Текст книги "Под трепет соловья"

Курятник был открыт. Я проник внутрь и тут же угодил под тревожное кудахтанье кур, которые начали беспорядочно порхать и бегать, словно почуяв во мне хищника. Вдобавок и петух, готовый наброситься на меня, встал напротив и дико взъерошил свои перья. Отец зашёл следом и непонятно как быстро угомонил глупую птицу. Все обратно расселись по своим местам, и в курятнике образовалась тишина. Мы прошерстили все насесты, в результате чего нам удалось набрать лишь шесть яиц. Отец, чтобы зря с ними не таскаться, предложил выпить их на месте. Я, разумеется, кивнул головой и побежал во двор, дабы найти острую щепку. Мы разделили яйца поровну и аккуратно, чтобы было незаметно, прокололи их щепкой, затем выцедили и снова разложили по своим местам. Тем не менее, украв единожды, нам захотелось ещё.

Дом тоже оказался совсем беззащитным: на петлю был просто накинут замок, для вида перевёрнутый кверху телом. Внутри всё выглядело убранным и спокойным. В прихожей стояли начищенные юфтевые мужские сапоги и одна пара маленьких, вроде бы женских галош. Сапоги были явно не из наших мест, и это меня слегка напугало. На всякий случай я окликнул хозяев, но, слава богу, никто не отозвался. Пройдя на кухню, я заметил на столе блюдце с солью и букет свежих полевых цветов, поставленных в полуразбитый графин с водой. В доме было тепло и уютно, а с плиты, из чугунка, доносился запах сваренной похлёбки. Я взял чугунок с ложками, поставил его на лавку, и мы с отцом, рассевшись друг напротив друга, с превеликим удовольствием принялись обедать за накрытым столом. Я никогда не думал, что такое незамысловатое, постное варево, как деревенский суп, может быть столь живительным и вкусным. Мы ели, словно из царского стола, и толком не поняли, как опустошили весь чугунок, а когда опустошили, то решили поскорее убираться из чужого дома.

За эту неделю, после смерти матери и Алексея, мне пришлось дважды стать вором. Я полностью осознавал это и, честно говоря, сильно переживал за себя и за свою совесть. И если кражу ружья у деда Артемия ещё можно было списать на юношескую глупость и чрезмерную необходимость, то сегодняшняя выходка выглядела уж чересчур подлой. Ведь мы с такой же лёгкостью могли просто дождаться хозяев, объяснить им ситуацию и попросить немного еды. Однако мы этого не сделали, и вся вина в этом лежала только на мне: отец никогда бы не позволил себе подобного, даже если бы находился на последнем дыхании. «Разве может солдат обирать мирных людей», – всё крутилось у меня в голове, пока мы бессильно пытались скрыть следы преступления.

Отец мыл ложки. Я же, чтобы хоть как-то оправдать себя, решил вымыть чугунок, не забывая вместе с тем на всякий случай посматривать в окно, из которого отлично вырисовывалась вся округа. Хозяев, к нашему счастью, не было, и, по всей видимости, приходили они только вечером. Оттого весь страх куда-то улетучился. Мы уже не чувствовали никакой опасности, а потому отец заново принялся рассказывать мне свои истории, притом так неторопливо, как будто это был вовсе не чужой, а наш родной дом. В моих мыслях даже промелькнула идея ненадолго вздремнуть здесь, так как от еловых веток уже порядком болели спина и голова. К тому же в лесу крайне тяжело выспаться, оставаясь при этом невредимым и живым. И чем больше я думал об этом, тем твёрже становилось моё намерение задержаться здесь ещё.

Посуда была вымыта и аккуратно разложена на столе. Там же по-прежнему стояли блюдце с солью и букет свежих полевых цветов. Мы на всякий случай в очередной раз посмотрели в окно, и, убедившись, что хозяева вернуться нескоро, я пошёл спать. Отец остался на кухне, дабы разбудить меня на случай опасности, хотя я как мог уговаривал его всё же отдохнуть. В зале были наглухо завешаны шторы и стоял полумрак, поэтому я не с первого раза разглядел, где находится спальня, а когда вошёл туда, то очутился в кромешной темноте: здесь будто бы вовсе не было окон и дверей. Минуты две я простоял, ожидая, когда мои глаза привыкнут к подобному обстоятельству. И как только силуэт кровати стал вырисовываться, я начал потихоньку, чтобы ничего не задеть, продвигаться к ней ближе. Когда же наконец моё уставшее тело мирно лежало с краю, я глубоко вдохнул, протяжно выдохнул и закрыл глаза.

