Текст книги "Седьмая жена Есенина (сборник)"

Сталинские субботники

Вождям надо, чтобы их безумно любили. Не могут они без этого существовать. А стихотворцев, предрасположенных к такой разновидности любви, всегда было предостаточно. Их большие сердца постоянно переполнены чувствами, которых в избытке хватает и на двух, и на трех вождей. Два сокола ясных, Ленин и Сталин, мудрый учитель и верный ученик. Если сочинил песню об одном, так почему бы и о втором не сделать – воздержания в любви опасны для здоровья. Король умер, да здравствует король. Живым любовь нужнее. И если честно, товарищ Сталин по сравнению с Владимиром Ильичом как мужчина значительно интереснее, сексуальнее, как теперь говорят, основательнее, без дамской суетливости, с твердым характером. В одном случае – лень, в другом – сталь. Металл слабых завораживает: и женщин, и мужчин с дамской психикой. А поэты, за редким исключением, натуры женственные, того же Маяковского взять, стоит заглянуть за мужланскую оболочку, и сразу увидишь перепуганную дамочку, опоздавшую на поезд. Не Пушкин, к сожалению. Кстати, и товарищу Сталину до Пушкина далеко. Но вождь понимал, что гениальностью не отмечен, а притворяться гением было не в его характере, не желал он выглядеть шутом и добрым дедушкой притворяться не хотел. Смешных и добреньких любят только до поворота, на котором стоит жесткий и сильный мужчина.

Стоило подать идею о сталинском субботнике, и все за голову схватились – как это им раньше на ум не пришло – новое движение, новый комитет, новые почетные должности. Идея, собственно, и возникла после бурного заседания авторитетной комиссии по ленинским субботникам. Теснота плодит обиды. Обойденные пошептались и сделали заявление.

Почин при живом вожде затормозить не рискнули. Попробуй-ка, обзови зачинщиков ревизионистами или обвини в расколе. Быстренько найдутся уши, которые устроят свидание с людьми, умеющими заставить говорить. Да, собственно, и раскола никакого не произошло. Никому не запрещалось посещать и те и другие субботники. Просто руководили ими разные товарищи.

Первый субботник отвели, а ко второму товарищ Сталин возьми да и скончайся. Не успели опомниться от великой утраты, а Никита уже с докладом о культе личности на трибуну съезда взгромоздился, ни с кем не посоветовавшись, огорошил интимными подробностями. Пришлось переходить на нелегальное положение. Подпольное бюро выехало за город на маевку и разработало дальнейшую тактику и стратегию. Время проведения субботника единогласно решено было перенести с двадцать первого декабря на пятое марта, на день смерти. Веселенький балаган заменить днем скорбного труда в память об отце всех народов. И не только по соображениям конспирации, новая дата придавала субботнику другой подтекст, более символичный. Показная акция должна была превратиться в подвижнический труд.

Обывательский, по их понятиям, праздник – Международный женский день – служил отличным прикрытием для мероприятия. Пока мужчины, заглаживая свои грешки перед женами и невестами, бегали по городу в поисках цветов и дешевых подарков, участники тайного субботника, разбившись на тройки, отправились по библиотекам. Представляете, входят солидные товарищи, вооруженные сверхмощными удостоверениями, бедные методисточки, запинаясь от волнения, ведут их в книгохранилище, потом одни украдкой подглядывают, а другие украдкой сдувают пыль со своих шедевров.

После библиотек тройки стекались на обед в окраинный Дворец культуры, где работал директором бывший начальник зоны. На столах ничего лишнего: водка, соленые огурцы, хлеб и рыбные консервы. Пили из алюминиевых кружек. За Сталина! За веру! За победу! Водка – лучший массажер для мужских голосовых связок. После нее песня сама просится наружу. Прополоскали горло и хором:

 
В бой за Родину!
В бой за Сталина!
Боевая честь нам дорога.
Кони сытые
Бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага.
 

