Текст книги "Орден Леопарда. Сборник рассказов и повестей"

Орден Леопарда
Сборник рассказов и повестей
Сергей Кочнев

© Сергей Кочнев, 2023

ISBN 978-5-0059-5418-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КАВЕРЗЫ ТЕАТРАЛЬНЫХ БОГОВ

БОГАТЫРИ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Случилось это так давно, что уже мало кто помнит, что когда-то спектакли перед премьерой обязательно принимал художественный совет театра. Кто сидел в этом совете и на чём эти, которые сидели, основывали свои решения, про то мы скромно умолчим, ибо речь пойдёт о другом.

За день до премьеры в Н-ском театре случился казус, какого никто предусмотреть не мог. Володя Красовкин, играющий главную роль Добра Молодца, поскользнулся на ступеньках у служебного входа и немедленно был препровождён в центральную республиканскую больницу с неприятным диагнозом «перелом лодыжки».

Дворнику за плохую уборку был тотчас же объявлен наистрожайший выговор с занесением в личное дело, от чего дворник нахмурился, засопел носом, поскрёб в затылке и решил, что отныне имеет полное право на работе не появляться вовсе, в соседнем гастрономе приобрёл три бутылки водки «Русская» и понуро направился запивать свою беду.

Дирекция же, совместно с режиссерским управлением, стала ломать и без того сломанные головы, решая, кого же можно срочно ввести на главную роль Добра Молодца. И доломала их до того, что нашла всё-таки выход.

Артист Юра Горошкин, не занятый ни в одном из ближайших спектаклей, совершенно справедливо и законно проводил свои выходные в компании приехавшего ночью из Кудымкара двоюродного брата, поглощая разного рода горячительные напитки и закусывая их кудымкарскими разносолами, а также кое-чем ещё из своих личных запасов.

Поднеся к губам гранёный стакан, Юра очень удивился, услышав телефонный звонок.

– Твою мать! – сказал Юра от души. – Какому (нехорошее слово) товарищу понадобилось отвлекать меня от важного дела?

Испив неспешно содержимое стакана, смачно крякнув и закусив вкуснейшим маринованным помидорчиком, что так любовно приготовляла кудымкарская жена двоюродного брата, которую тот благоразумно оставил дома смотреть за малыми детками, Юра направился в переднюю к телефонному аппарату, исходящему трезвоном, снял трубку, сказал: «Ну! Я у телефона. Какого хрена нужно?», и услышал в ответ такое, от чего даже присел на корточки и почему-то слегка загрустил.

Ошарашенный кудымкарский кузен, забывши про аппетитную буженинку, наколотую на вилку, открыв от изумления рот, наблюдал, как Юра вдруг засуетился, засобирался, заскочил в ванную и зачем-то стал лить холодную воду на свою выходную голову. При этом говорил какие-то непонятные кудымкаркому брату-сантехнику слова. Звучало, впрочем, и большое количество вполне понятных кузену слов, кои, к сожалению, невозможно здесь употребить. Отфильтровав их, он, в конце концов, понял, что ожидает Юру какой-то срочный ввод, что Юра сию минуту убегает на работу, что ждать его только к вечеру, а ещё вернее, к ночи, а ключи в двери, можешь гулять, если хочется, или, хрен с тобой, сиди дома.

Лишь когда за Юрой захлопнулась входная дверь, обалдевший сантехник из Кудымкара с облегчением вздохнул, выпил водки и, вспомнив, наконец, про буженину, без аппетита съел её.

Репетиция по вводу шла почти без остановок до самого позднего вечера. Юре помогали все. Художественный совет перенесли на завтра и решили, в кои веки такое случилось, совместить его с премьерой.

Алкоголь, бродивший в Юриных венах и артериях, как ни странно, нисколько не мешал процессу и к счастью (о, чудо!) не был замечен зорким глазом помощника режиссёра Люси Хлебодаровой, схватившей где-то насморк.

Юра справлялся отлично, а потому успели пройти даже последний монолог Добра Молодца, заканчивавшийся словами: «Да! Не перевелись ещё богатыри на земле русской. Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алёша Попович!», после чего звучала музыка финала, и закрывался красивый занавес. Повторили финал два раза, больше сил ни у кого не было, и на этом разошлись.

