Текст книги "Седьмая жена Есенина (сборник)"

Дуэль запланировали коллективную. Устроитель нашел большую поляну, закупил пистолеты и втайне от всех пропитал пули ядовитой смесью. Участники должны были выстроиться друг против друга, то бишь враг против врага, и по общей команде начать сходиться. Уговорить на такое действо тоже непросто было. Народ капризный. Тургенев, например, категорически отказался стоять рядом с Маяковским. Разнервничался, начал угрожать, что вообще откажется участвовать в дуэли. Еле умаслили обещанием, что рядом с ним поставят самого Блока. У Гумилева свои претензии, если уж умирать, так плечом к плечу со Львом Николаевичем, и никак не ниже. Он даже сына своего в честь классика нарек. Эксперимент сей, кстати, повторился некоторое время спустя. Другой поэт назвал своего сына именем партийного работника, будущего генсека. И дети поэтов не затерялись, оба стали знаменитыми, только дороги к славе разные были – Лев Николаевич-второй – все по тюрьмам да ссылкам, а Никита Сергеевич-второй – по фестивалям да форумам. Но это к нашей истории не имеет отношения.

Забот и нервотрепки у организатора было предостаточно. Контингент сложный, с голыми руками не подступишься, и лом не помощник, для обработки требовался богатый арсенал тончайших инструментов. Но любые трудности можно преодолеть, если вложить в них все свои силы без остатка. Было бы желание. А желание было огромным. Все продумал и рассчитал, все запасные ходы и выходы исследовал. К идее общей дуэли пришел не в погоне за громким эффектом, а потому что боялся, как бы после первого поединка общественность галдеж не подняла. Профессиональным правозащитникам тоже ведь без дела сидеть обидно, им тоже надо как-то о себе напоминать. Провокатор и правозащитник – две стороны одной монеты. Провокатор, естественно, та сторона, на которой цена обозначена, а правозащитник – герб. Он и на гривеннике, и на целковом, везде одинаков, но только на словах, а на деле предпочитает, чтобы цифра на обратной стороне посолиднее была. А тут ставки самые крупные, куда ни плюнь, везде гений или знаменитость. Потому и боялся, что не дадут довести спланированную акцию до конца. Пожадничают и поднимут гвалт раньше времени.

Срок дуэли уже обговорили, а бедная Анна Григорьевна союзниц найти не может. Нет страшнее муки, чем сознание собственного бессилия. Она трезво понимает, что в одиночку не справится: находясь при Достоевском, научилась реалистически смотреть на события и свое место в них. Была у нее мысль устроить публичное самосожжение в знак протеста. И устроила бы, себя она никогда не жалела, да как Федора Михайловича одного оставлять, пропадет ведь без нее. А что делать? Не знает она, что делать. Не бежать же за советом к Чернышевскому…

Но удача только притворяется слепой, иногда она все-таки подглядывает. Случилось так, что про дуэль узнала Настасья Филипповна, и про дуэль, и про тщетные старания Анны Григорьевны помешать этому злодейству. Не столько она о чужой жене пеклась, но сам Достоевский был для нее Богом. Всем, что имела, только ему обязана. За хорошее благодарила, за плохое не обижалась. Потому и не теряла время на колебания. Спрятала гордость в укромное женское место и поехала к Анне Григорьевне. Пока на перекладных добиралась, и план созрел. В дом Достоевских заходить постеснялась. Дала дворнику пятиалтынный и отправила с запиской для барыни. И в ресторанчике через квартал от дома без лишних междометий и заламывания рук объяснила, как им действовать дальше.

Дуэль была назначена на пять утра. Кто на такси, кто на извозчике, кто на личной машине поклонника, а Маяковский вообще на служебном авто какого-то Лиличкиного поклонника из замов Дзержинского, но все явились без опоздания. Докторов человек пятнадцать привезли. Говорят, даже сам Кашпировский был. Съехались, как на презентацию поэтической антологии. Организатор выстроил дуэлянтов в два ряда. Для приличия каждой паре предложили помириться. Но предложили с таким подтекстом, что любой уважающий себя мужик за пистолет схватится. Оскорбительные предложения при свидетелях миром не кончаются, да и к барьеру вышли не какие-нибудь флюгеры, которые сегодня царю гимны поют, завтра – Сталину, а послезавтра – Брежневу. Крупные личности, для которых имя дороже и денег, и жены.

