Текст книги "Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона"

Глава третья

«…Можно долго блуждать в мире, и не зная как он устроен выхода не найти…» Апостол Павел Обращение к Коринфянам.

Пожалуй, самым пустым, но также и неотъемлемым, местами горьким занятием в жизни почти каждого талантливого человека, является извечное размышление о его внутреннем сомнении, о его надобности, полезности и бессмысленности его труда. И каков бы ни был тот «Камень Сизифа», какой калибр бы он не имел, каждый по-своему над ним корпит. А сам характер тех размышлений, он зачастую принадлежит к категориям каких-то тупиковых, лишь односторонних восприятий мира. Да, со временем это всё множится, слоится, и покрывается заскорузлой коркой таковых настроений, но главной причиной подобных периодов удручения, как правило, является несоответствие между изложением мысли говорящего и образами восприятия слышащего. Искажение ли, или же попросту иная картина мира зиждется в умах той аудитории, когда в то же самое время звучат абсолютно те же самые числа, слова, формы в голове подающего, звучат и уносят его куда-то в неведомую даль, где весь тот доклад надстройкой над миром уже вовсю детально функционирует, но, тем не менее, за место ярких идей до ушей аудитории долетают лишь просто числа запутанных формул. И дело даже не в замысловатости подачи, а причина кроется именно в разности восприятия, от чего в итоге и возникает напряжение между внутренним и внешним, между глубоким и поверхностным и, конечно же, между научным, творческим и алчным. Много всего есть в том списке, но разгадать эту тайну в процессе познания жизни, увы, дано не многим. Так и выходит, чем выше ставка, тем непонятней язык изъяснений, а гениальность в такой интерпретации, так она и вовсе ослепительна, хоть таковые лучи и дарованы лишь единицам на Земле. О подобном очень точно выразился друг и коллега Исаака Ньютона доктор Бэбингтон, когда говорил о его книге: «Нужно семь лет учиться, прежде чем начнёшь хоть что-нибудь понимать в этой книге». Мистер Бэбингтон был одним из первых в числе избранных, кому посчастливилось получить пробное издание этой книги. В тот немногочисленный круг, кому она также была презентована, входило несколько профессоров: Физики, Астрономии, Философии, Математики, и вместе с ними издание получили и несколько ректоров соседних университетов Кембридж сити. Книга тут же разошлась и мнения посыпались градом, но ирония, собственно, как и уважение в адрес Сэра Исаака, их всегда было предостаточно, и изобилие то виделось ему не более, чем безобидный сквозняк на фоне извечной промозглости. Сэр Исаак Ньютон ещё с самого раннего детства начал обретать иммунитет от всевозможных социальных нападений, от людей желчного склада, в следствии чего вся его любовь, вся его простая человеческая ненависть, как впрочем, и любые другие проявления его чувств, все они постепенно обретали весьма скрытую форму и на поверхность они почти не казали носа. Оставалась лишь обида, его всегда очень сильно ранили слова поверхностной критики его мысли, снова непонятый, и это всё это годами тяжело слоилось у него где-то внутри, с годами его познаний, поэтапно возводя там уже целый курган с горячим надрывом внутри и каменным образом снаружи. И вся та печаль, она ведь никогда не имела выхода, и получалось так, что по всем тернистым плетёным тропам жизни Ньютон был завсегдатай одинокий ходок, отчего вся его глубина, пусть и мучительно идущая таковыми путями, она имела кардинальное отличие от всего прочего мира. И, разумеется, с расширением границ популярности учёного, в некотором статном окружении можно было легко встретить едкие напевы в стиле непримиримого цоканья на счёт его надменности и якобы фатального неуважения к такту, но слыли таковые мнения, как правило, лишь в кругах извечно скучающего высшего общества.