Ночью Юра почти не спал, повторял текст роли, по памяти восстанавливая мизансцены. Кузен был отправлен в дальнюю комнату, где обиженно пил водку в полном одиночестве, практически без закуски и смотрел по телевизору очень художественный фильм производства одесской киностудии.

Утром случилась премьера.

Всё народонаселение театра, за малым исключением было занято в спектакле. Малое исключение состояло из главного режиссёра Марка Иосифовича, председателя профсоюзного комитета Николая Матвеевича и приглашённого художника-постановщика Бориса Моисеевича. Следовательно, художественный совет они, собственно, и составляли. Специально для них в зрительном зале поставили стол. Забавно было наблюдать среди многочисленной детворы, заполнившей зал задолго до начала, трёх солидных лысоватых мужчин, чинно восседающих за стоящим в проходе нелепым столом, покрытым обязательным красным сукном и увенчанным графинчиком.

Начался спектакль и двигался к своему финалу без сучка, без задоринки. Добрый Молодец Юра Горошкин выходил, когда надо, говорил всё, как надо, вострым мечом махал, где нужно, в общем, был молодцом. Ближе к финалу последние опасения покинули солидных мужчин, им стало совершенно очевидно, что Юра справился с труднейшей задачей с блеском.

Но переменчивая Фортуна не была согласна с этим очевидным утверждением и подготовила на финал такой фортель, память о котором навсегда вошла в анналы Н-ского театра.

А и победил Добрый Молодец Юра Горошкин

в жестокой схватке тёмную силу.

И отрубил Змею Горынычу все три его головы.

И вонзил свой вострый меч

в обезглавленное тело поганого Змея,

и вышел вперёд к залу.

А и вытер рукавом капли пота со лба своего

Добрый Молодец.

И посмотрел светлыми очами своими вдаль,

и приготовился сказать слова свои главные, последние:

«Да! Не перевелись ещё богатыри…»

Только коварная Фортуна-проказница в этот самый момент показала ему язык и отвела на секундочку взор свой.

И замолчал тут Добрый Молодец Юра,

и задумался тяжкою думою,

вспоминая лихорадочно текст.

И предчувствуя катастрофу ужасную

в панике стрелял светлыми очами и в кулисы,

и в зал, ожидая чуда.

Но сверкнул тут фонарь театральный,

пробежал по зрителям,

И чудо случилось: увидел Добрый Молодец Юра

и стол среди детей стоящий,

и три лысины мужчин солидных,

И радостью наполнилось сердце его.

И сказал он главную речь свою: «Да! Не перевелись ещё богатыри на земле русской! Марк Иосифович, Николай Матвеевич, Борис Моисеевич!»

НЕ ХОТИТЕ ЛИ ЧАЮ?

Чистая правда

Режиссёр Курилков, приехавший на постановку спектакля в очень известный, крупный театр, не курил. С собой он привёз жену и готовый макет декораций.

Впрочем, жена ездила с Курилковым всегда, на все постановки, во-первых, потому, что была театральным художником, и макет был её кровным детищем, а во-вторых, потому что блюла супружескую верность. Не свою. Верность своего супруга-режиссёра, чрезвычайно любящего режиссёрские показы.

Что в этих показах было по мнению супруги, звали её старинным именем Евдокия, криминального? А то, что особенно охотно показывал Курилков молодым актрисам, как правильно на сцене целоваться долгими поцелуями, страстно обниматься, завлекать в амурные сети.

И вроде бы ничего такого особенного в этих показах не было, но ревнивая до умопомрачения Евдокия, предпочитала быть свидетелем всех этих невинных флуктуаций супруга, дабы упредить и не допустить.

Курилков же относился к строгостям жены с юмором, ибо земную жизнь давным-давно прошёл до половины и много дальше, так что угроза приближающейся стремительным темпом эректильной дисфункции уже приучила его к сугубо платоническим отношениям с юными дарованиями.

Вот так они и существовали в полной гармонии, режиссёр Курилков и его жена, художник Евдокия. Она рисовала эскизы, клеила макеты, а он ставил спектакли. Она ревновала, сидя в уголке на всех репетициях, а он выскакивал на площадку, чтобы показать очередной Джульетте или Дездемоне правильный страстный поцелуй, и непременно чуть-чуть задерживал на горячем теле девичьем свою режиссёрскую руку. Задерживал лишь на мгновение, подспудно и тщетно пытаясь воскресить увядающий трепет желания.