Заняли позиции. Каждый боком к сопернику, чтобы попасть труднее было. Один Макс Волошин грудью к пистолету стоял, потому как ему без разницы, в него с любой стороны и неумеющий стрелять не промахнется. Я это говорю, не пытаясь бросить тень на Гумилева, его смелость доказывать нет нужды, но так уж получилось.

Взвели курки…

И тут на поляну выбежала ватага красивейших женщин: Настасья Филипповна, Наташа Ростова, Грушенька, Неточка Незванова, Элен Курагина и даже царица Тамара… Выбежали, и каждая встала перед пистолетом. У кого рука поднимется – пусть стреляет.

Но у кого же она поднимется?

Все выстрелили в небо. Только рассеянный Блок не успел поднять пистолет. Его пуля ударилась о камень, срикошетила и угодила в правую руку устроителя. Не зря-таки доктора приехали. Тут-то и открылась тайна. Раненый верещал, как заяц. Изо рта пена пошла. А самому-то умирать неохота. Пришлось сознаваться, что пули отравленные. Для него смерть страшнее позора. Доктора посовещались и оттяпали руку по локоть, с Кашпировским такие операции без наркоза можно делать.

Потом кто-то переживал за пострадавшего, как же он писать будет. Начали припоминать, что он вообще сочинил, и никто не смог вспомнить. Никто, кроме Гумилева. Он, пока над письмами о русской поэзии работал, какой только ерунды не перечитал. Тогда ему и попалась брошюра со сказками про Ленина, которую член Союза писателей с долгано-ненецкого языка переводил. Но разговор этот случился какое-то время спустя, а после дружного залпа в небо дуэлянты побросали пистолеты и кинулись обниматься. Потом всей компанией поехали в ресторацию. Настасья Филипповна знала, чем закончится авантюра, и заранее позаботилась о банкете.

Веселились, как приказчики или комсомольские работники. Тургенев, правда, сначала грустный сидел. Расстроился классик, что среди женщин-спасительниц ни одной из его девушек не было. Но кручинился недолго. Позвонил в Париж. Выпил фужер коньяка и пробормотал: «Если не было, значит, будут – сама жизнь подсказывает и сюжеты, и героинь».

МОРАЛЬ

Во-первых – гений и злодейство несовместимы, но сколько гениев пригревало злодеев на своей груди.

Во-вторых – иная паршивая овца способна не только испортить стадо, но и уничтожить его.

В-третьих – спасти поэта может только женщина.

И в первой, и во второй истории сводились личные счеты, но случались противостояния и принципиального характера, революционные, можно сказать, когда новаторы боролись против устаревших традиций, мешающих развитию всего прогрессивного.

Пушкин и Маяковский

Осип Брик приревновал Маяковского к жене и решил избавиться от него. Но как? Нанять убийцу стоит больших денег. Драться с молодым и здоровым хулиганом – опасно для собственной жизни. И тогда он придумал, как убрать соперника чужими руками. Устроил дома вечеринку и в присутствии жены своей Лилички объявил, что Пушкин назвал себя самым сильным поэтом в России. Лиля моментально брови вскинула и к Маяковскому: «Как это понимать, щеночек, ты же обещал мне, что сильнее тебя никого не будет?»

«И не будет», – ворчит Маяковский, но уверенности в голосе не хватает.

Брик это чувствует и не останавливается, сыплет цитатами из Пушкина. Лиличка – сплошные уши – и как бы невзначай на другой край дивана от Маяковского отодвинулась. У самого сильного поэта плечи обвисли и взор потух.

Кончилась вечеринка. Вышел Брик Маяковского проводить и говорит:

«А слабо тебе, Володечка, сбросить Пушкина с парохода. Честное литераторское, слабо».