«Математические Начала Натуральной Философии» – этот труд явился миру, как снег на голову, как венец творения, сошедший с небес и потрясший всё научное сообщество. Книга сочлась как нечто великое, ведь ничего подобного, собранного в едином объёме доселе никем не излагалось. Этот сборник в себя включал: оптика, законы тяготения, там же имелась доказательная база по небесной механике, и многое, многое другое, что годами просто так лежало где-то на полках у учёного. Всё это было им уже когда-то найдено, доказано и открыто, но толком так нигде и не было опубликовано. Можно сказать, что Сэр Эдмунд Галлей, взяв финансирование книги на себя, таким образом, пододвинул всю ту бесценную кучу черновиков и исписанных тетрадей к презентабельной черте. Исаак Ньютон, абсолютно всегда был чем-то озадачен, и каждый его апогей, от радужной оптики белого света до рефлектора, изобретённого им телескопа, каждый его шаг в познании устройства мира цифрами был вписан в тот творческий беспорядок его образа жизни. Ведь математика, она же подобна музыке, она неотъемлемо подобна философии, но главное, математика – она как любовь. Да, в этом мире всё едино и идентично, одновременно по-разному всё гениально свито одним узором безумия. Но понятна и доступна та любовь немногим, лишь тем невольным судьбам, что время от времени, бьют фонтаном из общего потока небесной реки, они-то и наделены способностью вышкрёбывать эту любовь из своего мировоззрения, что изначально выходит за рамки узкого тоннеля направленной жизни. Да, удел нормального большинства – это находить в уже созданном нечто прекрасное, пусть и рутинно, но отыскивать там какой-то несоизмеримый трепет, и, тем не менее, это всё же уже последующий слой потребления. А те, кто был рождён для того, чтобы созидать, познавать и делать открытия – они уж точно никто не похожи на то здравое большинство. Та любовь – она иная, она чем-то даже схожа с сумасшествием, она словно торжество тайных знаков, словно концентрат чар, слепящих визави, она словно внимание, помноженное на бесконечность, и витает она где-то блаженно исключительно в своём ограниченном пространстве. И только так, в условиях любви и чистого эгоизма, только так возможно заглянуть за грань и ощутить всю глубину предмета, каков бы он ни был. Лишь собрав свет в единый луч, только так возможно узреть его направленный поток. И всё же «Математические Начала Натуральной Философии» для Исаака Ньютона не были какой-то единовременной, какой-то односторонней вспышкой научной любви, ведь это был свод долгих трудов, состоящий из множества открытий, к которым он, можно сказать, потерял уже интерес. Но, тем не менее, к работе над книгой он всё же отнёсся не с полной долей безразличия, как ни как, «Математические Начала Натуральной Философии» – это было его поприще, его детище, и в процессе формирования книги, он снова почувствовал интерес, он снова увлёкся, влюбился, хоть это и был для него уже некогда пройденный этап. Да и к тому же, на тот момент времени у Сэра Ньютона уже был фаворит, нагло забирающий основную часть его внимания. И пусть фаворит тот был крайне опасен, но зато он сквозь тайны и лишения манил и влёк к истокам познания самой древней науки мира, имя которой – алхимия.