Однако, дело вовсе не в этом, ибо рассказ сей не про похотливого стареющего Дона Жуана, а про то, что страдал этот самый Дон Жуан экземой на нервной почве.

Проявлялась эта гадостная гадость в том, что, раздражаясь от бестолковости артистов или технических работников, начинал Курилков сперва чуть заметно почёсываться, но затем расходился и буквально раздирал себя ногтями до кровавых ручейков. Озабоченная сохранением режиссёрского статус кво Евдокия никак не могла допустить эдаких казусов, а потому давно, ещё во времена первых совместных постановок, выработала систему условных сигналов. Как только зоркая матрона замечала первые признаки приближающейся угрозы, она, изрёкши: «Анатолий, не хотите ли чаю?» (мужа она звала на «вы» и Анатолий) спешно направлялась к помощнику режиссёра с требованием немедленно объявить перерыв и принести Анатолию напиток. Измученные дотошным режиссёром работники всех цехов с радостью выполняли требования жены оного и устремлялись на перекур.

В театре трудно что-либо сохранить в тайне от коллектива, а потому очень скоро об экземе и о системе тайных сигналов узнали все без исключения, вплоть до служителей гардероба и очень сочувствовали «бедненькому Толику», а иначе промеж собой нашего Дона Жуна никто не называл.

Репетиции «Волков и овец» выкатились на финальную прямую столь стремительно, что многочисленные технические проблемы за этой стремительностью никак не поспевали. Занавес был не расписан, костюмы не пошиты, реквизит лишь из подбора и т. д. и т. п., не говоря уже о том, что многие исполнители, даже главных ролей, по сцене циркулировали, пряча листочки с текстом от глаз режиссёра. Ну, не успевали. Ну, не укладывался текст пока ещё в головах.

Курилков крепился. Всеми силами крепился и не выказывал волнения до поры до времени, хотя как ему это давалось, знала лишь Евдокия и администрация гостиницы, где они размещались – слышимость в гостинице была отменная.

Исцарапанный притихший режиссёр с утра появлялся в театре, сопровождаемый верной благоверной, и всё повторялось, и, казалось, конца этому не будет. Однако, конец, как и положено, всё-таки случился. Свершился, так сказать, произошёл, состоялся, осуществился, реализовался, обрёл плоть и кровь и т. д.

За два дня до премьеры возник на сцене у правого портала завпост Александров и заикаясь от волнения признался, что ковра к премьере не будет. Не успевают, слишком сжатые сроки, понимаешь ли.

И тут Курилкова прорвало. Ниагара эпитетов и затейливых словесных оборотов, более известных, как сквернословие, хлынула из него всесокрушающим потоком. Пальцы его впились в тело его и раздирая оное заёрзали, заходили, заелозили.

Забегал режиссёр по залу, обрушивая страшные проклятия на голову завпоста, а за ним забегала побелевшая в мгновение ока благоверная его с трясущимися руками, причитая: «Анатолий… Анатолий! Не хотите ли чаю? Чаю, говорю, не хотите ли? Анатолий!»

Зверски сверкнул Анатолий очами, перекошенное лицо своё режиссёрское повернул к супруге и львиным рыком своим огласил пространство, сразив наповал всё и всех: «Не хо-чу ча-ю! Хо-чу чеса-а-а-аться!!»

ДУ Ю СПИК ИНГЛИШЬ?

ИЛИ О НЕСОМНЕННОЙ ПОЛЬЗЕ И ПРАКТИЧЕСКОЙ ПОЛЕЗНОСТИ ИЗУЧЕНИЯ ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКОВ

Галина Павловна Короткова блистала. Блистала всегда и везде. В родном театре с юных лет и до времени, когда покраска волос становится обязательной процедурой, она была примой.

Невеликого, правда, росточка, но грациозная и неимоверно обаятельная, она умела любую роль выстроить так, что зрители приходили в неистовство от столь очевидного мастерства и глубины актёрской игры Галюни, как любовно называли Галину Павловну поклонники и обожатели. Впрочем, и друзья-товарищи-артисты тоже любили и уважали Галочку-Галчонка-Галюсю.

