Текст книги "Под трепет соловья"

Через полчаса мы оказались на месте. Здесь совершенно ничего не изменилось: поваленные деревья, щепки и разбитый самолёт. Алексей тут же слез и попытался самостоятельно добраться до кабины пилота, однако, не пройдя и двух метров, упал. Снова нам пришлось поднимать его и приводить в чувства. Осознав, что сам он туда теперь вряд ли взберётся, Алексей попросил меня. Подсвечивая себе лампой, я с большим трудом залез в кабину и, слушая его команды, начал искать под сиденьем какой-то конверт. Поначалу я не мог ничего нащупать: одно холодное железо и суетливо бегавшие повсюду муравьи. К тому же, как бы я не пытался, у меня никак не получалось осветить нужный участок: лампа попросту не могла поместиться между сиденьем и полом. Пришлось вообще отдать светильник отцу и пробовать уже двумя руками ощупывать кресло. И пока я впервые в жизни выполнял какое-никакое военное поручение, мне казалось, что вскоре к нам может наведаться враг. Я всем сердцем чувствовал, будто из темноты на нас смотрели чужие глаза. Мне лишь оставалось действовать ещё быстрее, но от этой суеты я точно топтался на одном месте.

Алексей уже стоял еле живой. Он из последних сил заверял меня, что конверт лежит где-то там, под креслом, что я обязательно его найду. При этом всякий раз он называл мне новое его местоположение, будто и сам толком ничего не помнил. В какой-то момент я уж даже подумал, что никого конверта и в помине нет, что больной от сильного жара попросту начал бредить. Ко всему ещё и отец постоянно указывал мне, что делать и как быть. От подобных наставлений я жутко разнервничался, а когда терпение моё пошатнулось окончательно, со злости сложился в какую-то невообразимую позу и тем самым полностью оказался на полу. Только тогда, достав до задней стенки, я понял, что нужно было просто сесть на кресло и, засунув руки под его спинку, спокойно себе нащупать конверт. Выбравшись наконец из самолёта, я вручил его Алексею, а сам присел немного отдохнуть. Отец стоял напротив и, освещая наши лица, попеременно смотрел то на меня, то на умирающего солдата. Всю округу заполнила лесная тишина. Деревья едва покачивались и изредка, совсем кротко, скрипели. Наши души словно рассыпались под этим гнётом: мы становились беззащитными, нагими. Жуткая усталость неожиданно охватила меня: хотелось хотя бы ненадолго прилечь и вздремнуть.

– Пожалуй, я останусь здесь, – после непродолжительного молчания промолвил Алексей.

– Нам бы лучше домой сейчас, родной. Нет смысла в такое время в лесу чего-то ждать, – подойдя ближе к больному, сказал отец.

– Нет, вы идите, а я…здесь. В глазах у меня темнеет и…темнеет. Уже…сам себя не чувствую… Вот, держи, – с трясущимися от бессилия руками передал он мне конверт, – сохрани его… Уф, как же…как же плохо мне становиться. Но ничего, объяснить успею. Ты, главное, слушай….

Я тут же подвинулся поближе к Алексею и, немного приподняв ему голову, начал с предельной внимательностью впитывать всё, что он говорил.

– Несколько дней назад…этот конверт вручил мне мой командир. Велел доставить до сорок первого гвардейского мотострелкового полка…гвардии полковнику Рябову…лично в руки. Думал я тогда, что дело простое, что мигом конверт будет у него, но нет…беда случилась…не долетел я…подбили меня. И уверен, не случайно подбили…из-за конверта всё. Знали немцы, точно знали, что он у меня, с самого начала поджидали. Ведь я старался окраинами лететь, там, где немцев и в помине не должно было быть, а они…были. Точно помню, что ни одного самолёта вокруг видать не было, а потом…сразу двое у меня на хвосте появились. Неспроста это случилось, неспроста. И как ни пытался я увернуться, не смог. Целый час петлял от них, но не смог…. А эти ведь подбили и…словно испарились, будто знали немцы…точно знали…. Хорошо, что вы меня нашли, иначе не жить…хотя и без того теперь не жить, – схватился он за рану и, стиснув от боли зубы, продолжил: – Однако, сам видишь, доставить конверт я теперь не смогу, а дело…дело важное, друг мой. Неделя уж прошла с тех пор, но, чувствую я, немцы этот конверт до сих пор ищут. Он ценнее всего сейчас…от него ход войны зависит. Победить мы их должны, победить, понимаешь, друг мой? Поэтому тебе поручаю – довериться больше некому, да и отец у тебя стар совсем для такого задания. Отправляйся как можно быстрее, не мешкай…старайся любого недруга обходить стороной…подолгу на одном месте не задерживайся. Полк находится к северо-западу отсюда, примерно в трёхстах километрах. С учётом перевалов и нескончаемых полчищ врага за две-три недели…можно дойти. Ты, самое главное, запомни, гвардии полковнику Рябову…лично в руки. Конверт никому другому не показывай…слышишь, никому. И доставь, богом прошу, доставь….

