Текст книги "Дорожный иврит"

Диалог оказался на удивление непродолжительным. Дамы были лишены интеллигентной обстоятельности и пафоса Игоря. Они и не собирались полемизировать, они подошли просто выяснить: да или нет. Выяснили, что нет. Ну а дальше-то чего с этим офицером говорить? Только время тратить. Развернувшись, они подошли к нам. Произошло короткое деловое совещание, после чего Игорь и одна из прибывших дам двинулись к машинам. Мы – я и две женщины – остались на месте.

– И что дальше? – спросил я Инну.

– Пройдем пешком, – сказала она.

– Пропустят?

Она пожала плечами.

Отогнав машины на самый край обочины, подальше от проезжей части, Игорь и молодая дама вылезли наружу, закрыли дверцы, проверили их и вернулись к нам. И мы тронулись. То есть сначала остановились на несколько секунд, пропуская машины на дороге, и в этот момент я обнаружил, что стоим мы уже как-то сплоченно и осмысленно, мы с Инной чуть впереди, Игорь с дамами чуть по сторонам; что-то такое полузабытое из школьного учебника для шестого класса, обозначавшееся там, как помнится, словом «свинья». Дорога освободилась, мы пошли на солдат. Те стояли неподвижно, ничего не предпринимая. Мы прошли рядом, почти сквозь, и вступили на грунтовую дорогу, ведущую вверх. Какого-либо противодействия армия не оказывала.

Поначалу мы поднимались впятером. Но скоро две молодые дамы, оценив ситуацию как разрядившуюся, прибавили шагу. Тащиться по жаре неторопливым шагом, как мы с Инной и Игорем, люди уже в некотором роде в возрасте, дамы не стали. Их ждала работа наверху.

Инна рассказывала мне про то, что раньше на этой горе была военная база. Для поселенцев это было очень хорошее соседство. Ну а потом базу перенесли, и место это стало ничьим. И, соответственно, на него нацелились местные арабы.

– Что значит «ничье»?

– То и значит. Для того чтобы, скажем, поселенцы получили разрешение что-то построить на этой горе, ну, например, культурный центр для жителей окружающих поселений, нужно собрать неимоверное количество бумаг, подтверждающих, что земля эта не находится ни в чьей собственности. То же самое правило и для арабов. И только тогда военная администрация даст ход этим бумагам наверх. Без разрешения сверху здесь вообще ничего сделать невозможно. Мы в зоне С. Здесь в качестве администрации военные. И дикая путаница законов – израильских, иорданских, есть в ходу даже какие-то законы времен турецкого владычества. Правда, если вдруг арабская семья быстренько что-нибудь такое сляпает, то, в отличие от самопального еврейского строения, его вряд ли тронут. Такая вот политкорректность. Ну, мы и приучаем местных к тому, что на эту горку ходим мы. Устраиваем разные культурные акции.

– А как арабы к этому относятся?

– Внешне спокойно. Они особо и не вмешиваются. Потому как в ситуации с этой горой у них появились неожиданные союзники – анархисты. Местные леваки. Наши, отечественные и приехавшие, из Европы защищать права угнетаемого евреями-оккупантами обездоленного палестинского народа. Ну вот поднимемся наверх, вы там все и увидите.

Сзади захрустела каменная крошка под тяжелыми армейскими ботинками. Я оглянулся. За нами быстрым шагом поднимались четверо солдат.

– Это идут охранять нас, – сказала Инна. – Нормально.

Солдаты обогнали нас.

И, глядя в их еще совсем близкие спины, Инна закончила:

– Засранцы!

Хорошо, что они молодые и наверняка не говорят по-русски, поежился я.

– Вчера я был в Вифлееме, – сказал я, – и там были стена, пропускной пункт, палестинские полицейские и так далее. То есть все четко, ясно. Стена. Граница. Тут – израильтяне, здесь – арабы-палестинцы. Вы-то как к стене относитесь?

– Если б это зависело от меня, никаких стен бы вообще не было. Срыла бы. Своими руками.

