Текст книги "Сокровенный сердца человек. Жизнь и труды священномученика Серафима (Звездинского)"

«Ну вот… теперь моя очередь…»

Известно, что с 21 марта/4 апреля по 1/14 апреля в Москве были арестованы около 100 человек. Ордера на арест и обыск были написаны одной рукой на заранее заготовленных бланках, с подписями Ягоды. Из архиереев, кроме Владыки Серафима, был взят под стражу архиепископ Андрей (Ухтомский), епископ Гавриил (Красновский) и епископ Арсений (Жадановский).

Следственное дело епископа Серафима (Звездинского) состоит из 3-х томов[24]24
  Следственные дела лиц, привлеченных по какому-либо обвинению – это подшивки дел, названных по фамилии обвиняемого, дело которого лежит в подборке первым.


[Закрыть]. Но это, в основном, личные дела тех, кто проходил с ним по одному обвинению, всего 113 человек. Документов самого Владыки Серафима здесь не так много. В качестве подзаголовка к делу Звездинского значится ИПЦ – Истинно Православная Церковь, что само по себе в то время было уже приговором. В июне 1932 года епископ Серафим был переведен в Бутырскую тюрьму, и 24 июня/7 июля, в тот самый день, когда духовных дочерей батюшки отпустили на свободу, ему был вынесен приговор по ст. 58–10 и 11 УК РСФСР: три года ссылки в Казахстан. Такой же приговор был вынесен и архиепископу Андрею (Ухтомскому), а вот епископа Гавриила приговорили к 3 годам ИТЛ (исправительно-трудового лагеря). В Бутырках батюшка получил свидание с братом Михаилом и попрощался с ним. Они больше уже не встретятся: Владыка уехал в ссылку в Казахстан, а Михаил вскоре скончался…

Из следственного дела епископа Серафима (Звездинского). 1932 г.

Из следственного дела епископа Серафима (Звездинского). 1932 г.

Через Красный Крест удалось добиться, чтобы отец Серафим (в сопровождении Анны) ехал в Казахстан не этапом, а сам. 19 июля/1 августа 1932 года, в день Преподобного Серафима Саровского, Владыка и его духовная дочь Анна приехали в Алма-Ату. В Алма-Ате поселились у доброй рабы Божией Луши, адрес которой дали Владыке еще в Дмитрове. Увидев епископа Серафима, она сразу поняла, что перед ней архиерей, поклонилась ему в ноги и сказала: «Владыка, вот вам мой чуланчик…»

К осени приехала Клавдия, и все перебрались в теплый сарай. Отец хозяйки собирал милостыню. Вернувшись домой, доставал лучшие кусочки и пряники из мешочка, делился с Владыкой. Епископ брал и благодарил: «Спасибо, дедушка». – «Богу святому спасибо, а не мне». Когда же Владыка давал ему московский гостинец, говорил: «Ах, Боже мой! Сами старички, самим нужно». В это время в Казахстане было очень много ссыльных, встретили и близких. Среди них была Соня Булгакова – дивеевская послушница, которой блаженная Мария Ивановна предсказала, что она доживет до открытия Дивеевского монастыря.

В конце октября 1932 года пришло очередное распоряжение из НКВД – переезд в город Гурьев. С несколькими пересадками, вконец измученные, заболевшие тяжелым гриппом, добрались изгнанники до завьюженного Уральска. От Уральска до Гурьева почти 500 верст ехали по пустыне. На ночлег остановились в деревне. Это была суббота, и всенощную Владыка служил про себя. Сели за стол: Владыка, Анна и местные чиновники. Хозяйка дома позвала отца Серафима к себе в комнату, бросилась к нему в ноги и сказала: «Батюшка, ты один как Ангел, как Агнец незлобивый сидел среди зверей. Посмотрю на тебя, а у тебя лик ангельский и жалко мне тебя. Помолись обо мне, благослови дом мой…»

Наконец, добрались до Гурьева. Небольшой городок был похож на Палестину – по улице ходили верблюды и ослики… К декабрю 1932 года приехала Клавдия, привезла продукты и облачение. В Рождественский сочельник Владыка в первый раз за долгое время смог отслужить Божественную литургию.