Сон почти сразу обуял меня. Впрочем, спустя немного, сквозь сильную дремоту, мне стал доноситься чей-то голос. Сначала я подумал, что это мой отец, завидев кого-то в окно, пытается докричаться до меня, но голос был таким тихим и слышался так близко, что он определённо витал где-то здесь, в спальне. Я огляделся вокруг. Мои глаза уже достаточно привыкли к жуткому мраку и могли запросто завидеть всякую живую душу, однако по-прежнему комната казалась пустой. Тогда я встал и осмотрелся ещё внимательней. Голос явно был женским и старческим, он всё повторял чьё-то имя, то ли прося о помощи, то ли желая остаться в покое. Только в этот момент я понял, что всё это время со мной на кровати лежал человек. Пожилая женщина, чуть приподняв голову, смотрела на меня, как на тень, и, вероятно, пыталась разглядеть во мне родного человека. «Ваня, ты здесь?» – повторяла она, пока я притаившись стоял и чего-то ждал. Затем, сильно рассердившись и даже ругнувшись бранным словцом, она тяжело приподнялась с постели и начала нащупывать свою деревянную трость. Трость стояла прямо за тумбой. Я тут же выбежал из спальни и со страхом в сердце бросился к отцу, которого меж тем тоже сморило сном. Отец не сразу сообразил, в чём суть, а когда сообразил, то увидел за моей спиной полноватую старушку, которая стояла в дверном проёме и сильно в нас всматривалась.

Старуха была похожа на ведьму. Её трость истерично подрагивала в руке, и мы с отцом тут же притаились, – словно мыши, не зная, что сказать и как быть. Вдобавок сама хозяйка только и делала что молчала, истязая нас своим безумным взглядом. Старуха смотрела то на нас, то на вымытую посуду и с каждой секундой наполнялась яростью. «Ваня, не пойму, чего ты не откликаешься?» – злобно спросила она то ли отца, то ли меня. Я тут же смекнул, что со зрением у старухи было совсем плохо, и дал отцу сигнал бежать. Тем не менее, невзирая на её преклонный возраст и старческую слепоту, хозяйка успела схватить меня за руку и остановить. Я со всей силы попытался вырваться, но не смог. Началась суматоха.

Испугались мы не на шутку. Её рука зажала мою так сильно, что мне сделалось не по себе. Она как будто насмерть вцепилась в меня и снова принялась разглядывать, но уже лицом к лицу. Взгляд её был настолько пронзительным, что мне показалось, точно она медленно выкорчёвывает из меня все секреты, точно я был не напротив старухи, а напротив врага, под настоящими пытками. «Не наши вы», – через некоторое время проговорила она и со злости раза три стукнула своей тростью по полу. Отец в ответ начал оправдываться, бледнее с каждой секундой и умоляя меня отпустить. Он говорил, что мы из деревенских и всего лишь заблудились в лесу, но старуха стояла на своём и не двигалась ни с места. «Ваня придёт – он вас сдаст куда надо, ворьё бесстыдное», – лишь говорила она, не обращая внимания на слова отца. В её голосе в полной мере ощущалась невиданная злоба, которую прежде я никогда не встречал. От этого мне хотелось просто толкнуть её и устремиться отсюда как можно дальше. Я напрочь позабыл о своём стыде, и дело здесь было не в том, что мы действительно украли чужое, а в том, с какой свирепостью старуха смотрела на нас и как жутко кричала.

Между тем время шло, и нужно было что-то делать. Бить хозяйку я всё же не решался, а всякие оправдания отца пролетали и мимо неё, и даже мимо меня. Тогда я стал пробовать разомкнуть её пальцы, но и это оказалось бесполезным: за подобные вещи она тут же стегала меня своей тростью.