– Ну а здесь-то как вы границы различаете? Мы же вроде как на Территориях?

– И не «как бы», а именно на Территориях, – она кивнула вслед удаляющимся солдатам. – Это ситуация, сложившаяся после Шестидневной войны 1967 года, но оформленная юридически только в 1995 году договором между Израилем и палестинцами, так называемым договором Осло-2. Вся «оккупированная территория» делится на три зоны. Зона А – арабские (палестинские) территории с их собственной администрацией и силовыми структурами, скажем Вифлеем. Вот их теперь и огораживают стеной. Зона В – администрация тоже арабская, но с участием в управлении израильской армии. Ну и наша зона – зона С. Здесь хозяин – армия. То есть здесь могут жить и арабы, и евреи. Но, опять же, после очень долгой и трудной процедуры получения разрешения. Так что основание и обустройство еврейского поселения – это песня долгая. Вот гора эта (на самом деле, скорее холм) была еврейской территорией, пока на ней находилась база. А сейчас непонятно чья. Поэтому мы хотим сохранить, так сказать, память о ее принадлежности. По пятницам мы здесь устраиваем собрания, детские праздники и так далее. То есть психологически воздействуем на округу, показываем, что мы есть.

Мы наконец поднялись на гору, точнее к невысокому кирпичному зданию слева от дороги, обошли его, свернули налево, и я увидел наконец, куда мы шли.

Небольшое плато, окруженное одноэтажными длинными зданиями с темными проемами пустых окон. Казармы, образующие каре. В центре небольшое двухэтажное здание; из верхних, тоже давно выбитых окон когда-то просматривалась вся территория базы. Светлые стены казарм разрисованы граффити.

Ну а в центре этого пейзажа с армейскими руинами, в тени под командирским домиком – группка людей, сидящих на белых пластмассовых стульчиках и расстеленных циновках. Сумки, рюкзачки, термосы, пластмассовые стаканчики. На стуле – мужчина средних лет в белой рубахе, с черной бородой и в кипе. Передо мной мизансцена из спектакля по чеховской пьесе или со старинной фотографии «Пикник русских интеллигентов начала ХХ столетия».

Только над сидящими на этой горе – безмятежно-синее небо древней Палестины, а на горизонте – пустыня и невысокие горы. По углам плато на возвышенностях черные силуэты с автоматами – обогнавшие нас солдаты уже заняли стратегически выгодные точки.

Наше появление было отмечено коротким аплодисментом, то есть у меня появилась возможность немного погордиться своим мужеством в борьбе за торжество сионистской идеи.

Инну усадили на стул, я пристроился на циновке, и мне тут же налили теплого кофе в стаканчик. Какое-то время Игорь переводил мне то, о чем говорил чернобородый в белой рубахе – местный раввин. Речь шла об этимологии слова «левые» и о том, как слово это постепенно меняло свое содержание. Я слушал, рассматривая граффити на окружавших нас стенах. Все-таки странные были граффити. Тут тебе и серп с молотом, и пятиконечная звезда. И написанное латиницей «Аллах Акбар!».

– Не думал, что арабы такие писучие, – сказал я.

Инна, проследив мой взгляд, усмехнулась:

– Это не арабы. Это анархисты. Вон видите, левак написал «Аллах Акбар», но с ошибкой. Пришел араб и исправил.

На циновочке в окружении местных интеллигентов-сионистов я провел минут сорок, не больше. Потом начались сборы. В отличие от нас, большинство участников акции успели подняться на гору на машинах и двинулись к своим припаркованным здесь же, на горе, автомобилям, ну а мы в сопровождении двух мужчин из соседнего с Текоа поселения пошли к дороге.

Мы снова выходим на дорогу, оставляя уже слева крайнюю казарму, и тут я вижу то, чего не мог видеть, сидя на площадке, – за то время, что мы сидели наверху, армия подтянула свои силы: за углом казармы, над дорогой стоит небольшой бронетранспортер с тремя солдатами на броне, естественно, вооруженными.