И здорово, надо сказать, получалось, до блаженных слез. Обнимались и клялись в вечной любви к Нему. Кто-нибудь провозглашал очередной тост, а потом, не присаживаясь: «Артиллеристы, Сталин дал приказ».

Расставались под утро, полные планов и надежд, сплоченные общей любовью и тайной. Но единство длилось недолго. Прознали, что все книги, в которых упомянут товарищ Сталин, собираются пустить под нож, а на бумаге, изготовленной из макулатуры, будут печатать Дюма и речи Хрущева. О том, что подобного кощунства допустить нельзя, спору не возникло. Все понимали, что святыни надо спасать, но если дожидаться очередного субботника, можно потерять всю сокровищницу, все высокие строки о товарище Сталине, изданные при его жизни. Порешили устроить месячник спасения. Не жалея ног, каждый должен обходить библиотеку за библиотекой и незаметно выносить книги. Для хранилища директор Дворца культуры предложил свою территорию и обещал уговорить бывшего сослуживца, который заведует овощной базой. Руководство операцией взял на себя директор Дворца культуры. Он был решителен и краток: «Время работает против нас, но дело наше правое, мы победим! За Родину! За Сталина! Вперед!»

И священные книги начали заполнять Дворец культуры и закрома овощной базы. Поток не иссякал, но наметанный глаз бывшего начальника лагеря быстро определил, что значительная часть контингента в пополнении запасов участия не принимает. Разобраться в ситуации он поручил дирижеру детского хора, своему бывшему заместителю по режиму. Срочно был заведен журнал. Количество авторов и количество алюминиевых кружек не совпадало. К подозрительным элементам были приставлены активисты из хора. Результаты слежки превзошли самые тяжелые подозрения. Гражданам можно было бы найти какое-то оправдание, если бы они по интеллигентской трусости или неумению воровать отсиживались бы на своих дачах. Что взять с чистоплюев? Так нет же, эти недорезанные контрики мотались по библиотекам с утроенным по сравнению с остальными честными писателями энтузиазмом, но украденные книги они сжигали. Негодование директора Дворца культуры грозило перейти в бешенство.

«Этак до чего можно докатиться! – кричал он. – Сегодня книги, а завтра партбилеты начнут жечь?»

Экстренно был собран штаб субботника, на котором заслушалось дело диверсионно-вредительского блока. Обвиняемые во всем сознались. Оказалось, что эти перевертыши никогда не верили в товарища Сталина и у каждого из них было заготовлено по несколько произведений, разоблачающих культ его личности. Мало того, наиболее клеветнические пасквили были уже переведены на немецкий и французский языки Лионом Фейхтвангером и Андре Жидом. Переводы ждали своего часа, и штрейкбрехеры из типографий готовы были в любой момент включить свои продажные машины по приказу специальных служб. После таких признаний вся группа была приговорена к десяти годам исправительных лагерей без права переписки и посмертных переизданий. Исполнение приговора назначили на ближайшее светлое будущее.

Процесс закончился, но мытарства продолжались. Через неделю после исторического заседания все его участники, и судьи, и подсудимые, были вызваны на общее бюро писательской организации. Все – кроме директора Дворца культуры, который членом Союза писателей не являлся. Не успел вступить. Книгу для него уже написали, но несвоевременная речь Хрущева помешала ее издать. В бюро заседало много авторитетных участников ленинских субботников, они-то и припомнили сталинистам недавний раскол и образование особой фракции, претендующей на лидерство. Поводом для проработки послужил нелепый случай. Библиотечная вахтерша увидела под брючным ремнем Алексея Толстого роман «Хлеб». Советский граф книгу под ремень спрятал, а пиджак по широте своей натуры застегнуть забыл. Вахтерша была из вологодских, живого классика в лицо не знала, хотя приключения Буратино помнила наизусть. Честно выполняя долг, остановила расхитителя, а потом, когда выяснилось, кого она задержала, расстроилась до слез, но было поздно. Ретивые служаки успели сообщить во все комитеты, а завистники писателя подняли шумиху и потребовали собрания. Алексей Николаевич, смущаясь, объяснил, что пообещал книгу с автографом одной из поклонниц, но дома экземпляра не оказалось, поэтому и пришлось прибегнуть к мальчишескому методу. Седина в бороду, а бес в ребро. Пришлось простить за вечную молодость, за талант и за хождение по мукам. К тому же выяснилось, что ни к тем, ни к другим субботникам живой классик отношения не имел. Зато остальным участникам всыпали по первое число. Особенно возмущались верные ленинцы. Даже Солоухину досталось. Припомнили сплетню, будто издание первой книги его стихов благословил сам Сталин. Солоухин, мужик себе на уме, молча выслушал критику и только на улице дал себе волю, проворчал: «Ничего, не облезу, Бог не выдал, свинья не съела, а у вас, дорогие товарищи ленинцы, все еще впереди, все казанские университеты, ужо посмотрим, как вы будете свою лениниану из библиотек тырить». Нагнулся, поднял с земли камушек, подержал на ладони, полюбовался и спрятал за пазуху.

