Текст книги "Орден Леопарда. Сборник рассказов и повестей"

ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС ТРУБАЧА

Жил да был в приморском южном городе Туапсе трубач Ваня…

Нет, не так! По-другому начинать надо! Не родился же он сразу трубачом? Правильно, не трубачом, но родился Ваня всё-таки в Туапсе.

Вот! С этого и начнём! В Туапсе Ваня родился и в детский сад начал ходить, а может не начал, а сразу стал учиться на трубе играть…

Снова не то! Не учился же младенец-Ваня в Туапсе на трубе играть, а просто лежал себе в коляске, и сопел в две дырочки, а мама, маленькая, худенькая, стройная мама с красными от вечного недосыпа глазами, пыталась вязать крючком синенькую кружевную шапочку для малютки-сына. Мама сидела на пеньке в призрачной тени акации, прячась от назойливых лучей беспощадного солнца, левой ногой слегка покачивала коляску с сопящим карапузом, при этом в руках умудрялась держать вязание. Вязание двигалось медленно: то ли от хронического недосыпа, а может от нестерпимого зноя или от мерного покачивания коляски, голова мамы всё время норовила упасть на грудь, мама вздрагивала, недоумённо моргала и сбивалась со счёта петель…

Славная мама была у малютки-Ванечки.

А ещё мама всё время напевала – то детские колыбельные, что напевала ей когда-то её мама, то популярные в те годы мелодии…

Вот! Вот отчего в маленькие ушки мирно сопящего мальчугана проникла и навеки поселилась в сердце любовь к музыке! Вот отчего из тёплого приморского Туапсе потянуло выросшего Ваню поступать в музыкальное училище, и поехал он в далёкий от моря уральский город Курган, где проживал родной брат маленькой мамы, такой же маленький дядя Константин.

Как и все, окончившие училища или даже институты, кто не имел плоскостопия, близкого родственника в среде военкомовских сотрудников или врачей медкомиссии, а также серьёзных финансовых возможностей для покупки соответствующего документа, называвшегося в те годы «белый билет», подлежал трубач Ваня призыву в ряды доблестной Советской армии. Однако Ивану всё же несказанно повезло – в армейских ансамблях случился неожиданный дефицит трубачей. Ну, звёзды так сошлись! Ну, вот так получилось! А потому, прослужив всего лишь два месяца до присяги в учебной части под Челябинском, был он, Иван, откомандирован в столицу Уральского Военного округа, город Свердловск. Вот отсюда и начинается по-настоящему наш рассказ про Ваню-трубача.

Подходил уже к концу первый год армейской службы, и Ваня пообвыкся в ансамбле, со всеми давно перезнакомился и прочно занял место второй трубы. Хотелось, конечно, иногда и первую партию сыграть, но Ваня не особо беспокоился: придёт день, и его соло будет звучать ярко, убедительно, пронзительно и задорно.

Перед самыми октябрьскими праздниками уехал домой Пашка, первая труба, оставив Ивану толстенную папку нот. Надвигался с несокрушимой силой великий всенародный праздник, и к празднику этому ансамбль начал готовить новую программу.

Добросовестный Ваня, пожелав другу счастливой гражданской жизни, просмотрел все нотные листки и с удовлетворением обнаружил, что почти всё он уже знает наизусть, а то, что не знает, особой сложности для разучивания не представляет. А ещё обнаружил он в одном из музыкальных номеров замечательное по красоте соло для трубы. Дух захватывало от такого великолепия! Наконец-то сбылись мечты Ивана.

Представлял уже Иван в воображении своём, как встаёт он, прижимает мундштук к губам, и взлетает над слушателями и над всем миром звонкая песня трубы его!

Так было сладко Ивану грезить об этом, что стал он усиленно репетировать, урывая минуты даже от еды и сна. Уходил в укромный уголок, поднимал трубу, закрывал глаза и отделялся, словно, от земли – репетировал, репетировал, репетировал, пока не отрывали его какими-то армейскими надобностями друзья его.