Идущие впереди меня поселенцы поочередно, проходя мимо бронетранспортера, произносят «Шабат шалом!» – ну да, сегодня же пятница. И солдаты, сидящие на броне, хором откликаются: «Шабат шалом!». Я шел последним и мучился – пройти молча мимо солдат было бы чем-то вроде демонстрации моей нелюбви к Армии обороны, ну а у меня к ней нет никаких претензий, но и сказать «Шабат шалом!» мне, нееврею, как-то неправильно, я – гость. И, уже набравший воздуху в грудь для приветствия, я говорю: «Счастливо, ребята!». И ребята («засранцы») – двое из троих, сидящих на броне, – также отвечают на автомате: «Счастливо, батя!».

Эпизод на горе Шдема вызывал у меня больше вопросов, нежели что-то прояснял.

Что на горе увидел, скажем, я? Я увидел действо, которое можно было бы назвать «оппозиционным пикником» местной сионистски настроенной интеллигенции, не более того – то есть припаркованные на горе машины, пластмассовые стулья и циновки в тени бывших казарм, завораживающий вид на горы и долины сверху, одноразовые стаканчики, из которых мы прихлебывали теплый кофе, под разговоры про трансформацию понятия «левый» в сегодняшнем мире.

Но тогда причем тут солдаты? Зачем здесь бронетранспортер? И автоматы, которые, извиняюсь, действительно стреляют?

Нет, я понимаю, что это не Европа, для которой война – это страшненькая картинка по ТВ, и от войны телезритель защищен все тем же телеэкраном: кадры носилок с окровавленными телами еще живых людей обязательно продолжатся картинкой с сексапильной блондинкой, рекламирующей новый сорт шоколада, или картинкой с депутатами-клоунами, предлагающими русским солдатам помыть сапоги то в Индийском океане, то в Черном море. В реальность войны Европа на самом деле поверить неспособна. Даже когда взрывают ее саму.

Нет, я – в Израиле. Здесь война, увы, – быт. Только израильтяне ее видят, а я – нет. Про войну, в которой я как бы участвую в этот момент, я знаю умом, и только. Сидя на горе, я любовался безмятежностью голубого неба, сахарным свечением новеньких арабских деревень на ближайших склонах долины, смаковал кофе и мелодику ивритской речи. Московские эпизоды уличных противостояний с милицией на рубеже 80—90-х, в которых я участвовал, казались мне не в пример серьезнее.

Но и с выводами я не торопился. Тут были свои, скажем так, особенности. Ну, например, «война граффити», то есть наличие в том действе надписей, оскорбительных для собравшихся на горе людей. Казалось бы, проблема снимается просто – ведерко белой краски и пятнадцать-двадцать минут работы кистями нашей дружной компании. Но так сделал бы я. Они не делают.

Почему? Возможно, потому, что, в отличие от меня, знают: надписи эти, даже если их замазать, не исчезнут – то, чем они написаны, то, почему они написаны, останется. Хладнокровие, с которым сидящие вокруг меня смотрят на надписи, убеждает меня в том, что тут не игра в противостояние, – у собравшихся здесь людей немного другой жизненный опыт, нежели у меня. И солдаты, которые стоят с автоматами, знают, зачем они стоят.

Да нет, на самом-то деле я тоже знаю. Но – умом. Тот образ, который накапливается во мне по мере освоения реалий израильской жизни и которым я начинаю мерить увиденное, – образ гигантской пружины, сжимавшейся два тысячелетия, свидетелем распрямления которой я сейчас явлюсь, – образ этот у меня наполовину головной.

Короче, мне нужно было съездить в Хеврон.

Хеврон

Сегодняшний статус Хеврона определить трудно.

С одной стороны – один из самых древних, если не самый древний город Израиля. Первая столица Иудеи. Место захоронения иудейских праотцов Авраама, Исаака и Иакова с женами – Махпела.

Над пещерой мемориал, построенный во времена царя Ирода, то есть практически одновременно со Вторым Храмом. Храм разрушили. Мемориал Махпелы остался, пусть немного и перестроенный арабами и крестоносцами.

