Текст книги "Под трепет соловья"

Глава 1

Сколько себя помню, я всегда ненавидел отца. И не потому что он был чересчур жестоким или не любил меня – просто это был совершенно не тот отец, которого я хотел. Меня всегда сердили его глупые вопросы, неряшливая причёска и ужасно пытливые, чёрные глаза. Временами ненависть нещадно терзала всю мою плоть. Она душила меня, я не мог пошевелиться, не мог даже выкрикнуть: «Хватит!». Это было настолько невыносимо, что я желал причинить себе боль, только бы поскорее не видеть, не слышать его и навеки забыть. Я хотел убежать прочь, оставить мать, дом, оставить всё на свете, чтобы наконец-то обрести свободу, чтобы наконец-то я смог по-настоящему жить. Только податься мне было некуда: нас окружали лишь дикие дебри и бескрайняя тишина.

Даже будучи ещё совсем ребёнком, я зачастую чуждался отца, а уж когда немного повзрослел, то и вовсе от него отдалился. Я старался не заводить с ним утомительных бесед, а на все его вопросы отвечал лишь кратко и по существу. Но самое страшное и, возможно, самое обидное, что отец нисколько на меня за это не сердился: он не обронил ни единого сколь-нибудь грозного слова, ни разу не ударил меня и не оскорбил. Единственное, что он мог, так это ненадолго нахмуриться и сопеть себе в нос, да и то, разве что когда я не слишком успевал в школе. Помню, как однажды, под конец лета, в жуткую жару, мы с друзьями, вместо того чтобы помогать и без того замученным родителям на пашне, сбежали до самого вечера купаться в речке. Мать меня после такого на целую неделю дома заперла, в придачу хорошенько отблагодарив по правому уху, а отец – ничего, только жалостливо смотрел на всё это, пытаясь унять мать, и вздыхал.

Да, мой отец любил меня, но эта любовь была чересчур жестокой. Он слишком сильно хотел вылепить из меня простого человека, обделённого всеобщим вниманием и весьма скромного. Эта была его единственная на всём белом свете идея, ради которой он обрёк свою жизнь на нищенское существование. Он не достиг даже каких-либо низменных высот, а потому хотел, чтобы их достиг я. Ему бы было приятно увидеть, как его единственный сын живёт обычной жизнью сельского работника, год за годом оставляя свою единственную мечту на замученных пашнях отчизны. Он бы с гордостью пожимал мне мои изуродованные от жары и мороза руки, с улыбкой смотря в мои безумно уставшие глаза. В его грёзах я навеки оставался привязан к своему крохотному дому, к своей семье и его родной деревне. И именно поэтому я его ненавидел.

Таким был мой отец: безумно жалким и до смерти скупым. Его поступки всегда шли наперекор моей воле и моим просьбам, причём поступал он так совершенно невзначай, не имея на то хоть какого-нибудь явного или неявного намерения. Из-за своего скупого характера отец вечно хранил в нашем доме ненужные вещи. Их были сотни: от ржавых, погнутых гвоздей до куска чёрствого хлеба. У нас редко появлялось что-то новое, а то, что появлялось, было украдено из колхоза, да и к тому же, по сути, ничуть не новое. В общем-то это и кражей не назовёшь: один хлам, ненужный ни нам, ни колхозу. Бывало, он мог притащить целую стопку книг, которая затем, так никем и не прочитанная, пылилась на чердаке. У него целый сарай был забит бесхозными мётлами, вилами и лопатами, а в углу, заставленная досками, стояла бочка с горючим топливом, причём стояла уже с десяток лет, точно бы для красоты, или как он сам говорил: «На всякий случай». Только этого случая не было и не могло быть никогда, потому как в тот самый момент, когда что-то действительно случалось, у отца находилось тысячу причин, чтобы всё оставалось как прежде. Именно так, медленно, протекала вся его жизнь.

