Текст книги "День матери. Роман"

5

Договорились с матерью, что после собеседования, она позвонит.

– Только не говори, что переживаешь.

– Я переживаю, позвони.

Гриша учится завязывать шнурки. В садике, говорит бабушка, все придется делать самому. Сидит на табуретке, упорно пытаясь совладать с петлями. Бабушка терпеливо ждет и не пытается даже помочь. Я не могу смотреть, как мучается мой ребенок. Мне проще будет каждый раз приезжать в детский сад.

Тут же думаю, что ты несешь. Куда ты приедешь, послушай себя. В самом-то деле.

– Гриш, если не получится, ты их прямо в ботинки заправь. И все.

– Ну! Научишь! То же мне, советчик, – недовольно бурчит матушка.

Гриша просит оценить – получилось вроде. Бабушка ворчит, повторяя, что завязать на узел может каждый, а развязать – на, попробуй.

В результате я сдаюсь и помогаю. Гриша улыбается, но получает от бабушки очередное наставление, как тяжело ему придется в саду. Таких, как ты у воспитателей, целая группа.

Неправда, Гриша такой один.

Я развяжу любой узел, двойной и тройной, лишь бы Гриша был счастлив. Как в прощальный бой провожаю мальчика, представляя, что вот-вот окунется он в новый мир, встретится с системой обязательств и станет почти таким же, как все, безвольным рабом, выполняющим требования воспитателей и нянечек.

Гриша ничего не понимает. Сейчас, мой дорогой, подожди, сейчас ты все поймешь. Главное, держись, не давай себя в обиду. Борись до конца. Я-то знаю, каково это быть там, где оказался вынужденно или случайно.

– Вечером еще потренируемся.

Обнимаю сына и прошу, чтобы тот не беспокоился.

Все будет хорошо, вот увидишь.

Сегодня Гриша останется с бабушкой. Мне заступать на сутки, весь район в моем распоряжении. Или наоборот, я в распоряжении всего района. Единственная уважительная причина, по которой могу провести ночь вне дома – дежурство. Иногда, честно сказать, я вру матери про очередной служебный наряд. Особенно, когда Оксана готова меня принять, когда я готов приехать, или когда хочется расслабиться, упившись, например, вдрызг. Доверием матери особо не пользуюсь. Да и за годы службы она изучила мой примерный рабочий график.

Но сегодня все действительно чисто. Я никого не обманул.

В сутках, на самом деле, есть приятный момент – следующий за ним отсыпной день. Значит, завтра, я смогу провести время с сыном. Даст Бог, разберемся мы со шнурками.

Я следую в комнату вооружения, чтобы получить табельный «Макаров» и шестнадцать патронов. Дежурный кричит, что планерку сегодня отменили, можно не торопиться. Да я особо и не тороплюсь. Куда мне теперь торопиться.

– Второй ящик справа. Третья полка.

Получаю пистолет, надо бы почистить. В последний раз я использовал масленку после контрольных стрельб. С тех пор сколько уже прошло, месяц, два. Сейчас нахлынет тыловая проверка, заставят писать объяснения. Так и так, виноват, товарищи. Грязь повсюду, жизнь такая, сколько ни чисть не вычистишь.

И, словно прочитав мои мысли, дежурный кричит:

– Серега, почисти ствол. Обещали приехать.

В дежурке постоянно кричат. Дежурного можно понять. Он раньше молчал, а потом узнали, что это за дежурный, стали подкалывать, и теперь тот огрызается на каждого.

– Когда в космос полетим, Андрюха?

– Полетим, – отвечает.

– Привези посылочку с Луны, а? Попросишь?

Брат Андрюхи – самый настоящий космонавт, и выходил – туда, в непостижимую толщ, и возвращался даже. Теперь брат живет в Москве ли, в Подмосковье, сам герой России и новых готовит героев, а вот Андрюха сидит за непробиваемым стеклом, отвечает на звонки обиженных и оскорбленных, формирует наряд, заполняет журнал учета и кричит, кричит оттого, что не герой, оттого, что космоса не видел и ничего уже не увидит, кроме жеваных стен полицейской трущобы.