Маяковский расхохотался своим басищем. «Одной левой, – говорит, – через самые высокие поручни. Как котенка утоплю».

А Брик подзуживает: «Ой боюсь, Володечка, ой боюсь, не совладаешь».

Довел до точки кипения, а расчет прост: одолеет Маяковский – посадят за убийство классика, одолеет Пушкин – утонет любовник жены, и семейный очаг сохранится. Беспроигрышная лотерея.

«Ваш удел бояться, а мой – светить всегда и везде», – припечатал Маяковский на прощание и ушел спать.

Припечатать-то припечатал, но за ночь поостыл, и сомнения появились – одолеет ли? Гигант все-таки. Страшновато один на один. Но литературной группировкой – можно. Пришлось выдумывать футуризм. Созвал друзей, объявил программу, в которой первым пунктом значилась акция против Пушкина. Бурлюк и Крученых сразу согласились, а Хлебников засмущался. Не приняла его душа такой расправы – не поэтова миссия поэта топить, эпиграмму написать – можно, с удовольствием даже, а топить – занятие критиков и жандармов. Маяковский Хлебникова ценил и решил схитрить.

«Да не будем мы его топить, – говорит он, – просто разыграем, авось и приметит нас, как Державин».

Такая идея Хлебникову понравилась. Взяли они выпивки и отправились на пароход с литературной агитбригадой. По дороге в погребок винный спустились. Маяковский вокруг Хлебникова увивается, подливает ему и подливает. Потом на пристани в ресторацию заглянули. И в каюте продолжили. В каюте Хлебников и уснул. Они могли бы и без него управиться, но у Хлебникова была непорочная репутация, и хотелось повязать товарища общим мокрым делом. На другой день, когда Хлебников проспался, они сказали, что именно он и столкнул Александра Сергеевича за борт.

А толкал сам Маяковский. Пока Бурлюк Пушкину зубы заговаривал, Крученых сзади подкрался и свернулся калачиком под ногами. Маяковский подошел с улыбочкой, представился и, не давая опомниться, руками в грудь… На пароходе музыка играла. Публика даже всплеска не услышала. А веселой троице понравилось, как падает классик, во вкус вошли, заодно и Достоевского с Толстым сбросили. Но с мыслителями им не повезло. Пароход уже на мели сидел. Так что и Федору Михайловичу, и Льву Николаевичу море по колено оказалось. Старички отделались насморком.

Властители дум чихают, критики в надежде на нечаянные откровения возле них роятся. Наталья Николаевна с юным мичманом вальс-бостон танцует, а поэт, оскорбленный, один в открытом море со стихией борется.

Его спасли рыбаки и приютили у себя. Рассказал он простому народу, как племя молодое с ним обошлось, и заплакал народ, и повелел отомстить за поруганную честь.

Из троих Пушкин запомнил одного, самого длинного, в желтой кофте, к тому же хулиган и фамилию назвал – он был главарем, ему и наказание нести. А как может наказать поэт своего обидчика? Только муками совести.

Отрастил Пушкин бороду, оделся в лохмотья и в таком вот босяцком обличии встретил Маяковского на проспекте. Тот как раз с Лилей прогуливался. Подходит к ним и канючит: «Дай копеечку бедному утопленнику».

А Маяковский ему: «Бог подаст», – Лиличку под руку и дальше вышагивает.

Пушкин квартал обегает и снова перед ними. «Дай копеечку бедному утопленнику».

Маяковский снова к Богу отсылает. Это он перед публикой остротами сорил, как пьяный купец червонцами в кабаке. Так ведь не от щедрости купцы деньгами разбрасывались, а чтобы пыль пустить. И Маяковский следом за ними, с той лишь разницей, что пьяным никогда не был – все трезво, все с расчетом. Сорил шутками только там, где был уверен, что обязательно подберут и сохранят. А ради уличного оборванца какой резон напрягаться. Он даже и не понял, что перед ним один и тот же нищий.

И на третьем перекрестке все повторилось, как под копирку.