Невысокий рост отца и его закостенелая сутулость уже в 50 лет создавали ему образ столетнего старичка, каждую секунду готового отойти в мир иной. Его глупая улыбка, в которой вечно не хватало двух передних верхних зубов, выбитых кем-то ещё до моего рождения, всегда то жутко бесила меня, то насмерть смешила. Он был похож на доброго пса с забавной физиономией и с деревенскими повадками, и, временами, прямо как пёс, мог целый день рыскать по лесу в поисках чего-то такого, о чём не знал и сам, проще говоря, бес толку. Иногда же, по вечерам, он забирался на крышу сарая и с грустью в глазах смотрел на луну. Это происходило ровно час, после чего отец молча слезал с крыши и шёл домой спать. Самое странное, что даже мать не могла объяснить, к чему он совершал подобные глупости. Наверное, ему не хватало себя.

Ну а мне же не хватало настоящего отца. Мы с матерью всегда относились к нему, будто бы к чужаку, случайно заблудшему в наш скромный дом и упорно не желавшему его покидать. Он питался с нами с одного с тола, усердно помогал по хозяйству, искренне любил и меня и мать, но всё же так чужаком и оставался. Я не мог объяснить, почему всё было именно так, я не знал, за что столь сильно ненавижу своего родного отца, и никогда не думал о том, смогу ли полюбить его хоть на мгновенье. Возможно, глубоко в моей душе, под тонким покрывалом вполне скромного человека, всегда спало нечто ужасное, желая при каждом удобном случае обнажить себя, явить миру истинное своё лицо. Возможно, и так, а возможно, я его просто не любил. Всё же это был совершенно не тот отец, которого я хотел.

Мне всегда было грустно размышлять над этим, но всякий раз прошлое свербело в моей голове. Даже не знаю, к чему я затеял всё это, зачем начал думать о былом, думать о моём отце, который, к слову, шёл рядом со мной и уже целый час рассказывал мне свою очередную заунывную историю. Наш дом остался позади, и от оттого я не знал, что мне чувствовать: боль утраты или радость предстоящей свободы. Мне невыносимо сильно хотелось вырваться из старческих оков отца, но судьба сблизила нас в столь страшный момент. И теперь у меня попросту не оставалось выбора, я был обречён. Хотя по-другому и быть не могло, ведь на дворе вот уже второй год шла война.

Как раз вчера мне было поручено важное задание: доставить один особо ценный конверт в сорок первый гвардейский мотострелковый полк лично гвардии полковнику Рябову. Конверт был надёжно спрятан, но страх потерять его тем не менее меня не отпускал. На нём, кроме разве что неразборчивой сургучной печати, не имелось ни цифр, ни слов, ни даже каких-либо меток – лишь по углам, от постоянного трения, образовались мелкие потёртости, которые, впрочем, никак не нарушали его герметичности. Вдобавок конверт выглядел помятым и слегка запачканным кровью. С самого начала мы с отцом слабо представляли, что конкретно находилось в этом конверте, однако точно знали, что дело весьма серьёзное. В любом случае, дорога вела нас лишь к одной цели, к единственному моменту, и именно этого момента я ждал с самого начала войны. Меня никогда не прельщало ничего больше, чем подвиг. Я дорожил им, дышал им, и готов был рискнуть всем на свете, только бы стать настоящим героем, стать больше, чем просто «человек». Я был рад, что это произошло. Мне хотелось сражаться, пока не иссякнут. силы.

Глава 2

Наша деревня, Тихоми́рово, пролегала вдоль небольшой речки. Вокруг стояли густые леса, а до ближайшего города идти было не один десяток километров. Невысокие холмы сменялись равнинами; изредка чистое небо покрывалось беспросветными тучами. Домов здесь было по пальцам пересчитать, а единственная дорога, огороженная болотистыми полями, полгода лежала в грязи. Хотя до города мы с отцом всё же изредка добирались, чтобы купить на зиму круп, соли и сахара – остальное, что выращивали и собирали в лесу, заготавливали сами. Основная работа на полях велась лишь с поздней весны и до конца лета, поэтому люди здесь жили совсем уж просто. Своей еды, разумеется, не хватало – спасал только лес. Он, к слову говоря, был для нас всем: я уже с малых лет знал, что ядовито, а что отлично сгодится к обеду. Это знали все, и все так жили. Дичи в лесу тоже было полно, только вот ружьё имелось лишь у деда Артемия. Он дорожил им больше жизни, а потому единственно и делал, что охотился. Весь дом у него был развешан рогами да чучелами. Помню, он часто водил всех к себе и хвастал этим добром, а затем, между делом, подолгу смаковал свои отважные истории, будто бы они случились на самом деле. Правда так он их смаковал, что даже чаю не мог предложить – до того дед Артемий был жаден. Ни одна душа не получила от него и куска мяса: всё себе оставлял. Жарил, парил, солил, а остальное, что портилось, отдавал собаке. Так что бедно мы все жили: что могли – сеяли, что могли – собирали. Наверно, оттого война прошла нас стороной, а если бы и прошла, то кому здесь было воевать – одни старухи, да старики.

