Текст книги "Атомный конструктор №1"

Далее, ближе к Опытному полю (площадке «П»), шла площадка «Ш» с двумя 8-квартирными домами для прикомандированных, столовой и котельной с электростанцией.

Еще ближе к Опытному полю, на его восточной окраине, возникла площадка «Н» с рядом сборочных и служебных зданий…

Один подвиг в этих краях уже был совершен – военные строители работали над сооружениями Полигона и зимой (а в этих местах морозы достигают 50 градусов при ветре 20–30 метров в секунду), и летом (когда стоит 50-градусная жара).

Всего надо было построить 693 здания и сооружения – и постоянных, и тех, которые должны были испытать воздействие взрыва и дать первое представление о стойкости зданий к его поражающим факторам. К 27 июля 1949 года было построено 676 сооружений, а остальные находились в стадии завершения. Строителей торопили, и строители торопились… Наступал пик жары, и пота на сухую казахскую землю проливалось немало.

Несладко пришлось и гражданским разработчикам РДС-1, хотя строители и руководство КБ-11 об их удобствах– насколько это было возможным – позаботились… Как вспоминал активный участник испытания 1949 года Виктор Иванович Жучихин, погода в августе стояла тихая, но очень жаркая – под 40 градусов. Досаждала и пыль, к которой, впрочем, привыкли. Зато в кирпичных производственных зданиях было прохладно, кормили отлично, всегда работал душ.

В свободное время (случалось ведь и такое) слушали музыку, читали книги, играли в футбол, волейбол… Все ведь – за редким исключением – были молоды. И, конечно, не последним фактором хорошего настроения было то, что уже прибывшие руководители Проекта (Щелкин, Духов, Алферов и другие), жившие на площадке «М» (то есть, «на Берегу»), имели с площадкой «Ш» постоянную связь и сообщали: тем, как устроены испытатели КБ-11, интересуется сама Москва! Привет от Правительства стимулировал лучше любых премий. Ведь это – собственно, был привет от Сталина, ибо он был Председателем Совета Министров СССР.

Сталин следил за работами в Сарове, следил он и за работами на казахской «Двойке»… И само это внимание показывало и доказывало: не Сталин, а сама ситуация торопит. В США откровенно кичились атомной монополией и считали, что русские не смогут создать свою Бомбу ранее середины 50-х годов. Отсюда делался вывод – можно угрожать России безнаказанно.

Да, лето 1949-го года было для советских ядерщиков жарким во всех отношениях. Первые контрольные сроки окончания разработки первой советской Атомной Бомбы, ранее установленные Сталиным, пришлось корректировать по вполне объективной причине – не было наработано необходимое количество плутония. Но теперь никому не хотелось переносить сроки испытаний еще раз. Причина была не в страхе – как это сегодня пытаются представить супер-«прогрессивные» журналисты и «деятели российской демократии»… Внимательное изучение документов тех лет свидетельствует скорее об элементах чуть ли не разгильдяйства, порой проникавшего даже в среду разработчиков. А заканчивалось все – чаще всего – просто выговором или «нахлобучкой».

Позднее сын Кирилла Ивановича Щелкина, ссылаясь на слова отца, писал, что за все время руководства Берией атомными работами, не был репрессирован ни один работник атомной отрасли. Так что бериевская «политика кнута и нагана» относится к области чистого (или – грязного?) вымысла «демократов». Однако абсолютное большинство сотрудников «Объекта» и без понуканий понимало всю остроту внешнеполитической обстановки, помнило об атомной угрозе Америки. И это заставляло торопиться лучше, чем любые грозные приказы, которых, к тому же, и не было – было достаточно чувства долга и ответственности перед Родиной.

В соответствии с новыми сроками древние целинные земли должны были впервые оплавиться «атомным» огнем в конце августа 1949 года.

Время летело, сроки поджимали.

И ТУТ, возможно – несколько отвлекаясь от темы, а возможно – и нет, надо сказать несколько слов о значении разведывательных данных для создания РДС-1.

К началу атомных работ, в СССР уже имелись научно-технические, технологические, кадровые и экономические предпосылки для решения такой беспрецедентной задачи, как создание новой передовой отрасли промышленности, теснейше связанной с передовыми областями научного знания. Страна еще не оправилась после жестокой войны, погибли миллионы ее граждан, в развалинах лежали многие города, были разрушены целые отрасли промышленности… Но предпосылки были!