Почтовое сообщение было прервано с начала зимы до мая, а цены на продукты были невероятно высокие. Еле-еле прожили зиму, но после Пасхи Господь утешил: из Москвы и Дмитрова пришло сразу 22 посылки! Владыка никогда не отчаивался в своем «спасительном изгнании» и всегда уповал на Бога. Из Гурьева писал своим духовным чадам: «Свершаю длинный и долгий путь с пересадками, утомительными стоянками. Но весь этот путь от Меленков до Москвы, от Москвы до Алма-Аты, от Алма-Аты до Уральска, от Уральска до Гурьева на Каспийском море, есть путь дивный и незабвенный. Кратко сказать, что это есть путь чудес от чтения 150 “Богородице, Дево, радуйся”. Порою думается, что Господь нарочито и послал меня этим путем, чтобы воочию показать мне, сколь сильна пред ним молитва Пречистой Его Матери и сколь действенно приносимое ей с верою Архангельское приветствие: “Богородице, Дево, радуйся”. Это воззвание в самых непроходимых местах пролагало мне углаженную дорогу с верными моими спутниками, в безвыходных обстоятельствах давало выход, располагало нерасположенных ко мне, злые сердца неоднократно умягчало, а несмягчавшиеся и обжигало, и посрамляло. Яко исчезати им, как дым».

В июле 1933 архипастыря снова арестовали. Несмотря на то, что у него начался приступ желчекаменной болезни, в 45-градусную жару его поместили в камеру без окон. Потом посадили на пароход, выделили каюту и приставили конвой. Куда везли – никто не знал, все было строго секретно. Только сказали: «Возьмите ватную одежду…». После долгих скитаний, наконец, достигли Уральска, и там епископ Серафим был оставлен на жительство. За год это был уже четвертый город. Маленький домик по улице Сталина, 151, стал пристанищем для измученных путников. Здесь устроили домашнюю церковь, и Владыка снова стал служить. Прошел почти год…

Болезни теперь не оставляли скитальца – на этот раз Владыка Серафим заболел малярией. Приступы повторялись ежедневно, Владыка терял сознание и только через несколько часов приходил в себя. Но вдруг, 10/23 июня 1934 года, в день памяти Святителя Иоанна, митрополита Тобольского, приступы прекратились. Врач, который лечил епископа, настаивал, чтобы архипастырь просил о перемене места ссылки. Подали прошение, но ответа не последовало.

Наступил 1935 год. Оставалось несколько месяцев до освобождения. В один из зимних дней на поданное прошение неожиданно пришел ответ: в 24 часа покинуть Уральск и переехать в Омск. На этот раз путь лежал через Москву. 12/25 января, в день святой мученицы Татьяны, духовные чада встретили своего Владыченьку, как они его называли, на Павелецком вокзале. Многие из них видели в этой жизни архипастыря в последний раз… Через три дня, с Ярославского вокзала, изгнанники отправились на место своего нового назначения – в Омск.

Сибирь встретила их 60-тиградусным морозом. Утром пошли в храм, где служил архиепископ Омский Алексий (Орлов). Долго искали, где остановиться, но город был охвачен обновленчеством, и даже верующие не соглашались помочь. Слава Богу, нашлась приветливая старушка, предоставившая уставшим путникам комнату, увешанную иконами.

Только немного устроились, как пришло новое назначение – в Ишим. Потерявшие уже всякую надежду устроиться где-нибудь на одном месте, в феврале 1935 года Владыка, Анна и Клавдия приехали в Ишим. Для Владыки это было последнее место ссылки.

В Ишиме приютились у доброго старичка, который отвел для ссыльных две комнаты. Первым делом архипастырь позаботился об устройстве домашней церкви. Над столиком для совершения Божественной литургии Владыка повесил образ Господа в терновом венце и любимую икону Преподобного Серафима Саровского – Богоматерь Умиление. Жизнь налаживалась. Утренние молитвы, Божественная литургия, чтение Священного Писания и Житий святых, вечернее правило – все было как когда-то заведено. Здоровье епископа Серафима значительно улучшилось. Из Дмитрова и Москвы приезжали чада – привозили продукты, письменные исповеди и вопросы духовных чад.