«Нет, глядеть на мир так пристально, практически в упор, изучать его, рассматривать по крупицам, пытаясь всё досконально понять, при этом иметь в своём рабочем арсенале лишь единственно правый, кем-то уже ранее канонически установленный плоский взгляд, нет, увы, это попросту невозможно. Хотя эта идея, как таковая, она вполне жизнеспособна и, по сути, она благополучно жива и веками системно трудится в полный рост и участвует должным образом в каждом человеческом и государственном повороте, объясняя и преподнося массам какие-то примитивные трактовки нужных строк. Хотя при детальном рассмотрении, эта система напоминает жернова, перетирающие воздух. И, тем не менее, всех всё устраивает, и быть может, такая система и вовсе даже необходима для общего порядка, но это ни сколько не умоляет того факта, что при таком тотальном укладе будут образовываться пробоины с щелевыми фонтанами научных открытий, которые будут всегда вне закона. И если идти за тем уже избитым фактом, то совершенно явно взору откроется формула приговора: Если следовать по проторённому пути, держаться лишь указанных мнений и признанных маршрутов, то ни о какой науке, кроме как о подпольной, да ещё и со штаммом революции – речи идти не может!» – не то, чтобы порицая или как-то опасаясь, Сэр Ньютон частенько размышлял в этой плоскости. «Подобный фатализм государства ведь не всегда был таковым, да и к тому же католицизм в Англии, при всём его желании никогда не встанет в полный рост» – также в тиши, про себя думал Ньютон. Разговаривать в последнее время стало не безопасно, да и не с кем было погружаться в откровение. Хамфри – его сайзер и секретарь был в отъезде, Монтегю безвылазно что-то решал в Лондоне, а Джон, Мистер Уайт меркантильно и как бы непринуждённо говорил лишь о золоте, пытаясь всё выведать у профессора какой-нибудь рецептик алхимического золота. Оставался лишь только священник Харрисон, что ни так уж давно прибыл служить в Кембридже, и с которым Сэр Ньютон на удивление, как-то уж очень быстро сошёлся. Но также в городе был и антипод – фанатичный католик Сэр МакАйвент. Будучи ревизором Новой Церкви в нескольких графствах, он очень и очень косо смотрел на каждую встречу учёного Ньютона и служителя церкви Харрисона. На самом деле, профессору в Кембридж сити много с кем можно было встретиться и даже поговорить, но именно в этот столь опасный период времени, делать было это ему крайне нежелательно. Смятение в те дни, признаться, витало повсюду, помимо людей успели даже пострадать многие структуры, такова уж была политика недавнего чересчур рьяного Короля Якова ll. И ввиду того, что однажды Сэр Исаак Ньютон отказал самому Королю в своём обществе, оставив, таким образом, всё праздное окружение без новостей науки, с тех пор Сэр Ньютон объективно находился вне милости Короля. Конечно, за его заслуги перед отечеством Сэра Исаака никто толком то и не трогал, ведь его открытиями пользовались, и Английский флот, и армия, а также многие сырьевые отрасли неплохо пополняли казну, используя его расчётные наработки, но всё же взор Католической Церкви на дела и мысли учёного был пристален и неумолим. И стоило бы только дать какой-нибудь обоснованный повод, к примеру, опыты алхимии, как тут же бы его могли придать суду, открыто, с позором назвав Ньютона еретиком. В тот день он стоял у входа в Церковь Святой Марии среди немногочисленного разношерстного народа, который все как один ожидали паузы в сплошь прямом звенящем ливне. Сэр Исаак стоял и как всегда ничего вокруг себя не замечал, мысли роились где-то очень глубоко внутри его пространства, и чем глубже мысли уходили в суть, к основам, тем сильнее разыгрывалась депрессия. Те острые размышления о каком-то своём личностном взаимонепонимании с обществом, они его уже не так сильно ранили, как те глухие и болезненные вопросы, что безвылазно бороздили повестку его каждого изнеможённого дня на протяжении вот уже нескольких лет. «Странно это всё, а главное, всё прозрачно и очевидно же; что жизнь – это не сказка, а мир – это не царствие волшебства. Тогда отчего же поголовно все слепнут, намерено, по собственной воле глупеют, продолжая всё неистово верить в чудеса? Что стоил тот один давний разговор во Дворце с парой Отцов, приближённых к Епископу. На потеху Карлу, эти высокие чины Церкви судачьими глазами убеждали и меня и всех в том, что Свет Божий – может быть только белым, а то что он в себе содержит радужный спектр – так это шутовство и вообще, быть может, даже грех. Где же та наковальня, что куёт кандалы для их мышления? Где? Зачем? Для чего темень такая в их головах? Как будто бы я какой-то паяц, иноземец посреди всех тех заумных инженеров, министров, да Святых Отцов. Словно бы в какой-то вакуум праздности я всё шлю и шлю эти ворохи ответов важных, эти иные, новые взгляды на мир, шлю даже истины Христовы, нашедшие свой очередной отклик в законах земных, всё шлю и шлю, подкрепляя их формулами, доводами, но отчего-то выходит так, что вещаю я куда-то в пустоту. А ведь прав был Галилей – непризнанный Церковью гений, был он бесконечно прав, когда в ряде прочего однажды сказал: «Книгу природы Создатель написал языком математики». М-да, познавать мир, его устройство, его природу, познавать себя – это ли не главные цели жизни?

 
Не напрягай глаза
Ты не увидишь даже ветер
И тайны искомые Творца
Нас не озарят в час смерти
 

Ньютон и сам не заметил, как он вслух, стоя у колонн церкви, поэтично под шелест дождя читает отрывок из стихотворения. Строк он не заметил, но вот едкий пристальный взгляд, он не ощутить попросту не мог. И надо же было такому совпасть, чтобы в один и тот же момент тут, среди этой немногочисленной толпы, где-то меж колонн притаившись, стоял сам Сэр МакАйвент. Надо сказать, редкой вредности был этот МакАйвент, даже с самого первого взгляда он производил весьма неприятное впечатление. Глаз у него был не то чтобы с хитрецой, его выражение лица в целом отображало извечно какое-то подозрение. Даже когда он, молча стоял где-то в стороне, всё равно складывалось такое ощущение, будто бы он стоит и что-то там подозревает. Взгляд тяжёлый – не увернёшься, взгляд, который способен посеять сомнения внутри даже самого чистого человека. А с снаружи это был низкорослый крепенький старичок с слегка округлым животом. Из-под шляпы проглядывались грязно-серые не особо длинные волосы, одет он был в чёрный церковный костюм и широкую накидку. Вообще он был строг и консервативен не только во нравах, но и во всём прочем.