Так вот.

Первые гастроли театра в Лондоне были организованы очень хорошо. Артистов поселили в роскошных номерах гостиницы прямо напротив театра, в котором, собственно, и должны были состояться спектакли.

Зайдя в номер, Галина Павловна чуть не взвизгнула от неожиданной радости: из окна номера открывался удивительный вид – со здания, прямо напротив, через дорогу на Галину Павловну смотрела с огромного плаката сама Галина Павловна в одной из своих знаменитых ролей. Что-то под портретом было ещё написано, но что, рассмотреть было сложновато, да и с английским языком тоже сложновато.

– Ух ты! – пронеслось в немножко даже закружившейся от всемирной славы голове. – Вот это да! И в Англии меня знают! Это не просто здорово, это супер как здорово.

И Галина Павловна решила, что не будет закрывать окна шторами, чтобы иметь возможность любоваться своим триумфом в любой момент и демонстрировать его дорогим гостям, буде такие объявятся. Ведь не могут же не объявиться, раз такая популярность вырисовывается. «А интересно, много ли у меня здесь поклонников? Хорошо бы, чтобы много было. Веселые получатся гастроли».

– Саша! – выглянув в коридор, негромко позвала она. – Саша!

– Да? – донеслось из-за соседней приоткрытой двери.

– Сашенька! Напомните мне, пожалуйста, во сколько нас собирают?

– Через час, в четырнадцать тридцать, в театре, Галюнечка, потом, в шестнадцать, обед там же…

– Как в театре? А где театр? Нас повезут или как?

Администратор, Александр Осипович, поселившийся в соседнем номере, выставил в коридор начинающую седеть голову, подмигнул и заговорщически, но с посылом, прошептал: «Никому не говорите, Галюнечка, очень прошу. Мы живём прямо напротив театра. Тс-с-с-с! Это тайна. Видите в окно вашу афишу? Это он и есть – театр. Из гостиницы выходите, направо, потом переходите улицу и справой стороны здания театра служебный вход. Там внизу, в фойе, общий сбор».

– А-а! – немного разочарованно отозвалась Галина Павловна. – А я думала…

Не договорим, о чём же она думала, Галина Павловна скрылась в своём номере, немного о чём-то, только ей ведомом поразмышляла, хмыкнула, пожала плечами и принялась раскладывать вещи. Разложив их, она немного полюбовалась видом из окна и своим портретом, очень удачно гармонирующим с окружающими архитектурными нелепостями. Потом она немного полежала на диване, с которого портрет виден не был, про себя повторяя роль. Затем она села в кресло и ещё немного полюбовалась видом из окна, а потом ещё немного полежала на диване. Она собиралась было ещё немного полюбоваться видом, но вспомнила, что забыла заняться лицом, извлекла из чемодана косметичку и устремилась в ванную комнату, где немедленно занялась губами, бровями, глазами и всем остальным, чем считала нужным заняться.

В тот момент, когда уже всё почти было готово, Галина Павловна взглянула на часы и…

О, боже! Хорошие женские золотые часы «Ракета» с автоподзаводом показывали четырнадцать часов и целых двадцать минут.

– Сашенька! – выглянув в коридор, провозгласила Галина Павловна.

Дверь соседнего номера была закрыта, и на повторный призыв никто не откликнулся.

– Ну, я тебе задам! – произнесла с раздражением Галина Павловна, вернулась за дверь, прихватила сумочку, но, прежде чем покинуть номер, всё-таки бросила взгляд на вид из окна, и показалось Галине Павловне, что портрет на противоположном здании театра, как-то ехидно ей улыбается.

Впрочем, виноват, вероятно, был сквозняк, так некстати колыхнувший занавески.

Ни о чём больше не думая, кроме как о том, чтобы успеть вовремя, Галина Павловна заперла номер, ключ сунула в сумочку и устремилась к выходу, надеясь успеть добежать до театра минуты за три.