– Отпусти нас, мать, солдаты мы! – от безысходности вырвалось у меня. – По военному поручению на северо-запад идём!

– Уж поняла я, выродок сопливый! – стеганула она меня в ответ ещё раз. – Поняла я, что бестолочь ты! Немец бы никогда так не поступил! Немец мимо прошёл и ни краюхи не взял.

– Так ты же где живёшь, дура? – сильно разозлили меня её слова.

– Не учи меня, выродок сопливый! Где живу, я знаю. Я больше тебя повидала. Немец бы никогда так не поступил, никогда! Ваня придёт – он из вас быстро дурь выбьет. Слышишь ты меня, щенок!?

Тут я совсем взбесился и всё же, как и хотел, с силой ударил старуху в плечо. Она грохнулась на спину и замерла. Трость прокатилась по полу и скрылась под столом. Я схватил отца за рукав, и мы вместе, выбежав из дома, стремглав направились к лесу. Вновь спрятавшись за деревом, мы решили немного отдышаться, не отрывая взгляда от дома и близлежащих полей. Через минут пять страх прошёл, и я начал воссоздавать в памяти всё событие целиком, до самых мелочей. Я почему-то был уверен, что убил старуху, и оттого во мне возникало сильное желание вернуться и убедиться в этом наверняка. Да, для меня она была ужасным человеком, возможно, человеком, отравившим множество невинных жизней, но я не хотел превратиться в бездумного палача, готового только мстить и рушить. К тому же её старческая скупость и ненависть к окружающим могли быть вызваны чередой ужаснейших потрясений, случившихся с ней когда-то в прошлом. Я попросту ничего не знал о судьбе этой больной женщины.

Именно поэтому мы с отцом снова вернулись в тот дом. Старуха лежала всё там же, на полу. Я осторожно прислонил ладонь к её рту и понял, что она, слава богу, жива. Вслед за этим, ничего и никого не дожидаясь, мы отнесли её обратно в комнату и положили на кровать, укрыв одеялом. Возле тумбы я поставил найденную мной трость. Отец же смочил кусок тряпки в прохладной воде и, пока хозяйка пребывала без сознания, приложил к её лбу. Как только старуха начала приходить в чувства, мы незаметно вышли из спальни и столь же неслышно навсегда покинули чужой дом. Это было доброе дело, и посему мне на душе сразу стало легче.

– Совсем не думал, что всё так обернётся, – промолвил я где-то спустя полчаса после продолжительного молчания, когда мы снова пробирались сквозь лес.

– Да, – точно с облегчение выдохнул мой отец, – но всё же хорошо, что нас не схватили….

– И дом этот странный был, словно из сказки появился. Ни одной души вокруг, кроме бабы с ведьминым лицом. Дикие мы совсем стали, в этом лесу. Так ведь и ума лишиться можно.

– Это точно, но что же теперь о дурном думать….

– Да, пап, ты прав, об этом не стоит. Выполним поручение – всё наладиться. Самое главное, что конверт с нами, – сказал я и всё же на всякий случай ощупал свою грудь.

Конверт был на месте. Я же, подняв глаза в небо, прямо к солнцу, замолчал и уже спокойный побрёл дальше.

Глава 6

– Знобко нынче стало, – сквозь зубы прохрипел мой отец, закутанный в фуфайку, шапку и платок.

– Как зимой, – добавил я, трясясь от утренней, почти морозной прохлады.

– Давненько я не припомню, чтобы в июне такая стужа стояла. Может, мы с курса сбились и вместо северо-запада к северу идём?

– Не знаю, пап, тебе виднее, – задумался я.

– Да вроде бы лес не должо́н обмануть. Сколько уже по нему хожу – всегда он домой меня приводил. Стало быть, дело не в этом.

– Кто его знает, мы ещё так далеко никогда не забирались. А возможно, ты в самом деле ошибся. Уже которые сутки ни одной деревни нам на глаза не попадалось. Так мы и сдохнуть можем.

– Ну нет уж, такому точно не бывать. Сейчас возьмём чуть левее и выберемся.