Всё это выглядело безнадёжно. Никто из нас не был рождён для войны, никто толком не воевал. Молодёжь, разумеется, в деревне жила, только вот было нас человек пять, остальные – ещё совсем дети. И все мы хотели на фронт, и все попали туда, все, кроме меня. Я один, как последний трус, в столь тяжёлые годы оставался у себя дома, как бездарь, висевший на шее у своих родителей. И всему виной был мой отец. Как бы ни пытался я сбежать, всегда он меня останавливал и приводил домой. И ведь останавливал не силой, а вечным своим нытьём. «Как же ты, сынок? – всякий раз плакался он. – Пропадёт без тебя хозяйство. Кто мне будет помогать? Мать больна, да и мне уже не тридцать лет. Пожалел бы ты мать. А так, и нас в могилу сведёшь, и себя погубишь. Не дури, оставайся…». И мне приходилось остаться. А пока я, сильно на всё обидевшись, уходил в себя и целый день валялся на своей кровати, притворившись больным, почти умирающим человеком, отец каждый раз подходил ко мне и каждый раз, стараясь подбодрить, повторял, что всё образуется. Только я в тот момент его уже не слушал.

Так продолжалось раз за разом, и что держало меня тогда, сам не знаю. Я бы мог в любую секунду встать и, закрыв на всё глаза, твёрдо решиться уйти, убежать из дома навеки. Но стоило отцу посмотреть мне в глаза – и тело моё замирало. Сгорбившись, я возвращался в свою старую халупу, не в силах даже обругать отца, осыпать его скверными словами. А он шёл, и ему как будто бы было всё равно. Единственная, в ком я видел свою отраду и свой смысл, была моя мать. Она в самом деле уже с месяц практически не вставала с постели, лишь по утрам прохаживаясь по двору и проведывая скотину. Мать всегда была на моей стороне, только этот худенький старикашка мог с лёгкостью и ей заговорить зубы. Она в самый первый день хотела, чтобы я шёл на фронт, даже еды мне в дорогу собрала, но уже на утро, после россказней отца, уговорила чуть-чуть задержаться. А мать я ослушаться никак не мог – так на два года дома и остался.

Время шло, и, казалось, что вся моя жизнь пролетает напрасно. Это где-то там, далеко, страшно гремело, и небо сверкало, а у нас в деревне стояла девственная тишина. Фашисты словно бы и не знали про нас. Лишь однажды на мотоциклетке примчалось двое немцев, которые, как оказалось, просто заблудились. Они недолго покружили меж наших домов, забрали у деда Архипа пару тушек и ушли. К тому же, кроме самого деда Архипа, их никто не видел. О самой же войне мы узнавали только по радио. Их у нас в деревне было два: одно – у старосты, другое – у моего отца. Правда сам отец всячески скрывал это и всё время его прятал – боялся, что отберут. Прятал он его под полом, вытаскивая разве что по праздникам и по субботам. Когда же вытаскивал, то обязательно застилал стол чистой скатертью и только потом ставил. Однако сразу не включал: протирал от пыли сначала влажной, а затем сухой тряпкой, завешивал занавески, гасил свет – и лишь после этого, аккуратно воткнув в розетку, настраивал нужную передачу. Признаться, мне безумно нравились эти моменты. Я ложился на диван, задрав нос к потолку, и слушал. Радио тихонько играло, а за окном, где-то там, шумела война. Я представлял, как сражаюсь за родину, как геройствую в самой гуще событий, мне хотелось прикоснуться к победе, к стране. Это лишь подстёгивало меня, мучило, злило. И когда туман расплывался, когда отец вновь убирал радио под пол, я был полон решимости уйти навсегда. Только всё получалось, как прежде.