МОРАЛЬ

Во-первых – Сталин, разумеется, злодей, но два добрых деяния он все-таки совершил: наказал Бухарина за «Злые заметки» и Пашу Дыбенко за то, что бегал на сторону от великолепнейшей женщины Коллонтай.

Во-вторых – вождей в отличие от поэтов хвалят только при жизни.

В-третьих – спасти поэта может только женщина.

Если б ты знал, санитар, как трудно искать мораль там, где царит аморальность. И вообще надоело мне про них, про придворных. Чувствую, что и сама на их жаргон переходить начала, а это губительно. Пора говорить о главном, но осталась последняя вступительная беседа, на первый взгляд и необязательная, потому как относится не к России, а к Франции, в которой русскому целителю делать нечего, это уже без сомнений, но история очень поучительная, и где гарантии, что подобное не повторится на русской почве.

Верлен и Рембо

Ну что же ты, санитар, сколько можно таскать свой пошленький багаж, постыдился бы…

Рэмбо – это громадная американская обезьяна, а Рембо` – знаменитый французский поэт. Но знаменитый и великий – не одно и то же, об этом у нас уже был разговор. Самый великий французский поэт – Верлен. Король поэтов. Только с королевой не повезло. Женила его на себе некрасивая склочная баба. Самого Верлена тоже красавцем не назовешь, зато какой талантище, а музы достойной найти не мог. Как он страдал! Все его стихи рождены страданием. Верлена я обожаю. А Рембо – нет. Торгаш он и есть торгаш. Живыми людьми спекулировал. Правда, это потом, когда заматерел, а поначалу крутился в парижском полусвете чуть ли не на побегушках.

Увидел Верлен кудрявенького красавчика, и взыграло ретивое. А Рембо на Верлена никакого внимания. Он совсем не перед ним задом крутил. Надеялся кого-нибудь с толстым кошельком зацепить. С франками, с фунтами, с гульденами – без разницы. Но зацепил нищего Верлена. И тот в Рембо, как Пушкин в Наталью Николаевну. А чем завлечь красавчика? С валютой просто – отдайся, отрок, озолочу – и отрок отдался. Если в штанах большая ширинка, тогда и карманы большие нужны. Бывает, и за счет ширинки живут, но такие сделки только со старухами. А поэту для вдохновения молоденькие требуются. Мой, например, девиц из хореографического кружка приводит, так я не ревную, потому что – поэт. Чешет Верлен свою лысину, а как подступиться – не знает. Нечем ему Рембо озолотить. А за так – не отдается. Скупится меценатствовать. И запил Верлен с тоски. Неделю квасил, а на выходе из запоя его осенило, у поэтов такое частенько случается, придумал, с какого боку к Рембо подкатиться. Приходит и говорит:

«Отдайся, а я тебя прославлю».

Парнишка даром что деревенский, но смекнул, что реклама в торговом деле не помешает. И заинтересовался, каким образом этот лысый алкаш прославить его собирается. А тот ему и говорит, что поэтом сделает, знаменитым на всю Францию.

