Текст книги "Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона"

– По эллипсу. По эллипсу они движутся.

– Да я знаю, что по эллипсу! – восклицал Галлей, нервно подъедая уже ставшим традицией чёрствый хлеб с забытого, разумеется, Ньютоном обеденного подноса, – мы все уже давно, Мистер Ньютон, голову ломаем, но ничего толкового никто из нас так и не нашёл.

– Мы – это кто?

– Команда то огромная, учёных много там, но больше и дольше всего в этой стезе Мистер Рен, там же сам председатель Мистер Гук, и даже директор Мистер Фламстид порой присоединялся к нам, но даже таким мозговым штурмом мы никак не можем собрать нужную формулу по движению небесных тел.

– Мистер Фламстид – человек творческий, пусть хоть и чрезмерно строгий к порядку, и дисциплине, но формулы – это всё же не его профиль, зато лучше него никто во всём мире не знает неба так, как знает его он.

– А я, верьте мне Ньютон, я попросту скоро сойду с ума! Я уже не знаю, как и над чем думать, чтобы вышел итог, – сильно измотанный Галлей продолжал чуть ли не в отчаянии ходить почти по кругу. К тому же, он вот уже несколько лет испытывал, но так никому и не решался рассказывать, ни Ньютону, ни коллегам в обсерватории, о всей той серии случайностей, каких-то знаков и мистических совпадений, случающихся с ним периодически, и которые вот-вот доведут его до паранойи. Но всё же одна ясная линия была им понята и вела она его, как ни странно, но именно в Кембридж, и именно к Ньютону.

– Погоди… А куда я…? – Сэр Исаак принялся рыть свой профессорский стол, затем полки и стеллаж, – давно, давно, очень давно… Где-то у меня уже была целая кипа готовых расчётов на тему эллипса, подожди, – он всё глубже и глубже погружался в свой бардак, и спустя примерно треть часа так ничем не увенчавшихся поисков, профессор экспрессивно решил пока лишь вкратце объяснить всю суть вопроса. И чтобы набросать Галлею расчёты, он взял первый попавшийся не особо чистый лист бумаги и наскоро начертал туда те искомые математические выводы. Все те формулы и принципы понимания небесной механики в своём изложении были настолько просты и доступны, что просто ошеломили астронома, который совместно с Королевскими умами Англии столько лет бродили всё вокруг да около.

И спустя какие-то там дни Сэр Эдмунд Галлей, примчавшись в центр, с нетерпением уже излагал председателю все научные намётки нового открытия.

– Вот! Сэр Гук, это практически дословное изложение того самого разговора в момент передачи мне данных! И вот тот самый листок, на котором присутствуют формулы, над которыми мы безуспешно корпели продолжительное время, попрошу заметить! – Галлей, как водится был разгорячён, он беспрестанно жестикулировал и всё махал кембриджским листком бумаги над столом Гука.

– Я вам, Мистер Галлей, ещё раз говорю, что бюджет пуст, и спонсировать сообщество на данный момент никого не будет.

В просторном кабинете председателя Королевского научного сообщества присутствовали также и прочие учёные джентльмены: инженеры, архитекторы, астрономы, физики, химики, да механики, в общем человек девять.

– Я знаю, Сэр Гук, что между вами и Сэром Ньютоном существуют какие-то палки, причём существуют они уже достаточно давно, но наука-то тут причём? – Мистер Эдмунд почти уже в горячке метался подле стола.

– Скажите, Сэр Галлей, – дабы смягчить накал вмешался Сэр Кристофер Рен, параллельно занятый с людьми какими-то проектными бумагами на отдельном столе, – у вас, Сэр Галлей, в роду, чисто случайно, не было итальянцев? – весь кабинет дружно заходил смехом, – ну что вы, в самом деле, так кипятитесь то? А?

– Да, я импульсивен, но вы и сами знаете, что мне со дня на день придёт пакет с документами от Сэра Ньютона, в которых детально расписано его очередное открытие на тему небесной механики. Он доказал, математически, я подчёркиваю, доказал эллипс! Он доказал, что все небесные тела движутся именно по эллипсу! А вы отчего-то не хотите давать старт этому действительно стоящему проекту.