Ну и просто, Хеврон – большой город со старинными кварталами, расположенный в необыкновенно живописной местности, на границе Иудейских гор и Иудейской пустыни. Езды от Иерусалима сорок минут, не больше.

Короче, город, как бы обреченный быть одной из туристских столиц Израиля.

Но туристов в Хеврон не возят. Более того, в европейских путеводителях по Израилю Хеврон практически не упоминается.

Хеврон сегодня, похоже, самый проблемный город Израиля. Город, поделенный между палестинцами и евреями. Точнее – арабский город с несколькими еврейскими квартальчиками, для охраны которых содержится армейское подразделение, сопоставимое по численности с еврейским населением города.

История Хеврона ХХ века – история арабо-еврейских конфликтов, самыми страшными из которых были еврейский погром 1929 года и расстрел доктором Борухом Гольдштейном молящихся арабов в мечети Махпелы в 1994 году.

Хеврон – весть из тех, ставших историей даже для нынешних израильтян, времен, когда еврей-поселенец рядом с лопатой и киркой вынужден был держать наготове ружье. Только у нынешних хевронских поселенцев к традиционному противостоянию с арабами добавилось противостояние с некоторыми установлениями уже их собственной государственной власти.

Иными словами, Хеврон – это персонификация нынешнего состояния самой идеи поселенческого движения, а может, и самой идеи существования государства Израиль.

1

В Хеврон меня повез текойский житель Шимон Г. Программист, строитель, реставратор, экскурсовод-любитель и так далее, несмотря на молодость, имеющий более чем приличный и, скажем так, разнообразный опыт жизни «на Территориях» (работал даже в Хевроне в общежитии для евреев), короче – местный поселенец.

Начиналась наша поездка с вполне безмятежного чаепития в доме Игоря, после которого мы вышли к припаркованной под пальмой машине Шимона, залезли в ее прогретое солнцем нутро и тронулись, имея в поле зрения дорогу с каменистыми откосами, слегка декорированными рыжими клоками жесткой травы, бледно-желтую пустыню и конус горы Иродион в голубом еще не накалившемся небе. Плавный ход машины, ветерок в открытое окно, зелень, постепенно заполняющая обзор, разговор об археологических раскопках, ролевых играх в Сети, о литературе, а также краткие пояснения Шимона, где мы и что видим.

Потом – пауза, это когда Шимон попросил меня закрыть стекло с моей стороны и закрыл свое:

– Сейчас будем проезжать одно место. Скажем так, место неспокойное.

Над дорогой при въезде в очередную арабскую деревню высилась серая бетонная башня с застекленным верхом, откуда просматривалась (солдатами, как я понял) вся дорога через деревню. Такая же башня – на выезде из деревни.

– Камни бросают, – добавил Шимон.

Про камни я уже слышал. Точно и сильно брошенный камень пробивает лобовое стекло идущей на скорости машины и может покалечить и даже убить водителя или его пассажира. Нет, разумеется, очередь из автомата вернее и проще, а достать оружие здесь не проблема. Но пойманный с автоматом будет судим за преднамеренное убийство, смерть же от брошенного камня квалифицируется как убийство по неосторожности; а само бросание камней является не покушением на убийство, а хулиганством. Наказание более мягкое.

И потом, камни – это традиция. В истории путешествия Бунина по тогдашней Палестине Хеврон отметился камнем, пущенным в спину молоденькой Вере Николаевне. (А вот цитата уже из самого Бунина, описывающая посещение «крепости» Махпелы, «где почиют Авраам и Сара»: «прах, равно священный христианам, мусульманам и иудеям. Но мальчишки все-таки швыряют камнями в подходящих к нему поклонников немусульман, травят их собаками…»)

С закрытыми окнами мы ехали недолго, пронеслись мимо очередной «надзорной башни» и опустили стекла.

И еще минут через пятнадцать Шимон сказал:

– Впереди Хеврон.

Мы катили по улицам очередного еврейского поселения – города, по сути, – с многоэтажными корпусами домов прихотливой архитектуры, с открытым кафе, с рекламными щитами и редкими прохожими. Чисто, просторно – деревья, газончики, сухой, как бы даже прохладный горный воздух в окно. Поселение называлось Кирьят-Арба.