Целую неделю Пушкин возникал перед ним в самых неожиданных местах, а у Маяковского даже румянец не проступил, не говоря уже об угрызениях совести. Непрошибаемый товарищ. Знай себе марширует: левой, левой, левой. Тогда Пушкин сбрил бороду, надел свой цилиндр, чтобы уж ни с кем не перепутали, проник ночью в дом Бриков и улегся в постель между Лиличкой и Маяковским. Надеялся на шок, да просчитался. Маяковский глаз открыл, посмотрел на него и говорит: «Что это вы, товарищ, в цилиндре лежите, помнете красивую вещицу, а новую в Совдепии не купите», – зевнул, повернулся на другой бок и заснул, как ребенок.

Он заснул, а Лиличка проснулась. Увидела Пушкина, сгребла в охапку – и в другую комнату. Три дня не отпускала от себя. Пушкин, разумеется, рыцарь, даму невниманием не обидит, но не за тем он в этот дом явился. Собрался уходить, а Лиличка Брика зовет, хочет его Пушкину представить, заботится о муженьке – когда еще выпадет ему возможность принять основоположника в собственной квартире. Брик в туалете перед зеркалом замешкался. Лиличка за ним побежала, оставила Пушкина без присмотра, не ожидала, что поэт такой закомплексованный и постесняется с мужем знакомиться. Пока она бегала, Пушкин через окно и на бульвар.

А по бульвару как раз Белинский прогуливался. «Здравствуйте, Александр Сергеевич, – говорит, – что это, батенька, глаза у вас так расширены и бледность нездоровая на лице?»

Пушкин сначала отшучивался, но Белинский, пользуясь его возбужденным состоянием, выведал о приключеньице и, поскольку считал себя умным человеком, сразу же посоветовал позвонить Маяковскому и сказать, что возлюбленная наставила ему рога.

Но разве мог настоящий поэт опуститься до подобного звонка. Он даже от мести решил отказаться после такого предложения. Ну и Белинскому, разумеется, выговорил. Критик перечить испугался, но как только поэт скрылся за углом, он сразу же к телефону-автомату и давай злорадствовать: как, мол, товарищ Маяковский, не чувствуете ли появления изящных рожек на вашей голове?

Маяковский потрогал темя и подтвердил, пусть и с удивлением, но без особой горечи. Тогда Белинский доложил, что автором этих украшений является Пушкин. А Маяковскому опять не больно.

«Не беда, – говорит, – сейчас бритву возьму и сбрею вместе с волосами, я давно хотел под Котовского подстричься».

Положил трубку, мыло развел и, ни разу не порезавшись, смахнул с черепа всю растительность. Были рожки, и не стало их.

И не писать бы Пушкину «очей очарованье», и не радоваться бы звону бокалов с пуншем, будь он позлопамятней, желчью бы изошел от мести неутоленной, потому как ни шпагой, ни смычком стены железобетонной не прошибить. Но гений – всегда гений. Пушкин взял и простил. Высморкался в кружевной платочек, бросил его в урну, а сам на лихача и к цыганам.

Приезжает в табор, а там Полонский. Не сказать что большой поэт, и хроменький к тому же, но человек душевный и праведный. У него тоже враг был по фамилии Минаев: то пасквиль на него напишет, то анонимку. Но когда Минаев угодил в тюрьму, Полонский первый за него заступился. Современные писаки на такое не способны. Они и в друга плюнуть не постесняются, если власти его осудят.

Пушкин Полонского уважал. Выпили они. Спели на два голоса «Мой костер в тумане светит». Выпили еще раз, Пушкин и говорит: «Простил я его, Яша, какой с него спрос…» – и заказал еще по бутылке шампанского.

Полонский спорить не стал – с какой стати гению связываться с Маяковским. Но вступиться за товарища посчитал делом чести, вернее, святым делом. Отвез пьяного Пушкина домой, а сам на том же извозчике к племяннице своей Веронике Полонской. По дороге и сюжет придумал. Сказал юной актрисуле, что нашел для нее роль в синематографе, но для вживания в роль ей необходимо соблазнить Маяковского – нечто вроде кинопробы пройти. Воспитание у племянницы было строгое, но чего не сделаешь ради искусства. Спели они на два голоса «Мой костер в тумане светит», сели в авто и к Маяковскому. Полонский, разумеется, на улице остался.