Страна восстанавливалась и одновременно создавала новую отрасль – атомную. Именно эта задача была приоритетной в общей ядерной оружейной работе. Ведь Бомбу и все ее составляющие элементы надо было сделать, произвести… И именно это была в состоянии совершить сама страна, опираясь исключительно на свои внутренние возможности. Об этом необходимо помнить, оценивая роль разведки в решении Атомной Проблемы.

По линии внешней разведки были получены, причем своевременно, а точнее – даже заблаговременно, ценнейшие данные, вплоть до конкретных числовых данных по ядерным константам. И все это, хотя сами данные были доступны лишь двум-трем десяткам ядерщиков (полностью – Курчатову, менее – Харитону, еще менее – Зельдовичу, и так далее), имело важнейшее значение. Не в последнюю очередь разведчикам Игорь Васильевич Курчатов был обязан своей репутацией физика с удивительной интуицией, позволяющей чуть ли не из воздуха выхватывать верные цифры! В действительности же его интуиция нередко объяснялась информацией.

Однако усилия разведки обеспечивали – как максимум – получение подробных сведений и данных. А для полноценного их осмысления требовались ученые примерно такого же класса, как и те, кто впервые пришел к верному решению в США. К тому же надо было понять – не имеем ли мы дело с дезинформацией? И разведывательную информацию – ее цифры, надо было проверить вначале расчетом, а затем и экспериментом. Так что даже наличие самых подробных разведывательных сведений само по себе проблемы не решало.

Показательна, например, история нейтронного запала первой советской атомной бомбы. Разведывательные данные из США содержали сведения об инициаторе – источнике нейтронов на основе уникального радиоактивного материала полония-210. Сведения о нейтронном инициаторе были весьма подробными. Но где взять этот самый полоний? Требовалось срочно организовать его производство, и вот тут могли помочь лишь собственный опыт и накопленный в стране научно-промышленный потенциал. Первоначальное количество Ро²¹⁰ было выделено из радия-эквивалента Государственного фонда Министерства финансов.

Затем было развернуто постоянно действующее производство Ро²¹⁰. Исходным материалом был облученный в реакторе металлический висмут. В основе же процесса выделения Ро²¹⁰ лежала технологическая операция его осаждения из азотнокислых растворов висмута на поверхность порошкового металла высокой чистоты, получаемого электрохимическим способом. Многократное переосаждение увеличивало коэффициент обогащения в миллион раз. Все это могли совершить лишь профильные отечественные специалисты, а не мастера разведки!

Можно напомнить и историю с получением графита сверхвысокой чистоты для будущего уран-графитового реактора, ряд данных по которому также был получен разведывательным путем. Требовался материал с крайне жесткими характеристиками сечения захвата нейтронов, а это означает фантастическую химическую чистоту графита, фактически – чистого углерода без малейших примесей. Такого графита страна ранее не производила – в том просто не было нужды. И когда Курчатов выставил свои требования, выяснилось, что необходимо, по сути, качественно иное производство. Такого – сверхчистого – графита в СССР не делали. Новые нормы чистоты графита были настолько непривычны, что сотрудник Курчатова И.С. Панасюк вспоминал как один из заводских инженеров настойчиво пытался выяснить – каким методом и при каких давлениях заказчики графита делают… алмазы?

Надо помнить и о том, что методик измерений, оборудования для аттестации готовой продукции по сечению захвата также не существовало. И по заданию Курчатова И.Я. Померанчук и И.И. Гуревич разработали методы измерения сечения захвата на специально созданной – впервые в СССР – установке.

То есть Россия многое и даже очень многое в Атомной Проблеме делала и сделала сразу – с самого начала – сама В отличие, к слову, от Америки, которой помогал делать Бомбу весь почти научный мир планеты…

Однако тщательно осмысленные и экспериментально проверенные данные из США, полученные разведкой, позволяли сократить время разработки, идти вперед быстрее и увереннее. И это было, конечно, очень важным фактором!

Собственно, фактор времени был тогда важнейшим… Потому так широко и использовались, после оценки и проверки специалистами, разведывательные данные, потому и отставлялись – пока – в сторону собственные идеи и максимально копировалась американская физическая схема Бомбы, что фактор времени становился критическим, а вопрос сроков – вопросом жизни и смерти России. Не успей мы вовремя создать собственную Бомбу, могли бы получить десятки и сотни хиросим на собственной территории.