– Где? – спросил я, вглядываясь в горящие на горизонте строения – Вон там Хеврон?

– Уже нет. Мы в Хевроне.

Городской пейзаж за окном преобразился практически мгновенно. Справа проплывал трехэтажный дом – обычный дом с обычным, приготовленным под магазины или ресторанчики первым этажом. Только вот витрины были наглухо закрыты железными щитами, закрашенными масляной краской, и краска эта уже успела выгореть на солнце, а тротуар перед домом напоминал спекшийся, нетронутый ногами брус цемента. И не понять, обитаем этот дом или нет.

Далее мы спускались по старинной восточной улице, правую сторону которой как будто срезало ударной волной от взрыва, оставившего осыпи старого кирпича, а над ними – стены внутренних перегородок. Идеальная натура для съемок военного фильма.

Исчезла зелень. Впереди над блестящим капотом машины – такой же голый блестящий асфальт, глаз упирается в стены двух– и трехэтажных домов с редкими узкими окнами, вызывавшими – возможно, из-за черных железных решеток на них – ощущение бойниц.

И еще – исчезли люди. Мы въехали в практически пустой город.

2

Первая наша остановка была на небольшой площади перед кофейней, на вид как бы оживленной за счет нескольких припаркованных возле кофейни машин. Напротив, через площадь, лавка с развешенным-разложенным восточным сувенирным товаром: шарфы, шали, кальяны, керамика, стоит столик с чайной посудой и за ним – неподвижная фигура продавца на стуле. Над лавкой белая вывеска, тронутая ржавчиной: «Oriental hand pottery factory». Ни одного покупателя.

Мы поднялись на крыльцо и вошли в кофейню, и единственный человек, которого мы там увидели за стойкой, оказался знакомым Шимона (как потом оказалось, Шимону в этих кварталах знаком чуть ли ни каждый третий). Взяв пластиковые стаканчики с кофе, мы вышли на улицу покурить. Свернули от крыльца налево, в тень деревьев, и только тут я наконец увидел, где мы – за железными воротами-шлагбаумом вверх уходили широкие каменные ступени, а над ними высилась громада мемориала Махпелы. Пещера Праотцев. Возможно, самое древнее на земле здание, функционирующее в изначальной своей ипостаси. Аскетичная и мощная архитектура иудейской архаики, нечто подобное я уже видел в Иерусалиме в макете Второго Храма. Здесь же передо мной был уже не макет, а часть каменного тела Иудеи времен царя Ирода.

– Нет, сейчас мы туда не пойдем, – сказал Шимон. – Оставим на завершение нашей экскурсии.

Но смотрел я не только на Махпелу, – в трех шагах от меня стояла застекленная будка охранника. На стекле вмятины от пуль и тонкие лучики трещин. Стекло толстое. Пуленепробиваемое. Но и стреляли не из мелкашки. Три вмятины и одна круглая аккуратная пробоина насквозь.

– Послушай, ведь они же считают Авраама и своим праотцом, Ибрагимом? Они же молиться сюда ходят?

– Да, – сказал Шимон. – Но в будке стоит еврей.

3

Сначала Шимон повез меня в соседние кварталы. Задрав капот, наша машина взбиралась по крутой улице к одной из верхних террас города. Ехали недолго.

– Тут все под рукой, – сказал Шимон, заглушив мотор. – Дальше идем пешком. Это тоже еврейское поселение в черте города. Граница его здесь, – Шимон взмахнул рукой, показывая.

Я проследил взглядом этот взмах, но понять, где и как проходит граница, не смог. Справа над нами каменный откос. Высокие дома слева, среди них странное сооружение – что-то вроде многоквартирного дома-квартала, смонтированного из типовых «караванчиков», щитовых времянок, которыми, по моим представлениям, начинаются еврейские поселения в пустыне.

– Ну вот, смотри, перед тобой остатки стены Хеврона времен Давида, – начал свою экскурсию Шимон.