Вошел через полтора часа. Парочка уже спала, на кровати разметавшись. И тогда Полонский взял и насикал между ними. Вероника проснулась в луже и визг на целый квартал подняла. И немудрено – у нее сроду таких любовников не было. Бьется в истерике, Маяковского по щекам хлещет. А тот мало того, что сдачи не дает, не защищается даже, только умоляет, чтобы никому не рассказывала. Завещание на ее имя сулится написать, гастроли в Америке организовать обещает… Полонская нос ладошкой зажала, духи требует, чтобы запах перебить. А духов у Маяковского нет, были два дня назад, но нагрянули среди ночи братья футуристы и выпили, только тройным одеколоном побрезговали. Маяковский предложил его Полонской и вместо ответа получил новый приступ истерики. И тут, как назло, Катаев явился, на крики прибежал, он в те годы постоянно возле Маяковского прогуливался.

«Духи нужны? – спрашивает. – Сейчас мигом добуду». – А сам записную книжку достает, пометочки для будущих мемуаров занести.

Маяковский в крик на него и за маузер хватается. Катаев в окно выпрыгнул. Полонская в дверь выскочила…

А через пять минут дворник, два Лиличкиных поклонника из НКВД и соседка услышали выстрел. Когда они вбежали в комнату – все было кончено. Маяковский лежал на полу. Кровать стояла без простыней и матраса. Куда они исчезли – ни дворник, ни сотрудники узнать не смогли.

МОРАЛЬ

Во-первых – можно написать поэму о вожде и заработать памятник, можно заставить народ протаптывать к нему тропу, но тропа эта все равно зарастет.

Во-вторых – в боксерских перчатках на скрипке не сыграешь.

В-третьих – спасти поэта может только женщина.

Говорить о столичной богеме можно бесконечно, однако для расширения кругозора сместимся в места ссылки опальных поэтов.

Лермонтов на Кавказе

Двадцать шесть бакинских комиссаров поймали поручика Лермонтова. Не случайно как-нибудь, не наобум, а специально выследили и выкрали по личному приказу товарища Сталина. Для подкупа денщика и найма черкешенки-соблазнительницы ссуду из партийной кассы получили. Денщику за ключи от входной двери заплатили одну тысячу рублей. А вторую тысячу прокутили, потому что черкешенку нашли в партийных рядах. Она еще до революции работала агитатором в одном из крупнейших гаремов. Дисциплинированная женщина с блеском сыграла маленькую, но яркую роль. Выполнила и ушла в глубокую тень. На сцене и в суфлерской остались одни мужчины, главные заинтересованные лица. И наиглавнейший, конечно, товарищ Сталин. Он, между прочим, стихи пописывал и как-то на досуге сочинил оду в честь себя. Для того ему Лермонтов и понадобился, чтобы перевести ее с грузинского на русский, достойно перевести, по-гениальному.

«Знаешь, сколько поэтов кормится переводами с языков народов СССР? – спросил его Микоян. – Не знаешь, а я тебе скажу, что некоторые наши классики по десять переводчиков содержат в сытости и в почете. Но лучше тебя никто не сделает, сам товарищ Сталин так считает».

И Азизбеков с Фиолетовым подтвердили.

Лермонтов – поэт настоящий, он по заказу писать не привык. И офицер настоящий.

«Пардон, – говорит, – но переводить всякую белиберду я не намерен».

Микоян как взорвется:

«Ты каким это словом труды гения обозвал? В Магадан захотел?»

А Лермонтов и понятия не имеет, что такое Магадан, и переспросил:

«Пардон, во что?»