– Кто во второй группе? – кричу в ответ, еще сильнее, чтобы дежурный понял, кто здесь главный.

– Гнусов, – кажется, совсем уж неприлично громко орет дежурный. Или я так реагирую, услышав фамилию напарника.

Гнусов так Гнусов – мне с ним детей не крестить.

Захожу в кабинет, не здороваясь. Гнусов перебирает бумажки, заглядывает без конца в шкаф. Нам поговорить бы, так и так, выпили-перебрали, понесло не туда. Но я говорил искреннее, а вот Гнусов, надеюсь, трещал, как пулеметчик.

Да пошел ты, Гнус, раз такое дело.

В дежурные сутки я не занимаюсь рядовыми служебными делами. Если начнешь работать, хотя бы в сводку заглянешь или в информационную базу, чтобы проверить, не засветился ли кто из твоих – знай, в тот же миг на районе что-то случится и теплый прокуренный кабинет придется сменить на свежий участок местности.

Поэтому спокойно включаю компьютер и вместо протокольных бланков выбираю пасьянс-паук. Гнусов косится, что я там делаю, неужели работаю. Убеждается, что своим дежурным принципам и суточным суевериям не изменяю, бросает бумаги и уходит. Дверью он хлопать научился, подумаешь. Раньше держался, то покурит, то на улицу выйдет, а сейчас – хиракнет от души, до предельного стона косяка, и успокоится.

Шалят нервишки, а куда деваться.

Мне бы спросить, что там с нашим «детским» материалом. Время уходит, а потеряшки подвисли. Мамочки, должно быть, вот-вот оцепят здание отдела, начнутся очередные выпады, угрозы прокуратурой, верховным ареопагом, чем-то еще.

Но, Господи, знал бы ты, насколько мне все равно.

Это поначалу раскрываешь все, точнее, стремишься к полному раскрытию. А прослужив достаточно, учишься видеть перспективу.

Я вот думаю, что дети сами ушли из дома. Ну, бывает так, когда ищешь свежачка на голову. Сколько их было, таких первоходов: прости меня, мама – прости меня, папа.

Гнусов убежден, что детей похитили.

Вот и бросается, дверьми хлопает. Еще раз хлопнет – треснет рама и будем сидеть как в пещере, мордами торговать. Он суетится, я курю бамбук. Единственная беда, теперь навряд ли мы сможем разделить полученную информацию на двоих. Что говорить начальнику, пока не знаю. Но сейчас начальника нет, поэтому сиди спокойно и не рыпайся.

Спокойно не получается.

То один заглянет, то второй.

– А где Гнусов? – спросит следак, молодой совсем парнища. Пожму плечами. – Гнусов не появлялся, нет? – задаст участковый, уже постарше. Я крикну: «Вы задолбали!», потому что на молодых сотрудников кричать не надо, им без того тяжко, а вот служивым бездарям неожиданный прописончик самое то.

Нервничаю. Разозлить меня стало просто, и все чаще я стал задумываться о профпригодности. Сейчас нагрянут кадровики с психологами, проведут тестирование, вдруг окажется, что психопат.

Да пусть приходят.

На самом деле, я психую, что Гнусов нужен всем, а я – никому. Как-то один ппс-ник в шутку назвал меня списанным материалом. Расслабься, говорит, сколько тебе до пенсии. А до пенсии мне больше, чем этому ппс-нику до рыльно-мыльного перепихона. Он кстати тоже со мной не разговаривает. Никто не любит правду.

Пишу Оксане. Хочу, чтобы пришла в отдел на ночь. Посидим, попьем чайку. Поговорим. Так и пишу односложно и размыто, чтобы поняла обратное: никаких разговоров, никакого чая. Отвечает сразу, обещает прийти.