ВЕРНЕМСЯ, впрочем, в лето 49-го… Все неурядицы и проблемы когда-то иссякают, и начинается последний рабочий этап, завершением которого оказывается испытание – удачное или…

Или – неудачное.

Как уже было сказано, к лету 1949 года подошло время экспериментальной полигонной проверки того, над чем КБ-11 и вся новая атомная отрасль работали несколько лет. Теперь фокус усилий постепенно перемещался в Казахстан, на «Учебный полигон № 2 Министерства Вооруженных Сил СССР» – так, напоминаю, был официально закодирован Семипалатинский полигон. Неофициально его называли «Двойкой», и этот арготизм быстро стал общеупотребительным.

В июне на Полигон № 2 с «Объекта» пошли первые эшелоны с «материальной частью», автомашинами и сотрудниками – предстояли первые работы, размещение материалов, расконсервация и монтаж оборудования, стендов и прочее… Кто-то из прибывших оставался и на испытания, большинство – выполнив задания, возвращалось обратно. На смену им прибывали те, кто должен был окончательно готовить Опыт и проводить его. Полетели с Объекта через среднерусские леса и Уральские горы в гористые степи Казахстана и первые самолеты…

Старший инженер-конструктор Фишман направлялся на Полигон с передовой группой – в списке, утвержденном Зерновым 28 июня 1949 года. В графе «дата выезда» напротив фамилии Давида Абрамовича стояло «10–15.УН», так же, как и напротив фамилий заместителей Главного конструктора – К.И. Щелкина, Н.Л. Духова, В.И. Алферова, директора завода № 2 А.Я. Мальского и непосредственного начальника Фишмана – Терлецкого.

В графе «Для каких работ» пояснялось: «Для работ по монтажу оборудования и подготовке приспособлений для заправки тяжелого топлива».

В графе «Когда возвращается обратно на объект» напротив фамилии «Фишман» стояло неопределенное «По окончании опыта»… Для того чтобы вместо такого «срока» в документах появилась вполне конкретная дата, надо было этот опыт провести.

Еще одна деталь: графа «Примечание» тоже была не пуста, и там значилось: «В настоящее время находится на полигоне». То есть, в действительности Фишман включился в работы на месте предстоящего испытания уже со второй половины июня 1949 года одним из самых первых в КБ-11 и – выходит – самым первым среди конструкторов.

На фронте год идет за два… А тут счет, если иметь в виду нервные нагрузки, мог бы быть еще более высоким. Тем более – в ситуации, когда Фишман на первых порах оказывался сам себе командиром.

Напряжение нарастало уже с начала 49-го года. Еще 13 января Зернов провел совещание с Харитоном, Духовым, Щелкиным и Алферовым для рассмотрения программы тренировочных опытов на Полигоне № 2. Но по мере того, как решалось все больше вопросов и проблем, становилось не спокойнее, а, пожалуй, еще сложнее – на смену решенным вопросам приходили ранее неучтенные, объявившиеся только после того, как было выполнено учтенное… Что-то не ладилось, что-то срывалось – реальная жизнь есть реальная жизнь. Так, в программе от 13 января 1949 года, подписанной Ю.Б. Харитоном и К.И. Щелкиным, говорилось:

«На оснащение и освоение зданий и стендов группы КБ-11 на Полигоне № 2 потребуется 20–25 [дней], поэтому здания, заявленные КБ-11, должны быть окончены полностью и приняты не позже чем за 40–45 дней до большого опыта»…

В действительности же некоторые здания принимались комиссиями в первых числах августа – за двадцать, а то и менее дней до исторического Большого Опыта. И вот как раз о зданиях-то рассказ у нас дальше и пойдет…

ОСНОВНЫЕ специализированные здания КБ-11 на полигоне назывались частью по номерам: 12П, 32П, 36П; а частью имели аббревиатуры: МАЯ-1 и МАЯ-2, ВИА, СМИ и ФАС. Было еще здание с почти игривым названием «Погребок»…

«Погребок» 35П и был складом-погребом для хранения вспомогательных материалов здания 32П, где велась сборка зарядов взрывчатых веществ. Но что значили буквенные обозначения? Какие тайны скрывали странные аббревиатуры? Официальных расшифровок в документах той поры не отыскивается, спросить, увы, не у кого… Но есть логика, и она-то не оставляет места для особых сомнений.