А неделю назад случилось ужасное. Вероятно, я бы так и остался сидеть дома, помогая по хозяйству и окунувшись в свои мечты, если бы на нашу семью не свалилось сразу две беды. Прошлым воскресеньем, утром, в середине июня, я отчего-то проснулся пораньше. Обычно я встаю позже всех, но именно тогда мне захотелось побыстрей начать новый день. За окном намечалась хорошая погода. Солнце поднималось из-за густого леса и медленно обнажало лучами наш старый дом. Отец всё ещё спал на веранде. Он любил ночную, летнюю прохладу, поэтому там всегда и ночевал. Я неспешно прошёлся по дому; половицы под ногами скрипели, но это ничуть не смущало дремавшую тишину. На кухне пахло вчерашним ужином; в зал, сквозь тонкую занавеску, пытались пробиться комары. Всё было, как обычно, всё было готово к пробуждению.

Чтобы порадовать мать, я решил накормить скотину. У нас в семье имелась всего одна корова, пять кур и две козы; остальную живность, что успели нажить мать с отцом, мы отдали своим, в помощь. Хозяйство было небольшое, но, по крайней мере, мы жили в тепле и под крышей, в отличие от солдат. Я дал курам зерна и, напоив, отвёл корову с козами на пастбище, которое находилось неподалёку. Затем вновь вернулся домой. Отец по-прежнему спал. Тихо пройдя мимо его кровати, я решил заглянуть в комнату к матери. Судя по солнцу, было уже около семи утра, и мне показалось странным, что она до сих пор спит. Её тело лежало недвижимо, а с краю, на тумбе рядом с кроватью, стоял стакан недопитой воды. Летнее одеяло слегка свисало, и, оттого что окно было полностью занавешено, в комнату еле пробивался свет. Я даже толком не мог разглядеть лица матери – только пару раз тихонько окликнул её. Однако мать не откликалась.

Мне стало не по себе. Я ещё раз, но уже громче, позвал её и, вновь не услышав ответа, подошёл ближе. Мать не дышала, как будто бы не дышала. Тогда я распахнул штору и, так же боясь прикоснуться к ней, стал вглядываться, надеясь уловить хоть одно движение. Весь окутанный волнением, я простоял так около пяти минут, а вслед за тем всё же решился и несколько раз толкнул её в плечо. Комната пребывала в тишине. Волнение ушло, и за ним не осталось ничего. Мать умерла. Сначала я не мог поверить – только смотрел и думал, что она просто крепко спит. Я не мог осознать этого, не мог заплакать. Моё тело сковало, а шею стянула ужасная боль. Руки не тряслись и не шевелись – я окаменел. А потом – безумное горе обрушилось на меня. Я тут же рванулся будить отца.

Мир поменялся в цвете. Всё стало мрачным и бессмысленным, и солнце будто бы закатилось назад. Отец тоже не сразу понял, а как понял, то резко вскочил и следом снова рухнул на кровать. Ему сделалось плохо. Я же стоял возле его кровати, ждал и не понимал, чего жду. Мне было жалко мать, но совсем не жалко отца, и оттого – стыдно за самого себя. Когда же отцу полегчало, мы прошли в комнату к матери и на всякий случай проверили, не спит ли она. К несчастью, она не спала. Отец постоял немного, расправил ей волосы, а затем схватился за сердце и навзничь упал. Я уж подумал, что совсем один остался. Правда спустя время он пришёл в себя, еле дыша и мотая от безысходности головой. К тому моменту я наконец смирился с её смертью и принял всё как есть. Мать в самом деле тяжело болела, и когда-нибудь это должно было произойти. Жаль, конечно, что это случилось именно сегодня.