– Это всё оптимизм твой опять. А у меня от голода уже желудок весь стянулся и страшно болит.

– Потерпи, сынка, выберемся, обязательно выберемся, – в очередной раз утешал он меня, а спустя немного вдруг попятился назад и с растерянным взглядом тревожно выкрикнул: – Уйди!

Я застыл на месте и начал озираться по сторонам. Сначала мне подумалось, что мы наткнулись на немцев, которые вот-вот начнут по нам стрелять, однако, кроме истошного возгласа отца, вокруг не слышалось ни звука. Лес так и жил себе, будто совсем ничего не произошло. Пока я стоял и оглядывался, отец в страхе оттащил меня назад и наконец внятно крикнул:

– Змий! Змий!

Посмотрев вниз, я действительно увидел змею, которая переползала тропу от одного дерева к другому. Она вела себя вполне мирно и в общем-то не обращала на нас никакого внимания. Ради любопытства, несмотря на все предостережения отца, я немного подошёл ближе, чтобы как следует её разглядеть. Это была небольшая гадюка с невероятно чёрным хвостом и желтоватоватой полоской вокруг шеи. Отец их вечно боялся, пожалуй, даже больше смерти. Стоило ему завидеть змею, так у него сразу начиналась паника: лицо делалось бледным, глаза выпученными, а всё тело дрожало от страха. На всём белом свете для него не было ничего хуже этой безобидной твари. Нам пришлось немного подождать, пока животное скроется в папоротнике, и лишь затем, когда всё успокоилось, мы продолжили путь. Я в этот момент молчал, а отец пытался отдышаться.

– Как же я на дух не переношу этих змей, – немного успокоившись, промолвил он, – до чего же страшных тварей бог на земле держит.

– Да ведь фашисты похлеще будут.

– Так-то оно так, но змеи издревле с нами, а фашисты явление временное. Вот и кого тут больше бояться?

– Кто больше народу убил, того и бояться, – с присущей мне надменностью ответил я.

– Мм, – озадаченно промычал он, а потом всё же сказал: – Но не зря же змий в дьяволах всюду сидит. Как сказание какое – всюду он. Искуситель, трёхглавый – всем он всё портит.

– Ерунда это всё, сказки, а я в сказки не верю. Деревенский ты пап ещё, поэтому до сих пор где-то в облаках витаешь.

– Х-хе, деревенский, – мотнул он головой и заулыбался, – скажешь тоже. Ты ж, сынка, сам из деревни.

– Ну и чего, – с каждой секундой всё сильней и сильней наливался я злостью, – дураков на свете хватает. Всё верят и верят…и всё говорят: то о змеях, то о боге…а ведь не видели никогда, даже краем глаза, даже запаха его не чувствовали. Вот ты видел? Знаешь, как, как бог пахнет? Ведь если же он бог, то должен пахнуть по-особенному как-то.

– Ну-у, сынка, это всё глупости: бог не та особа, что должна красоваться перед нами. У него свои дела.

– Тогда и не бог это вовсе. Сейчас ведь война на дворе, а у него дела там свои. Вот тебе и не особа. Как же так может быть?

– Но войну же не он устроил, а люди….

– А для чего ж тогда он нужен, разве только чтобы молиться?

– Да, – твёрдо ответил мой отец, – только молиться и надо.

– Нет, этим жизнь лучше не сделаешь, сказками горю точно не поможешь. Все воюют, а мы – дома сиди, молись. За кого молиться, за тех, кто на поле боя гибнет? Так им помощь нужна наша, а не мольбы.

– Ну а я же не отрицаю этого, сынка. Помогать людям надо, но и верить нужно. Самое важное в жизни, чтобы человек верил. Вера жить помогает – без неё трудно, очень трудно. От безверия с ума можно сойти, потому что, когда веры нет, ты всё равно будешь её искать, рано или поздно будешь искать. У людей неверующих сердце каменное, оттого они и сходят с ума: войны начинают, склоки. А потом все страдают. Разве ж верующий немец войну бы начал? Никогда. Так что-о…когда ты к людям по-доброму, тогда и они навстречу тебе идут.