Последние три дня перед концертом никто Ивана и не видел почти, где он прятался, где готовился, где мечты лелеял – про то нам не известно, а сам Ваня не рассказывал.

И начался долгожданный концерт.

Первое отделение закончилось под нескончаемые громовые овации. Два раза раздвигали занавес, чтобы артисты могли покланяться перед восторженной публикой. А публика была непростая: всё больше генералы с жёнами, ветераны в блеске орденов, руководители предприятий, да партийные величины. Лишь балкон заполняли зрители попроще. Оно и понятно – праздник был не простой, а юбилейный, тут без приглашения высоких чинов и первых лиц не обойтись.

Оставив в антракте инструмент лежать на стуле, вышел Иван вместе со всеми, но был необыкновенно сосредоточен, анекдотами трещать да шутками шутить и сигаретками дымить не стал, а удалился в ближайшую репетиционную комнату, заперся изнутри, воображаемую трубу приложил к губам, закрыл глаза и стал беззвучно повторять своё соло, готовить свой звёздный час. Что-то показалось ему не так, повторил ещё разок, потом ещё и так увлёкся процессом, что когда вышел в коридор, то обомлел – там никого не было.

Противная холодная змейка нехорошего предчувствия пробежала по телу Ивана и проникла в душу. «Неужели звонка я не услышал?!» – пронеслось в голове. Бросился он в кулисы к сцене, влетел и точно: весь ансамбль уже на местах. Хор стоит, вытянувшись, перед хором сидят музыканты, занавес раскрыт и дирижёр застыл в почтительном поклоне.

Ужас опрокинул на Ивана ушат холодного пота, и пожар скачущих галопом мыслей вспыхнул в мозгу: «Опоздал! Что делать?!»

Дирижёр повернулся к оркестру и, не заметив отсутствие трубача, взмахнул палочкой. Полилась мелодия, которую ждал Иван все последние дни, которую любил, как невесту, в которой были все его чаяния и надежды. Заметался он за кулисами, пытаясь найти выход.

«Выйти строевым шагом… Нет, это же не марш! Акробатическим прыжком выскочить… Бред! Что делать?! Играть отсюда, из кулис? Чушь! Как же отсюда, труба-то на стуле… Сразу все поймут… Господи, что делать?! – металось в пылающей голове. – Один есть только выход! Да, один есть! Между оркестром и хором имеется промежуток с полметра шириной. Проползти… по-пластунски, как в школе учили на НВП. Успею!»

Приободрённый внезапным озарением Ваня сверкнул глазами, опустился аккуратно на четвереньки, затем притиснул живот к доскам сцены и пополз, извиваясь, как огромная зелёная змея.

Сначала ползти было легко – путь казался прям и свободен, но ближе к центру сцены возникло непредвиденное препятствие: кто-то из музыкантов сдвинул вдруг свой стул ближе к хору, и продвигаться пришлось, почти повернувшись на бок. Ползти на боку Ивана никто не учил, но он упорно стремился к своему звёздному часу, машинально считая оставшиеся до него такты и стирая в хлам локти рукавов концертной формы.

Увлечённый дирижёр, старший лейтенант Процянко, сперва не понял, почему хор начал как-то странно заикаться, глаза старшего лейтенанта стали строги, он пробежался взглядом по артистам и совершенно неожиданно обнаружил искривлённые едва сдерживаемым смехом физиономии. Не понимая, что происходит, и продолжая дирижировать, Процянко придал своему лицу грозное выражение и состроил гримасу, которая должна была означать: «Вот я вам всем устрою после концерта!» Однако, это не помогло. Более того, в зрительном зале услыхал он, сначала лёгкий, а затем уже и не скрываемый смех, переходящий в хохот.

Бедный дирижёр не мог остановить исполнение номера, не мог повернуться к залу, не мог видеть то, что видели артисты хора и все зрители партера.