Произнеся последнее слово, Алексей выдохнул из себя остатки воздуха и умер. Отец, осветив керосиновой лампой его вмиг побледневшее лицо, первую минуту смотрел ему в глаза и надеялся различить в них хотя бы единственный признак жизни. На всякий случай он даже поднёс ладонь к его рту, однако затем, подождав ещё минуту, заключил: «Помер». В тот момент меня охватило странное чувство: непомерного страха перед будущим и сильного желания поскорее расстаться с прошлым. Я положил конверт за пазуху и сказал:

– Надо похоронить его прямо здесь, и лучше, прямо сейчас. Утром некогда будет, утором в дорогу собираться.

– Это что ж ты, сынка, в самом деле за триста километров пешком собрался? – тут же изумился отец.

– Собрался и пойду, – уверенно произнёс я, – вот теперь уж точно пойду. Даже и не думай меня уговаривать.

– Да ты что, ошалел совсем, – раскрыв от изумления глаза схватился он за голову, – это же тебе не на крыльях по небу пролететь: лес всюду, война кругом.

– Нет, пап, довольно мне тебя слушать. Теперь всё будет, как я сказал. И нечего бес толку здесь слова по ветру пускать. Пока ночь, лучше принеси две лопаты, а я меж тем кое-куда сбегаю, попробую достать одну вещь.

Отец в ответ с досадой покачал головой, но всё же пошёл. Я меж тем, выйдя из леса, свернул к дому деда Артемия. Он находился в километрах ста от нашего и охранялся высокой, рыжей собакой по кличке Бег, которая, как помню, не пропускала ни одной охоты. Дед постоянно брал её с собой и не столько для охоты, сколько за компанию, – поэтому пса он любил больше жизни и сильно о нём заботился. Одно только дед Артемий себе никогда не позволял: пускать псину домой. Он считал, что собака, раз уж она собака, должна жить на воле без всякого намерения к домашнему уюту и чрезмерным хозяйским ласкам. Днём Бег всё время слонялась по деревне, отыскивая себе собеседника для хорошей компании, а ночью добросовестно сторожил двор и деда Артемия. К счастью, пёс хорошо знал меня и всякий раз принимал за своего, поэтому я, пробравшись к ним через забор, отделался лишь пытливым обнюхиванием и добродушной зевотой Бега.

Из окон дома доносились одна темнота и молчание. В деревне все на ночь запирали свои двери на крючки, хотя в действительности пробраться можно было в абсолютно любой дом: следовало лишь подобрать подходящую щепку, которая с лёгкостью поместилась бы между дверью и проёмом. И, несмотря на то что на дворе всё так же стояла ночь, я, уже совсем привыкнув, довольно легко мог отличить тень от кромешной тьмы. Мне довольно быстро удалось скинуть крючок с петли, и поэтому, распахнув скрипучую дверь, я вошёл внутрь.