Проще всего разгадать смысл наименования зданий МАЯ-1 и МАЯ-2. Как следует из «Акта о состоянии зданий и сооружений на площадке Н» от 4 августа 1949 года, они были складами «для хранения и раскупорки элементов сборного заряда из взрывчатых веществ». «Хозяином» же этих зданий, полностью за них отвечавшим, был инженер-подполковник Мальский Анатолий Яковлевич – директор завода № 2. Так что «МАЯ» – это ведомство Мальского.

Здание «ВИА» предназначалось «для монтажа и контроля спецоборудования изделия», а этим занимался сектор Владимира Ивановича Алферова. Тут, пожалуй, тоже все ясно.

Выходит, «аббревиатурные» названия зданий – это инициалы тех, кто был ответственен за них? Вроде бы и так, однако с инициалами «СМИ» и «ФАС» никого среди разработчиков из КБ-11 не было… Но в документах, связанных с подготовкой первого испытания, часто упоминается Главный инженер ГСПИ-11 (Государственного специализированного проектного института) инженер-полковник В.В.Смирнов. А в здании «СМИ» велись работы «по подготовке и контролю металлических изделий к сборке в здании 32П»… Как раз к этому имел отношение ГСПИ-11, так что нет особых причин сомневаться в «ГСПИшном» происхождении аббревиатуры «СМИ».

Здание «ФАС» предназначалось «для физических лабораторий спецназначения и размещения секретной части». Итак: «Физическая Аппаратура» плюс «Спецчасть» или «Секреты» приводит к «ФАС».

Но было еще и здание (сооружение) «ДАФ»…

Это здание находилось рядом с металлической ферменной Башней, на вершину которой РДС-1 устанавливали для подрыва. В «ДАФе» планировалось проводить важнейшие работы: здание, как сообщалось в акте его приемки от 4 августа1949 года, предназначалось «для тонкой сборки испытуемого изделия».

График испытаний предусматривал, что после «тонкой», то есть – окончательной, с установкой плутониевого ядра в «изделие», сборки и последних проверок «изделие» РДС-1 на тележке выкатывается из «ДАФа» и на лифте поднимается на верх 37-метровой стальной Башни, где закрепляется. После этого отсчет времени до Взрыва шел на часы.

ЗДАНИЕ «ДАФ»… Что же (или кого?) скрывала эта аббревиатура? На, казалось бы, незначительном моменте придется остановиться подробно, потому что мнения относительно расшифровки аббревиатуры «ДАФ» в разное время и разными людьми высказывались разные.

Даже кое-кто из ветеранов расшифровывал ее как ««Духов-Алферов-Флеров». Но, во-первых, все остальные «личностные» аббревиатуры имеют чисто персональную расшифровку – по человеку на здание, по зданию на инициалы человека. Во-вторых, в предполагаемой тройной «связке» из трех фамилий явно «лишний» Алферов. У него было свое «именное» здание «ВИА» на площадке «Н», где проводились все работы по автоматике подрыва и т. п. Группа Алферова работала и в ДАФе, но – весьма ограниченное время.

К тому же «сооружение ДАФ» при взрыве полностью уничтожалось, и, имея «свое», сохраняющееся здание вдали от центра Опытного поля, самолюбивый и амбициозный Алферов вряд ли согласился бы на свой инициал в интересующую нас аббревиатуру.

С другой стороны, и Духову иметь здесь свой инициал тоже вряд ли так уж улыбалось – по той же, хотя бы, причине. Но если бы уж Духов в названии здания «тонкой сборки» «присутствовал», то логично было бы (по аналогии с тем же «ВИА») именовать сие сооружение «НАД» или «ДНА», а то и – «ДУХ»… Ан нет – в реальности мы имеем некое «ДАФ», в котором Духов – как кандидат на букву «Д» – похоже, отпадает.

Флеров? При всей его уже тогдашней весомости, как кандидат на букву «Ф» в тройной «связке» он не подходит по характеру руководимых им работ, несмотря на то, что его фамилия присутствует и в еще одном, выдвигавшемся позднее варианте расшифровки: «Давиденко-Апин-Флеров». Однако последний вариант подходит еще менее первого…

Начальник отдела 29 Георгий Николаевич Флеров (будущий академик и Герой Социалистического Труда) должен был руководить физическими измерениями «при снаряжении тяжелого топлива» (то есть – измерениями нейтронного и гамма-фона при установке в заряд плутониевого шара).