«Вот, – говорит, – гениальные стихи из неопубликованных, завтра несем в редакцию и печатаем под твоим именем. Ляжешь со мной и проснешься знаменитым».

А торгаш ему: «Нет, – говорит, – сначала славу обеспечь, а потом уже расплачусь, честное купеческое».

Верлену деваться некуда, пришлось согласиться. Отнесли, напечатали, слава пошла. Но Рембо торгуется – никакая это не слава, говорит, а всего-навсего известность. Гонорары получает, с элитой общается, и все равно мало. Новых стихов требует. Верлен места себе не находит – раздразнили аппетит, а не дали. Бесится поэт. Жену со злости поколотил и в бордель отправился. Искал сочувствия, а нашел насекомых, у вас в медицине они известны под названием лобковая вошь. Пока в очереди за политанью стоял, сочинил стихотворение про искательниц блох, имея в виду этих самых вошек. Показал Рембо. Тот оценил, но поспешил не в постель, а в редакцию, с издателями он уже без помощи Верлена объяснялся. Поэт ему: а где же, мол, обещанное. Ну а торгаш не отказывается, хитрый, только сначала насекомых вывести предложил и справочку от доктора предоставить. И снова томление, снова грезы, снова запой. От страсти неудовлетворенной у Верлена нервное расстройство случилось. В таком вот бреду и сочинил он поэму про пьяный корабль. А когда протрезвел, прочитал и понял – на века сработана вещь. Хотел себе оставить для полного собрания сочинений. А Рембо уже тут как тут.

«Ну-ка, дай-ка, – говорит, – гляну, что я новенького и нетленного насочинял».

Верлен листок за спину прячет. «Это личное, неотшлифованное».

Да где поэту торгаша обмануть. У того – нюх.

«Ишь ты, – говорит, – какой хитрый; как хорошенькое, так сразу личное, а для меня – на, боже, что нам не гоже».

Верлен ему: «Зачем напраслину возводишь, я для тебя цветной сонет приготовил, ты с ним в историю войдешь».

Рембо от сонета не отказался, но не уходит, выпить попросил, а потом и говорит: «Устал я что-то, разморило меня, можно я у тебя под бочком прилягу, только без приставаний, пожалуйста».

А сам уже брюки снимает и шторы задергивает.

У Верлена руки затряслись, лысина вспотела, ноги подкосились – наконец-то вот оно, желанное. Рассудок помутился. В таком состоянии не то что любимое стихотворение, собрание сочинений отдашь. Прежние поэты с размахом были, нынешним не чета.

И ушел «Пьяный корабль» в кругосветное путешествие под пиратским флагом, а если проще – под именем Артюра Рембо. Отработать ему, конечно, пришлось, не отвертелся, но сколько он стихов за мелкую услугу вытянул. Каждый раз, перед тем как штаны спустить, новенькое требовал. А у Верлена, как назло, творческий кризис наступил. Рембо видит, что старик выдыхается, сальдо с бульдо прикинул и решил, что для славы вполне достаточно уже напечатанного, значит, пора все силы бросить на торгашеское дело. Нечего время даром терять. Время – деньги. Но красиво уйти, по вредности своей спекулянтской натуры, не смог. Выложил Верлену на прощание, что и стихи у него слабенькие, и мужское достоинство не крепче стихов.

Для поэта – страшнее оскорбления не придумаешь. К несчастью, и пистолет под руку подвернулся. Хорошо еще – не насмерть. Но щелкоперы раздули скандал. Беднягу Верлена в тюрьму засадили, а Рембо в Африку удрал и спекуляцией занялся.

Он живыми людьми торгует, а критики луку нанюхались и плачут, что юный гений оставил поэзию. Сочиняют восторженные статьи, рыщут в поисках его ученических строчек и черновиков, и хоть бы один засомневался, что гений никогда не сменяет лиру на счеты. А то: «Сверкнул талантом и пропал в африканской ночи». Голой попкой сверкнул, а не талантом. Прости за грубое слово, но другого он не заслуживает. Да еще и великого поэта за решетку загнал. Дантес номер два.