– Сэр Ньютон, вы, что тут устроили? Сами-то вы себя слышите? – Ньютон замер в недоумении и даже в каком-то кратком испуге заморгал глазами. Ему совершенно было непонятно откуда, а главное, из-за чего на него движется и атакует этот чей-то занудный голос, – вы понимаете, Сэр Ньютон, где вы находитесь? И что вы вообще говорите? Вы, сдаётся мне, или вольнодумец, коих казнить надо беспощадно, или же вы просто глупы, коих также необходимо корчевать! Если бы не ваши регалии, если бы не все ваши заслуги, то… Я вообще недоумеваю, как вы, весьма именитый профессор можете произносить такие слова? Или же, как вы, имея подобные мысли, вообще смеете быть тем самым профессором? Ничего, ничего, скоро Церковь начнёт наводить порядки, – едва ли Ньютон поймал испепеляющий взгляд неприметного человека, как тут же в голове всё сошлось и стало понятно.

– Сэр МакАйвент, и вам доброго дня. Честно сказать, из всего вами изложенного, я мало что понял. Почему вы злитесь?

– А я про стихи, про ваши, да, те, что вы вслух сейчас читали. Да ещё где? На пороге храма! Да, я злюсь. А как я могу не злиться, когда тут читают такое в храме Божьем?

– А что не так?

– Нет, Сэр Ньютон, не прикидывайтесь умалишённым! Вы отнюдь не глупы, быть может, вы немного наивны, но вы никак не глупы. Вы, стоя здесь, откровенно и нагло берёте и декламируете строки какого-то антихристианского толка! Это возмутительно!

– А, вы про стих что ли? Отчего же он дурной то? Напротив, в этом четверостишье как раз таки и содержится тот божественный умысел. Право, только тут необходимо чуть глубже зрить, и даже в теологическом сообществе, попрошу заметить, эта философская идея однажды была понята и воспринята, пусть даже и в дружеском формате.

– Интересно! – зло ухмыльнулся МакАйвент.

– Неужто вы Святой Отец будете оспаривать тот факт, что ветер невозможно видеть? – Ньютон в совершенном спокойствии решил пояснить саму идею. А чуть поодаль, молча стоял и подслушивал ситуацию опрятный молодой человек. Этот юный студент довольно-таки часто посещал всевозможные лекции, кружки, семинары профессора Ньютона.

– Да причём тут ветер? Что вы тут из меня дурака делаете? – строго, очень строго, но как-то сдержанно говорил священник, – к вере я обращаю свой взор! К истинной вере! И слова ваши о Творце, о смерти, они, знаете ли, наталкивают на вопрос: Что же получается? Вы этим своим стихом так легко и открыто опровергаете веру и всё священное писание?

– А, вон оно что…, – недовольно протянул Ньютон. С грустью, с сожалением он снова понимал, что объяснения будут тщетны, что его видение, мнение и восприятие в очередной сотый раз зависнет где-то над пропастью откровенного идиотизма. Он, было хотел тут же рассказать этому чину Церкви о высоком, о чистом, о том, что на самом деле содержится в тех строках, но в ту же секунду одёрнул себя, – знаете, Святой Отец, я искренне верующий человек, и я не позволил бы себе какие-либо отклонения. А на счёт тайн Творца и на счёт часа смерти, я вам сейчас постараюсь пояснить.

– Уж будьте добры, – МакАйвент поправив шляпу, подступил немного ближе. Его взгляд казался ещё суровее, чем в начале разговора.

– Ветер можно узреть лишь по результатам его дуновений, точно также и добро человека можно отметить лишь по его деяниям. Вы согласны?

– Ну, допустим. Далее.

– А вот тут самое интересное! – Ньютону безумно хотелось рассказать ему о действительном смысле тех слов, разложить, расщепить всё до мельчайших деталей, но вновь осадил свой научный пыл. Ньютон также заметил, как с поля зрения куда-то исчезли те горящие глаза студента, – ну, так вот, многие люди, – продолжал Ньютон, – они пребывают в некотором заблуждении. Будто бы душа каждого человека, покидающая в конце жизни его тело и стремящаяся к небесам, будто бы она одинаково со всеми остальными душами в одночасье познаёт все тайны нашего Создателя. Ведь это не так, вы это и сами прекрасно знаете! Один человек погружался в глубины, изучал, познавал Бога в себе и всюду видел Его руку, а другой лишь по поверхности, что называется для галочки прошёлся. И оба вроде как без греха, ни единой заповеди никто из них не нарушил. И вот они воспарили, и что, озарения им вмиг стали звёздами сыпаться? Об этом заблуждении те строки, Мистер МакАйвент. Я знаю, что вы намерены мне процитировать строки из священного писания о том, что каждому воздастся по делам его, но, тем не менее, иллюзия в человеке продолжает нагло существовать неким сорняком, прорастать, так сказать, во многих умах образованных лиц. Мораль то тут в том, что душа обязана трудиться и день и ночь, чтобы стать ещё ближе к Создателю – вот, пожалуй, о чём кратко говорится в тех моих строках.