Дет Артемий глубоко сопел, а время от времени из его комнаты раздавался протяжный храп. Отчего-то весь мой прежний задор улетучился, и я застыл на месте, как вкопанный, несколько минут соображая, что делать дальше. На улице еле слышно скулил пёс, тихонько просясь внутрь, а в кладовой настырно скреблась мышь. Вещь, из-за которой мне пришлось пойти на кражу, лежала под кроватью у деда Артемия, поэтому я, взяв себя в руки и осмелев, направился к нему. По какой-то причине в моей голове вертелось не то, как мне сделаться совсем невидимым и тихим, а то, что я скажу, если дед Артемий, не дай бог, проснётся. Во мраке я отчётливо видел, как медленно вздымается грудь старика и как сильно проминается под его весом постель. Опустившись на колени, я заглянул под кровать и стал тихонько нащупывать продолговатый тряпочный свёрток, который, как мне казалось раньше, был вполне себе подъёмным. Однако, чтобы вытащить этот свёрток, мне пришлось пролезть под кровать ещё дальше, и только после этого, погрузив свёрток на свою грудь, я кое-как выкарабкался обратно. Дело было сделано; оставалось заглянуть в кладовую и с левой стороны, в кромешной тьме, нащупать пару небольших, бумажных коробок. Я оставил деда Артемия в его постели, а сам направился именно туда. Дальше всё прошло куда более быстро и просто, поэтому уже через несколько минут, выдохнув и погладив на прощанье пса, я вновь устремился к самолёту.

К моему приходу в лес незаметно начало подбираться утро. Отец спешно копал солдату могилу; в лампе догорал керосин. Чтобы не терять ни секунды, я отложил награбленное в сторону и начал помогать отцу. Мы трудились молча; каждый думал о своём. Звёзды потихоньку исчезали, и небо медленно заливалось утренним светом. И в лесу, и в деревне отчего-то стало ещё тише, как будто всё испарилось, ушло. Изредка отец поглядывал на принесённый мною свёрток и всякий раз, как поглядывал, недовольно качал головой. Я знал, что он всё понял, но вернуть это назад уже было нельзя. С каждой секундой прошлая деревенская жизнь отдалялась от меня, а вместе с ней где-то там, вдалеке, тускнел образ моего отца. Я точно оставался один, так, как хотел этого раньше, но будущее пугало меня: я был растерян.

Мне в самом деле сделалось страшно. После того, как мы похоронили Алексея, я вернулся домой и, упав от бессилия на кровать, весь проникся мыслями о предстоящем дне. Спать хотелось ужасно, но заснуть я не мог: так и провалялся до семи утра. Поднявшись с постели и заглянув на веранду, я понял, что отец тоже не сомкнул глаз. Он лишь странно посмотрел на меня и спросил:

– Уже пора?

– Да, – ответил я, толком не разобрав, что именно он имел ввиду.

– Тогда нужно собираться, – коротко произнёс отец и молча вышел во двор.

Из любопытства я последовал за ним. В этот раз отец не докучал мне своими причитаниями, а действовал, на удивление, спокойно и решительно. Он спустился к соседскому дому, в котором жила Валентина Фёдоровна, близкая подруга матери, и с полной серьёзностью попросил её присмотреть за скотиной и за нашим жильём. «А если уж мы совсем не вернёмся, – ко всему прочему добавил отец, – тогда оставляй всё себе». Валентина Фёдоровна, разумеется, ничего толком не поняв, утвердительно кивнула головой и минут пять так возле забора и простояла, лишь провожая нас озадаченным взглядом.

Меж тем наше с отцом молчание продолжалось. К тому времени я уже осознал, что задумал отец, и оттого прежний мой страх улетучился прочь. Однако, на меня вновь нахлынуло уныние. Собрав две котомки: одну с едой, другую с одеждой – мы напоследок накормили скотину и, ещё раз проверив дом, сели на лавку под клёном близ пруда. Из-за безумной ночи и столь тусклого рассвета меня начало клонить в сон. Отец же, как назло, не проронил ни слова: смотрел прямо, в одну сторону, и молчал.

– И к чему это всё? – устав терпеть его упрямство, чёрствым голосом спросил я.

– К чему-к чему…сам знаешь, – явно негодуя ответил он.

– Но ты ведь не выдержишь. Пройдёшь пять километров и бросишь.

– Может, и не выдержу, кто его знает….

– Дело твоё, – махнул я рукой и, осознав, что дальше с ним разговаривать бесполезно, пошёл домой за вещами.

Конверт лежал у меня под подушкой. Я завернул конверт в кусок белой, заранее приготовленной простыни и для сохранности привязал его к груди верёвкой. Затем надел поверх крепкую льняную рубаху и вместе с украденными ночью вещами взял одну из котомок. Следом собрался и мой отец. Мы вышли на улицу и минут на пять остановились: вспоминали, всё ли взяли, всё ли готово. А после, убедившись наверняка, отправились в путь. Мы в самом деле не знали, что нам предстоит.