Пробегая через вестибюль, мимо портье, она было хотела спросить, куда изволили подеваться все русские артисты, но неожиданно сообразила, что школьный английский остался в далёком прошлом, а никакого другого английского, кроме «сеньк ю вери мач» у неё в запасе нет. Впрочем, и так было понятно, что все остальные русские артисты уже занимали места, готовясь к общей встрече.

Итак, Галина Павловна оказалась на шумной английской улице и немедленно повернула вправо, как велел Александр Осипович. Проще пареной репы, театр же напротив.

Заблудиться при таких условиях было очень сложно, почти невозможно, но оказалось, что при известном усилии всё-таки можно, что она немедленно и сделала. Заволновалась, пометалась туда-сюда, дорогу перешла, потом зачем-то обратно перешла и ещё раз перешла. Вот тогда уже окончательно поняла, что заблудилась и аж похолодела от ужаса.

А как тут не заблудиться, если кругом чужие английские люди, море машин, реклама в глазах мельтешит, думать мешает, надписи кругом, которые в школьном английском не изучались, а если даже изучались, то давно канули в закрома памяти. Подняла Галина Павловна глаза к небу, пытаясь разглядеть свой портрет на здании театра, но ровным счётом ничего не разглядела, потому что стояла как раз под ним у главного входа театра. Ей бы повернуться, да оглядеться как следует, но столь простая мысль никак не хотела залетать в затуманенную ужасом головку. А что мелькало в этот самый момент внутри этой самой головки, не сможет описать никто, да никто точно и не знает.

Уже совершенно отчаявшаяся и готовая буквально разреветься от ужаса, Галина Павловна вдруг увидела среди толпы чужих английских людей того, кто без сомнения поможет, того, кто спасёт и доставит по нужному адресу – высокого, подтянутого, вежливого английского полицейского.

Немедленно ринувшись к нему, Галина Павловна лихорадочно покопалась в своей памяти, извлекла из неё всё то немногое, что ещё осталось от школьного английского, сделала соответствующую паузу, чтобы перевести дух, и почему-то тоном учительницы младших классов, это всё немногое и сказала строго: «Ду ю спик инглиш?»

Вежливый, высокий, подтянутый английский полицейский, немного удивившись посмотрел на странную строгую невысокую даму, улыбнулся и очень вежливо ответил: «Ес ай ду!»

ФОНД ИМЕНИ СЕМЁНА БУЛКИНА

Если, будучи в Санкт-Петербурге, вы случайно окажетесь на Лиговском проспекте, то не поленитесь заглянуть в маленький театр «Гистрионы», что недалеко от Московского вокзала. Про спектакли театра я скромно умолчу, ибо давненько там не бывал и не рискну вводить вас в заблуждение, а вот рассказы театральных старожилов, что собираются иногда ввечеру в маленьком буфете, послушать бывает даже очень интересно.

Одни из таких рассказов про то, как был в театре основан благотворительный фонд имени Семёна Булкина, я и постараюсь вам пересказать.

***

Служил много лет Семён в театре актёром, да не только актёром, а и режиссёром был, и административные функции всякие исполнял, можно сказать, что являлся правой рукой Миши Правкина – основателя и главного режиссёра «Гистрионов».

Не всякому работнику театра полагается личный кабинет, а вот у Семёна он был, потому как без кабинета административные и другие вспомогательные надобности осуществлять было никак невозможно.

Братья и сёстры по цеху – артисты театра – частенько сиживали в этом самом кабинете небольшой, тесной кампанией, а зачем они там сиживали – догадываться можно по-разному, да и не о том мой рассказ будет.

Как-то тёплым ясным вечером, дело в мае было, ничего не подозревающий Семён занимался своими неотложными администраторскими делами, а может уже и не занимался, а просто отдыхал, просматривая на мониторе вести бескрайнего Интернета, когда в кабинет просочилась бойкая артистка Вера. Просочившись, со стоном бухнулась с ногами в кресло, несколько раз горестно вздохнула, в ярких, но цензурных выражениях пожаловалась на актёрскую судьбу-злодейку, прикрыла начинающую полнеть фигуру складками палантина, спросила чайку, приняла из рук Семёна горячую чашку и стала яростно дуть, остужая напиток.

– Антракт, что ли? – спросил Семён, не отрывая глаз от монитора.