– Ну, почему же не хотим? Очень даже хотим! Но предлагаемый вами, Мистер Галлей, формат никак не входит в рамки бюджета. Максимум, что на этот год мы можем – это опубликовать в научном журнале какую-то часть открытия, сделать некое упоминание о профессоре математики из Кембриджа, – подчеркнул он еле заметно, – согласитесь, Мистер Галлей, это же и будет как некая заявка на идущие вперёд планы.

– Что ж, пусть будет так, – Галлей, наконец, утих немного осунулся, и дождавшись окончания собрания, покинул зал с коллегами. Он вышел и отправился куда-то вглубь Лондона. Есть не хотелось, а внутренний пожар ему всё не давал покоя, поэтому он, объехав несколько злачных мест и оставив там часть своего негодования, уже к ночи оказался в одном из прибрежных пабов. Лондон лишь на первый взгляд кажется каким-то угрюмым, жизни в нём хватает, пусть эта жизнь и не всегда видна снаружи, да, жизнь Лондона часто строга и манерна, но наряду с отнюдь не бестолковой статью, этот город всегда имел, и будет иметь какое-то особое движение идей, денег и людей.

Галлей, изрядно набравшись, решил немного пройтись и освежиться, он спустился к Темзе. До рассвета было ещё далеко, хотя туман уже заранее клубясь, блуждал у каменного подножья реки. Его голова, его мысли, они почему-то всё никак не желали расслабляться, за весь тот минувший вечер и уже часть ночи опьянело только лишь тело, хотя цели были совершенно иные. Состояние было до жути схожим с тем, пока что ещё мало зримым, бесформенным туманом, который всё выглядывал словно бы тень, то ли из ночной тиши, а то ли из бунтующих глубин его встревоженной души. В любом случае, посреди эпицентра человеческого одиночества, даже такой хитрый собеседник как туман всё равно даёт хоть какой-то да комфорт, и всегда оказывается кстати. Сэр Эдмунд Галлей запахнул пальто и облокотился о гранит, ему просто хотелось стоять, думать, говорить вслух и советоваться с предрассветной тишиной. Сквозь пока ещё лёгкую пелену он иногда обращал свой взор на жёлтые линии фонарей центра города, его любимого города, также виднелись очертания лондонского моста и пустынной площади. Он стоял, дышал прохладой и с какой-то необычайной любовью он внимал шелест каждой волны родимой Темзы. Мысли, в отличии от тумана начинали понемногу рассеиваться, всё как-то уже отпускало, пусть и не торопясь, но, тем не менее, дела насущные всё же отходили на дальний план. И единственное, о чём свербило сожаление, так это то, что у него при себе более не имелось ни средств, ни вина.

– Хорошо, не правда ли? – посередь той одиночной тиши внезапно пред ним возник вполне опрятный джентльмен, и как на удачу, в его руках виднелась бутылка виски в гофрированном пакете.

– Вам тоже мысли не дают покоя? – Галлей, прежде чем задать тон, с оценкой наскоро уже успел оглядеть незнакомца и, лишь заприметив схожий гардероб, манеры и, соответственно, положение, он смело пригласил его жестом к себе в круг беседы. В едва ли освещённом пространстве ночного города всё же слегка можно было разглядеть некоторые строгие черты его лица Собеседник был солидный, рослый и с какими-то знакомыми глазами. В изначальном их говоре ничего такого не содержалось, так, какие-то общие мужские стенания, пара тупиковых политических идей, что давно уж и явно попахивают абсурдом, но до этого никому нет дела. С виду это выглядело просто, будто бы две мужские головы, проветривая мысли, случайно наткнулись друг на друга и очень сильно сблизились. А чуть позднее, совместно испив из бутылки примерно треть, Мистер Финн, как тот представился, неожиданно принялся излагать рассказ о своём друге и о непростых его взаимоотношениях с жизнью.

– Есть такая фраза, Мистер Эдмунд, вы наверняка её слышали, в общем, фраза с тех ещё времён. А звучит она так: «Победителей – не судят, побеждённых – не клянут».

– Да…, – воскликнул Галлей, – есть такая фраза. Кровавая, правда, жестокая, как и мир наш тот исторический, где когда-то она и творила реальность.