Глава 4

Прошло около трёх часов, как мы покинули дом. Всё это время мимо нас как будто бы вечно тянулся один лес. Сверху едва просачивались лучи солнца; сосны сменялись елью; под ногами стелилась коричневатая, усыпанная сухими ветками и иголками земля; повсюду млел и чего-то ждал вечно угрюмый, тёмно-зелёный папоротник. Поваленные деревья, полностью затянутые мхом, иногда заставляли обходить их стороной и немного сбивали нас с курса. По земле тонкими дорожками, без умолку сновали муравьи, а по веткам то и дело неспешно скитались жуки и ползали гусеницы. Бывало, мимо нас могли пробежать заяц или лисица, а из глубины, из леса, порою доносился вой. Живности здесь было много, и казалось, она суетилась сутками напролёт. В лесу всего хватало в избытке, однако, несмотря на это, выглядел он мрачным и опустелым. Даже солнце было другим: здесь, с самого низа, оно казалось невозможно далёким и навеки забытым, – здесь всё казалось таким.

Дорога вела нас дальше от дома и ближе к войне. Ноги уже гудели и хотелось спать. Оттого, что отец никогда не мог подолгу злиться за мои вздорные, порою совершенно бессмысленные поступки, он, как и всегда, сильно подобрев, принялся обрисовывать мне свою былую жизнь. Однако его рассказы лишь наводили меня на излишние размышления и ещё сильнее клонили в сон. Я готов был просто рухнуть на землю, хоть мы не прошли и половины пути. Конверт, мои подвиги и мои обещания – всё это было где-то там, в моих грёзах, сейчас же – я оставался невероятно слаб и беспомощен. В этот момент любой, даже самый обездоленный и израненный противник мог бы с лёгкостью истереть меня в пыль, но самое главное, что в ответ я не пошевелил бы и пальцем. Мои мысли были потеряны и разбиты.

– Устал, сынка? – спросил отец, заметив, что я еле плетусь на ногах.

– Немного, – промямлил я в ответ, пробираясь свозь лес с полузакрытыми глазами.