Далее мы смотрели на археологические древности, отгороженные от асфальта и припаркованных впритык к ним машин невысоким проволочным заборчиком. Потом прошли сквозь тесный щитовой квартальчик, мимо какого-то блочного строения, в котором, судя по стоящему перед ним армейскому джипу, располагалась военная администрация, и поднялись наверх по коридорчику-галерее из гофрированного железа на небольшую площадку с очередным блок-постом. Стекло будки этого блок-поста могло пропускать уже только свет, но не изображение – так густо оно было исклевано пулями. Со стороны города блок-пост огорожен металлическими щитами, сверху маскировочная сетка.

Еврейский квартал из сгрудившихся караванчиков остался под нами. Правда, одно строение как бы отступало в сторону, оно стояло на открытом участке – то ли в огороде, то ли в садике, явно нежилое, что-то вроде остова щитового дома с открытым двором; стена и фронтон сооружения просвечивали дырками. Про их происхождение я уже не спрашивал.

С терраски, на которой мы стояли, открывался вид на город, стекавший по склонам в долину. Белые дома спекались в каменную корку с черной рябью окон, смотревших на нас с непонятным мне выражением. Над кварталами белые карандаши минаретов, вдали на горе – силуэт православной церкви. Справа на дне долины – серый могучий брус Махпелы.

Ну а здесь, наверху, рядом с нами за проволокой – оливковая роща и сквозь нее вид на отдаленные кварталы Хеврона и темно-зеленое свечение гор и долин за городом. Все накрыто чистейшим голубым небом. Ветер дремотно шелестит листьями над моей головой. Птица чирикает. Место для медитаций, для погружения в библейские дали под рассказы Шимона про Хеврон изначальный. И я бы погрузился, если б не присутствие на этой площадке в нескольких метрах от нас мальчика-солдата, выставленного под ночные выстрелы в стеклянную – пусть и пуленепробиваемую – будку блок-поста; если б не драное грязно-черное пятно маскировочной сети на синем небе и угрюмое военное железо щитов, которое закрывает нас от ближайших кварталов города.

То есть умом я понимал, что стою над одним из самых древних в истории человечества городов, но сосредоточиться на этом ощущении не получалось. Мешали разные детали – ну, скажем, фургон медицинского автомобиля, возле которого мы припарковались внизу и про который Шимон тогда бегло заметил:

– Наша местная гордость. Микроклиника на колесах. Если что, здесь можно оказать медицинскую помощь по максимуму.

– Но ведь Кирьят-Арба в пяти минутах езды отсюда.

– Извини, но эти пять минут еще проехать нужно.

И тем не менее в нескольких метрах от нас люди жили своей обычной городской жизнью – у дверей караванчиков стоят детские трехколесные велосипеды, бельишко сушится, лоточки с ухоженными цветами на балконах; во дворике выгороженный решеткой археологический раскоп; деревья, несмотря на городскую плюс специфическую – еврейского гетто – тесноту, растут и плодоносят.

Таким был общий вид на Хеврон.

Затем мы осмотрели частности.

4

Мы скатились вниз с горы по тем же улицам, на которых я наконец-то увидел людей – пятерых арабских подростков-школьников. Они шли посредине проезжей части – автомобильное движение как таковое в этом районе отсутствовало – и мальчики рассматривали меня в раскрытое окно с тем же, наверно, интересом, что и я их.

Граница следующего еврейского квартала определялась для меня уже четко – армейский блокпост, два солдата, опущенные вниз дула черных пузатых автоматов, про которые Шимон сказал с уважением: «Последняя модель. Тяжелые, правда, но зато надежные, особенно в условиях песчаных бурь».

Песчаные бури – это было актуально: четвертый день дул хамсин, по вечерам солнце, не дойдя до горизонта, погружалось в мутную пелену мельчайшей пыли. Ну и соответственно – жара. В такое время людям моего возраста полагалось бы сидеть (лежать) дома с ноутбуком на животе и, прихлебывая из пластиковой бутылки воду, перегонять на экран внятным развернутым текстом нечитаемые закорючки из записной книжки.

