы.

Строй некоторое время стоял в том же положении. Потом, словно очнувшись, распался. Но без привычного оживления.

Никто не смотрел друг другу в глаза.

Взводный хотел было сказать что-то, но передумал. Говорить после ротного Миронова было глупо.

* * *

Войдя в канцелярию второй роты, Иван застал Миронова в размышлении над листком, вырванным из ученической тетради. Листок был исписан крупными буквами.

– День добрый, Михалыч, – жизнерадостно поздоровался Иван.

– Здорово, здорово, – кивнул Миронов, откладывая листок и вставляя в мундштук сигарету. Курил он исключительно отечественные сигареты, пренебрегая повсеместно распространенными громкими зарубежными марками, и только через мундштук. Вкупе с этой деталью дымчатые очки и чуть всколоченная седая шевелюра делали его похожим на ужасно интеллигентного физика времен разгула социализма.

– Хочешь посмеяться? – спросил Миронов и подал исписанный листок. – Читай.

«Я радавое Сингаевски пашол на пошту патаму што хацел бросiць письмо сам. Но тут миня поймал прапаршчык Луцык и сказал почему я не в казарме. Я сказал што хацел забросiць писмо. Он сказал что запишет меня патаму што я не застегнут. Это все што я магу сказать па этаму вапросу.

13 июня 199… Рад Сингаевски»

Иван сдержанно хрюкнул, возвращая листок.

– По письму – дурак дураком, – сказал Миронов, попыхивая сигаретой. – А ведь это совсем не так. Нормальный пацан. Как все. Может быть, даже сообразительнее некоторых. А мне говорят: наказывай. За что? За то, что дебильный прапор, носящийся по всему гарнизону, как раненый олень, встретил его расстегнутым в жаркую погоду, а потом самоотверженно доложил об этом коменданту? А этот солдат, хоть и не умеет писать грамотно, зато любую машину с завязанными глазами починит. Вот и посуди, в каком я положении. За ерунду готовы сожрать солдата со всеми потрохами. И про твоих уже слышал. Подоляко у меня служил, его я знаю. Конечно, он тот еще жук, но совсем не дурак. Связываться с Луциком в открытую не стал бы. Кто там еще с ним?

– Самсонов, – подсказал Иван.

– Этого не знаю и сказать ничего не могу. Но если они сошлись, значит, одного поля ягодки. Луцик – свинья. Пачкает сам себя только из мнимого удовольствия увидеть наказанными всех своих обидчиков в лице этих двоих. Грустно. Ты с ним говорил?

– Пытался.

– И что?

– Ничего. Дураком родился, дураком и помрет.

– Ясно. От Луцика ничего другого ждать не приходится. Жалко пацанов… А припугнуть не пробовал?

– Он мне на своих знакомых среди цыган намекнул.

– Это у него знакомые среди цыган? – сдержанно засмеялся Миронов. – Так они ему морду полтора года назад разукрасили за что-то. Служебное расследование по этому случаю проводили. Менты многих цыган тогда посадили. Не из-за Луцика конкретно, а просто наркотики попутно нашли. Так что ему там лучше не появляться. Трепло он. Хотя ты и сам это знаешь.

Миронов поднялся и вышел вместе с Иваном из канцелярии.

– Если хочешь спасти бойцов от тюрьмы, придется немножко повоевать с начальством. Они это дело, я так понимаю, собираются раскручивать до конца. Выступят, так сказать, единым фронтом. Бардачный это любит. Будет чем потом солдат стращать… А ты, если не боишься, попробуй выступить на их стороне. И взвод свой подключи. Коллектив, что бы там ни говорили, многое значит в армии. Должно же в наших войсках еще остаться что-то такое, на что можно было бы надеяться и рассчитывать.

* * *

Стоял жаркий август.

Есть в этом месяце что-то неуловимо печальное, несмотря на кажущийся разгар лета. Всего лишь несколько недель отделяло его от дождей, промозглого холода по вечерам и утренних паутинок на траве, покрытой тяжелой росой. Это двоякий месяц. Все в августе жаждало уже осенней прохладцы – и одновременно не желало холодов.

Таким же двояким было и настроение Ивана.

Знакомство с родителями Кати, как к нему ни готовился Иван, стало для него неожиданным. К некоторым событиям просто нельзя подготовиться.

Решение о свадьбе далось нелегко. Жутко смешно было думать о себе как о чьем-то муже. Вся прелесть совместного времяпрепровождения в пустой квартире Катиной тетки меркла перед призраками будущих проблем – подготовки к свадьбе, самой свадьбы и того, что будет после нее.

Вдвоем, ничем не связанные, они строили легкие, воздушные и, если уж говорить начистоту, малоосуществимые планы. От которых становилось легко и приятно именно потому, что они были далеки от действительности.

Но теперь все обстояло иначе. Катя «залетела». Не могла не «залететь», учитывая ту интенсивность и периодичность, с которой они посещали теткину квартиру… Впервые узнав об этом, Иван на несколько мгновений наполнился адреналином, заставившим его обильно вспотеть, а потом пришло время для решительных действий. И Катя, и Иван изъявили желание соединить, как говорится, свои судьбы.

В дом Зинаиды Павловны как-то вечером явилась целая делегация, состоявшая из будущего свекра, тещи и ее сестры. Глядя на них, никак нельзя было предположить, что Катя являлась их родной кровью. Изящная, с хрупким голосом и телом, она никак не походила на своего коротконогого пухлого отца и достаточно грузную мать, по всей видимости, прилагавшую массу усилий для того, чтобы удержать на лице следы моложавости.