– Ну, допустим, – скрипя, согласился священник. Тут же из дверей церкви вылетел всполошённый студент, затмив собой всё недовольство.

– Там! Там! – перепугано закричал студент, – там Сэр Харрисон! Ему внезапно стало плохо! Сэр, Вы же доктор? – склонился он к МакАйвенту, – скорее! Скорее идёмте!

– Хорошо. Но с вами Сэр Ньютон мы ещё поговорим! Ещё много вопросов на ваш счёт требуют пояснений!

– Всего доброго, Сэр МакАйвент, – спокойно и кратко проводил его Ньютон, затем тихим голосом произнёс, – чем больше времени человек тратит на поклонение ложным богам, тем меньше времени ему нужно думать об истинном.

Симулировал ли Харрисон тот обморок или же он действительно с ним случился? – это уже было не столь важно, но то, что он произошёл именно после того, как студент донёс ему о том, что там на улице Сэр Ньютон подвержен тираде католического священника – это был факт. А увидел ли профессор искристые старания студента – это также осталось за чертой безвестности, собственно, как и та интересная деталь: обратил ли кто внимание на пару тускловатых глаз бывших несколько в стороне от той беседы, глаза человека, единственно который услышал ту последнюю фразу Исаака Ньютона?

Сменяя фазы, и никого не спрашивая, дни календаря просто и мерно двигались вперёд, так вот и наступил четверг. Долгожданный, волнующий четверг в Кембридже, по крайней мере, таковым этот день виделся Джону, и он ощущал весь его вечерний трепет уже с полудня, этот сладко-пряный аромат какого-то близкого ожидания. Ни о чём ином, кроме как о предстоящем вечере он и думать не мог, ведь уже скоро, совсем скоро он увидит её. «Наконец-то свершилось! Наконец-то Господь услышал мои мольбы!» – и нервно и радостно взывал к небесам каждую свободную минуту Мистер Уайт. «Светский Четверг», варьируя, время от времени, именами, по-прежнему продолжал хранить традиции, и магазин-студия семейства Роут всё также, избрано принимали у себя участников этого тайного сообщества. Разумеется, ничего тайного за все те почти десять лет существования в этом недешёвом кружке не случилось, кроме, конечно же, регулярных собраний за вином и бесед на всевозможные мистические, около эзотерические, и иногда научные темы, ставшие в некотором смысле уже культовыми. Клуб «Тайного Четверга» по-прежнему посещали лишь образованные первые дамы и джентльмены города, также часто бывали там какие-то яркие заезжие личности, и также по-прежнему, среди прочих интересных лекторов Мистер Уайт являлся резидентом этого клуба и имел статус уже корифея. Он нередко за вечерним столом рассказывал публике что-то завораживающее из мира науки, особенно всех интересовал звёздный купол неба. Да, многие уважаемые мужчины также посещали эти встречи, но их общее количество всегда можно было пересчитать по пальцам, да и сидели они, как правило, где-то в стороне своим малым кругом, обсуждая меж собой свои отдельные интересы. Не воспрещалось, конечно же, и прочим высокопоставленным проверенным лицам давать о себе знать, но за отсутствием в клубе какого-то прямого или же, косвенного блуда и пьяного веселья, многие попросту из-за подобной скукотищи не желали в него вступать. Все эти годы Джон был бескорыстно дружен с владельцем лавки Сэмом, его женой Мэри, и младшим братом Томом. С последним, Джон был особенно близок, хотя инициатором такой дружбы когда-то давно был именно Том. Он всю жизнь слыл разгильдяем, морским ходоком, даже каким-то бандитом, и ни один из университетов Кембриджа он, разумеется, не кончал. Тем не менее, его ломбард имел большой успех, но это было не главным во всей той странной ситуации, а вот как и на чём сошлись они с Джоном – эта загадка для всех оставалась неразгаданной. Джон Уайт, изначально являясь одним из первых членов клуба «Тайного Четверга», вот уж много лет продолжал одиноко любить одну участницу клуба Миссис Молли, которая с незапамятных времён являлась для него гораздо больше, чем просто муза. Ещё с тех самых пор, когда тот трескучий стук его худощавого и часто озябшего студенческого тела можно было услышать за два квартала, как шутила над ним Миссис Мэри Роут, именно с тех пор он и был пылко влюблён в Мисс Молли. Правда, влюблён он был тайно, как ему это казалось, и всё окружение, также шутя, все эти годы поддерживали его легенду. Однажды он всё-таки откопал в себе уверенность, тогда он ещё служил в канцелярии Сэра Ньютона, подошёл к ней и во всём признался. Стояла