– Да, именно. Но, знаете, Мистер Эдмунд, в эту прекрасную ночь, что так аккуратно близиться к рассвету, я вам хочу поведать не о крови, а совсем, напротив, о жизни. И, знаете, это одно дело, когда человек сам себя поедает изнутри по разным причинам, их множество, и времена тут не причём. Это одно дело, а вот другое, это когда речь идёт о внешнем поедании человека, когда паразиты так и норовят довести его до самого края.

– Которые, к сожалению, были, есть и будут всегда рядом с нами! Паразиты! – Галлей с небывалым пониманием подхватил настроение уже очень близкого по духу человека.

– Да, безусловно! Знаете, вот само понимание этой фразы: «Победителей не судят», лично я воспринимаю неоднозначно. А точнее даже сказать, знаете, скорей в угоду одному учёному эти слова – При смене определённых условий сменяется также и восприятие, и угол обзора общей картины. Она весьма легко под собой обретает некую наледь моды, привычки или статуса, что и способствует дальнейшей морально выгодной подвижности по кругу заданной арены, не затрагивая при этом саму суть, в которую уже достаточно давно и была погружена та рабочая формула по смещению. И погружена она была именно в тень, в тень самой той сути, будь-то персональная суть или глобальная, не важно, ведь заданной формуле нет дела до эмоций, у формулы нет души. Цель оправдывает средства, а стало быть, победителей не судят.

– А вы философ, – влез ошеломлённый Галлей.

– Да, Сэр, – хмуро выдохнул тот, – есть такой грех. Но другу моему, он был вполне знатным джентльменом, ему эти мои разливы слов, они уже никак не смогут помочь. Да, собственно, и тогда в нужный час, они также особо не помогли ему. Дело, было не в столь далёком прошлом, но тем не мене, это уже история. Я уж в который раз, начиная с того периода, намеренно заостряю своё внимание на неоднозначности той, как оказалось скользкой фразы. В чём она заключена, эта неоднозначность? Я вам сейчас постараюсь образно и немного передать своих взглядов. Пусть та фраза в себе изначально и имеет какую-то жестокость и боль, если рассматривать её буквально в социальном смысле, в ней, на самом деле, нет никаких кривых. Кто победил – тот и почитаем. А страх и боль в данном случае, они, конечно же, здесь громче всех шелестят своей партитурой, но часто выходит так, что без насилия, пусть даже и потенциального, в системе не случается движения. В отсутствии страха, в отсутствии заданного импульса, общество, сидя в своих ценностях, в идеалах и порядках, оно со временем начинают подванивать, вследствие чего, как и любая прочая бесконтрольная структура просто сходит на нет. Вы, конечно, вправе одёрнуть меня, напомнив мне о заветах Христа, вы даже вправе отдать меня под суд за эти протестантские идеи и я, поверьте, с достоинством приму эту кару, но вот правда толка в этом не будет никакого. Знаете, не случится того чуда в одночасье, человек никогда вмиг не протрезвеет и не забудет всех своих низменных желаний, не случится этого, да и не должно это происходить просто так по велению волшебной палочки. Нет, я не противник любви Христовой, той чистоты и мудрости, я никогда не отрицал этих знаний и уж точно вектора не сменю. Я о другом. Каков бы ни был тот победитель: чист ли он, мудр, сердцем открыт – ничто из этого Света вмиг не сдвинет, не переломит, не смоет всей той жижи, той привычной грязи, по законам которой привык существовать тот или иной человеческий круг. Победитель просто не сможет всеми этими чистыми мерами взять и что-либо донести, достучаться сквозь все те слои. Есть два варианта: победитель – человек особого склада ума, на каком-то этапе сам загрязняется и изнутри, как правило, безболезненно совершенствует законы жижи; или же, победитель – твёрд, словно кремень, он жёстко и планомерно идёт вперёд к намеченным целям, заставляя окружение меняться несколько иными методами. Да, звучит это, быть может, устрашающе, и применение сего, думается многим, может быть лишь только где-нибудь в глобальном мире, но в том-то всё и дело, что мир состоит из мелочей. Это лишь с виду вроде как кажется, что существует некоторое количество принципов, и что они никак и ни в чём не соприкасаются с другими процессами и обстоятельствами, это лишь с виду. А по факту, все они пересечены и являются малыми и большими принципами всех тех победителей, да управителей, а они есть абсолютно в каждом, пусть даже и не особо крупном сообществе людей. И вот пока нами всеми руководил один, весьма прямой и местами даже тотальный чиновник…

– А вы Сэр, я правильно понимаю, вы связаны с политикой, с управлением? Просто, слушая вас, я, признаться, поражён таким столь приподнятым что ли, каким-то словно бы надземным, никем не ангажированным видением и мира и общества и какой-либо ситуации.