Однако здешняя пустота на улицах к хамсину отношения не имела. Сверху с холма я видел на дальних улицах машины и фигурки людей. То есть не весь город пребывал в таком вот тяжком оцепенении. Просто мы были в кварталах, специфическая история которых стала в конце концов выражением их лица, определила стиль и формы их нынешней жизни.

Про здание, к которому мы подъехали – бывшая больница Хадассы – я знал из рассказов друзей и из сетевых публикаций. Здесь во время погрома 1929 года местные арабы убивали евреев.

Улица перед Хадассой как бы чуть расширяется. Невысокие каменные ворота, за ними внизу – каменный двор и само здание. Широкий треугольный фронтон его с ажурным каменным орнаментом выглядит почти празднично. Перед воротами несколько машин, у ближайшей ко мне пролом от камня в ветровом стекле, и я уже привычно поднимаю руку с фотоаппаратом – добавить в свою коллекцию очередной вариант визитной карточки здешних мест.

Во двор Хадассы, представлявший собой сложную систему террасок, галерей, лестниц, я вошел, как в другой город, – зелень, солнце и, наконец-то, звуки живой жизни: по лестницам и переходам двора носились мальчишки, заглушая своими криками птичье пение.

Шимон достал мобильник и начал набирать какой-то номер. Я же рассматривал мир, в который попал. Во двор Хадассы выходили двери еще и окружающих двор домов – здесь компактно проживало десятка два или три семей, семей многодетных, судя по звуковому фону.

Я поймал себя на странном ощущении – защищенности. Нет, не физической – при желании можно достать пулей и в этом дворе, – а как бы психологической. Я – в гетто.

Два года назад, в первый свой приезд в Израиль, я вдруг обнаружил, что перестал ежиться при этом слове. До сих пор содержание его определялось для меня такими словосочетаниями, как, скажем, «Варшавское гетто» – со всем тем, чем осталось это гетто в истории. Ну а здесь, гуляя по кварталам Меа Шеарима в Иерусалиме, я неожиданно вспомнил слова писателя и зека Юрия Владимировича Давыдова: «Знаешь, как отличить свободу от несвободы? Очень просто: ты в запертой комнате, и вопрос только в том, с какой стороны заперта дверь. Если снаружи – ты в тюрьме. Если изнутри, то есть ты сам запер дверь, – это свобода. Абсолютная!». Меашеаримские гетто запирались изнутри. Там для меня висела даже специальная надпись: «Не ходи здесь, Сережа. Это не твое место. Мы тут живем и молимся, мы не экспонаты в музее, уважай нашу приватность».

Нет, в хевронских гетто, разумеется, достаточно и «варшавского». Более чем. Но и несомненная свобода, потому как обитающие здесь сами выбрали свой путь. Можно сказать, здесь живут избранные. Избранные буквально – отбор желающих жить в общине строжайший. И сочетание свободы и несвободы в этом гетто достаточно сложное.

Шимон наконец оторвался от мобильника и махнул мне рукой: «Сейчас зайдем к одному моему знакомому». Мы сделали несколько шагов к двери в нижнем дворике Хадассы, Шимон позвонил, дверь открылась, и я увидел кряжистого сухощавого мужчину в очках и черной кипе, очень похожего на сетевые фотографии Шмуэля Мушника, одного из самых известных сегодня ветеранов хевронского поселенческого движения. Мужчина заговорил – фотография ожила. Мы входили в квартиру Мушника. Почти старомосковскую – с блеском книжных переплетов, множеством фотографий на стенах в первой комнате и картин – во второй комнате, выполняющей функцию мастерской Мушника. Кроме того, что он – учитель, историк-краевед, он еще и художник-пейзажист.