– Понимаю, сынка, понимаю. Ночь не спать – это, брат ты мой, не приведи боже. Я помню как-то на своей «полуторке» через лес из одной деревни в нашу возвращался. А перед этим меня целые сутки туда-сюда мотали: с одного места в другое: то возил, то вывозил. Самое главное, до самой ночи так, без умолку. Ну вот я и заморился под конец, жутко устал. А под утро приходит ко мне их староста и говорит, чтобы я срочно обратно в деревню ехал: привезти им там нужно было что-то. Помню, проклял я тогда всё на свете. Ещё и солнце толком не вылезло, а я уже по лесу еду, в полудрёме и полумраке. К тому же и фары не горели. Давно просил тогда фары купить, а мне только твердили, что скоро будут. Вот я всюду без фар и ездил. А тут такое: не переждать, не переночевать. Справа лес, слева лес. Еду. И понимаешь, чего меня тогда чёрт дёрнул, упал головой на руль и заснул. Как будто бы отрубило. Да-а-а…а потом просыпаюсь и спросонья понять не могу, еду я или на месте стою. Главное, чувствую, что колёса крутятся, а смотрю на дорогу – всё на месте стоит. И веришь, минут десять так просидел. Ещё, видать, и не выспался толком – на секунду вздремнул. А потом, когда дошло до меня наконец, вижу, что машина моя передом на дереве повисла, а задними колёсами в луже стоит и только буксует. Притом я как глянул: дорога-то в метрах десяти уже от меня! Думаю, вот же напасть. И машину никак не заглушишь: потом с полчаса заводи. Решил я тогда, что нужно вылезать, пробовать под колёса палки подкладывать и кое-как выбираться. Однако ж не тут-то было. Как ни пытался я, дверь ни в какую не отпиралась. Ручка, вроде, крутиться, а дверь будто бы обо что-то упёрлась. Я чуть приподнялся, и смотрю, бурая голова возле двери шевелиться. Носом вертит в разные стороны и принюхивается. Понимаешь, сынка, что произошло-то: медведь опёрся спиной и не даёт мне выйти. Ух, ну и перепугался я тогда, даже в глазах помутнело. А он ещё здоровый такой, наверное, с меня ростом. Если бы случись что, вмиг бы меня разорвал. Я так без памяти и сел обратно. Не знал, что и делать. Другая-то дверь сломана давно была, не открывалась, поэтому пришлось заглушить мотор, тихо затаиться и ждать…. Долго я просидел там: часа три уж точно. А медведь всё не уходил и водил носом, как будто меня поджидал. Умные они, зараза. Вроде животное, а понимает – как человек. Я уже подумал, что до самой ночи с ним проторчу, а то и до утра. Лишь под вечер мне идея одна на ум пришла: попробовать запустить машину «рукояткой» и спугнуть медведя. Он как раз к тому моменту даже как будто бы и задремал: сидел, опёршись на дверь, и не шевелился. А я меж делом взял «рукоятку», открыл настежь правое окно и тихонько выбрался из кабины…. Ой, как сердце у меня тогда колотилось, словно заведённое. И самое главное, пришлось прямо по луже машину обходить: этот-то зверина там хорошо устроился, а с моей стороны – грязь стояла. По колено я был в воде, но однако же старался не шуметь. И, слава богу, дошёл. Вставил я тихонько «рукоятку», одним глазом посматривая в сторону медведя, и стал ждать подходящего момента. И понимаешь, так у меня сердце заколотилось, что не продохнуть было. Руки трясутся; сам только и думаю, куда потом бежать. Но ладно, всё же кое-как я с духом собрался: крутанул, изо всей силы крутанул. И как завелась машина, как загрохотало всё, как загремело, дым сзади как повалил. И я, и медведь, грешным делом, как дали ходу. Я – в одну сторону, медведь – в другую. Метров через сто я только понял, что сам от себя бегу. Остановился и осмотрелся вокруг. Минут десять я не мог отдышаться. Так взад-вперёд и ходил меж ёлок. А когда вернулся к машине, медведя и след простыл. Правда после того мне пришлось ещё долго мучиться, чтобы свою «полуторку» из лужи вытащить. Но всё же, глубокой ночью я был уже дома…. Да-а, помню, за тот день у меня вся жизнь перед глазами пронеслась. Вот оно как бывает, – произнёс отец, выдохнул и только затем закончил свой рассказ.

У него таких историй много было. Он вечно вспоминал о прошлых моментах своей жизни, начиная всё вырисовывать в мельчайших деталях. Притом ему в общем-то было всё равно, слушал его кто или нет, – он обязательно рассказывал всё до самого конца и сам же над своим историями смеялся. Иногда я, совсем позабыв, о чём его рассказ, тоже мог разразиться диким смехом, и тогда отец старался передать весь смысл истории ещё живее и глубже. Мы с ним только так время и проводили: он всегда говорил, а я – молчал.

Сейчас всё было точно также. В какой-то мере мне нравилось это, ведь чтобы я ещё делал, плетясь за тридевять земель один. Да и к тому же мой отец прекрасно знал лес. Я даже немного сроднился с моим отцом, несмотря на то что мы отошли от дома всего на несколько километров. Единственное, по-прежнему сильно хотелось спать, и, честно говоря, к тому моменту я уже здорово проголодался, только и мечтая о том, когда же мы наконец устроим небольшой привал. Отец, несмотря на свой возраст и к моему удивлению, довольно бодро шагал рядом со мной, нисколько не запыхавшись и не устав. Он как будто обрёл вторую молодость и шёл вровень, хотя раньше всегда еле за мной поспевал. Я был выше отца, причём головы эдак на две, поэтому в ходьбе и уж тем более в беге всякий раз брал над ним верх. Здесь же, в лесу, мы словно поменялись ролями: теперь он вёл меня, а мне оставалось послушно следовать за ним.

К середине дня небо покрылось редкими тучами. Было всё ещё ясно и тепло, но в воздухе, словно отовсюду, начали слетаться комары. И, чтобы всякая лесная тварь нас особо не доставала, нам с отцом пришлось надеть на себя фуфайки и обвязать шеи платками. Стало жарко. Хотя деваться было некуда, пришлось терпеть. Когда солнце полностью скрывалось за тучами, в лесу становилось совсем уж мрачно, и оттого даже прохладно. Усталость всё больше одолевала меня. Иной раз я напрочь переставал что-либо слышать – один гул раздавался в моих ушах, навязчиво, как ненастье. Меж деревьями мне стали чудится дикие звери, а из-под ног уплывала земля. Я шёл, точно в бреду, и, думаю, продолжал бы идти и дальше, если бы вдруг не осознал, что иду один.