– Ну, – улыбнулся туманный незнакомец и как-то загадочно прищурился. Они снова пригубили из бутылки, и он продолжил, – можно и так сказать, в политике. Ну, так вот, в тот момент, когда мой друг принёс своё гениальное открытие в наш экономический отдел, тогда-то он и обрёл известность в нашей сфере, точнее сказать, известность на него сама свалилась. Да, он продолжал всё так же трудиться и расти в рамках нашей несколько консервативной структуры, где, собственно, и витала та пагубная зависть, пусть и крайне скрытно было её воздействие, но зато с очень неприятным давлением на личность. А дальше как раз таки и включилось то противостояние двух огней, где с одной стороны был мой друг – победитель, кремень, инновационный таран, а с другой стороны всевозможными подлыми ухищрениями его атаковали коллеги и прочие мнимые приятели. Я не смею их судить. Зависть – это дело сугубо личное, это некая душевная планка, которую кто-то в процессе жизни в силах преодолеть, а кто-то и нет. Но раздирает меня не сам факт того, что на моего чистого и искреннего друга, на, условно говоря, человека – победителя была брошена вся эта липкая сеть людской пакости, отчего он, впоследствии, год за годом стал ощущать какой-то шлейф виноватости. А раздирает меня, кстати, и по сей день то, что именно я, знающий, чувствующий и видящий всю эту ситуацию, именно я так и не смог, не осмелился довести то дело до конца.

– А что за дело? – Галлей внутри уже просто кипел. Он толком уже не обращал внимания, ни на Темзу, ни город в тумане, ни на свои прежние состояния. Он необычайно хватко узрел в этом случайном смутном разговоре целый ряд каких-то ясных ему параллелей.

– Знаете Сэр, в мире есть люди, да, это редкие люди, но они есть, люди, которые живут жизнь лишь на одной, напрочь, перекошенной чашей весов, при чём ко второй чаше они не испытывают абсолютно никакого интереса. Эти люди, как правило, имеют очень обособленный и часто гениальный взгляд на мир. Так было и у него, у моего друга. Он, знаете, в экономике видел ни деньги, ни способ заработка или достатка, а видел он там идею и воспринимал всю финансовую систему как одно большое творчество. Но вот привычный мир вряд ли когда будет чествовать и понимать таких людей. Пользоваться ими – да будет, но никак не принимать, и уж тем более ценить.

– А что с ним сейчас? И где, где он сейчас этот джентльмен?

– Вы вправду хотите знать?

– Да, да!

– Честно, я и сам бы хотел знать, где он теперь…, – Финн, как и прежде, оставался тактичным и серьёзным, хотя внутри, там, где наедине он был сам с собой, подойдя в беседе именно к этой черте, он словно бы сызнова начал переживать какие-то свои схожие события тех, давно минувших дней. Благо уже сгущался туман и захмелевших эмоций в глазах, было не распознать, – давайте выпьем, Эдмунд. На самом деле, деталей много и вряд они будут вам интересно. Дела экономики, дипломатии, совместные поездки во Францию, – Финн снова глубоко вздохнул, – да…, Франция. В общем, в тот момент, когда мне нужно было поддержать друга, скоординировать те его текущие гениальные наработки и адаптировать их к миру, я решил отложить это действо на потом и отправился в Рим. А когда вернулся, его уже нигде не было, он просто куда-то бесследно сгинул.