А видели они, как между стульями, прижимаясь всем телом к доскам сцены и стараясь быть невидимым, по-пластунски, как учили в школе, настырно полз к своему месту, к своему инструменту, к своему звёздному часу несчастный Ваня, чтобы в нужный миг поразить всех ярким исполнением сольной партии на трубе.

Прямой отрезок пути Иван наконец-то преодолел, но дальше должен был просочиться между третьим и вторым рядами стульев с восседающими на них музыкантами.

Когда он свернул в нужном направлении, то, с целью убрать препятствие, слегка постучал кулаком по мешавшему двигаться дальше ботинку, что помещался на ноге домриста Миши. Миша непроизвольно дёрнул ногой и попал каблуком в подбородок Ивана, тот охнул, но не отступил, а отодвинул ботинок довольно грубо. Домрист Миша скосил очи долу, обнаружил Ивана на полу, удивился и сбился с такта.

Старший лейтенант с дирижёрской палочкой выкатил глаза на Мишу, изумился ещё больше прежнего и на какую-то секундочку забыл этой самой палочкой махать, отчего возникло общее смятение, разрешившееся самым необыкновенным образом: как чёртик из коробки, вырос в полный рост у своего места рядовой Ваня, схватил инструмент и приложил к губам.

Совершенно обалдевший дирижёр по инерции махнул палочкой, и взлетело соло трубы над миром, и взлетел над миром Иван вместе со своей трубой…

Самое интересное в этой истории, что многочисленные важные зрители, приняли всё происходящее, как продуманный ход, и очень благодарили потрясённого дирижёра. Хвалили Процянко, хвалили смелого воина, героически ползшего между стульями. «Хорошо! Смешно, красиво. Вот только на две бы октавы потише, это было бы в самый раз! – говорил заместитель командующего, окая на волжский манер, – Но хорошо придумали, черти! Хорошо! Смешно! Воину твоему отпуск от меня сверхсрочный, десять суток, без дороги. Ха! Смешно! Молодцы!»

Если вы думаете, что я всё это сочинил, что ничего подобно не было, то лучше всего спросите у самого Вани. Где он живёт сейчас, я, правда, не знаю, но это ведь легко выяснить, Интернет будет вам в помощь. А фамилия его… Чёрт! Вылетают у меня фамилии из памяти… Вспомнил – Долговязов. А, нет, это другой, это пианист был у нас. А Ванина фамилия… фамилия… Перебежкин? Хотя при чём тут Перебежкин? Перебежкин не ползал никуда.

Ладно, не буду мытарить, вспомню – напишу. Договорились?

СОЛНЦА ЛУЧ СКОЛЬЗНУЛ ПО СТЕНКЕ

Из песни слов не выкинешь.

Все совпадения имён и событий

являются вымышленными

и никаких действительных истоков не имеют.

Замечательный скрипач, барабанщик, вокалист и даже композитор, Боря Кочет попал в армию практически случайно, можно сказать, на спор. Подробностей не знаю, слышал только, что он, кажется, объявил друзьям по ансамблю, что его, дескать, ни за что не возьмут, а если возьмут, то с него бутылка известно чего. Друзья радостно согласились и отправились в местный военкомат, гордо неся в руках повестку. Радостных друзей встретила не менее радостная медкомиссия с возгласами «А вот вас то мы и ждём!», и Боря… загремел.

Обескураженный Боря напоследок выскреб из кармана всё, что выскребалось, (набралось как раз под расчёт) а на бутерброды с килькой скинулись уже без его участия и принялись разливать и решать под это дело, кем же Борю заменить аж на два года. Ансамбль «Апрель» был в те приснопамятные времена уже столь популярен в стране, что гастроли и концерты были расписаны на несколько месяцев вперёд. Популярность ансамбля и, соответственно, Бориса сослужила ему добрую службу, и был он отправлен в учебную часть, совсем недалеко от родного города, где стал, как и на гражданке, солистом, скрипачом и барабанщиком военного ансамбля «Звёздочка» при местном доме офицеров.