И самое несправедливое, что все это могло остаться в тайне. И осталось бы, если бы моя знакомая не нашла дневник с предсмертной исповедью Рембо. Видимо, вспомнил Бога, испугался и с грамматическими ошибками, но откровенно переложил на бумагу все, что на душе скопилось и давило.

Как попала исповедь к моей знакомой? Случайно, когда выполняла интернациональный долг. Нет, не в Афгане. К афганской кампании она уже повзрослела до такой степени, что и с внутренними долгами сложновато стало. Имеется в виду другая страна. Была у нее конспиративная встреча в борделе, а резидента выследили, пять человек на хвосте привел, а когда понял, что окружили, нажал потайную кнопку в портфеле – всех в клочья, а полстены в пыль. Там в пыли тетрадочка эта и нашлась. Моя знакомая сразу поняла ей цену и пересняла на микропленку. Когда возвращалась в Россию, спрятала тетрадку в чемодане, а пленку – на себе. Все отобрали. Но, думаю, таможенники вовсе не дураки такое богатство уничтожать, нашли покупателя. К очередному юбилею Верлена обязательно где-нибудь опубликуют. Шило в мешке не утаишь.

МОРАЛЬ

Во-первых – гений и торговля несовместимы.

Во-вторых – великий поэт может позволить себе любую слабость, кроме одной – писать посредственные стихи, даже если пишет их за другого человека.

В-третьих – спасти поэта может только женщина.

Теперь о главном

Теперь можно поговорить и о Есенине. Надеюсь, ты созрел для правды и сможешь отличить ее от сплетен, которыми опутала его орда мемуаристов разных мастей и чинов. Верь только мне. И здесь, и после.

Может, попадется тебе когда-нибудь книжонка Мариенгофа «Роман без вранья» – не верь ни единому слову. Знала я этого Толеньку. «Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли» – Есенин с ними ласков был, со всей этой ряженой братией. Иные из его свиты рядились в шутов, а Мариенгоф старался казаться принцем. Зачем-то требовал, чтобы ударение в фамилии делали на предпоследнем слоге. А Есенина он ненавидел. И меня пытался в постель затащить, но я шепнула ему кое-что на ушко, и все его достоинство рухнуло. Знаешь, чем его достала? Посоветовала создать хотя бы одно стоящее четверостишие, перед тем как домогаться женщины поэта. Отскочил как ошпаренный и уже не приближался. Любой нормальный человек, прочитав его так называемый роман, поймет, что природа с избытком наградила сочинителя завистью и самовлюбленностью. Он даже Зине Райх не мог простить обширной попки, потому что у его Никритиной важнейшая часть женского тела, можно сказать, отсутствовала. На первый взгляд весь из себя ироничный, но как только начинал говорить о себе, сразу же впадал в кондовый пафос. Импозантная внешность заменяет талант перед зеркалом, но не перед чистым листом. Да не так уж и красив он был. Но на Есенина смотрел свысока. Смотрел и никак не мог понять, почему стихи этого деревенского мальчика всем нравятся, а от его блестящих творений людишки нос воротят. Все на свете понимал, а этого не мог. Приступ наивности. Нет, он действительно считал свой талант утонченнее и очень надеялся на благодарных потомков, которые всех расставят по местам. Для этого и романчик сочинил, чтобы ценителям поэзии было легче разобраться – кто есть кто. И настоящие ценители разобрались без особого труда. Бумага жестока к бездарностям, просвечивает как рентген. Гулял на деньги Есенина и его же обвинял в кулацкой скупости. Презирал и постоянно вертелся возле него. Хорохорился для виду, но понимал, что отлепись от Есенина – и никто его не заметит и водкой никто не угостит. Но больше всего раздражали Мариенгофа блаженные психи, которые раньше выдавали себя за Наполеонов, Разиных, любовников Екатерины, а потом вдруг все стали Есениными. А выдавать себя за Мариенгофа почему-то никто не хотел.