– Угу, – ответствовала Вера и стала дуть ещё яростней. – Ещё пятнадцать минут. Успею попить.

– Успеешь, – согласился Семён. – А что сегодня? Я забыл. Волки?

– И овцы, – подтвердила Вера, приступив к чаепитию. – Печенья нет у тебя?

– Понятненько. Есть. Вот, бери, сколько хочешь, – и Семён подвинул поближе к Вере пакет с печеньем. – Только имей ввиду: сладкого тебе много нельзя.

– Да, знаю-знаю, не бухти. Я две штучки. Три. Ладно, четыре. И не смотри на меня так.

А в это же примерно время на загородной даче заслуженного артиста Юрия Георгиевича Камелькова, километрах в пятидесяти от города, в тени веранды тоже происходило своеобразное чаепитие. Уставший до чёртиков от перекопки грядок заслуженный артист Юра дул на напиток в чашке, ожидая, во-первых, когда он остынет, а во-вторых, когда же супруга наконец-то исчезнет из поля зрения, чтобы можно было незаметно извлечь припрятанную для такого случая в тряпице под скамейкой заветную бутылочку.

Нет! Не подумайте! Алкоголиком Юра не был. Но после ударного трудового дня да не принять на грудь живительные сто-двести-триста грамм – извините, как-то не гуманно! Супруга же Юрия Георгиевича, как назло, уже с полчаса вертелась в пределах досягаемости броска первым попавшимся под руки предметом, чем она иногда и пыталась отучить супруга от пагубной, с её точки зрения, привычки. Юра тихо злился про себя и упорно дул на давно остывший чай.

К броскам супруги заслуженный артист относился стоически и с надлежащим юмором. Такая, вот, у них была любовь. Впрочем, дело в данном случае, совершенно в другом. Так или иначе, но кроме как о припрятанной бутылочке никакие другие думки в Юриной голове в тот момент не возникали.

А зря!

Ибо не на даче должен был распивать чаи, мечтая о заначке, заслуженный артист Юра, а должен был он сидеть в гримёрке, готовясь к своему выходу в третьем акте спектакля. Забыл о нём Юра. Пятницу с субботой перепутал.

Доев восьмое печенье, засуетилась Вера, вскочила.

– Сколько времени?

– Да сиди спокойно. Ещё минут пять антракт, точно. Выход у тебя не сразу, в третьей картине.

– Ага. Успею покурить.

Достала сигареты, прикурила от зажигалки Семёна, с удовольствием затянулась, но рассиживаться не стала.

– Пойду потихоньку. По дороге докурю, – и, уже исчезая в дверях, бросила. – Ты бы костюмчик примерил заранее.

– Какой костюмчик?

Но вопрос Семёна повис в воздухе – Вера уже испарилась.

Ещё немного посидев за компьютером, стал Семён собираться домой. Сложил портфель, компьютер выключил и уже готовился закрыть за собой дверь, как загремел звонок внутреннего телефона. Чертыхнувшись, Семён снял трубку и услышал голос второго режиссёра, Алексея: «Костюм-то ты почему не примерял?»

– Иди к чёрту! – ответил Семён. – Что за шуточки?! – и бросил трубку.

Проверив, всё ли взял, что нужно, запер кабинет и устремился на вахту, чтобы сдать ключ.

Подошёл он к вахте…

***

Однако, здесь требуется небольшое пояснение: всё это случилось ещё до эпохи мобильных телефонов, а потому никто не мог знать где находится сейчас Юра Камельков, и почему его нет в театре. Звонили сто раз ему домой, и соседям звонили, но безрезультатно, а других способов выяснить, в связи с чем это заслуженный артист отсутствует, тогда не существовало. Не отправлять же гонца на другой конец города нашего прекрасного и великого во всех смыслах? Долго, хлопотно и бесполезно.

Режиссёр же, Миша Правкин, который мог бы сам заменить Юру, уже и так был занят в спектакле вместо другого заболевшего артиста, о чём было известно заранее.

В связи со всем этим, Миша во втором антракте нервничал на вахте, ожидая прихода Семёна и теребя в руках папку с текстом пьесы.