Подробности армейского быта Бориса Кочета упущу, ибо речь пойдёт лишь об одном, но весьма значимом эпизоде.

Как-то Андрюха Макарский притащил в ансамбль замечательную песню, в которой были такие слова:

Солнца луч скользнул по стенке

И вставать немного лень,

Заблестят в траве росинки,

Здравствуй-здравствуй, новый день!

Ветерок шуршит травою

И целуются листы.

Как мы счастливы с тобою

Этим утром я и ты…

Мелодия песни была красива, романтична, проста, незатейлива. Она сразу всем понравилась, и ансамбль с энтузиазмом приступил к разучиванию. Вскорости песня вошла в репертуар и стала шлягером, без которого не обходилось ни одно выступление.

Вот на концерте в автотранспортном предприятии и случился этот самый шибко значимый эпизод, сиречь казус.

Кто-то из работников предприятия, а может быть даже дирекция, сочувствуя тяжёлой солдатской судьбине, приволок за кулисы… ящик водки. Не верите? А это действительно было именно так, и тому есть свидетели, готовые присягнуть, что всё, мной изложенное – правда без малейшего даже приукрашивания.

Ящик водки, представший взорам удивлённой и обрадованной кучки солдат срочной службы, был немедленно вскрыт и… Когда начался концерт, некоторые из ансамблистов уже находились в состоянии столь приподнятом, что приподняться и переместиться на сцену сочли задачей практически невыполнимой. Впрочем, пока занавес был закрыт, им удалось занять свои места, хотя и не без дополнительных усилий. Должен заметить к чести танцоров, а в ансамбле была и хореографическая группа, что они стояли стойко, как броня боевой машины пехоты. Настолько стойко, что к ящику устремились уже по окончании выступления, но он уже был практически пуст.

Наконец в середине выступления дело дошло до шлягеров, самый «убойный» из которых я уже упоминал.

Боря Кочет, до этого сидевший за ударной установкой, устремил ясны очи в зал, отложил в сторону свои барабанные палочки, слегка промахнувшись мимо стула, осторожно, как стакан, который боялся расплескать, прижал к молодецкой груди скрипку и двинулся к микрофону на авансцену.

Все, находившиеся за кулисами, с напряжённым вниманием следили за его степенным перемещением. Шёл Борис долго, так долго, что, кажется, даже устал, потому что, подойдя к микрофону, взялся за стойку, желая обрести долгожданную опору. Обретя опору, он поднял скрипку, приладил её, как положено, вскинул смычок, коснулся струн и… Полилась мелодия. Несмотря на действие находящихся в ящике за кулисами напитков, играл Борис прелестно. Однако инструментальное вступление инструментальным вступлением, а дальше нужно было петь слова.

Вдохновлённый тем, что сыграть у него получилось, как никогда замечательно, Борис, чуть отстранившись от микрофона, просветлённым взором посмотрел за кулисы и чистым своим высоким голосом выдал:

Солнца луч скользнул по стенке…

И пропал за поворот…

Заблестят в траве коленки…

Здравствуй… опа Новый год…

Тут чуткие зрители могли слышать грохот – это за кулисами происходило стремительное перемещение тел из положения вертикального в положение лёжа.

Поскольку вспомнить слова второй части куплета у Бори, несмотря на титанические усилия, не получилось, то он продолжал, повторив первые строки:

Солнца луч скользнул по стенке…

И пропал за поворот…

Хорошо нам встать у стенки…

И заплакать в Новый год…

Вот тут грохот услышали уже не только чуткие зрители, но и весь зал, приняв его, вероятно, за шумовые эффекты.

Можете не верить, но финальные аккорды песни буквально потонули в аплодисментах. Такого успеха никто, в том числе и Борис, не переживал нигде и никогда.