Наступило лето 1935. Срок ссылки закончился еще в апреле, но распоряжение об освобождении не приходило. А когда осенью бумаги, наконец, пришли, Владыка уже не захотел никуда уезжать и решил остаться в Ишиме, где ему выдали паспорт. Он часто напоминал духовным дочкам о скорой разлуке, думал о пострижении в схиму. Частые приступы болезни говорили о возможном скором конце. О схиме Владыка говорил: «К монаху применимы слова Апостола Павла: “для меня мир распят…”, то есть монах – все равно что лежащий в дому покойник: на него смотрят, его целуют, вокруг него суетятся, но сам он ничего этого не чувствует – для него мир не существует. Схимник же – умерший, уже погребенный в могиле, порвавший даже чисто внешнее общение с миром. К нему относится вторая половина того же изречения: “И я для мира”. Схимника и люди должны забыть, оставить в покое, покончил все земные расчеты…»

Но не довелось Владыке принять схиму. Не довелось ему умереть и от своих болезней: Господь приготовил ему смерть, которую дарует только избранным чадам своим. В июле 1936 года пришло сообщение о смерти брата Михаила. «Ну вот, я один остался из семьи, теперь моя очередь», – сказал Владыка. (Сестра Анна умерла в середине 20-х годов и была похоронена в Борисоглебской обители).

Епископ Серафим (Звездинский)

1937 год стал самым страшным, самым кровавым годом в истории Русской Церкви. Из Москвы стали доходить тревожные вести. С Рождества начались массовые аресты духовенства. С февраля по июнь арестовали многих пастырей, монашествующих, мирян. Среди них были и те, кого хорошо знал Владыка. Многие проходили по делу епископа Арсения (Жадановского)[25]25
  Епископа Арсения и еще нескольких человек, проходивших с ним по одному делу, расстреляли в один день – 14/27 сентября 1937 года на полигоне в Бутово. Владыка Арсений был арестован в селе Котельники, недалеко от станции Люберцы, где жил в последние годы. Он был обвинен в «руководстве и организации контрреволюционной нелегальной монархической организации церковников – последователей ИПЦ (Истинно-Православной Церкви)».


[Закрыть]. Всю зиму Владыка Серафим, каждое воскресение, произнося отпуст, добавлял: «Воскресый из мертвых Христос, истинный Бог наш, <…> помилует и спасет нас. Слышишь: не только помилует, но и спасет, непременно помилует, непременно спасет».

В Духов день, после Литургии, Владыка Серафим ушел в комнату читать Священное Писание. Позвал Анну: «Вот какие дивные слова мне открылись Премудрого Соломона: “Премудрость вечна, Премудрость сотворила человека, человек рождается с плачем, плач через все житие его…” А вот я и тебе открою». И открыл: «Услышит Тя Господь в день печали». 10/23 июня 1937 года, в день святителя Иоанна Тобольского, после чая, Владыка Серафим вышел в сад и пропел «Вечную память». Вечером, после молитвы, ушел к себе в комнату. В это время в дом вошли чекисты и начали обыск…

На следующий день, 11/24 июня, в 5 часов утра, архиерея увезли в Ишимскую тюрьму. В эту ночь в Ишиме арестовали 75 человек– практически все духовенство города. Гонители не пощадили никого: были здесь и сторонники митрополита Сергия и его противники, обновленцы, и те, кто уже давно отрекся от сана.

Владыку обвиняли в «объединении духовенства в Ишиме», как «проповедника, имевшего авторитет». Заставляли подписать обвинение, но он категорически отказался. «Не принуждайте, – сказал главный, – и так сумеем дать десять лет». Духовным детям разрешали свидание и сказали при этом: «Прощайтесь навсегда. Больше вы с ним не увидетесь».

Епископу Серафиму вынесли приговор: «10 лет без права переписки», что по законам того времени означало – расстрел. Духовенство собрали в товарный вагон. Когда поезд отправился, Владыка Серафим перекрестился трижды и всех осенил архиерейским благословением. «Никто из наших попов не перекрестился, – сказали жители Ишима, – только Владыка Серафим перекрестился и благословил…».

В Омске, на большой узловой станции, Анна и Клавдия ждали состав заключенных. «Вот и началась моя схима… Как я буду скучать о всех, уж очень вас всех люблю». Дал Анне платочек, весь мокрый от слез, отдал деньги и часы, просил похлопотать, чтобы в тюрьме не стригли волосы. В прокуратуре распорядились: «Московского архиерея не стричь».