Галлей всё, то время то вскипал, то обмирал на месте, временами дополняя чувствами историю этого джентльмена, он всё что-то невнятно бормотал. Подробно описывая образ своего друга, Сэр Финн с невероятно точно попадал прямо в сердце, прямо в самый центр воспалённых переживаний Галлея, и к завершению рассказа, учёный был так впечатлён и так взведён, словно бы он был курок перед самым началом боя. Ведь рассказ Финна и история его текущей жизни – это стопроцентная схожесть ситуаций, это тот же самый социальный конфликт, та же внутренняя идентичность ощущений, только вот там был друг, а у Галлея – учёный, профессор, коллега, и старший товарищ. Сэр Эдмунд Галлей с каждым новым предложением всё больше и больше, условно, уже до костей узнавал в этой истории и себя и Сэра Исаака Ньютона, он с ужасом представлял и примерял весь тот услышанный сценарий на своё ближайшее будущее. Финн Гофман умел профессионально теребить душу оппонента этими шаткими историями. Был ли это вымысел или же там действительно было что-то из жизни? – этого никто и никогда не узнает. Но вот факт того, что уж в который раз, вспоминая Францию, Гофман становиться несколько сентиментален – отрицать это было нельзя. Хотя кто его знает, быть может, тот туманный надрыв у Темзы – это всего лишь его очередной приступ больного живота, который он вынужден был усугублять огненной водой. А быть может, и вправду, уехав однажды в Рим, Гофман по возвращению во Францию так и не обнаружил…, судя по всему, её.

«А в чём суть? Не в деталях же она, – несло Галлея. Вовлекшись с головой, он в полную меру уже жил всеми этими образами, – суть то не в частях, а в единовременном существовании двух параллелей. А ведь это тоже мне знак! Вот две одинаковые модели, одна уже окончена и, исправить её уж никак нельзя, а вот у второй кода пока что ещё в тумане. И если я сейчас проигнорирую этот момент с научным изданием, а Английское научное сообщество из-за своих бюрократических проволочек точно не станет продвигать сей гениальный проект, это научное открытие Ньютона, то, стало быть, и какие-нибудь макро дела Королевства могут быть и вовсе не реализованы. Всё должно быть ко времени и к месту. И виной всему этому упущению буду только я…» Галлей мыслил так, будто метал молнии, от вспышек волнения, он подёргивался и часто моргал глазами. Некоторые слова, фразы у него так осели в голове, что уже крутились вьюном и набирали обороты. Галлей уже толком то и не помнил, о чём, о ком вёл рассказ, этот внезапный… Он обернулся, и потрясение ещё сильней подняло в нём внутреннее напряжение – он был один. Он стоял всё на том же месте близ Темзы, но стоял он один. Более того, ни бутылки с виски, ни следов присутствия, ни самого джентльмена – ничего этого не было. Но и это было не главным, главным был тот очевидный факт, что он, замерев, настолько погрузился в мгновение, что не заметил, как вокруг него уже клубился седой туман. Фонари ещё кое-где горели и город, пока что ещё не собирался шуметь, но был уже рассвет. Потерянный взгляд, куча мыслей, и поверх всего слова Финна: «Второго шанса не бывает. Второй шанс – это абсурд. Шанс бывает только один. И он, увы, однажды если с душой не нашёл резонанс, он бесповоротно сменит имена с «Главного Шанса» на имя «Главную Ошибку Жизни». Галлей снова в порыве схватился за голову, присел и загудел тихим стоном, его шляпа и пышный галстук давно уж валялись где-то подле, в тот момент ему хотелось просто раствориться в тумане, просто провалится куда-нибудь, дабы хоть как-то утихомирить всё это безумие, что кипело внутри. На удивление или на удачу, в светлеющем сумеркее Галлей увидел, услышал, примерно в пяти-шести ярдах от себя, медленно, пока что на ощупь движущийся кэб. Карета была опоясана опознавательной жёлтой полосой межгородского маршрута. «Надо же, словно бы на заказ… или это снова мне знак, как осколок моего шанса?» – вмиг вонзилась мысль. Он меньше всего хотел оказаться в дураках, что-то упустить, не успеть, или же вовсе слепо проследовать за чьим-то нарочитым мнением. Его память была сильно переполнена, все эти нервно-пьяные всполохи, все эти странности, все они смешались воедино и продолжали будоражить его ощущение реальности, но всё же Мистер Галлей нашёлся и принял внезапное решение – ему безотлагательно и срочно необходимо отправиться в Кембридж.