Ночью в отделе хорошо. Ни души.

Скребется за стенкой дежурный следак, разбирая бумажные завалы. Шьет свои делишки, поручения пишет. Внизу шумит дежурка, и даст Бог, спокойная выдастся ночь.

Но пока ночь еще не пришла, пока Оксана кружит где-то, и жизнь идет, как должна идти, я оставляю рабочее место, перемещаясь на диван.

Диван на сутках – святое место. Или как там, диван на сутках больше, чем диван. Только прилягу, вот голову приложу к подлокотнику (подушек нет, подушки почему-то запрещены), и все. Одну минуту, максимум, две, три, полежу, и все. Одну минуту.

Не знаю, в полудреме, наверное, я все думаю о Грише. Мне снятся черные шнурки, сцепленные морским узлом, с массивной кулачной вязью. Шнурки настолько черные, что заполняют пространство меж и вдоль, и вот уже совсем черно – космос проступает и кажется, что вот-вот появится комета, которую мы ждали. Что-то поблескивает, должно быть она самая, светится красным, и я хочу позвать Гришу.

– Гриша, – бормочу, – Гриша, иди скорее.

Не слышит, а я смотрю и смотрю, пытаясь разглядеть, чтобы запомнить хоть, чтобы рассказать потом. Не придумать, не соврать, а рассказать правду. Я знаю, комета сейчас исчезнет. И в самом деле почти уже накрыла ее тельце дымка ночного облака, и не стало кометы.

И ничего не стало.

Карман дрожит, мычит телефон.

И я мычу, пролетая сквозь звездную крошку. Бьет судорога света, и слово «мама» на экране двоится и троится, а после буквы расплываются по горизонту и превращаются в те же звезды.

– Да, мам, – говорю, – вы там как? Хорошо, что позвонила.

– Спустись к нам.

– Не понял, – говорю, – куда спустись?

– На улицу выйди, мы тут у тебя.

Я никак не пойму, куда мне нужно выйти, и хочу спросить еще раз, но мать со мной долго не разговаривает после очередной порции правды, поэтому отключается в тот самый момент, когда я почти сошел с орбиты и простился с мирской атмосферой.

Уже спустился на первый этаж, вернулся. Не убрал пистолет в сейф. Признал вину – исправился. Мама с Гришей стоят возле крыльца.

– А чего тут мерзните, зашли бы в отдел.

– Папа! – кричит Гриша, бежит обниматься.

– Привет-привет, – говорю, – ну ты как?

– Хорошо, – отвечает сын, – только со шнурками не получается.

– Не получается?

– Угу.

– Получится, мы их того, – смеюсь, – нагнем.

И Гриша тоже смеется.

Мать ждет, пока я наговорюсь, исполню отцовскую прелюдию в простой минорной тональности. По лицу вижу, дела так себе. В саду, наверное, что-то не прокатило. Может, им денег предложить. Сейчас кругом одни деньги.

– Как прошло?

– Все хорошо, – говорит мама. Сама в глаза не смотрит, все наверх, по сторонам. Губы жмет без конца – первый признак, что-то случилось.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Да тут…, – бросит обмылок слова и молчит.

– Мам! Ну, я все вижу, говори, а?

– Да отец, – не выдерживает, – отец…, – вздыхает опять.

– Приехал что ли?

Машет рукой – да какой там приехал.

И правда, разве может приехать, если не приезжал столько лет. Странное дело, не думаешь о человеке и, может, совсем перестал понимать, что был когда-то, а тут услышишь невнятное и когда-то привычное «отец» и поймешь, что человек всегда рядом.

– А чего же?

– Да умер, – шепчет, – отец умер.

Гриша возится с лужей, копошит палкой густую грязь, и все ждет, пока бабушка или я скажут – нельзя. Но мать молчит, а я думаю, что делать.