Как только Семён возник в коридоре, Миша возрадовался, сверкнул очами и козликом подскочил к нему с таким вот подарком: «Быстро одевайся! Будешь играть Беркутова!» Семён уронил портфель и собрался было упасть в обморок, но передумал. Беркутов, на секундочку – это главная роль.

– Как Беркутова? – поперхнувшись от неожиданности просипел он. – А как же текст?! Я не знаю текста!

– Ничего-ничего! Мы тебе поможем! У нас полтруппы текста не знает! Вон, Нинель, пожалуйста, ни слова не помнит, а как играет! – бодро объявил Миша.

Пьесу Семён, конечно, читал… лет двадцать назад, ещё учась в институте, и спектакль смотрел раза три. Однако, чтобы вот так, с налёта – с поворота? Без репетиций? Такого с ним ещё не случалось. То есть, бывали, конечно, срочные вводы – замены заболевших артистов, но всё-таки не из коридора бегом на сцену.

Дальнейшие слабые попытки избежать экзекуции, как-то: ссылки на больную бабушку, на необходимость выгулять собаку, на разность габаритов с Юрой и прочая, прочая, прочая, ни к чему не привели, режиссёр стоял на своём твёрдо, как утёс Степана Разина.

Обалдевшему Семёну сунули в руки текст, и Миша стал зудеть ему в ухо про сверхзадачу роли Беркутова.

Какая, к чертям собачим, сверхзадача! когда руки трясутся, во рту пересохло, текст перед глазами прыгает, а с тебя в это самое время штаны стягивают, надевают костюм, суют ноги твои в ботинки на два размера больше нужного, нахлобучивают хрен знает что на голову, мажут гримом, что-то с волосами делают, кажется стригут!

Не скажу, чтобы паника овладела Семёном, но приятного было мало, даже, вернее, совсем ничего приятного в этом не было. С трудом собрав, как говорится, в кулак остатки воли, решил он так: «Нужно быстро прочитать две первые сцены, это самое важное, потому что дальше большой перерыв, когда Беркутова на сцене нет, и я успею прочитать, что там дальше».

Тут прозвенел звонок, возвещающий начало третьего действия. Лихорадочно листая страницы с текстом, Семён пытался запомнить хотя бы что-нибудь, но это «хотя бы что-нибудь» запоминаться не желало никак. Поэтому первые картины третьего акта, пока Беркутов ещё на сцене не появлялся, Семён провёл так: открыв страницу, пробегал её глазами, закрывал и пробовал воспроизвести то, что только что прочитал. Не получалось. Приходилось повторять.

После третьего повторения кое-что воспроизвести удалось, и это приободрило Семёна. О, радость! Две первые сцены Беркутова он более-менее усвоил. Несколько успокоившись, он двинулся к выходу на сцену, где неожиданно столкнулся с выходившим навстречу ему со сцены Мишей. Вид у Мишы был победный.

– Я придумал! – шепотом триумфатора заявил он, увидев Семёна. – Я сократил две твои первые сцены: коротенько пересказал их, как будто мы с тобой уже встречались. Иди, Кутузов! С богом! – и счастливый Миша покинул будущего Беркутова.

Внутри Семёна всё рухнуло, и гаденький голосок в мозгу ехидно пропел дискантом: «Это трындец!»

– Ребята! – тихо сказал Семён. – Я ни слова не помню! Задавайте мне наводящие вопросы, а я попробую отвечать. – и тут его буквально вытолкнули на сцену.

Очутившись в ярко освещённом прожекторами пространстве, Семён поглядел в зал, увидел множество горящих глаз и, понимая, что спасение уже невозможно, расправил плечи, улыбнулся и вдруг ощутил такую волну уверенности в полной безнадёжности ситуации, какую редко испытывал в своей актёрской судьбе.

Ощущение неотвратимого провала сродни ощущению приговорённого к казни, с которым несчастный покорно встаёт у стены, кладёт голову на плаху или поднимается на эшафот. Вот и Семён, испытав нечто подобное, смиренно двинулся навстречу судьбе. В голове стучало лишь одно: «Да и хрен с ним! Погибать – так с достоинством!» Он приосанился, поклонился слегка зрителям, потом таким же поклоном встретил вышедшего навстречу партнёра и вступил в диалог.

Диалог этот можно пересказать примерно так. (Имена и ситуации условные).