Микояну такой вопрос не понравился. Издевку в нем заподозрил и совсем в истерику впал. До того раскричался, что пена изо рта хлопьями пошла. Тут уже и Лермонтов не стерпел, не привык он, чтобы с ним подобным образом разговаривали. Зажал голову Микояна между коленей и давай хлестать его ножнами от сабли. Саму-то саблю у него загодя отобрали, а про ножны не подумали. Микоян верещит, а Лермонтов знай охаживает. Азизбеков с Фиолетовым еле отбили боевого товарища. Лермонтова под замок, и пошли совещаться, как дальше быть – физическими пытками можно только признание выколотить, а оду переводить не заставишь, надо как-то морально придавить, но с какой стороны подступиться, ни один из двадцати шести не предложил. И решили для начала подержать поручика неделю на хлебе с водой, авось без каждодневного шампанского и сломается. Договаривались на недельный срок, но уже через два дня Азизбеков с Вазировым Мир Гасаном заявляются с целой сумкой выпивки и закуски. И заявляются ночью, тайком. Наливают Лермонтову шампанского огромный витой рог по края и говорят:

«Правильно делаешь, дарагой, что не переводишь эту глупую оду. Ты молодец, а Сталин человек непорядочный, да еще и грузин в придачу. А Микоян – армянин. Не пиши им никакой оды, а сочини-ка лучше поэму про Карабах. И напечатай, что Карабах – древняя азербайджанская земля. Ты человек уважаемый, не какой-нибудь Безыменский, и даже Фадеева главнее – тебе поверят».

«А зачем вам такая поэма?» – спрашивает Лермонтов.

«Да на всякий случай, дарагой, может быть, пригодится, что для тебя стоит маленькую поэму написать. Нам большую не надо, лишь бы имя твое стояло. И заметь, мы тебя не просим холуйский гимн сочинять, а поэму о народе просим. Народ тебе благодарен будет, Лермонтов-оглы».

У одного голос сахарный, у второго – медовый. Один шампанское подливает, другой в очи заглядывает. И отказать неудобно, и лгать не хочется, потому как запамятовал, чей Карабах на самом деле, в школе-то прогульщиком был. Сидит, вспоминает, а комиссары обещаниями заваливают: и побег они устроят, и коня подарят, и черкешенок целый гарем приведут – совсем замучили.

«Ладно, – говорит Лермонтов, – подумаю, только без шампанского я думать не умею».

«Принесем, – кричат, – через пять минут принесем, у нас тут рядышком припрятано».

И принесли, правда, не через пять минут, а через пятнадцать. Вроде и быстро, но обещали-то в три раза быстрей. Другой бы обратил внимание и сделал выводы, но не поэт.

Проводил одних комиссаров, лег отдохнуть, снова кто-то в дверь скребется. Открывает глаза, а на пороге другие. Шаумян с Петросяном пожаловали. Оказалось, что они весь разговор слышали, но признались в этом не сразу, а начали с извинений за поведение Микояна. Попросили не обижаться на него, потому что кричал он исключительно для конспирации, чтобы Азизбеков ничего не заподозрил.

«Ладно, – говорит Лермонтов, – я человек не злопамятный, давайте лучше выпьем, только оду переводить не уговаривайте».

А они и не собирались уговаривать.

«Графоманию пусть графоманы переводят, – успокаивает Шаумян. – Но пить азербайджанскую «бормотуху» мы не станем и тебе не советуем. Им же по Корану запрещается употреблять вино. Они его делают с единственной целью – православных травить. Солнцев с Фиолетовым «Агдам» выпили и чуть было души Аллаху не отдали. Если пить, так уж армянский коньяк».

И достает из галифе сначала одну бутылку, потом – вторую, за ней третью. Галифе такие вместительные, что в них и пол-ящика можно принести. Продегустировали коньячок, Шаумян и спрашивает:

«Извините, пожалуйста, но с какой стати вы обещали Азизбекову поэму про Карабах?»

«Я только подумать обещал», – чуть ли не оправдывается Лермонтов, одурманенный изысканным коньяком и неожиданной вежливостью.

«А тут и думать нечего, – это уже Петросян подключается. – Если бы вам турки такое заказали или англичане? Вы бы стали думать? Не стали бы. И здесь не следует. Мы не просим вас оду переводить. Мы вам добра желаем. Если вы ее переведете, Сталин вас незаметненько из школьной программы уберет и спустя какое-то время заявит, что перевод сделал сам. Мы не просим вас писать в поэме, что Карабах был древней армянской землей. Вы просто обмолвитесь, что Карабах никогда не был азербайджанским», – выговорил и снова коньячку налил.