Первые минуты отец лишь плакал. Он сидел возле неё на кровати и, крепко сжимая ей руку, что-то говорил. Я в это время уже находился в зале: просто бездумно прохаживался из угла в угол и рассматривал все предметы, как будто в первый раз. Мне было тяжело стоять возле своих родителей и молчать. В голову прилетали обрывки прошлого, время шло, а будущее покрывалось пеленой. Я уже не хотел ни с кем воевать и, честно говоря, не знал, что буду делать дальше. От всего этого мне сделалось безумно пусто: и в душе, и вокруг. Я даже не заметил, как где-то через час, в зал вошёл отец и раз десять окликнул меня. От сильного горя голос его изменился: он стал слабым, сухим и невозможно назойливым. Отец просил помочь отнести мать в баню. Я кивнул головой и прошёл в спальню.

Мы оба выглядели обессиленными. К тому же, из-за мрачного молчания, нам стало стыдно друг перед другом. Руки еле слушали меня, и поначалу я даже не знал, как её обхватить. Да и от отца не было толку: крутился вокруг тела, словно собачонка. Только глубоко вздохнув, я кое-как забросил мать на плечи и понёс. В бане было прохладно. Положив мать на скамейку, я посмотрел в окошко, которое как раз выходило на пастбище, где паслась наша живность. Хотя, по правде, мне было плевать. Я вышел на улицу. Отец остался с ней.

Ближе к полудню поднялась сильная жара. Небо продолжало быть чистым, и эта прекрасная погода уже начинала действовать мне на нервы. Я сидел под старым клёном, на лавке, у пруда, и думал. Зелёные, свежие листья слегка шелестели. Этот клён с самого детства был со мной и с самого детства служил мне успокоением. В минуты всякого горя я уединялся здесь, пытаясь перебороть злобу, печаль и страх. Клён был настолько пышным, древним и высоким, что упирался своими корявыми ветками прямо в небо. Он каждый раз, равно как и сегодня, заботливо укрывал меня от палящих лучей солнца или непогоды, словно в точности знал, что со мною произошло. И каждый раз мне становилось гораздо легче.

Отец не сразу нашёл меня, а когда нашёл, то забыл, для чего искал. Он просто сел рядом и, как обычно, когда не знал, что сказать, начал вздыхать и невыносимо постукивать своими пальцами. Они были у него странные: очень толстые и дремучие, как у лешего. При этом безымянного пальца на правой руке у него не было: когда-то давно он сильно порезался, и пришлось отрезать целиком. «Странно, что это мой отец, – от злости стал размышлять я, – совсем он на меня не похож. Сравниваю всё время себя, но ничего общего не могу найти. Ни рост, ни голос, ни пресловутая манерность – ничего не схоже. Всё время сгорбиться и вздыхает, и пальцами стучит. Уф, как же он надоел, даже трясёт всего. Хоть бы глаза были похожи, но и этого нет. Точно это и не отец мне вовсе. Было бы лучше, если бы мы жили с матерью одни. И чего она в нём могла найти? Не понимаю…».

Слава богу, что отец не слышал моих мыслей. Я ни в коем случае никогда не хотел обидеть его или навредить – мне просто было не по себе, когда он был рядом. Не выдержав молчания, я спросил у него, что будем делать дальше, а когда он повернулся, то понял, что именно это он хотел спросить у меня. Мы смотрели друг на друга, как идиоты, и, как идиоты, ждали ответа. Теперь, без матери, нас охватила беспомощность. Мы словно дети остались беспризорными и ни на что не способными, а потому так ответа друг от друга и ждали. Наверное, нам пришлось бы просидеть здесь до самого вечера, если бы в воздухе вдруг не раздался порывистый шум. По небу летел самолёт.

Это было ужасно. Казалось, что и в нашу деревню пришла война. Мы не сразу увидели, где он, а когда увидели, то поняли, что самолёт подбит и вот-вот упадёт. Он стремительно пролетел вниз и исчез посреди леса, а мгновение спустя в том месте образовалось густое, серое облако. Не знаю, заметил ли это событие ещё кто-то из нашей деревни, но сразу после взрыва вновь образовалась унылая тишина. Как будто никому и дела не было. Я же, ничего и никого не дожидаясь, мигом бросился туда. Отец побежал за мной.