– Нет, пап, с тобой разговаривать нельзя, невозможно бред этот слушать, – даже затрясло меня от злости. – Правильно, легче пару красивых словечек сказать, чем объяснить то, в чём совсем не разбираешься. Куда проще придумать всякой глупости, а потом эту же глупость рассказывать детям и внукам. Разве не можешь ты понять, что пока к людям хорошо относишься, говоришь всякие комплименты, тогда ты для них гость и милый друг, а как скажешь что невзначай, правду какую, так сразу со штыками на тебя, сразу во враги записывают.

– Оно правильно, но ведь в этом и есть суть мирская: нужно ко всем хорошо относиться, нужно терпеть и тогда тебе воздастся, а коли ты будешь злиться на всех, тогда и злость тебя насмерть съест. Вспомни ту злобную старуху: больная лежит, с палочкой ходит. А всё отчего? Оттого что припадками всякими страдает. Зло только зло и порождает. Лучше уж нищим быть, но добрым, чем в золоте купаться, пока тебе в спину плюют, – заключил мой отец, на что я, поразмыслив, не смог придумать ни единого ответа.

Это было поистине удивительно, – удивительно, как отец в столь затянутых спорах постоянно брал надо мной верх, хотя я в точности понимал, что прав и по-другому быть не может. И всякий раз при этом он мило улыбался, точно хитрил, точно обманывал, – но секретов всё же своих не выдавал. Именно поэтому я с самого детства ненавидел его улыбку. Мне было нечего сказать, и дальше мы около часа шли молча.

От раздумий нас отвлекла одинокая листовка, лежавшая на одном из кустов и каким-то непостижимым образом залетевшая в самую чащу леса. Когда я её поднял и осмотрел повнимательней, то понял, что предназначалась она для нашего крестьянина. Немцы часто разбрасывали такие с самолётов, правда в руках я их никогда не держал и даже толком не видел. Лишь однажды наш староста привёз такую из города в деревню и настрого нам запретил брать их в руки, чтобы, не дай бог, не уйти к немцам за лучшей жизнью, а после наставлений перед всеми её сжёг, так никому и не показав. Сейчас же, когда поблизости не было старосты, я, охваченный сильным любопытством, решил узнать, чем же таким вразумительным враг мог нас заманить.

На листовке была показана то ли деревушка, то ли небольшой городок. Среди красивых домов пролегала витая дорога, покрытая камнем и уходившая вдаль прямо к мельнице. Под окнами, на карнизах, стояли цветы в горшочках, а с неба их освещало солнце. Дорога была не одинокой: по ней гордо шла ухоженная лошадь, за которой тянулась повозка, до краёв нагруженная фруктами, овощами и мясом. А рядом, возле одного из домов, стояла девушка, державшая в правой руке корзину полную хлеба и игриво махавшая своей левой ручкою проезжавшему мимо ямщику. Никаких надписей на листовке не было – одна картинка, и всё.

– Видишь, как там живут, – сунув свой нос в эту бумаженцию, которую я как раз хотел разорвать и выбросить, сказал мой отец.

– Что же ты в ерунду всякую веришь, – строго произнёс я и убрал листовку за спину, – как дитё малое. Не правда это всё. Они вот только таких дураков, как ты, и ждут, чтобы бесплатно на тебе потом всю войну пахать…вместо лошади.

– Отчего же не правда. Не знаю, как в городе, а в деревне раньше, при царе, получше жили. Никто у нас никаких излишков не забирал.

– Тьфу, – плюнул я и даже отвернулся от злости.

– Да что ты, сынок, плюйся-не плюйся, а я же сам в это время жил, помню, как-никак.

– Так, значит, ты за немцев, да!? Ну тогда и проваливай к ним! Зачем мне такой отец нужен!

– Да пойми ты, сынка, мне немец тоже не мил…и не меньше твоего. Но сколько можно в этом беспокойстве жить. То один придёт отберёт, то другой. И такая кутерьма прямо с самой революции. Я-то к этому привык, но ведь мне для тебя лучшей жизни хочется.

– Мне такая воля не нужна. Я в деревне жить никогда не хотел – это ты уж сам себе навоображал.