Мы пили чай и разговаривали про мотивы настенных росписей в древних некрополях на территории Израиля. Выспрашивать Мушника про новейшую историю Хеврона я не был готов. Собственно, сам Мушник и был для меня сегодняшней историей Хеврона. Мне он был интересен сам по себе. Внимательный взгляд, чуть застенчивая улыбка, тихий голос, старорусская интеллигентская интонация, такая же, как у Инны, и обстоятельность, с которой он выкладывал свои представления о живописной архаике Израиля, – то есть ничего в облике сидевшего передо мной человека не было от воспаленного политика и борца, каковым он и являлся по темпераменту.

– В музей мы сейчас сможем зайти? – спросил Шимон.

– Да-да, разумеется. Вот ключ.

Мы распрощались и, выйдя во двор, открыли дверь рядом. За дверью – Музей Хеврона, инициатором создания которого и главным исполнителем был Мушник.

5

Три небольших сводчатых зала с расписанными стенами, из ниш которых светят витрины с экспонатами – фотографии, документы, вещи. Сначала подборка фотографий, сделанных до погрома: класс иешивы с учащимися, медсестры в белых халатах вокруг постели больного, конторские служащие, на ближайшем к фотографу столике машинка «Ремингтон», – это, видимо, отделение банка, где евреи-банкиры помогали местным арабам в организации их бизнеса. И просто – фотографии почтенных старцев с седыми бородами, пожилых женщин, молодых мужчин, девушек, детей – еврейский мир Хеврона начала века.

Ну а затем фотографии 1929 года, уничтожившего эту жизнь.

Тогда, летом 1929 года, главный муфтий Иерусалима Аль-Хусейни, обеспокоенный попытками евреев помолиться у Стены Плача, призвал арабов защитить эту «мусульманскую святыню» от иудеев. Начались погромы. Тогдашняя Хагана предложила хевронским евреям защиту, но те отказались. Причиной, как считают историки, были мотивы идеологические (лидеры хевронской общины не слишком сочувствовали сионистскому движению) и этические – хевронским евреям показалось, что появление в городе вооруженного отряда Хаганы для их охраны покажется оскорблением местным арабам, отношения с которыми были, как им казалось, абсолютно добрососедскими. В результате Хеврон стал самым кровавым эпизодом погромов 1929 года. На фотографиях, которые я вижу, – выжившие. С обезображенными лицами, колотыми и резаными ранами на теле, забинтованными головами, отрубленными руками. Далее – фотографии развороченных погромщиками квартир с разорванными книгами и свитками; квартир, в которых погромщики глумились над беззащитными, особенно над стариками, девушками, детьми. Происходило это, в частности, и в тех комнатах, где я сейчас стою, и в тех, где только что мы пили с Мушником чай и говорили про средиземноморскую архаику настенных фресок, – до 1929 года там жил с женой и двумя дочерьми местный аптекарь, к которому арабы приходили за помощью.

Шимон подвел меня к нише с выставленной в ней фотографией английского полицейского, рядом с которой висел длинный кинжал (или палаш? – не знаю, как называется эта колюще-режуще-рубящая железяка). История экспоната: полицейский этот, еврей по крови, услышал крики из еврейского дома, вбежал внутрь и увидел, как убивают (в доме этом убили шестерых) – полицейский выстрелил в одного из погромщиков, остальные тут же повыскакивали из дома. Ну а полицейский забрал оружие убитого и хранил его всю жизнь, и только когда возник музей, страшная реликвия перекочевала из семьи полицейского вот на эту стену. Передо мной оружие, которым пользовались погромщики – они не просто убивали, они терзали людей.

Когда хоронили убитых во время погрома, была отдельная могила для их отрубленных рук и ног.

В некоторых текстах о 1929 годе, вывешенных в Сети, употребляется словосочетание «арабское восстание», и я сдуру употребил это словосочетание в разговоре с другом-историком. «Извини, Сережа, – сказал он, – но арабское восстание было в 1936—1939 годах. Запомни: 1936—1939 год – восстание. А в 1929-м – погром. Восстание – это когда одни люди выходят на бой с другими. Стенка на стенку. Здесь “стенки на стенку” не было и быть не могло. Погром не предполагает боя, погром не предполагает сопротивления. С отрядами еврейской самообороны в 1929 году арабы не воевали, они убивали беззащитных».