осень, листья сплошь укрывали золотом красоты парка и какая-то мягкая безветренная тишина жамкала в наполненном осенью воздухе все эти нежные струйки прохлады, смешивая их с щемящими лучиками постаревшего солнца. Джон отследил её маршруты, расписания, и в сквере возле дома, на тихом слепом участке он и настиг её, внезапно вывалив на неё весь этот свой многолетний запас романтики. Сердце его стучало, голос дрожал, в глазах темнело, но Джон не отступал. Гербарий, цветы, стихи, восхищения…, вечер был невероятный. И на следующий день, когда он с утроенными мечтами, сквозь пасмурный сплин пытался ей рассказать что-то прекрасное, она, слегка потупив свой раскосый взгляд, ему ответила мол, ты очень хороший, добрый и милый, но мне нужна опора, мне нужно плечо, крепкое обеспеченное плечо. А ты Джон, ты всего лишь студент, аспирант, и дать мне ту опору ты вряд ли сможешь. Он стоял и слушал с замершей улыбкой на лице, сердце в пропасть, душа в пятки, а голова будто в бочке глухой. Эхо её голоса он слышал ещё несколько дней, горячка долго не отпускала его, оставалось надеяться лишь на то, что со временем всё пройдёт и само уляжется, но годы шли, а любовь оставалась. Молли вышла замуж, стала редко посещать Кембридж, но и этот факт ни чуть не умолил чувств бывшего студента. Минули ещё годы, Джон уж давно не гремит костями, уверенно живёт и неплохо зарабатывает, но как только воочию видит свою тлеющую любовь, тут же робость снова берёт над ним верх. Весть о том, что Молли уже как с полгода овдовела до него дошла давно, но вот то, что она, спустя столько лет этим вечером снова будет в клубе, эта весть привела Джона одновременно и к тремору счастья и к юношескому страху. Джон регулярно баловал искушённую публику клуба своими таинственными рассказами, но с каждым разом, с каждым годом, тот внутренний его огонёк надежды подпекал его сердце всё меньше и меньше, надежда таяла и вера в то, что когда-либо здесь он снова увидит её, она с годами также холодела и сохла. Конечно, фантазии уже зрелого Джона иногда вновь давали о себе знать. Что-то вроде того, как в клубе ли, в булочной ли её отца, или же попросту на углу они внезапно встретятся, вмиг придёт понимание чувств, он, она, и прочий лейтмотив встречи, где глаза, мгновения сердца, вскипающая кровь, а после жизнь и любовь до гроба. Ничего подобного случиться априори не могло, на то они и фантазии, чтобы плодясь, время от времени заполнять собой пустоту. Сценариев в голове Джона было хоть отбавляй, театр он не любил, но временами всё же охотно примыкал к обсуждению избитых клише о театре, о нововведениях и к прочей светской болтовне. У него была своя мини сцена в окружении декораций из ломбардного антиквариата, книг, изысканного общества, вечернего стола и семейства Роут. Его научно-мистический репертуар был востребован всегда, а значительный уклон в сторону золота, камней, колдовства и алхимии действовал на публику точно также, как и на детей волшебная сказка перед сном. Когда Мистер Уайт говорил, в зале стояла полнейшая тишина, все замирали, каждый пребывал в своём бескрайнем облаке визуализации. Понабравшись заголовков из экспериментов Сэра Ньютона и Чарльза Монтегю, привирать Джон, конечно же, очень любил, и делал он это, как никто другой, играя на струнах воображения довольно-таки не глупых, но весьма впечатлительной публики. И ведь было просто невозможно заподозрить в его изложении хоть какую-то ересь, Джон умел чувствовать своего зрителя, да и к тому же, он всегда старался малопонятно объяснить всё с научной точки зрения, применяя при этом целую кучу терминов, которые одинаково сильно действовали на всех присутствующих. И вот он час настал, стол заполнялся красивыми людьми, но среди них почему-то не было Молли. Отсутствовали ещё несколько лиц, но ему было не до них, время шло, и слегка нервничая, Джон понемногу начинал свой рассказ: «Итак, дорогие друзья, сегодня у нас снова будет тема, посвящённая Древнему Египту. Сегодня в нашем клубе, в этой чудесной обстановке мы все вместе снова будем иметь возможность погрузиться в историю, дабы прикоснуться к великим тайнам. В прошлый раз, помните, я рассказывал вам о трагедии двух братьев? Как творились измены супружеские, и как Сет, один из братьев, заживо похоронил в шикарном гробу брата Осириса, который нашёл свой мучительный исход на дне реки. Да, легенды, боги, и мы простые смертные, ведь ничего не сменилось, и мы