На месте крушения образовалась неглубокая воронка. Разбитый самолёт уткнулся носом в землю и застыл. Деревья вокруг поломало, а некоторое и вовсе вырвало с корнем. Всюду валялись щепки и пахло дымом. К моему удивлению пожар даже не успел начаться – лишь кое-где тлел мох, медленно образуя чёрные пятна. Самолёт был наш: я понял это по красной звезде на борту. Пока отец с опаской оглядывался по сторонам, я заглянул внутрь кабины. Пилота там не оказалось, однако внутри, прямо на ручках штурвала, остались следы крови. «Стало быть, ещё до приземления ранили», – подумал я и принялся ещё внимательней разглядывать приборную панель. Для меня всё это выглядело необычно, поэтому я тотчас же захотел посидеть внутри и хотя бы на мгновенье прикоснуться к настоящей войне. Отец умолял вылезти, бегал вокруг и всякий раз повторял, что самолёт с минуты на минуту взорвётся, что не хватало ему ещё и моей смерти. Я же назло сидел себе в кабине и будто не замечал, что у меня есть отец. Лишь когда он в самом деле расплакался, только тогда я, бурча от злости, нехотя спрыгнул вниз. Меня сразу охватило желание поскорее убраться из родного дома, поскорее уйти на войну.

– Вот мать схороним – и убегу! – сквозь зубы проронил я и, словно дикий зверь, устремился обратно домой.

– Сынок, но ведь ухнуть мог этот твой самолёт…запросто, – еле поспевая за мной, принялся сетовать отец.

Только после я его уже не слушал. Мне было противно слышать столь докучливый и до смерти надоевший голос. Я желал поскорее спрятаться от отца и побыть в одиночестве. Однако уже практически выбравшись из леса, откуда-то издалека стал доносится тихий, но весьма отчётливый звук, больше похожий на протяжное эхо. Хорошенько прислушавшись, я понял, что это тот самый раненый солдат зовёт на помощь. Сразу чувствовалось, что кричал он из последних сил и помощь ему нужна была незамедлительно. Мы пробежали ещё метров сто от самолёта, пока не наткнулись на свисавшего с дерева человека. Его парашют, запутавшись в ветках, не давал солдату отцепиться и даже пошевелиться. Он висел метра три над землёй, при том без сапог и без шлема. От ужасного падения у него напрочь разорвало одежду, притом ветки исхлестали его тело, точно бы когтями. На нём ни осталось ни одного живого места, вдобавок из сотни ссадин и ран медленно сочилась кровь. Не знаю почему, но первым делом я спросил, русский ли он, а когда тот с огромным трудом кивнул, я уже без лишних слов полез на дерево его снимать. Ножа у меня не было, поэтому, чтобы распутать все узлы, пришлось взбираться до самого верха. С каждым разом, как только верёвка ускользала из моих рук, солдат тяжело стонал и, казалось, был в шаге от смерти. Но несмотря на это, я ни секунды не думал оставить его. Мой отец стоял внизу и смотрел. Он только и делал, что метался по кругу, подсказывая, как будет лучше спустить раненого на землю. Тем не менее мне было не до его глупых советов, поскольку советовать он любил подолгу и часто, а в результате всегда получалась бог знает что. Я просто напевал себе знакомую мелодию и делал всё, чтобы сохранить человеку жизнь, чтобы наконец с гордостью пожать руку настоящему солдату.

Спустя час он уже лежал на земле. Освободив его от парашюта, я оттащил лётчика на несколько метров назад и прислонил его головой к дереву. Мне пришлось расстегнуть ему китель, дабы дать больше воздуха, однако, как только я это сделал, с правого его плеча хлынула кровь. Отец, к моему удивлению, быстро снял с себя пиджак и обвязал солдату рану. Кровь перестала течь, однако ж лучше ему не стало. Едва отдышавшись, я обхватил лётчика и, закинув на плечи, понёс к дому. Моё тело обдавало прохладой. Где-то глубоко в лесу постукивал дятел, и это немного успокаивало. Лишь назойливые комары всё никак не давали покоя.