– Не дури, сынка, – сказал отец и положил мне руку на плечо.

Я тут же отбросил её и пробурчал:

– Я – не ты, и тобой никогда не стану.

– Эх, сынка, – обиделся он и развёл руками.

Однако, оттого что обида его казалась совсем ненастоящей, я нахмурился ещё сильней.

– Вот ты даже вспомни, – точно бы назло продолжал он, – как красиво каждую субботу играет наше радио. А ведь оно совсем не моё, и дело всё в том, что в общем-то не чужое. Ты, вот, злишься, а только напрасно. Лучше послушай меня, а уж потом что хочешь думай, – увлечённо произнёс отец и, собравшись с мыслями, начал: – был у нас в деревне, ещё когда ты едва родился, староста один. Звали его Николай Петрович. Трудился он долго и помногу, а летом – так вообще с рассвета до самого заката с поля не уходил. Ко всем он хорошо относился, и мы его, знать, сильно уважали. В хозяйстве у него было семь коров, овцы, козы и с два десятка кур. Часто он ездил в город, для торговли, чтобы продать часть урожая и немного мяса. И вод однажды Николай Петрович привёз к нам в деревню радио. Всем людом мы у него тогда собрались и целый вечер слушали. А потом он каждую субботу нас к себе приглашал, радио послушать. Только радовались мы недолго. Уже через несколько месяцев большевики и до нас дошли. Мы знали, что деревни одна за одной начали раскулачивать, но думали, что нашу-то болотину это не коснётся. Практически до гола Николай Петровича разули – и ещё требовали. А он ведь такой человек, что на рожон сразу полез. А их много было – поди, справься с ними. Они, вот, его за чрезмерный пыл и увезли…с концами увезли. А потом через несколько дней воротились и всю избу изрыли, и у нас – тоже немало забрали. Только вот радио так и не нашли: Николай Петрович им сильно дорожил и потому хорошенько спрятал. А за день, до того как увезли его, мне на ухо шепнул, в каком укромном месте оно стоит. Будто знал, что судьба так с ним поступит. Я, разумеется, ночью радио и перенёс, чтобы оно в чужие руки не попало. Целый год потом ждал, берёг его и даже ни разу за то время не включал, думал, что Николай Петрович всё же вернётся. Но он…не вернулся, а я с тех пор только по субботам радио и достаю….

– Обычная история, – намеренно без всякой эмоции сказал я, – и к тому же какое мне дело до него. Я ведь этого Николай Петровича никогда не видел.

– Эх, сынок, – тяжело вздохнул мой отец, и на его глазах навернулись слёзы.

Однако я был слишком зол, чтобы испытывать к нему хоть какое-то чувство сострадания. Я шёл молча и будто бы размышлял о своём, хотя любая моя мысль мигом от меня ускользала. В этот момент мне хотелось быть злым, холодным и непоколебимым, но стыд всё сильнее и сильнее одолевал меня, пока не превратил в до жути покрасневшего и хмурого мальчишку. Я бы, наверное, так и взорвался от столь предательских угрызений своей собственной совести, если бы впереди нам не послышался нарастающий рокот.

Мы с отцом тотчас же спрятались за деревом и прислушались. В ста метрах от нас пролегала просёлочная дорога, которая, по всей видимости, никем уже давно не использовалась. Она практически целиком заросла травой, и поэтому издалека её невозможно было заметить. По этой дороге, с правой стороны, неспешно двигалась небольшая военная колонна, в которой совершенно точно имелось две грузовые машины с миномётами, пара гусеничных броневиков и одна мотоциклетка, до отвала нагруженная деревенским добром. От страха мы с отцом легли на землю и, вытянув шеи, начали осторожно рассматривать колонну.