всё такие же: мы любим, ненавидим, и все как один хотим счастливой жизни. Но сегодня вечер особый и сегодняшняя тема всем вам очень близка, так как все вы с ней сопричастны, а именно, милые дамы, мы поговорим сегодня о красоте, о тонкостях и её деталях. Итак, Царица Клеопатра! Безусловно, существует множество различных историй, связанных с ней, много есть достоверных легенд, и также в мире имеется ещё и целая возница прочих россказней для слабоумных масс. Мы не станем им уподобляться, но также мы сегодня не будем говорить и о её таланте управления, о её положении, и о всём её искусстве женского врачевания и эстетики. Сегодня мы поговорим о мистике, – Джон и сам погружался в дебри, увлекая за собой и всё сообщество. Он попросту не желал останавливаться, ему необходимо было говорить и говорить, лишь бы только случайно не вытащить головы в текущую реальность, иначе он обязательно коснётся своей открытой раны, что нарастая с болью прямиком идёт от того пустого места за столом, где когда-то раньше сидела Молли. Джон, как мог, отгонял от себя мысли и единственное, что спасало – это его проникновенный рассказ, – Милые дамы и господа, что где-то там на окраине острова, – улыбнулся Джон, мило кивая на джентльменов за дальним столом, – итак, Египет. Вот вы знали, что Клеопатра была очень увлечена такой наукой, как алхимия? Нет, конечно, сама она вряд ли бессонными ночами корпела над тайными книгами и кипящими растворами, у неё наверняка для этого был предусмотрен целый штат, на то ведь она и Царица! И где-то там у себя в секретных лабиринтах пирамид она и содержала все те лаборатории. И честно говоря, без лишней скромности, в её распоряжении была целая команда первых алхимиков мира того времени. Отчего, думаете, она прослыла гением не только в делах государственных, но ещё и в делах красоты и женских хитростей, отчего? Ну, уж точно не от бронзового загара пустынной Африки она прослыла таковой! – Джон улыбался и неторопливо подступал к серединным темам золота. Свечей зажжено было немного, яркий свет был попросту неуместен, особенно для таких-то щекотливых встреч и будоражащих воображение бесед. Некоторые опоздавшие гости продолжали пребывать, и каждый раз с появлением на пороге дворецкого, у Джона от волнения перехватывало дух, но Молли так и не спешила появляться. Время шло и за окном уж совсем стемнело. Вечер благоволил, и Мистер Уайт всё продолжал потрясать публику своим интригующим изложением, – миф это или нет? Спорить, в этом нет смысла! Особенно, когда находишься в частном контакте с Сэром Ньютоном. Там у него, знаете ли, такие вещи порой творятся, что поверить можно во многое. Итак, порошок! Золотой порошок! Ни мне вам рассказывать, что такое пудра, но вот что такое золотая пудра? – вы вряд ли знаете. Нет, можно, конечно, поразмыслить и представить себе, что взяли кусок золота и перетёрли его в пыль, и эта пыль каким-то образом стала волшебной. Конечно, можно уподобиться и этому примитивному мышлению, чем, собственно, и занимались многие столетия все кому не лень, но если бы на Свете всё было так легко и просто, то жить было бы не интересно! Алхимия! Древняя египетская алхимия! Всё дело в ней! Тогда-то эта самая «золотая пудра молодости» и была изобретена в тех тайных лабиринтах Клеопатры, нанеся которую в строго назначенный час, Царица таким магическим образом могла останавливать годы, оставляя позади любое женское увядание. Действие пудры преображало её лик, также пудра повышала её духовную светимость, усиливала связь с родом и божествами, ведь она избрана и коронована, и стало быть задачи у неё были тоже особые. Но сам телесный эффект этой «золотой пудры», конечно, он был просто ошеломительный. Разумеется, использовав пудру, дама тут же не становилась обладательницей иной ослепительной внешности, нет, красота должна быть без излишеств, как говорила Клеопатра. «Золотая пудра», она напротив щедро наполняла нутро, распаляла ещё сильней женское начало, подчёркивала индивидуальность и дарила грацию на целые десятилетия, а быть может и на…, в общем, достоверно неизвестно, сколько времени эта пудра способна была хранить и форсить неповторимое женское сияние. Вот такое вот золотишко! – ёрничал Джон, улыбаясь в ответ на завидное восхищение роскошных дам. Мужчины же, как и прежде умеренно общались на товарно-эксклюзивные темы с Мистером Роут, сидя за отдельным столом в дальнем углу холла, лишь братец