Партнёр: «А! Кого я вижу! Иван Иваныч! Здравствуйте, любезный!»

Беркутов: «Здравствуйте, любезный, здравствуйте!»

Партнёр: «Вы, конечно, помните, меня, я Петр Петрович?»

Беркутов: «Как же мне, Пётр Петрович, вас не помнить? Помню-помню!»

Партнёр: «А вы, драгоценный, Иван Иванович, конечно не на перекладных к нам пожаловали? Чай, на поезде прикатили?»

Беркутов: «Правы, Пётр Петрович, правы! На поезде я пожаловал, на перекладных шибко зябко, да и трясёт сильно».

Партнёр: «А уже не затем ли вы к нам пожаловали, милостивый Иван Иванович, чтобы пожить у нас немного, да кой-какие порядки навести?»

Беркутов: «Угадали, почтеннейший Пётр Петрович! Угадали. Хочу тут у вас пожить немного, поосмотреться. Да порядки кое-какие навести».

Партнёр: «Вы, бесценнейший Иван Иванович, вероятно хотите у меня спросить, а кого это я векселёк просил поправить маленько?»

Беркутов: «Милейший Пётр Петрович, да вы, батенька, просто ясновидящий! Действительно, векселёк меня интересует чрезвычайно. Кого это вы просили поправить его маленько?»

Ну, и дальше всё в этом же духе. Весомо, вдумчиво отвечал Беркутов на наводящие вопросы. Паузы иногда такие делал для придания важности словам своим, что зрители были просто зачарованы значимостью его фигуры. А отчего эти паузы происходили, догадаться не трудно.

После разговора с первым персонажем Беркутов неспешно покинул сцену с обещанием всенепременно вернуться.

Выйдя за кулисы, Семён облегчённо присел на лавочку, и тут его ждал сюрприз – подлетела помощник режиссёра Люба, имея в правой руке полную коньяка рюмку, да не маленькую, а грамм, эдак, на семьдесят пять.

– Давай-давай, быстро. Тебе успокоиться надо.

Почтенный мой читатель, конечно, воскликнет: «Быть этого не может! Коньяк актёру во время спектакля? Не верю!»

Что ж? Верить или не верить – дело ваше, а моё дело маленькое: за что купил, за то и продаю.

Семён так же удивился такому подарку судьбы, но не отказался, а испил поданное, сказал тихо: «Спасибо, Любонька!» и задумался, ибо даже не представлял, что же ему дальше-то делать. Впрочем, коньяк ли помог или что другое, но был он совершенно спокоен и почему-то абсолютно равнодушен к тому, что неизбежно должно было случиться.

Впрочем, ему пытались помочь, даже очень пытались, а благодарить за это следует замечательного, я бы даже не побоялся сказать гениального артиста, к большому моему сожалению совершенно недооценённого – Влада Бургомистрова.

Подошёл он к Семёну перед выходом своим на сцену и буквально за две минуты конкретно и толково, безо всяких там сверхзадач и разных других фиглей-миглей, а простым языком стал втолковывать, что Беркутов делать должен, куда ходить, где садиться, кому кланяться и так далее. Благодаря этим объяснениям вкупе с коньяком Семён окончательно убедился, что крах неизбежен, ибо запомнить всё сказанное Владом возможности не было никакой, но зато голова просветлела, и даже стали припоминаться отдельные слова роли – виденные спектакли всё-таки отложились где-то в извивах мозговых, хоть и глубоко. Но отдельные слова – это ещё не роль.

Двинулось действие дальше, и Семён-Беркутов вместе с ним двинулся к своему неминуемому провалу. Сказать честно, то, что происходило дальше на сцене, он впоследствии вспоминал с огромным трудом. Куда-то ходил, что-то кому-то говорил, какие-то поступки совершал, а какие? – не известно. Очнулся он лишь когда вспыхнули финальные аплодисменты, неожиданно для всех слившиеся тут же в гром оваций. Под этот гром овации и крики «браво, Беркутов!» вышел ничего ещё не понимающий Семён на авансцену, постоял, удивлённо глядя в ликующий зал, с достоинством поклонился, потом ещё раз, и даже не один, и в довершение принял роскошный букет от благодарных зрителей.