Это были немцы. Солдаты шли в плотных, отлично сшитых кителях и крепко держали на своих плечах винтовки и автоматы. Они вели себя каждый по-разному: кто-то молчал и от усталости еле перебирал ногами, а кто-то без умолку травил свои истории, от которых временами хохотала вся колонна. Немецкий задор раздавался на всю округу, оттого казалось, что весь лес затаился и, точно так же как и мы, в страхе провожал их глазами. Когда они поравнялись с нами, я увидел одного раненого немецкого солдата, который едва выглядывал из-за кузова автомобиля и всякий раз поправлял свою налобную, окровавленную повязку. Прямо с его виска медленно стекала тонкая красная дорожка, резко огибавшая его шею и уходившая за воротник. Раненый будто бы не чувствовал этого и выглядел чересчур задумчивым, можно сказать, потерянным. Он не смеялся, не грустил и не плакал; его глаза были открыты, но на мир он будто бы не смотрел. Это, пожалуй, пугало меня даже больше, чем вся колонна целиком: с её оружием, рычащей техникой и гордыми солдатами, готовыми в любую секунду броситься в бой. Раненый был словно отделён от своих сослуживцев, от всей колоны и от всего мира. Никогда я до этого не видел таких беспомощных людей.

Тем не менее, несмотря на столь угнетённый образ, всё моё внимание было приковано к другому. Примерно посередине колоны, связанные одной верёвкой и охраняемые с разных сторон, шли вместе со всеми пятеро человек. Выглядели они точно как мы с отцом: обычные крестьяне в льняных рубахах и нечищеных сапогах. Их головы были поникшими, а лица – в ссадинах и синяках. Один из фашистов всю дорогу подгонял их и всякий раз что-то на своём немецком кричал, а иногда, после очередной подобной выходки, он отпускал какую-нибудь шутку, и вся остальная рать заливалась жирным смехом. Трудно было сказать, куда вели этих пленных: возможно, на каторжные работы, а возможно, просто – на расстрел. Однако я совершенно точно знал одно: сейчас мы с отцом не могли им ничем помочь. Мне было тяжело это принять, но другого выбора у меня не было. Нам лишь оставалось смотреть, как небольшая немецкая колонна уходит куда-то вдаль.

Глава 7

Мы вышли на широкий пригорок. Внизу, от края до края, тлела земля. Вокруг не виднелось ни единой души. Деревня, из которой только что уходила колонна, была разбита, разграблена и сожжена. Мы с отцом спустились к домам и стали прочёсывать местность, чтобы найти хотя бы кого-нибудь в живых. В воздухе стоял жар и пахло пороховым дымом. Здесь, вблизи, всё выглядело гораздо ужасней, чем я себе представлял. Мы словно бы спустились в преисподнюю, где вечно пылает огонь и всюду разноситься смерть. В тех домах, что волей случая остались целы, были настежь выбиты окна, а сквозь них, как заведённый, дико завывал ветер. По дворам валялась разбитая посуда, сломанная мебель и истоптанная в грязи одежда. С одной из улиц доносился сиплый собачий лай, слегка странный, потому как в нём присутствовала не просто жалость, а безнадёжная жалость. Пёс словно и не хотел лаять, но что-то заставляло его издавать столь тягостный слуху стон, что-то жуткое, то, чего доселе он никогда не видел. Израненная дворняга слонялась по двору, а за ней, дребезжа, влачилась оторванная цепь. Собака выглядела до того жалкой, что мне захотелось её застрелить, только бы не видеть столь бесконечных и отчаянных страданий. Псина совсем не замечала нас, а лишь бегала и обнюхивала каждый, попадавшийся ей на пути предмет. Наверное, среди всего этого хлама она надеялась отыскать тело своего хозяина, который навечно оставил её, семью и свой дом. Судьба разлучила их всех, и всех – не по своей воле.

Мы же с отцом продолжали тихонько идти и смотреть. Проходя мимо одного двора, мы заметили, как в хлеву тягуче поскрипывала воротина, а внутри будто бы лежал человек. Вначале мне подумалось, что он жив и зовёт на помощь. Я даже отчётливо слышал его голос, и поэтому тут же к нему бросился, но когда прибежал, то понял, что это всего лишь дохлая коза. Фашисты расстреляли всю скотину: целый хлев был завален оробевшими трупами. Немцы словно намеренно загнали всю живность в одно место и, дабы душу унять, били по ней до самого последнего патрона. Никогда я не видел подобного зверства. Мне оттого толком и не понять было, что я чувствую: жалость, злобу или страх. Минут пять глаза мои смотрели на это. Они не могли оторваться, хоть им и было до жути тяжело, только затем, услышав зов отца, я спохватился и убежал. Однако дальше меня ждала куда более чудовищная картина.