Ну, разве можно таким вежливым людям грубо отказать? И Лермонтов обещал подумать.

Поэт думает, а двадцать шесть бакинских комиссаров ждут. Один Микоян ждать не хочет. Обида спать не дает. Попробуй усни, если тебя ножнами прилюдно отшлепали. Каждая пострадавшая клеточка организма требует мщения. Пошел он в библиотеку, взял поэму про опричника Кирибеевича и отнес этот исторический документ в местное ЧК. А там на данный момент работал Лаврентий Павлович Берия. Микоян бросает поэму на стол и предлагает ознакомиться с гнусным пасквилем. Берия сначала не понял, но Микоян пояснил:

«Под опричником Кирибеевичем он вывел чекиста и приписал ему болезненную страсть к чужим женам. Если товарищи прочитают – могут извращенно истолковать…»

И Берия задумался. И придумал, потому как человек был очень даже неглупый.

Кроме основной работы в ЧК, он еще и в белой контрразведке немного подрабатывал на случай поражения революции. Связь держал через офицера по фамилии Мартынов. Ему-то он и предложил заработать медаль за спасение поручика Лермонтова из комиссарского плена. Мартынов был страшно честолюбив и достаточно смел. Но смелости для этой операции не потребовалось, ему даже понервничать не довелось. Часовых Берия убрал без его помощи. Герою оставалось зайти в незапертый каземат, донести до коня пьяного Лермонтова и под покровом темноты доскакать до ущелья, где их поджидал эскадрон гусар летучих.

Как Берия спланировал, так и получилось.

Офицерское собрание по этому поводу устроило лихой пир. Ночь кутили, а наутро Лаврентий Павлович возьми да шепни Мартынову, что Лермонтов в благодарность за все хорошее обозвал спасителя своего жидовской мордой. Мартынов аж побелел от такой неблагодарности и – в крик:

«С какой стати?»

А Берия простачком прикидывается: не знаю, мол, наверное, потому что отчество Соломонович.

«Русский я!» – кричит Мартынов.

Берия и не спорит.

«Конечно, ты русский, и я грузин, это Лермонтов непонятно кто», – говорит, а сам как бы в рассеянности пистолетом поигрывает.

А пьяного только направь. Мартынов хватанул стакан – и секундантов к Лермонтову.

Кто попал в поэта – похмельный Мартынов или снайпер, которого Берия за груду камней посадил, – для истории не имеет значения. А для Мартынова – трагедия. Это теперь приноровились, угробят поэта и ничего… поживают, улыбаются журналистам, о чести рассуждают, особо наглые и сами в жертвенные одежды рядятся, тоже, мол, от режима пострадали, и попробуй напомни такому о его былых подвигах, мало того что не покраснеет, так ведь еще и заступников свора сбежится. В те времена такие клейменые по пляжам не разгуливали, стеснялись. Спился офицерик, так и не вспомнив, из-за чего однополчанина на дуэль вызвал.

Одно слово двух человек убило.

Берия умел стравливать людей и следы заметать умел. Концы не в воду, а в кровь прятал. Унюхал, что кто-то из комиссаров заподозрил его в связи с белой контрразведкой, и не мешкая придумал для комиссаров экспедицию, которая по нелепой случайности напоролась на засаду, и все двадцать шесть оказались в английском плену. И только спустя много лет выяснилось, что Берия, так же как и Бухарин, был английским шпионом.

Но речь не о шпионе, а о Поэте.

МОРАЛЬ

Во-первых – если бы Лермонтов сделал перевод этой оды, сейчас бы о нем не говорили, потому как поэт, выполняющий заказы политиков, умирает вместе с политиками.

Во-вторых – поэт обязан быть национальным, но упаси его Бог связываться с националистами – используют и погубят.

В-третьих – спасти поэта может только женщина.

Теперь поговорим о славе.