– А ты как вообще…

– Да позвонили. Представляешь, взяли и позвонили. Такое дело. Я бы тоже позвонила.

– Ну да.

– Поэтому нужно теперь как-то, я даже не знаю, что же тут и как…

– Поедешь? – спрашиваю, и теперь сам не смотрю в глаза. Наблюдаю за жижей, та стекает с палки, и Гриша весь уже в грязи.

Мать кивает и, сдерживая подступающую к горлу волну, за которой должны появиться слезы, подтверждает: «Надо».

– Надо, ехать, сынок. Все-таки родной, ну как иначе.

Она молчит, а я понимаю, о чем она так яростно молчит. И ярость эта на глазах преображается, и вот уже не ярость вовсе, а настоящая прежняя любовь, в которой прощение и смирение, а значит победа и свобода. Ну да, бросил (сколько лет прошло, сколько мне тогда было). Ну да, не звонил, приезжал ли… да, вроде приезжал. Помню то первое сентября, когда появился. А больше ничего не помню.

Но мама-то помнит больше. Я даже не спрашиваю, отчего он умер. Не знаю, и знать не хочется.

– Когда?

– Завтра уже. Гришу взять не смогу. Не до этого.

– Да и не надо Гришу. Кто он для Гриши?.

– Ну вот.

– Нет никто. И звать никак.

– Не начинай. Я тебя прошу. Пожалуйста, – просит мать, и тут я, конечно, бессилен.

– Извини, я не должен.

Гриша бьет палкой по луже, брызги летят во все стороны. На вынужденном автомате я произношу многозначное «Гриша», без единого намека на воспитание – так, чтобы хоть слово прозвучало. И сын прекращает колотить грязь.

– Папа, я у тебя останусь? Да? – хлопает в ладоши, подбегая. Он все еще держит палку, норовит резануть ей воздух, в котором разглядел врага.

Правильно, Гриша. Враги – повсюду.

Но уже недовольно, что случилась некстати отцовская смерть, я заявляю:

– Гриша, брось палку.

Гриша кобенится, и даже «ну, папа» не спасает. Я повторяю, и Гриша сдается. Палка летит далеко-далеко, почти до самой проезжей части. Откуда столько сил у этого мальчика. И мне бы добить заключительный третий выстрел, полный назидательного тона с примесью возникшего отвращения (к сыну ли, к происходящему в целом), вкусом отчаянья (ну, почему, именно сегодня и сейчас), но я молчу.

Гриша в мои суточные планы не входил.

Я не знал, чем крыть, вся колода перемешалась этой новостью. И можно было козырнуть чем-то вроде «это невозможно», «нам не разрешают» или «возьми Гришу с собой», но, посмотрев на мать, потерянную и пусть не убитую, но тронутую горем, я согласился. Что мне оставалось делать.

– Да, – говорю, – Гриша, сегодня я покажу тебе, где работаю.

– Ура-аа-ааа! – кричит Гриша. И снова мчится к луже.

Мать со всем соглашается. И деньги, говорит, есть. И чувствует себя хорошо. Я все-таки сую немного, не надо говорит, ты не обязан.

– Ему не обязан. А тебе – да.

– Перестань.

Иди, говорит мама. Стоишь тут в форме, красуешься со мной, глупой. Иди. Какой ты у меня красивый.

Матери нужен повод, чтобы не сдерживать себя. Если уж расплакаться – только от счастья и гордости. И вроде плачет уже. А я не могу эти слезы принять, потому что плачет из-за отца. Она всегда из-за него рыдала.

И вот уже развернулась, и почти зашагала к остановке, как встала вдруг. Обернулась и смотрит. Смотрит и молчит. Я-то понимаю, должна спросить. Или я сам должен сказать, что не поеду. Ей спрашивать не хочется, мне – копошиться в пережитом.

Один Гриша пока не понял, что есть грязь. По колено уже в грязи, благо – сапоги резиновые. И без них, что с ними.