Из тюрьмы духовенство отправили в лагерь. Это был бывший кирпичный завод. Высокий забор, на прогулку выпускают сотни заключенных, когда считают – ставят на колени… Вышедший на волю киргиз, знавший Владыку, рассказывал: «Мы там, как собачки, на земле лежали…» Передач не брали, на вопросы не отвечали, никаких справок не давали. Анна обратилась за помощью в «Красный Крест», ходила в прокуратуру. Но все было бесполезно… Начальник лагеря сказал, что Владыку отправляют на Колыму. «Могу ли я следовать за ним?» – спросила духовная дочь. «Хлопочите, когда доедет и напишет», – ответил ей главный. В одной из последних записок, которую епископ Серафим передал своим духовным детям, он писал: «Я светел, бодр и радостен. Господь подкрепляет и окрыляет сознанием своей правоты, несмотря на тяжкие условия».

10/23 августа 1937 года тройка при Управлении НКВД по Омской области приговорила епископа Серафима (Звездинского) по статье 58-10-11 УК РСФСР к РАССТРЕЛУ.

13/26 августа 1937 года, в день памяти святителя Тихона Задонского, приговор был приведен в исполнение. Но это был не только день памяти святителя Тихона. 13/26 августа 1786 года Преподобный Серафим Саровский, небесный покровитель Владыки Серафима, был пострижен в монашество. Водительство Преподобного Серафима, стяжавшего дух мирен и светел, до конца земного пути не оставило епископа Серафима. «Даждь ми, сыне, твое сердце…»

2/15 сентября 1956 года Тюменский областной суд реабилитировал епископа Серафима. В материалах уголовного дела Владыки сведений о месте захоронения нет. Но известно, что массовые захоронения заключенных проводились на территории, прилегающей к улице имени 20-летия РККА. В данное время эта улица сохранилась, сохранилось и старое Казацкое кладбище, расположенное как раз в конце улицы. Несколько лет назад территория кладбища была расчищена под постройку детской больницы, найденные остатки костей развезены по другим кладбищам. Среди них – останки священномученика Серафима.

На Юбилейном Архиерейском соборе Русской Православной Церкви 13–16 августа 2000 года состоялась канонизация святителя Серафима. Память священномученика Серафима совершается в день его мученической кончины, 13(26) августа, а также в день празднования Собора новомучеников и исповедников Российских.

Отче священномучениче Серафиме, моли Бога о нас!

Из следственного дела епископа Серафима (Звездинского). 1932 г

Обвинительное заключение

По делу № 123373 по обвинению гр. гр. Прошкова В. П., Любимова М. И., Звездинского и др. в принадлежности к к-р монархической организации церковников «Истинно православная церковь».

… На протяжении последних двух лет органами ОГПУ проведена большая работа по вскрытию и разгрому Всесоюзной монархической организации церковников «Истинно Православная церковь».

В итоге этой работы почти повсеместно выявлены и ликвидированы филиалы и ячейки организации с общим количеством участников свыше 4000 человек.

Политическая платформа этой организации сводилась к свержению Советской власти и восстановлению монархии.

Для того, в качестве орудия использовалась церковь, т. к. во многих отношениях она еще связана с народными симпатиями и в общем питается корнями, уходящими в старый режим.

<…>

Звездинский, дав принципиальное согласие возглавить ячейку «ИПЦ», руководимую Прошковым, предложил Прошкову через Мансурову повременить с приездом к нему, ввиду того, что у него (Звездинского) только что был произведен ОГПУ обыск, и он из-за боязни провала организации временно прекратил прием.

Приехавшему к Звездинскому в конце 1931 г. из Москвы попу Дулову Звездинским были даны конкретные установки о новых формах к.р. работы и, в частности, было предложено:

«…разъяснять, что Япония начала выполнение плана, намеченного державами. Все это (т. е. Манчжурские события) есть начало освобождения России от советско-социалистического гнета».

<…>

Звездинский, как уже указывалось выше, руководил к. р. деятельностью ячеек «ИПЦ», возглавлявшихся попами Крючковым, Ильиным и Рарюновым.

<…>

На основании вышеизложенного, привлекаются к ответственности по 58/11 ст. УК нижеследующие лица:

1. Звездинский Николай (Серафим) Иванович – 1871 г. р., урож. г. Москвы, из семьи служителя культа, епископ, окончил духовную академию, в 1923 г. за к-р деятельность высылался в Зырянский край на 2 года.

Копии архивных документов предоставлены И. Осиповой

«Келью иметь внутри сердца». Дополнение к жизнеописанию

Монах Серафим (Звездинский). О постриге (письмо 1908 г.)