КАПЕЛЬКИ ДЕТСТВА

МОНАХ

Покажите мне счастливца, который не писал бы в школе сочинения, и я скажу, что это мираж или уникум, каких не бывает. Все прочие писали непременно.

Скрипели перьями (давно этот скрип звучал, до эпохи шариковых ручек, фломастеров и прочих новомодных приспособлений для письма), сопели, старательно выводили буквы, грызли ручки, заводили глаза к небу, подглядывали у соседей по парте, умудрялись проливать чернильницы-непроливашки, тяжко вздыхали, глядели по сторонам, стреляли бумажными шариками через трубочки в девчонок – шла обычная школьная ребячья жизнь.

«Кем я хочу стать?» – из года в год терзали нас учителя вопросом, на который надо было отвечать идеологически правильно, без грамматических ошибок и, в силу способностей, подробнее.

Атеистическая пропаганда просветляла умы, учение отцов теоретического коммунизма и наказы партийных съездов считались непререкаемыми.

За окнами тихо шелестели 60-е, потом 70-е, и было ребятишкам покойно и радостно: будущая жизнь виделась кому-то за штурвалом космического корабля, кого-то непременно тянуло стать капитаном дальнего плавания, кого-то, обязательно, директором завода, хотя глубоко в душе мечтал он быть главным индейцем Гойко Митичем, кто-то уже мнил себя знаменитым хирургом или киноартистом, а другой собирался посвятить свою жизнь благородному поприщу педагога.

Всё было, как всегда.

Но однажды, в обычной ленинградской школе, случился просто кошмар, и вывел его, этот кошмар, старательно, даже закусив от усердия губу, на обычном тетрадном листке в линейку ученик третьего класса.

«Когда я вырасту, то хотел бы стать монахом.

А если я не стану монахом, то тогда я хотел бы стать путешественником. Только я хотел бы путешествовать не на поезде, не на корабле, не на самолёте. Я хотел бы путешествовать в старой скрипучей телеге.

Я бы ехал в телеге, а телега бы скрипела.

Телега бы скрипела и говорила:

«Ты не стал монахом…

Ты не стал монахом…

Ты не стал монахом…»»

ВОПРОСИК

Грустный и напряженно сосредоточенный Серёжка шагал из садика, держась за мамину руку.

– Сынок, – то и дело спрашивала встревоженная мама, – тебя кто-то обидел? Ну, что ты молчишь?

Серёжка сопел и хмуро продолжал вышагивать к дому.

– Может ты подрался?

Молчание.

– Может ты скушал чего?

– Яболока я шкушал…

– Плохое яблоко? – мама остановилась, присела к сыну, – Тебя тошнит?

– Ха-ошае. Пай-дём.

Короткая дорога кончилась быстро, и домой пришли в полной неизвестности. Что случилось? Почему Серёжка такой надутый?

Расспросы и попытки выведать причину так и не привели ни к чему, пока не сели ужинать.

Задумчиво, и без обычных долгих уговоров, съев котлетку и отложив в сторону вилку, Серёжка вдруг компот пить не стал, а сложил пухленькие ручки на столе и щекой одной лёг на них. Полежал, грустно наблюдая, как отец поглощает ужин.

– Серёжа, – сказала мама, – не клади локти на стол, нехорошо так делать.

– Падазди, мама. Я у папы спрасить хацу.

– Что, сынулечка? – отец доедал последний кусочек.

– Папа, шкажи, ну пацему так: каздый думает только о себе, и только я один думаю обо мне?

РАЗ-СКАЗ-КА

Монолог

– Это я, знаете, что?.. Это я думаю, как вам рассказывать. … Вот… Всё равно, я, вот, не понимаю: почему, когда одни люди врут, то им верят, а я, вот, рассказываю… и… Ай, ладно, вы всё равно мне тоже не поверите.