– Мам, – говорю, – иди. Опоздаешь. Не ближний свет.

– Ага, – отвечает, – я поняла. Да, нужно.

– Позвони, – кричу. Хватаю Гришу за капюшон, добавляя избитое «поросенок». Гриша смеется, и ничего не понимает.

Мы входим в отдел, и Гриша вовсю уже таращится по сторонам. Вон повели колдырей в КАЗ, вон задержанные в кольцах матерят больную жизнь, клянутся расправой. Что ты Гриша, не бойся. Тебе же так нравится грязь, смотри и наслаждайся.

– Пап, а чего это он? – спрашивает Гриша, глядя на бьющегося в припадке районного бездаря. Сейчас тот запустит пену изо рта в лучших традициях эпилептического припадка и станет колотить ногами о дощатый прогнивший пол – так, что доски почти провалятся, и все мы рухнем во тьму, из которой нас когда-то выпустили.

– Не смотри туда.

– Почему?

Я провожу Гришу через турникет. Дежурный кивает, типа твой что ли? Мой, говорю.

Эпилептик визжит, а Гриша все пялится.

– А-аа, смотрите, – рычит жулик, – малого загребли. Мусора малого накрыли.

– Пап, – не может успокоиться он, – смотри, пап.

Дежурный, – ору, – да заткните вы его!

– Водки?

Услышав заветное, припадошный молкнет. Гриша идет за мной и все повторяет: «Ну, ничего себе. Вот ничего же себе».

Мы поднимаемся по лестнице, и каждый, кого встречаем, улыбается. Кто-то отдает Грише служебное приветствие: здравия желаю, все дела. Девочки из ПДН треплют за щеки, ух какой хомячок. Кажется, я сам краснею, будто не Гришу, а меня щекочут эти молодые женские руки.

Заходим в кабинет. Гнусов говорит по телефону. С моим появлением, видимо, пропадает мобильная связь, тот кричит в трубку пустое «Алло!» и еще раз «Алло-алло», но никто не слышит Гнуса. И я не хочу, ни слышать, ни разговаривать.

Один Гриша, воспитанный мальчик, чуть слышно выдает «здравствуйте» и вот уже сам краснеет.

Гнус лыбится, хоть кто-то с ним разговаривает в этом кабинете. Протягивает Грише мощную пятерню. Я толкаю сына – поздоровайся, ну, и Гриша, отворачиваясь, жмет руку.

– Хочешь конфет? – суетится Гнусов.

Гриша смотрит на меня, ждет разрешения. Я киваю, и вот уже сын пристроился рядом с Гнусовым за столом. Тот греет чайник, раскидывает пакетики. Тебе с лимоном или клубникой? Клубникой, – отвечает сын. Губа не дура.

Так-то нормально, пусть возятся друг с другом. Я хоть работой займусь.

Но стоит мне сесть за компьютер, понимаю, что работать все-таки не получится. Не потому, что нельзя, отставить суеверия. Не могу работать. В глазах – отец, каким помню. Вот он в костюме деда мороза. Я маленький совсем, кружусь и жду подарка. Отец просит, чтобы я прочитал стихотворение. Вся эта детская бодяга, далекая, едва различимая, но прочная какая. Помню до сих пор. И понимаю, что какой бы ни был отец, у Гриши деда мороза никогда не было. Сам я клоунадой заниматься не стану, а приглашать артистов, как это сейчас принято, не хочу.

Обычное дело, стоит умереть человеку, и все плохое забывается. Мелькнет светлячком в памяти неладное и сразу же растворится, словно комета, которую никогда уже не увидим. Может и была комета в тот вечер, может и плохое когда-то было. Но все прошло, и Бог бы с ним.