Дорогой, родной мой брат!

Христос посреде нас!

Только что получил твое теплое, сердечное письмо, спешу ответить. Та теплота, та братская сердечность, с которыми ты пишешь мне, до глубины души тронули меня. Спасибо тебе, родной мой, за поздравления и светлые пожелания. Ты просишь, чтобы я поделился с тобой своими чувствами, которыми я жил до времени пострижения и последующее святое время. С живейшей радостью исполняю твою просьбу, хотя и нелегко ее исполнить.

Я писал тебе, что внутреннее решение быть иноком внезапно созрело и утвердилось в душе моей 27 августа. 4 сентября я словесно сказал о своем решении преосвященному ректору, оставалось привести решение в исполнение. Решение было – не было еще решимости – нужно было подать прошение. И вот тут-то и началась жестокая кровавая борьба, целая душевная трагедия. Подлинно было «стеная и тресьшься» за этот период времени до подачи прошения. А еще находятся такие наивные глупцы, которые отрицают существование злых духов. Вот, если бы пришлось им постригаться, поверили бы тогда.

Лукавый не хотел так отпустить меня. И – о, что пришлось пережить, не приведи Бог! Ночью неожиданно проснешься, бывало, в страхе и трепете. «Что ты сделал, – начнет нашептывать мне, – ты задумал быть монахом? Остановись, пока не поздно». И борешься, борешься… Какой-то страх, какая-то непонятная жуть сковывает всего, потом в душе поднялся целый бунт, ропот, возникла какая-то бесовская ненависть к монахам, к монашеским одеждам, даже к Лавре. Хотелось бежать, бежать куда-то далеко-далеко… Борьба эта сменялась необыкновенным миром и благодатным утешением – то Господь подкреплял в борьбе. Эти-то минуты мира и благодатного утешения я и назвал в письме к тебе: «единственные, святые, дорогие, золотые минуты», а о минутах борьбы и испытания я умолчал тогда. 6 сентября я решил ехать в Зосимову пустынь к старцу, чтобы испросить благословение на подачу прошения. Что-то внутри не пускало меня туда, силясь всячески задержать и остановить. Помолился у Преподобного… и поехал. Беру билет, и только хотел садиться в вагон, вдруг из одного из последних вагонов выходит Т. Филиппова и направляется прямо навстречу ко мне. Подумай, никогда кажется, не бывала у Троицы – индифферентка, а тут вот тебе, приехала и именно в такой момент! Я не описываю тебе, что было со мною, целый рой чувств и мыслей поднялся в душе: хотелось плакать, одна за одной стали проноситься светлые, нежно-ласковые картины семейной жизни, а вместе с тем и мрачные, страшные картины монашеского одиночества, тоски и уныния… О, как тяжко, тяжко было! И был момент, когда я хотел (с болью и покаянным чувством вспоминаю об этом) отказаться от своего решения, подойти к ней и поговорить. И, о, конечно, если бы не благодать Божия поддерживающая, я отказался бы от своего решения, ибо страшно было. Но нет – лукавый был посрамлен. Завидя, что Т. Ф. подходит по направлению ко мне и так славно, участливо посматривает на меня, я поспешил скорее войти в вагон и там скрылся, чтобы нельзя было видеть ее. Поезд тронулся.

В Зосимовой пустыни старец много дивился и не велел больше медлить с прошением. «Иначе, – сказал он, – враг и еще может посмеяться». Так, с помощью Божией, я одержал блестящую победу в труднейшей борьбе. Теперь глупостью непролазною, пустяком, не стоящим внимания, кажется мне то давнее увлечение. 10 сентября я подал прошение. 26 сентября назначен день пострига. Быстро пронеслось время от 10-го до 26-го. В этот период времени я так чувствовал себя, как будто ожидал приближения смерти. Со всем мирским прощался и со всеми прощался, и со мною прощались. Ездил в Москву на один день, прощался с нянькой и со всеми знакомыми. Словом, все чувства умирающего: и тревога, и недоумение, и страх, и в то же время – радость и мир. И чем ближе становился день пострига, тем сильнее замирало сердце, и трепетала, и тревожилась душа, и тем сильнее были благодатные утешения. Знаешь ведь: «Чем ночь темней, тем ярче звезды», так «чем глубже скорбь, тем ближе Бог».