На заднем дворе, прямо под дремучим дубом, беззвучно покачивались на ветру три висельника с изуродованными лицами, а рядом, опёршись на пень, лежало ещё одно обезглавленное тело. По всей видимости, это была семья и, вероятно, их жутко пытали. На виселице были старик, муж и жена, а подле окровавленного пня – бабка. У всех у них были отбиты на руках пальцы, которые к этому времени стали даже не тёмно-синими, а совсем чёрными. Их одежды, запачканные с разных сторон и в некоторых местах до крови изодранные, казались промокшими до нитки и вместо прежнего, белого цвета выглядели серыми и замученными. Фашисты до такой степени глумились над людьми, что даже после всех этих кровавых истязаний, точно на всякий случай или забавы ради, вдобавок их и расстреляли. Всю семью они замучили друг у друга на глазах, а после – просто ушли.

И это было не всё. В их доме мы нашли ещё несколько бездыханных тел, разбросанных по полу будто грязное тряпьё. Прямо на пороге, лицом вниз, лежал русский солдат. Я не сразу понял, что это был именно солдат, потому как одет он был в общем-то по-простому: серая кепка, поношенный пиджак, галифе и кирзовые сапоги. Лишь увидев на его поясе военный нож и кожаную, потёртую борсетку, я распознал в нём красноармейского партизана. Вероятно, его застрелили, когда он хотел сбежать, застрелили прямо в спину парой свинцовых патронов. Другого солдата убили за кухонным столом, причём без всяких раздумий, в упор. От этого бедняга опрокинулся на пол вместе со стулом и теперь лежал на спине, навечно уставившись в потолок. В открытом погребе, сквозь до сих пор горящий керосиновый свет, я обнаружил ещё двоих, а спустившись туда, четырёх в придачу. Все они были расстреляны из автомата, можно сказать, прошиты до дыр. Всего по дому мне удалось насчитать тринадцать мертвецов, среди которых имелся и один немец, молодой солдат, с гладко выбритым лицом и длинными, тонкими пальцами.

А прямо напротив окна, на ухоженной лужайке, из автомата, был застрелен мальчишка, судя по всему, так и не успевший от них сбежать. Его смуглое лицо со светлыми глазами смотрело в сторону виселицы, и, должно быть, надеялось увидеть там всё ещё живых отца и мать. Светлая рубаха на нём была слегка разодрана; по босым ногам, запачканным грязью, едва сочилась юная кровь. Во взгляде мальчишки я не заметил ни страха, ни злобы – лишь двумя тонкими полосками из его глаз мре́ли зачахшие слёзы. Как бы не пытался я казаться стойким и непоколебимым, внутри мою душу окутывала сильнейшая слабость. Да, я видел мертвецов и прежде, но только сегодня мне стало по-настоящему страшно, прямо до тошноты, и хуже всего то, что я не мог заплакать: просто не умел. Но плакал мой отец. В отличие от меня, он никогда не скрывал слёз.

Небо в этот момент молчало. Оно скорбело о сегодняшнем дне, о каждой минуте, ровно с тех пор, как началась война. Сероватые полосы тянулись от грусти в беловатую бесконечность, заслонив собою и солнце, и всякую радость. Я смотрел только туда, в небо, потому что не было больше сил моих видеть то, что творилось здесь, на земле. Все мои мечты о беспечном героизме навсегда ушли прочь. Нет, я ни в коем случае не поддался трусости и не возжелал навеки вернуться домой, выбросив напоследок свой потёртый конверт в догорающее пламя. Мне хотелось одного: с головы до ног напитаться невообразимой местью и при первом же случае броситься в бой. Я представил себе, что на месте каждого, невинно убитого сегодня человека, могли точно так же оказаться мои мать, отец, друзья и даже те люди, которых я никогда не знал и, быть может, никогда не узнаю. Невозможная грусть охватила меня, но мы с отцом продолжали идти дальше.