Надо сказать, что усилия эти имели плачевный результат – моложавость никак не хотела держаться на ее лице, напоминавшем искусственную маску, которую рисуют на себе японские гейши. Выщипанные и заново прорисованные брови выглядели, как две изогнутые черные рапиры, устремившиеся прочь от переносицы с горбинкой к краю чуть припухлых глаз. Выкрашенные в темно-бордовый цвет волосы были уложены в праздничную прическу, уместную разве что для двадцатилетней девушки. Тонкие губы Галины Константиновны были густо обработаны помадой. На когда-то полных, а теперь обвисших щеках пудра не скрывала морщины и борозды, возникающие обычно в результате бурных переживаний.

Ненамного лучше выглядела и сестра Галины Константиновны, Вера Константиновна. Единственно, она была чуть моложе.

С одного взгляда было понятно, кто заправлял в Катиной семье.

– Здравствуйте, здравствуйте, – широко улыбаясь, начала с порога Галина Константиновна. – А мы к вам на огонек. Миша, дай цветы…

Теоретический глава семейства немедленно вручил матери Ивана букет цветов.

– Проходите, проходите, – засуетилась Зинаида Павловна. – Иван, проводи гостей в зал.

Гости соизволили пройти и рассесться в креслах и на диване. При этом Галина Константиновна беспрестанно говорила о том, как жарко на улице, как долго они ходили по рынку «Динамо», чтобы купить Катеньке новые туфли, как с каждым днем растут цены и как по дороге домой они решили заглянуть к Вишневским, чтобы полюбоваться на того, за кого их Катенька, хоть тресни, собралась замуж.

– Я говорю, успеешь еще замуж, а она: нет, можешь и не отговаривать, пойду за Ивана.

Из приличия Галина Константиновна ни словом не обмолвилась о беременности дочери, словно это не имело ни малейшего отношения к их визиту вообще и к обсуждению предстоящей свадьбы в частности.

– И ни в какую, понимаете? – громогласно продолжала будущая теща. – Люблю его, говорит, и все тут. Ну если любят, так мы не звери, чтобы возражать. Пусть любят на здоровье. Мы своим детям не враги, ведь правда? Правда! Вы знаете, мы уж боялись, что она выберет себе какого-нибудь студентика без кола без двора. У него и за душой-то ничего нет. Сейчас ведь как среди молодежи? Пьют, гуляют. Ведь правда? Правда! Ничего хорошего от таких ждать нельзя.

Хозяйка дома, принеся последнюю тарелку с горячими котлетами, пригласила гостей к столу. Она слышала всю речь Галины Константиновны, но не сказала еще ни слова. Насколько Иван знал свою мать, это был признак настороженности, которую она испытывала.

Сам Иван тоже не мог похвастаться спокойствием. Он интуитивно хотел произвести приятное впечатление, но ему не нравились взгляды, которые бросала на него эта троица будущих родственников. Они откровенно его изучали. Каков экстерьер, характер, отличительные особенности… И было понятно, что они не уйдут, пока не выяснят все досконально. К тому же эта их преувеличенная радость из-за намечавшейся свадьбы была несколько неестественна. Трудно было представить, что они безумно счастливы тем, что их восемнадцатилетняя дочь беременна еще до медового месяца.

За столом потекла почти непринужденная беседа о том, сколько и как готовит Катя, что она любит, а чего терпеть не может. Исподволь, как будто никогда прежде об Иване не слышали, расспросили его о службе, о зарплате. Сумма офицерского жалования явно не впечатлила гостей. Повисла напряженная пауза, заполненная всего лишь стуком приборов.

Спустя минуту Галина Константиновна снова заговорила:

– Я так думаю, наши молодые могут жить здесь.

– А почему вы так думаете? – несколько удивленно спросила Зинаида Павловна.

– Ну как же… Квартира у вас трехкомнатная. Ведь правда? Правда! Места всем хватит.

Иван, только представив себе, что мать будет каждую ночь слышать шум, производимый ими, как и любой молодой парой, похолодел и вмешался:

– Скорее всего, мы здесь жить не будем. Это квартира матери. И мне бы не хотелось, чтобы она чувствовала себя неуютно. Как, впрочем, и мы с Катериной. Мы снимем где-нибудь квартиру и будем жить отдельно.

– Нет-нет-нет, – запротестовала Галина Константиновна, многозначительно переглянувшись с сестрой, – так не пойдет. Моя дочь по хатам скитаться не будет. Давайте тогда разменяем вашу квартиру, что ли… Сделаем им отдельную двухкомнатную, а вам, Зинаида Павловна, однокомнатную. Ведь правда? Правда! Как хорошо получается. У молодых все будет. И гараж, и машина, и квартира. Мы поможем. Зинаида Павловна вот на рынке работает, подсобит… Живи себе и в ус не дуй!

– Машина и гараж, кстати, тоже не мои, – добавил Иван, понимая, что сейчас надо сразу расставить все точки над «i». – Все принадлежит маме. И я на них не претендую.

На лице Галины Константиновны сквозь слой пудры стал проступать нездоровый румянец. Она откинулась на спинку стула и скрестила на груди руки. Муж и сестра, следуя ее примеру, тоже отстранились от стола.

– Что ж, тогда позволь, Иван, тебя спросить: как ты собираешься обеспечить будущее моей дочери?

– Будем работать, – пожал плечами Иван. – С голода не умрем.

Нервно расковыряв недоеденную котлету, Галина Константиновна зловеще заговорила:

– Понятно. Все мне понятно. Ничего этого не будет. Мы не для того годы корячились, чтобы ты на все готовенькое пришел! Вот так!