Том, как всегда находясь где-то подле рассказов Джона, молча стоял и внимал каждое его слово. Время шло и массивные стрелки огромных часов, стоявших у стены, с каждой новой четвертью часа всё сильнее и больше, начинали довлеть над мукой ноющего сердца Джона. Этаким своим движением, стрелки будто бы ковыряли ему душу, сгоняли всю его печаль в один горячий уголок, где забившись в скомканный узелок, тускнела его прежняя радость, пусть и иллюзорная, но всё же, радость. И снова жизнь его заверещала в каком-то эмоциональном порыве, в нём снова проснулся тот юный дух отчаяния, и всё внутри снова желало катиться незнамо куда, чуть ли не в небытие, оставляя за собой лишь шлейф пустого дня. Но как бы тяжело в голове Мистера Уайта своим биением не отдавал латунный маятник, запас его надежды всё равно до конца ещё не был исчерпан, несмотря даже на ту сплошную темень за окном. На часах было около девяти вечера и Джон, дав прекрасному полу немного высказаться на счёт Клеопатры, жадно глотал вино, дабы скинуть с себя то знакомое ощущение, как мысли его уносят куда-то в сторону безвылазной меланхолии. Он сделал ещё один добрый глоток, и продолжил, сумев одним лишь кратким вопросом всех внезапно замолчать: «А вы желали бы себе заиметь этакую «золотую пудру»? Что ж, пора приподнять завесу и открыть вам тайну. Я лично видел, как в одной секретной лаборатории наши современные учёные делали эксперименты на тему золота. Да да, вы не ослышались и я не оговорился! – волна удивлений зашелестела в тихом пространстве, а Том, как всегда в подобные моменты, молча сидел с краю стола в неком затемнённом отдалении, – именно золото! Впрочем, как и другие металлы, оно имеет обыкновение расти. Да, металлы умеют расти словно грибы, правда не так быстро, и заслуга там отнюдь не в дождике и не в опавшей листве. Есть у меня такая же современная информация и о драгоценных камнях, об их структуре и особой магической силе, но об этом…, – Джон снова замер, но не от новой волны дамского восторга, которая на этот раз была пуще прежней, а от звука шагов у двери. Дверь отворилась, вошёл дворецкий, а кто шёл позади него в темноте, было не разглядеть, но по шороху платья можно было явно понять, что это была женщина, и сердце Джона забилось галопом. «Мистер и Миссис Беннингтон» – объявил дворецкий, после чего мир вновь с грохотом и пылью куда-то рухнул, а сердце всё продолжило свой галоп, правда, теперь уже в сторону безнадёжной пустыни. Всем знакомый игрок – кембриджский математик Джек Беннингтон, едва ли соблюл формальность приветствия, тут же метнулся в дальний угол за стол к мужчинам, а его модница жена Шарлотта, внеся с собой стойкий аромат духов, негромко присоединилась к обществу. «Так что об этом? Что там с камнями, Мистер Уайт? Умоляем, продолжайте!» – чуть ли не в один голос залепетали дамы. «А? Что? А, да…, – растерянный, он пытался придти в себя, – да, камни. Их много, и им будет посвящён вечер, отдельный, в следующий, быть может, раз. А сегодня мы ещё не совсем в полной мере поговорили о золоте, – Джон пытался хоть как-то взбодриться. Он снова даже выпил, причём выпил так прилично, пока висела пауза, и в его голосе отныне теперь звучали лишь минорные симфонии, – современная наука, признаться, не так давно сделала открытие, что металлы живут своей отдельной жизнью и золото, естественно, тоже в их числе. Этот божественный металл, на самом деле, в себе содержит много загадок, некоторые, конечно, пока непостижимы нам, но вырастить украшение, причём в сравнительно короткие сроки – это вполне скоро будет реально. К тайнам алхимии, поверьте, мы все очень скоро придём, а там и секреты Клеопатры не за горами! Но опять же, эти данные, как и те, что звучали здесь прежде – они не для всех, лишь избранная публика вправе касаться этих знаний. И в завершении хочу сказать, что я сам лично видел ту пудру, также, я видел, как пары золота клубами витают в воздухе и после обретает твёрдую форму. Золотой век снова скоро настанет, и на этот раз, это буде в прямом золотом смысле этого слова! Благодарю вас за внимание, и в рамках нашего клуба «Тайного Светского Четверга» позвольте вам напомнить о конфиденциальности. Времена сами знаете какие. Ещё раз благодарю, и позвольте откланяться, – Джон лёгкой улыбкой отвечал возбуждённой публике, и едва ли он вежливо вышел из-за стола, и ещё даже не успел опустить свои грустные глаза, как к нему тут же подступил Том.