Я, вот, Юрке Сирину рассказывал – он мне не поверил, хотя мы с ним дружим, и я дал ему за просто так две жевачки с вкладышами и монету с этих… Сель… этих… Сель… ну как их? Сель-шель-ссс-ких островов, с пальмой. А сам он, между прочим, всем в школе рассказывал, что его папа ездил в Париж, а мама – в Японию, и привезли ему электронную игрушку, ну, знаете, такую, с ковбойцами… Ну, там кнопочки нажимаешь, и когда тысячу набираешь, то там все серии «Ну, погоди!» показывают…

Ой! Это же у нас, «Ну, погоди!», а у них там… «Чипс и чупс», что ли?

Я что-то запутался… Я, тогда, завтра начну вам рассказывать, ладно?

А Сирин же врёт! А ему верят. У него папа плотником работает у нас в школе, а мама – каc… кан… этой… ну… кан-стел-ляншей. Ну, вот… Я тогда вам с са-а-амого начала начну, ладно?

Правда, это очень давно было, прошлой осенью.

Я заболел тогда, и мама утром мне горлышко посмотрела и говорит: «Владюшечка, ты сегодня ещё дома посиди, ладно? Я в час приду, покормлю тебя супиком… Только не смотри, пожалуйста, всё подряд по телевизору, хорошо? А то глазки заболят». И ушла.

А я телевизор и не смотрел вовсе, потому что скоро совсем Юрка пришёл – у нас, оказывается, русиша не было – и принёс мне задания и книжку, он брал у меня, а я сам ещё прочитать не успел. Он, когда ушёл, я сразу читать стал. А там, в книжке, два вкладыша было и такая резинка стирательная, знаете, розовая… только не целая, а так, кусочек… Сирин забыл, наверное…

Вот, а потом до самой мамы ничего такого не было, я просто читал, а потом просто стал рисовать и слова писать в облаках… Ну, знаете, когда люди говорят, то рядом в облаках слова пишут, чтобы знать?

Значит, дальше мама пришла и сразу там, на кухне греметь стала. Я и маму нарисовал, только мне не понравилось – мама красивая, я её очень люблю – а у меня некрасивая получилась. Я тогда взял эту резинку и стёр маму. Слышу: в кухне что-то разбилось… и всё.

Я тогда подождал немножко, а потом на кухню пошёл, а мамы – нету. Я всё-всё обсмотрел, даже под столом, даже на лестницу выходил, хотя мама мне не разрешала же. А дверь-то снутри закрыта была. Ну, не могла же мама понести мусор и снутри закрыться, ведь правда, же?

А я, знаете, что? Я, вот, как-то сразу догадался. И не испугался ни сколечки, а пошёл, взял тот листик, ну, где маму стёр, и снова её нарисовал. И слышу в кухне: «Вот раззява! Ну, надо же?! Маленький, подожди ещё немножко: я быстренько пол подотру и супика тебе налью!»

Ой! Я, знаете, как обрадовался?! Только я ничего маме не сказал, а пошёл к ней на кухню и говорю: «Мамочка, ты знаешь, я тебя так люблю! Не ходи больше на работу сегодня, пожалуйста!»

А она всё равно пошла.

Я тогда рисовать стал и стирать. Так интересно, знаете?! Я телевизор нарисовал – его же, чего там, рисовать! И стирать начал. И так здорово! Я, так, сверху стирал, и он сверху вниз, так, пропадал…

Только не насовсем – потом я его снова нарисовал… Ой! Знаете, что? … Я устал чего-то!.. Я погулять хочу. Можно, я вам завтра дальше расскажу, ладно?

– Ой! Мурзик, не мешай! Ну, пожалуйста!.. Ну иди… иди… Я, знаете, что? Я вчера вам вот про что забыл рассказать. Я же потом ещё Мурзика стёр… только не насовсем… Он сим-пан-тин-ченый, мама говорит. Нет, правда, он хороший, только сильно царапается. Я тогда, знаете, что? Я написал: «Мурзик хороший, ласковый, но сильно царапается», а потом взял и про «царапается» стёр. И так здорово! Ну, иди, иди ко мне, я тебе за ушком почешу!..