Наконец, настал он, этот навеки благословенный и незабвенный день, 26 сентября. Я был в Зосимовой пустыни. В 5 часов утра я должен был ехать в Посад. В 4 часа я вместе с одним Зосимовским братом вышел из гостиницы и направился на конный двор, где должны были заложить лошадей. Со мной ехал сам игумен пустыни о. Герман. Жду… кругом дремлет лес. Тихо-тихо… Чувствуется, как вечный покой касается души, входит в нее, и душа, настрадавшаяся от борьбы, с радостью вкушает этот покой, душа отдыхает, субботствует. Вот показался и великий авва, седовласый, худой, сосредоточенный, углубленный, всегда непрестанно молящийся. Мы тронулись. Так подъехали к станции, и поезд понес нас в Посад.

В Посаде был я в 7 часов утра. Пришел к себе в номер (не в больнице теперь, а близ ректора), немного осмотрелся и пошел на исповедь. Исповедь такая подробная – все, вся жизнь с 6-летнего возраста. После исповеди отстоял Литургию, пришел к себе, заперся и пережил то, что во всю жизнь, конечно, не придется уже пережить, разве только накануне смерти!

В 3 часа пришел ко мне ректор, стал ободрять и утешать меня, затем приходили студенты, некоторые прощались со мною, как с мертвецом. И какой глубокий смысл в этом прощании: то, с чем простились они, не вернется больше, ибо навеки погребено. С 4 часов началось томление души, и какое ужасное это томление, родной мой, страшно вспоминать! Какая-то сплошная тоска, туча, словно сосало что сердце, томило, грызло, что-то мрачное, мрачно-беспросветное, безнадежное подкатило вдруг, и ниоткуда помощи, ниоткуда утешения. Так еще будет только, знаешь, перед смертью – то демон борол последней и самой страшной борьбой; веришь ли, если бы не помощь Божия, не вынес бы я этой борьбы. Тут-то и бывают самоубийства. Но Господь всегда близ человека, смотрит Он, как борется и едва увидит, что человек изнемогает, как сейчас же посылает Свою благодатную помощь. Так и мне в самые решительные минуты попущено было пережить полную оставленность, покинутость, заброшенность, а потом даровано было подкрепление. Вдруг ясно-ясно стало на душе, мирно. Серафим так кротко и нежно глядел на меня своими ласковыми, голубыми глазами (знаешь, образок, от которого я получил исцеление). Дальше почувствовал я, как словно ток электрический прошел по всему моему телу – это папа пришел. Я не видал его телесными очами, а недоведомым чудным образом, внутренно, духовно ощущал его присутствие. Он касался души моей, ибо и сам он теперь – дух; я слышал его ласковый-ласковый, нежный голос, он ободрял меня в эти решительные минуты, говорил, чтобы не жалел я мира, ибо нет в нем ничего привлекательного. И исполнилась душа моя необыкновенного умиления и благодатной теплоты; в изнеможении упал я ниц перед иконами и, как ребенок, зарыдал сладкими, сладкими слезами.

Лаврские часы пробили в это время 5½ час. Там… там… там… там… там… плавно, величаво, невозмутимо прозвучали они. Умиренный, восхищенный, стал я читать Евангелие. Открыл «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога, в Мя веруйте. В дому Отца Моего обители многи суть… Да не смущается сердце ваше, не устрашается… Иду и приду к вам, грядет бо сего мира князь и во Мне не имать ничесоже. Но да разумеет мир, яко люблю Отца и якоже заповедал Мне Отец, тако творю, восстаните, идем отсюду». Чу… ударил колокол академического храма. А этот звук… Если бы знал ты, что делалось с душой… Потом послышался тихий стук в двери моей кельи: тук… тук… отпер. Это пришел за мной инок, мой друг, отец Филипп. «Пора, пойдем».

Встали мы, помолились. До праха земного поклонился я образу прп. Серафима, затем пошли. Взошли на лестницу, ведущую в ректорские покои, прошли их сквозь и остановились в последнем зале, из которого ход в церковь. В зале полумрак, тихо мерцает лампада… Дверь полуотворена, слышно, поют: «Господи, Боже мой, возвеличился еси зело, во исповедание и велелепоту облекся еси… Дивны дела Твои, Господи». Вошел я в зал, осмотрелся… Тут стоял о. Христофор, поклонился я ему в ноги, он – мне, и оба прослезились, ничего, ни слова не сказав друг другу. Без слов и так было все понятно. Потом я остался один, несколько в стороне стояли ширмы, за ними аналой, на нем образ Спасителя, горящая свеча. Я стою в студенческом мундире, смотрю, на стуле лежит власяница, носки. Господи, куда я попал? Кто, что я? (помнишь, папа говорил?) Страшно, жутко стало… Надо было раздеваться. Все снял, остался, в чем мать родила, отложил ветхого человека, облекся в нового.