Дома нас уже никто не ждал. Некому теперь было встречать ни меня, ни отца. Пока мы высвобождали раненого, уже практически наступил вечер, и солнце раскалило воздух до красна. В такую погоду редко кто выходил на улицу, поэтому в деревня по-прежнему пустовала. Я отнёс солдата в баню, чтобы как следует обработать ему раны. Отец принёс щёлок и, кое-как отодрав от солдата уже спёкшееся, пропитанное кровью тряпью, начал потихоньку обрабатывать ему раны. Мать лежала рядом, и от этой картины мне сделалось одновременно стыдно и грустно. Я даже не мог смотреть солдату в глаза: стоял, как мальчик, опустив голову, и рассматривал пол.

– Чего это…с ней? – будто бы прервав столетнее молчание, с трудом спросил солдат.

– Умерла, сынок, – обессиленным голосом ответил мой отец.

– Жаль…. И давно?

– Сегодня утром, сынок, сегодня утром….

– А что…с немцами? Поблизости никого не было?

– Нет, немцев не видели, – ответил я, – только самолёт ваш. А вы сами-то давно служите?

– Как война началась, так…и служу.

– А на войну пришли добровольцем или….

– Так точно.

– Вот и мне бы к вам, пусть не лётчиком, а в пехоту. Не могу уже здесь оставаться.

– Это правильно, – кивнул головой тот и вдруг тяжело задышал.

Солдат был ужасно слаб. Он не выглядел стариком и даже не был в рассвете сил – его лицо скорее напоминало лицо молодого человека, только казалось морщинистым и тусклым. Тем не менее, несмотря на всю его внешнюю слабость, первый раз я видел столь смелых людей, причём смелость эта проявлялось во всём: в его словах, манере поведения, в его готовности в любую секунду броситься в бой. Подобные вещи придавали уверенности и мне, и даже моему отцу. Одно только меня беспокоило: его жизнь. Он мог в любой миг покинуть нас, и я вновь бы, возможно навсегда, превратился в обычного деревенского труса. До самой ночи мне не давала покоя эта мысль, пока я, под гнётом сильной усталости, всё же не заснул.

Глава 3

Солдата звали Алексеем. Спустя два дня, как только схоронили мать, мы перенесли его в пустовавшую комнату. Раньше было никак, ведь деревенские могли заметить и, не дай бог, сдать лётчика немцам. У нас вроде бы все знали друг друга, но в войну от любого соседа можно ждать беды. Поэтому действовали мы осторожно: никому ничего не трепали, в дом посторонних глаз не пускали. Жили спокойно, не ссорясь с отцом, не пропуская работы, точно бы ничего и не произошло. Удивительно, но о самолёте так никто и не знал, кроме разве что деда Артемия, который ничего не видел, но что-то где-то слышал. Хотя, честно говоря, Артемию на тот момент уже мало кто доверял, да и меня больше волновало здоровье Алексея, чем присказки старика.

Тем не менее выглядел солдат неважно. Разумеется, в нашей деревне не было ни доктора, ни знахарки, поэтому лечились, в основном, травами. Этим пытались спасти и Алексея. Каждый вечер у него случался жар, и что мы только ни делали, ничего не помогало. Он до самой глубокой ночи не мог уснуть, а временами из его уст обрывками доносился бред. Трудно было различить, что именно он хотел сказать, – наверное, ему вспоминалась война. Звуки казались настолько мрачными и душераздирающими, что порою мне думалось, будто я сам нахожусь там рядом с ним и вижу всё то, что видит он. От этого мне становилось страшно и в большей степени даже стыдно, стыдно за то, что я так отчаянно рвался на войну, а сам в тот момент прятался под одеялом. Мне хотелось расстрелять себя за это, мне хотелось больше никогда не видеть своё трусливое лицо.