Я даже представляю, как встану сейчас и побегу вслед за матерью. Хватану Гришу, и все вместе мы поедем хрен знает куда (где он там жил), чтобы в последний раз глянуть на отца, и уже без страха – все равно мертвый, бросить землю в пропасть и подумать о чем-то своем, не озвучив. И тогда быть может, все изменится. Тогда, наверное, я прощу отца, и сам стану хорошим отцом, и начну жить по-другому.

Папа, папа, прости меня.

– Папа-папа, – зовет меня Гриша, – ты будешь чай?

– Нет, – сынушка, не буду.

Гнусов молча разливает кипяток. Он хмыкнул, видимо, над этим, не свойственным мне, «сынушка» и сказал:

– Гриша, осторожно, горячо.

Скорее всего, из Гнусова получится хороший отец. Сидит весь такой правильный, что-то расспрашивает, и, главное, Гриша отвечает.

Плюхаюсь на диван так, что визгливо скрипит пружина. Паршиво, словно малолетняя девка, измученная первой любовью, секретом физической близости и прочим, что делает человека живым.

Кто-то дергает за ручку – никак. Еще раз, и почти с корнем, рывком до нужного хруста (переломать бы руки). Дверь нараспашку.

– Мужики… вы че тут… у нас тут… и в многоточиях столько правды, что я жму зубы, Гнус растерянно лупится на остряка, а Гриша хохочет.

Отчего злюсь, чему удивлен больше: внезапному оперскому подгону или Гришиной осведомленности о не совсем привычных словах. Тут же думаю, разве дома я ругаюсь, неужели хоть раз ляпнул то, чем живу здесь. Ведь давал же установку фильтровать рабочий базар.

– Ох ты ж, е-мае. Это… я вообще, извиняюсь, – суетится опер.

– Принято, – говорю, – чего ты такой?

– По вашей части, потеряшки тут, – сует бумаги, а я киваю на Гнуса, – ему отдай.

Гнусов тянется за информацией. Немедля приступает к изучению. Гриша тоже лезет, что там, спрашивает.

– Гриша, иди ко мне.

– Ну, пап.

– Иди, – повторяю.

Ему приходится меня слушать. Пока еще не понял, что слушать меня не обязательно. Да что уж там – лучше вообще не слушать. Рано или поздно это время настанет. Гриша вырастит и скажет примерно то, что я говорил своему отцу. Скорее всего, я ничего не смогу сделать, потому что все будет правильно.

– Папа, а где преступники? – спрашивает Гриша, прижавшись, так, словно вот-вот я начну рассказать ему страшную сказку.

– Преступники в тюрьме.

– В тюрьме?

– В тюрьме, – подтверждаю, – а ты что, хочешь посмотреть преступников?

Гриша кивает часто-часто, в предвкушении от возможной встречи. Я знаю, открой дверь, пока ту не выбили с корнем, зайди в соседний кабинет (постучись только), увидишь и преступников, и злодеев, от уличных фраерков-карманников, до почетных разбойников, гиблых мокрушников, знатных королей.

– Покажу как-нибудь, честное слово.

– А когда? – не может успокоиться сын.

– Покажу, Гриша, не сегодня, – говорю, еле сдерживаясь.

Мне хочется посидеть в тишине, покурить, в конце концов. Надо матери позвонить. Но пока не время, ей тоже хочется побыть одной.

Как важно это ощущение – чувствовать только себя, и ничего вокруг. Словно ты единственный в этой вселенной, ни звезд, ни созвездий, ни даже комет. Оставь суету, жизнь оставь и не станет тебя. Но вот очнешься, поймешь, что рядом сидит сын, уткнувшись в твое крепкое отцовское плечо, на котором теплится большая (и тоже одинокая) майорская звезда, и все пройдет.

Живи, пока живется.

Гриша молчит – понимает, что именно сейчас ему нужно помолчать. Гнусов спешно строчит что-то в блокнот, щелкает мышью, роется в архивных папках. Из коридора слышны вечные шаги, служебные возгласы, гражданские вопли.

Меня нет. Никого нет. Все это происходит не со мной.