В власянице да в носках стоял я всенощную за ширмами, перед образом Спасителя. С упованием и верою взирал я на Божественный лик, и Он, кроткий и смиренный сердцем, смотрел на меня. И хорошо мне было, мирно и отрадно. Взглянешь на себя, весь белый стоишь, власяница до пят, один такой ничтожный, раздетый, необутый, в сознании этого ничтожества, этой своей перстности, ринешься ниц, припадешь, обхватишь голову руками и… так лежишь… и исчезаешь, и теряешься, и утопаешь в Божественном… «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».

Мерными, величавыми, какими-то торжественными шагами приближался ко мне сонм иноков в клобуках… в длинных мантиях, с возженными свечами в руках подошли ко мне. Я вышел из-за ширмы и меня повели к солее, где на амвоне стоял у аналоя с крестом и Евангелием преосвященный ректор. «Объятие Отчие отверсти мне потщися» – тихо, меланхолически, грустно пел хор. Едва вошел в притвор, закрытый мантиями, как упал ниц на пол – ниц в собственном смысле, лицом касаясь самого пола, руки растянув крестообразно… потом… потом… не помню хорошо, что было… все как-то помутилось, все во мне пришло в недоумение. Еще упал, еще… вдруг, когда я лежал у амвона, слышу: «Бог Милосердный, яко Отец чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блудного сына приемлет тя кающегося и к Нему от сердца припадающего». Преосвященный подошел ко мне и поднял меня. Дальше давал всенародно перед лицом Бога великие и трудные иноческие обеты. Потом облекли меня в иноческие одеяния, на рамена мои надели параман, черный с белым крестом, а кругом его написаны страшные и дивные слова: «Аз язвы Господа моего Иисуса Христа на теле моем ношу». Порою так сильно, так реально дают ощущать себя эти слова. Надели на грудь деревянный крест, «во всегдашнее воспоминание злострадания и уничижения, оплевания, поношения, ран, заушения, распинания и смерти Господа Иисуса Христа», дальше надели подрясник, опоясали кожаным поясом, облекли в мантию, потом в клобук, и на ноги мои дали сандалии, в руки вручили горящую свечу и деревянный крест.

Так погребли меня для мира! Умно я и перешел в иной мир, хотя телом и здесь еще. Что чувствовал и переживал я, когда в монашеском одеянии стоял пред образом Спасителя, у иконостаса с крестом и свечой, не поддается описанию. Всю эту ночь по пострижении провел в храме в неописуемом восторге и восхищении. В душе словно музыка небесная играла, что-то нежное-нежное, бесконечно ласковое, теплое, необъятно любвеобильное касалось ее, и душа замирала, истаивала, утопала в объятиях Отца Небесного. Если бы в эти минуты вдруг подошел бы ко мне кто-нибудь и сказал: «Через два часа вы будете казнены», – я спокойно, вполне спокойно, без всякого трепета и волнения, пошел бы на смерть, на казнь и не сморгнул бы. Так отрешен был я в это время от тела! И в теле или вне тела был я – не вем. Бог весть!

За литургией 27 сентября приобщался Святых Таин. Затем старец отвез меня в Гефсиманский скит. Тут я 5 суток безвыходно провел в храме, каждый день приобщаясь Св. Христовых Таин.

22 октября я рукоположен в сан иеродиакона и теперь каждый день служу литургию и держу в своих недостойных руках «Содержащего вся» и вкушаю бессмертную Трапезу. Каждый день – праздник для меня…

О, какое счастье и какой в то же время великий и долгий подвиг! Вот тебе, родной, мои чувства и переживания до пострига и после. Когда я сам все это вспоминаю, что произошло, то жутко становится мне: если бы не помогла благодать Божия, не вынес бы я этого, что пережил теперь. Слава Богу за все!

Октябрь 31. 1908 г. Сергиев Посад.

Впервые опубликовано:

Архиепископ Серафим (Звездинский). Житие, проповеди.

Издание не содержит выходных данных.