Ой, самое же интересное! Я же ещё тапочки стёр, а потом, знаете, я чего-то устал и книжку решил почитать, а про тапочки забыл…

Потом я ещё немножко просто так порисовал и поподписывал, и мама пришла. Я тогда резинку в блокнот спрятал… Знаете, у меня такой есть блокнот, с кармашками!.. Мы с мамой поужинали, и я играть пошёл, а к маме тётя Риммочка пришла. Она над нами живёт, только у них с дядей Вовой одна комната и соседи. И тётя Риммочка у себя не курит, а у нас курит, и с мамой они очень долго на кухне разговаривают, потому что они подружки.

А дядя Вова, зато, моряк, он мне жевачек… знаете сколько привозил?! И он всё время в этой… ну… в этом… как его?.. ну, вы поняли, в общем.

А я сначала просто так играл, а потом опять стирать начал. Я сначала просто так стирал разное там, ну, только маленькое, чтоб мама не сердилась… Только вы не думайте, я стирал, а потом снова писал… А потом, знаете что?.. Только вы не расскажете? Правда? Я это… я тётю Римочку стёр… ну, только не её саму, а знаете, что? Я написал: «Тётя Риммочка курит» и «курит» – стёр… Ой, смехотура! Она, значит, маме говорит на кухне:

– Мне Вова потрясающие сигареты привёз! Я их до сегодня ещё не пробовала.

Чего-то они потом пошептались, пошуршали чем-то… «Фирма!» – говорят, – «Фирма!» А потом она вдруг как закашляет. «Ой!» – говорит, – «Какое говно!» Вот честное слово!

А что?! Мы с мальчишками в школе тоже так говорим… Только вы не говорите никому. Ладно?

…А мама ей чего-то строго там зашептала, только я не расслышал…

Ну, ладно!.. Я погулять хочу снова… только вы не обижайтесь – я завтра вам, правда, дальше расскажу, ладно?

Нет. Сегодня расскажу… Только, вот, мне нужно… ну, вы понимаете, куда?

Я сейчас…

Вы ждёте? Сейчас, я пирожок возьму, ладно? Ох! Что-то мне сегодня расхотелось рассказывать… Ладно, я не буду? Нет, ладно, буду… вы подождите немножко, я сейчас за пирожком… Сейчас, попью, ладно?

Попил.

Вы знаете, мне чего-то… стыдно… Ну, про то, что я вам рассказывал… Ну, про то, что тётя Риммочка, там, маме говорила… Вы не рассказывайте никому, ладно? Правда, не надо…

Вот…

Значит, когда тётя Риммочка ушла, мы с мамой уроки делали, а потом до самого вечера ничего не было… А вечером, так здорово, папа приехал! Он, оказывается, быстро там, в своей командировке, всё раздраконил и приехал. Только он нам ничего не сообщал. Это такой подарок. А теперь у него целых пять дней, эти… ну… прогулы, и у мамы прогулы есть, а у меня – суббота, воскресенье, а потом каникулы, и мы все вместе можем к бабушке на самолёте поехать. Он уже, оказывается, билеты купил и телеграмму дяде Славе отправил, чтобы он встречал нас…

Телеграмма, это когда мобильник там… потеряешь, или когда у бабушки в деревне МТС не берёт, вот, чтобы знать, ну там всякое…

Ой! Мы так зыкано собирались, прямо, как в кино. Я блокнот сразу в карман положил и всё время проверял, и всё на месте было. А мы на вокзал приехали, когда уже совсем темно было, даже немножко уже светло стало. А как мы на самолёте ехали, я не помню, потому что я спал.

Мы, когда из самолёта выходили, я сразу дядю Славу увидел, он за забором рукой махал, и зря мама всё время папе говорила, что он на успеет телеграмму получить, он получил, и ждал нас на «девятке». У дяди Славы машина была, знаете, такая, «девятка», и мы с мамой сразу в «девятку» сели, а папа с дядей Славой ещё немножко курили на улице и громко говорили.