О психах разговор особый.

Один из них натянул на лысину парик с пшеничными кудрями и объявил себя Есениным, но чтением стихов на поэтических концертах промышлять не стал. Он пошел другим путем – организовал банду. А набрал в нее не каких-нибудь вульгарных налетчиков из окружения Леньки Пантелеева или пана Грициана Таврического – подобрал непризнанных гениев. В банду принимался только тот, кто имел при себе не меньше десяти килограммов рукописей. Сначала их было семеро. Первую акцию, как положено графоманам, провели в типографии. Горький написал разгромную рецензию на книгу основателя банды, и в отместку они сожгли свежеотпечатанный тираж романа «Мать». Устроили костер и заодно увезли сейф из кассы. Для устройства лагеря нашли себе невысокую гору с глубокой пещерой. Гору, естественно, обозвали Парнасом. И клички себе придумали: Тютчев, братья Толстые, Козьма Прутков, Андрей Белый… Взяли банк и антикварный магазин, не оставив следов. Слава пошла. Народ на Парнас потянулся. Но отбор был очень строгий. Однако если человек очень нужен был, не чванились, сами с поклоном шли. Шулер во Львове промышлял и писал новый вариант поэмы «Кому на Руси жить хорошо», за ним специально Тютчева откомандировали. Детективщика нашли, того вроде и широко издавали, но признания все равно не было, кто же станет уважать сочинителя дешевых страшилок, а для банды подобный специалист не лишний. Фантаста, пойманного на плагиате, привлекли, у того смежный талант обнаружился: мастерски подделывал чужие документы. Собралось около двадцати человек. На всей территории Малороссии не было банды, равной им по изобретательности. Ни красные, ни белые, ни серые, ни зеленые – никто не мог их перехитрить. Левка Задов так проигрался в карты Некрасову, что махновские планы Есенин знал лучше самого Нестора Ивановича. Красные по указанию Троцкого собрали церковное золотишко и отправили обозом в Москву. В сопровождение отрядили семь человек, а четверо из них, включая командира, оказались из банды. Они у красных в самых ярых активистах ходили: стенгазету выпускали, наглядную агитацию готовили, боевые песни сочиняли – лучшей почвы для роста графоманам и придумать трудно. И не дошел обоз до Кремля – пропал без единого выстрела. И гетмановское золото до немецкой казны не доехало. Отбила ценности вроде бы атаман Маруська, но наводка была графоманская, а потом махновский контрразведчик Левка Задов, он же будущий чекист Зиньковский, соблазнил доверчивую женщину и умыкнул награбленное. Сценарий соблазнения сочинили братья Толстые, которые забрали себе две трети добытого, а последнюю треть Левка проиграл Некрасову. Деньги, между прочим, они планировали потратить на выпуск собственного журнала.

Врагов у них было больше, чем у кого-либо: и Троцкий за ними гонялся, и Блюхер, и Петлюра, но те, кому не везет в любви, ужасно везучи в игре. И все-таки – сколь веревочка ни вейся… Губит людей не пиво, губит их аппетит. А графоманов – честолюбие. Захотелось самозванцу привлечь в банду самого товарища Сталина. Узнал про его стихотворные неоцененные опыты, про лихие экспроприации и загорелся, решив, что лучшего начальника штаба для банды не найти. Послал Тютчева на переговоры. Товарищ Сталин без колебаний согласился – какой из начинающих поэтов откажется от возможности побеседовать с Есениным. Где состоялась эта встреча – никто не знает. Но банда и ее золотой запас исчезли. И забыли о ней подозрительно быстро.

Настоящего Есенина, между прочим, никуда не вызывали. Видно, самозванец признался на допросе. А куда денешься, если под золотоволосым париком – лысый череп. Кстати, о париках, говорили, что при нем всегда был запасной. Может, это и сгубило?