Начальник отдела 27/3 Виктор Александрович Давиденко отвечал за доставку на полигон «нейтронного запала» и его проверку на месте – как и начальник отдела 27/2 Альфред Янович Апин (был еще и начальник отдела 27/1 Виталий Александрович Александрович).

Но Давиденко, Апин и Флеров должны были выехать на полигон «в последнюю очередь» (официальная формулировка), то есть – непосредственно перед испытаниями. А здание «ДАФ» так именовалось в документации Полигона уже в двадцатых числах июля – за месяц до испытаний… И даже – раньше! Аббревиатуры «МАЯ», «СМИ» и «ДАФ» тоже фигурировали в «объектовых» документах конца июня, когда Фишман уже находился в Казахстане.

Возвращаясь же еще раз к Духову, сообщу, что Николай Леонидович, вылетев на Полигон в середине июля, должен был в конце июля возвратиться обратно и окончательно отбывать на Опыт вместе с последней группой физиков. Так что «хозяином» «ДАФа» с самого начала считался Давид Абрамович Фишман. Должность у него тогда была, правда, невелика, зато ответственность и круг обязанностей – напротив, велики. У него даже свой шофер был – Бабкин. И опекал здание как представитель КБ-11 все время Фишман. «ДАФ» был в полном его ведении, он его вскрывал, он присутствовали там при всех работах и участвовал в них. И даже принимал там гостей, да еще и каких! В блокноте Фишмана 80-х годов, куда он записывал наброски воспоминаний, есть забавная запись: «ДАФ – харчевня с какао. И.В. Курчатов с удовольствием в степи подкреплял силы».

Был Фишман и одним из трех представителей КБ-11, входившим в состав приемочной комиссии по зданию «ДАФ». Два остальных – известный нам Мальский и начальник отдела 48 Владимир Степанович Комельков – имели тогда, в отличие от Фишмана, достаточно высокий статус и входили в приемочную комиссию по остальным зданиям. А вот здание «ДАФ» принимал вместе с ними и Фишман. Так что сомневаться далее невозможно: в период первого советского ядерного испытания на Семипалатинском полигоне было и здание имени Фишмана! «ДАФ» – это «Давид Абрамович Фишман».

Не исключен, к слову, и «согласительный» вариант. Возможно, вначале – при определении порядка и содержания работ на объекте – «ДАФ» назвали по Духову с Алферовым и Флеровым – как здание, где будут заняты в работах все подразделения КБ-11. Но в «ДАФе» хозяйствовал Фишман. И сама жизнь внесла справедливую и естественную корректировку. На Полигоне под «ДАФом» все понимали его «заведование». Впоследствии все здания окончательной сборки во всех случаях, когда окончательная сборка происходила на месте, назывались тоже «ДАФ», и уже никто не сомневался в том, как надо расшифровывать это название.

Для Давида Абрамовича в том была, конечно, высокая честь… И хотя «его» зданию, в отличие от остальных «именных» зданий, располагавшихся на площадке «Н» в 10 километрах от центра Опытного поля Полигона, предстояло стать самой первой материальной жертвой ядерного взрыва и бесследно испариться в нем, так «отметиться» в истории Первого Взрыва было редкой заслугой.

Впрочем, Фишман ее и заслужил. И заслужил тем более, что по неизвестным до сих пор причинам, он за участие в испытаниях РДС-1 никак награжден не был.

Странно и удивительно, но – факт.

После успеха на участников Атомного проекта пролился первый «звездный» дождь, и роль Фишмана вполне заслуживала хотя бы ордена «Знак Почета», если не ордена Трудового Красного Знамени. Или, уж, если на то пошло, медали «За трудовую доблесть»…

Но Фишман ничем отмечен не был. В изустном фольклоре «Объекта» бытовала в свое время история о том, что Фишман уронил-де при сборке тяжелый плутониевый шар, что образовалась небольшая вмятина и «консилиум» теоретиков решил рискнуть (да ничего иного и не оставалось)… Но так ли это было, не скажет уже никто. Возможно, сама история стала попыткой объяснения ненаграждения Фишмана – кто знает…

Так или иначе, его звезда еще светила ему в тумане, однако продолжалось это недолго.