Я, когда в машину сел, сразу блокнот достал и резинку проверил, и ничего не потерялось. Только я не рисовал ничего, а мечтал. И знаете, чего намечтал? Вот бы здорово было нарисовать машину, а потом стереть её! И мы бы с мамой на земле сидели бы! Правда, смешно? Только я потом подумал, что маме не смешно будет, и не стал ничего рисовать.

Дядя Слава потом рукой махнул и говорит: «Ладно! Что там, звери, что ли?! Прорвёмся!» И мы поехали. Мы так здорово ехали, как в самолёте, наверное, потому что дядя Слава всё время нас смешил и говорил: «Внимание, уважаемые пассажиры, идём на взлёт!» Я смеялся и в окно всё время смотрел. А мама не смеялась почему-то и меня прижимала к себе.

Мы уже совсем близко к бабушкиной деревне подъехали, а там, знаете, мост через речку. Только там около него много разных машин было и даже автобусы… И людей тоже много стояло, и на другой стороне – тоже. Камни ещё какие-то здоровые лежали… Знаете, такие, с железными крючками?.. И по мосту никто не ехал…

…

Дядя Слава тут тихо-тихо поехал и рукой какому-то дядечке помахал, и тот тоже кивнул… Вот… Я сейчас попью, ладно?

…

Так… Попил…

Мы когда на мост заехали, я блокнот достал и резинку проверил… И тут, знаете, откуда-то дяденька такой бородатый как выскочил и поперёк нам побежал… А потом как выстрелит из чего-то! И сзади нас кто-то тоже как выстрелит! Мама как закричала! Ой, она так сильно кричала и мне голову вниз прятала. А мне нестрашно было, я в окошко смотреть хотел…

И мы тогда не прямо поехали, а так, знаете, где перила, и вниз упали… Ну, не совсем упали… ну, не в воду, а так, знаете, просто по горке перевернулись… И мы с мамой через дверцу на землю выпали…

Я вот, знаете, ни чуточки не испугался… Честно!..

Сверху, на мосте там, так громко все кричали, и ещё даже стреляли… А мама так, знаете… лежит на спине и тяжело-тяжело дышит…

И, знаете, мне тогда вдруг так захотелось написать «земля», а потом стереть… Я даже карандаш достал и даже писать начал, а потом немножко испугался, а потом сильно-сильно испугался, взял резинку и выбросил куда-то, наверное, в воду…

Потом какие-то дяденьки к нам подбежали, стали нам помогать, и всё хорошо кончилось… Только папа ногу сломал и, там, ещё порезался, и мама только ушиблась…

Знаете, у неё ночью теперь всё время спина болит, но ей дядя Вова привезёт на пароходе самое зыканское лекарство, тётя Риммочка обещала…

А дядя Слава, он даже не порезался, только брюки порвал, и сразу к нам побежал и папу из машины вытаскивал…

Вот…

А теперь мне никто не верит… Потому что Мурзик же не умеет говорить… Мама говорит, что тапочки я нарочно спрятал, чтобы босиком ходить… Я, правда, босиком люблю ходить, и не холодно совсем. А тётя Риммочка говорит, что курить она бросила, потому что дядя Вова ей специальное лекарство привёз, и маме показывала, только маме же зачем? мама же не курит… А резинку же я в воду выбросил, её теперь только водолаз может достать… или, там, на удочку…

Мне, вот, только немножко жалко, что я, знаете, чего… Только я это уже потом намечтал… Вот было бы здорово написать, ну там, «война», там, «горе», вот такое вот, знаете, всякое, а потом стереть…

А я у Сирина два раза спрашивал, а он говорит:

– Не знаю, откуда, не знаю… Ничего я в твоей книжке не забывал.

Кс-кс-кс!… Мурзик! Мурзик! Давай я тебе за ушком почешу? Ой!! Всё! Мама пришла!