Много их появлялось в разное время и в разных местах. Но мне хотелось бы рассказать про некоего Звезденко. Этот не просто самозванцем был, а двойником. Вылитый Сереженька. Пятая жена встретила его ночью возле «Стойла Пегаса» пьяненького, ну и повела домой от греха, чтобы в Тигулевку не забрали. И только в постели догадалась, что изменила Есенину неизвестно с кем. Догадалась и чуть было с собой не покончила. Но об этом чуть позже.

Звезденко стихов совсем не писал. Трех строк связать не мог, но ему страшно хотелось быть поэтом. Да тут еще и внешностью есенинской Бог наградил. Или бес подшутил? Когда его в первый раз с Есениным перепутали, совсем парень покоя лишился. Дамочка одна истеричная в Харькове подошла с книжкой и автограф попросила. Стихов сочинять не умел, но сметка имелась. Нацарапал на обложке пару слов – и сразу же в книжную лавку. Купил два сборника. С памятью ему повезло, но еще сильнее ему повезло, что родился он в городе, рос среди русских и говорил без акцента, а то получилось бы как с пушкинскими стихами, когда вместо: «паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она» звучало: «чи гэпнусь я дрючком пропэртый, чи мимо прошпиндорит вин». Сидел дома и зубрил, вставал чуть свет, а ложился под утро, даже в обед с книжкой не расставался.

В общем-то, нет ничего удивительного в том, что Звезденко влюбился в есенинские стихи, не он один; но этот не просто влюбился, он помешался на них и начал считать их своими. От кого-то услышал, что Маяковский посмеялся над стихотворением «Хороша была Танюша», и возненавидел горлопана. Пробился в Москву, выследил Маяковского и при его любимой Лиличке плюнул трибуну революции в лицо. Охранников такая дерзость в шок вогнала, пока оцепенение стряхивали да пистолеты доставали, Звезденко и след простыл. Но возвращаться в свой Харьков он не спешил, не мог упустить возможность посмотреть на кумира с близкого расстояния и услышать его голос. Чтобы фанаты не увидели одновременно двух Есениных, купил у цыганки черные очки, прикрыл кудри беретом и вечера напролет просиживал в «Стойле Пегаса». В гостиницу возвращался расстроенный, но бить стекла в «Окнах РОСТА» не забывал, а в номере вставал перед зеркалом, сравнивал себя с поэтом и не находил разницы. Смотрел, пока губы не начинали шептать стихи, порой даже отбегал к столу, хватал карандаш и начинал записывать «клен ты мой опавший, клен заледенелый», или «ты жива еще, моя старушка».

В каком-то захудалом кабачке Замоскворечья отважился он в первый раз почитать стихи от имени Есенина. Приняли восторженно, напоили вином, и студенточку с собой увел. Первый шаг сделал. И обезьяна превратилась в человека. Был никем, а стал всем. Словно клад нашел – не искал, а случайно наткнулся… и сразу же начал тратить, пока не схватили за руку. Потом он и к выпивке пристрастился, а пуще всего к женщинам, здесь он и самого перещеголял. Есенин, кстати, никогда не был бабником, все получалось из-за жалости к нам, потому что не всегда хватало характера отказать, боялся обидеть. А Звезденко жаден был, как голодный пес. Если бы силенок хватало, он бы и десяток в спальню к себе притащил, не поочередно, а сразу.