Утором Алексею становилось лучше. Это подбадривало меня, и я вновь надеялся стать настоящим солдатом. От подобной надежды всё же вкусить дух войны, мы даже с отцом стали немного ладить. Я уже редко на него злился, да и прошлые обиды словно навечно ушли. В моём сознании стало прослеживаться совсем иное будущее: я начал часто представлять себе, как, вернувшись с войны и поселившись в каком-нибудь городке, буду навещать его и рассказывать о своих подвигах, как мы вместе будем вспоминать о нашей былой жизни. Это были только мечты, но они казались такими реальными. Оставалось лишь, чтобы Алексей скорее пошёл на поправку, – и для этого я делал всё, что мог. Напоив и накормив больного, мы с отцом уходили на пашню, а когда солнце поднималось к полудню, я стремглав бежал домой, дабы проведывать Алексея и дать ему обед. Иногда, между делом, он описывал мне, как живётся им на войне, как они много не досыпают и как сильно им не хватает покоя. Я с огромным вниманием слушал его, а под самый конец рассказа, всякий раз, он с уверенностью обещал мне, что заберёт меня и обязательно покажет своему командиру. Так проходил час за часом, однако ночью вновь начинался жар.

И вот однажды, где-то спустя дней пять, как мы его нашли, Алексею стало совсем плохо. Я помню, как отец разбудил меня посреди ночи и с безумно бледным лицом принялся что-то объяснять. Поначалу я не мог разобрать ни единого его слова, вдобавок он жутко тараторил и всякий раз хватался за сердце. Лишь услышав жуткий голос Алексея, я наконец осознал, что помощь нужна ему. Прибежав в комнату матери, мы вдруг обнаружили, что он, одевшись, самостоятельно встал с постели и, еле держась за подоконник, хотел куда-то идти. Отец тут же бросился к нему и принялся уговаривать вернуться обратно в постель, но Алексей и слышать ничего не хотел: он что было сил медленно продвигался к выходу, отталкивая отца. Я же не знал, что делать: помогать отцу или больному – так первое время и простоял, единственно наблюдая и не вмешиваясь. Только когда Алексей от бессилия упал, я немедленно подбежал и начал просить его хотя бы до утра остаться дома. Тем не менее больной, с трудом поднявшись, продолжал идти.

– Не стоит тебе со смертью играть, – говорил ему отец, – тебе отдыхать надо, родной.

– Не могу я…некогда мне. Чувствую, что до утра уже не доживу.

– Но ты ведь и десяти шагов ступить не успеешь,

– Не мешай, отец, не тебе об этом судить, – продолжал упрямствовать Алексей. – Я обещал…я командира своего подведу, а если подведу, то и жить незачем.

– Но там же нет никого, за окном, слышишь?

– Мне к самолёту нужно…я обещал, – произнёс он, а вслед затем схватился за голову и снова чуть не рухнул на пол.

– Вот видишь, вот видишь, родной – успел подхватить его отец, – тебе во веки туда не добраться.

– Хватит скорбеть обо мне, отец! – раздражённо произнёс Алексей, но затем тут же, вновь почувствовав себя плохо, попросил: – Ради бога, хотя бы донесите меня туда…не жилец я уже.

– Придётся нести – сказал я, осознав наконец, что солдата уже ничем не переубедишь.

– Но сам же видишь, сынка, если отнесём, то обратного пути у него уже не будет.

– А разве есть толк, что мы здесь целую ночь простоим? Давай, пап, неси лампу, а я уж его как-нибудь доволоку, – на этот раз решительно произнёс я.

В ответ отец недовольно выдохнул, помотал головой и всё же пошёл поджигать керосиновую лампу. Ну а я, осторожно закинув Алексея на плечи, потихоньку направился к выходу.

На небе светила луна и мерцали звёзды. Мы пробирались сквозь ночь, освещая себе дорогу. Вдалеке тихонько лаяла чья-то собака, а вокруг нас стрекотали сверчки. Под ногами проминалась уже росистая трава. Мы шли неспешно и всё время оглядывались по сторонам: смотрели, не проснулся ли кто, не загорелся ли где свет. Было боязно и вместе с тем от всего этого захватывало дух. Алексей к тому времени успокоился и даже стал лучше дышать. Он только что-то бормотал мне под ухо, то ли пытаясь поблагодарить, то ли объясняя, к чему такая неразбериха; я же – делал вид, что слышу его, и кивал головой. Мы с отцом не могли предвидеть, что нас там ждёт и ждёт ли вообще что-то. Всё это выглядело странным, будто нас обоих втягивали в долгую и совершенно неясную историю. Я не знал, радоваться мне или унывать.