Удачную премьеру отпраздновал, но рисковать дальше не захотел, сообразил, что у себя на юге и спокойнее, и урожаи побогаче собрать может – провинция, она всегда щедрее к столичным звездам. Запасся свежими стихотворениями из газет, чтобы репертуар обогатить, купил чемодан книг для подарков, и понеслась душонка в ад. И Харьков, и Киев, и Одесса, и Херсон – бесконечные гастроли и постоянный успех. Гуляй, пока молодой. Лови удачу, пока время мутное, пока поезда еле ходят и почта с перебоями работает. Связь действительно была из рук вон. Сплетни обгоняли телеграммы. Дошло до Звезденко, что Есенин уехал из России. И поверил. А как не поверишь, когда поэты от мала до велика, словно цыгане, за кордон подались. Да тут еще случайно о «Персидских мотивах» услышал: «Голубая родина Фирдуси», «Корабли плывут в Константинополь»… Слухи застигли Звезденко на одесских гастролях. Последний пароход с врангелевскими офицерами уже на рейде стоял. Сам не понял, как нанял рыбацкий баркас и погнал вдогонку – пьяному море по колено. Рыбаками греки были, окажись в лодке русские – может, и отговорили бы, а этим до наших березок дела никакого, им лишь бы заплатили. Капитан парохода увидел Есенина и скомандовал: «Малый назад». Он за честь посчитал спасти великого поэта от красной чумы, – у кого-то горсточка русской земли в мешочке, а у него на борту и соль этой земли, и аромат ее.

Только в Константинополе свои ароматы и пряности. Беженцам не до стихов, а туркам – тем более. Нашел Звезденко для себя плохонькую Шаганэ из ночлежки, но по кудрям его ни о чем она не догадалась. Не великим русским поэтом грезила турчанка, а багдадским вором. А ему что делать, бриться наголо и обматывать голову чалмой? Нет уж! Его даже сходство с турецким султаном не обрадовало бы. Только с Есениным и ни с кем другим. Голодал, под забором ночевал, чуть было в петлю не залез – пока не встретил казачков, собирающихся назад, в Россию. С ними и вернулся. А дома узнал, что Есенин никуда не уезжал.

И не мог он уехать, потому что не Звезденко он, и даже не Аверченко, а – Есенин. Дункан тоже этого не понимала. Ты не думай, что я ревную. Баба она простая, так что я очень хорошо к ней отношусь и все понимаю, особенно сейчас, когда сама не в юном возрасте. Я вообще всех своих предшественниц уважаю. Разве что к четвертой, к Софье Толстой, есть у меня некоторые претензии – слишком дорого заплатил Есенин за короткую связь с графинюшкой. Но поэты всегда платят дорого, потому как чем дороже заплатишь, тем звонче будут стихи, как аукнется… Обидно за Галю Бениславскую, злую шутку сыграл с ней случай, но об этом чуть позже.

Собачья жизнь даже хороший характер портит. Только откуда взяться хорошему характеру у Звезденко? Попробовал бы кто-нибудь жить с ворованной славой, спать с женщинами, которые постоянно обзывают тебя чужим именем. Пока мыкался в Константинополе, свободный от гастролей, поклонниц, а зачастую не только от вина, но и от хлеба – времени подумать было предостаточно. Немного подумать всегда полезно, однако если начать заниматься этим каждый день и каждую ночь – это уже опасно для здоровья. И додумался Звезденко до того, что он сильнее ненавидит Есенина, чем любит его. А любил ведь, бездумно и крепко любил, но, перейдя границу сближения, возненавидел. Может, и не Есенина, а Звезденко возненавидел он, случайно перепутав, кто есть кто? У Блока с Белым похожая история была. Но те стоили друг друга, враждовали на равных. А у Звезденко все без взаимности: и любовь, и ненависть, как при односторонней связи. Хоть лопни от ненависти, хоть растай от любви – исход один. Вот в какие тупики попадает русский поэт на чужбине.

Вернулся на родину, погастролировал немного и снова затосковал. Проснулся как-то с великого перепоя в постели жены крупного военного начальника. Хозяйка в пеньюаре по спальне порхает – ни стыда перед любовником, ни страха перед супругом. На столике в серебряном ведерке со льдом шампанское томится. У мадамы глаза в тумане: «Сереженька, – говорит, – прочти, пожалуйста, про взгляд с поволокой и лукавую кротость мою».

Он молчит. Лицом к стене повернулся и простыню на голову натянул. Она не отстает: «Ну, Сереженька, напомни, пожалуйста, как там у тебя дальше будет».

«Лично у меня заканчивается так», – сказал Звезденко, и самым грязным матом без рифмы и без размера заменил есенинские строки.