Отец пропал из моего вида. До меня уже не доносились ни его пустая болтовня, ни шорох его шагов. Я остановился и осмотрелся. Первое время мне на глаза не попадалось ничего, кроме нескончаемой ели и папоротника. Лишь затем я заметил, как возле одного из деревьев, опёршись на него спиною, стоит мой отец. Он держался за грудь и тяжело дышал. Подбежав ближе, я отчего-то просто встал рядом с отцом и начал с сожалением на него смотреть.

– Понимаешь, сынка, – с трудом стал объяснять он мне, – опять что-то в груди…как будто ком какой….

– Мм, – промычал я, всё ещё не зная, что сказать или хотя бы спросить.

У отца в последний год так часто бывало: всё на сердце жаловался, говорил, что дышать становится тяжело и в глазах темнеет. Я почему-то считал, что это всегда случалось намеренно, что он сам себе выдумал эту болезнь, которой у него на самом деле никогда и не было. Не знаю, почему я так думал, но в этот раз отцу действительно стало плохо. Мы оба присели на упавшую ель и переждали, когда недуг пройдёт, а как только отцу сделалось лучше, вновь отправились в путь.

Дальше мы уже шли размеренно и практически без болтовни. Через полчаса впереди показалась лесная поляна, которая хоть и выглядела небольшой, но оказалась, на удивление, уютной.

– Самое место для привала, – словно дрожащим от жажды голосом произнёс я.

– Да, и трава невысокая. Стало быть, змеи в этих краях не водятся, – добавил мой отец, и мы, скинув наши котомки и постелив на землю фуфайки, наконец-то легли отдохнуть.

После нескончаемых лесных пейзажей это был глоток прежнего, настоящего воздуха. Я точно лежал на лужайке близ нашего дома, беззаботно смотрел на небо и раскидывал в голове свои планы на будущее. Мне уже абсолютно не хотелось есть. Сон одолевал меня, но заснуть почему-то я никак не мог: в голове крутились остатки прошлого и по телу пробегала лёгкая дрожь. Нас не докучали комары, слепни и прочая тварь, оттого мне даже в какой-то момент показалось, словно мы в самом деле лежим дома, в своих постелях. Мне показалось, что мать жива и спит в соседней комнате, а по двору бесцельно топчатся куры и козы. По воскресеньям мы часто всей семьёй обязательно откладывали час-другой дня, чтобы хорошенько подремать. То было единственное время, когда мы просто маялись бездельем.

– Да-а, брат, – сквозь пелену воспоминаний донеслось от моего отца, – это ты вчера, конечно, ловко придумал….

– Чего придумал? – не уразумев, что он имеет ввиду, вялым голосом переспросил я.

– Ну как что, – явно улыбаясь, добавил он, – а кто вчера к деду Артемию ночью ходил?

– А с чего ты взял, что я именно к нему ходил? – зачем-то начал увиливать я.

– С чего взял, с чего взял, ну ты, сынка, скажешь тоже, хе-хе. А чего же тогда у тебя в свёртке спрятано такое?

– Ерунда, – улыбнулся я в ответ, не став открывать глаз.

– Да-а, брат, как тебе только смелости хватило. Артемий же мог, не разобрав, и застрелить тебя…как пить дать.

– Но ведь не застрелил…и даже не проснулся.

– Да-а, это хорошо, что не проснулся, иначе…. Ну да ладно, дело уже былое, хотя точно дед Артемий именно о нас сейчас и думает.

– И пусть думает, – махнул я рукой, – нам-то теперь всё равно.

– Всё равно-то всё равно, только зачем оно тебе понадобилось? Оно же охотничье.

– Ничего, – потянулся я, – фашисту и такой калибр сгодится.

– Ну да, – продолжая надо мной посмеиваться добавил отец.

На некоторое время между нами воцарилось молчание. Я горделиво задрал подбородок к небу и притворился, будто готовлюсь ко сну. А уже спустя пару минут по всей поляне разлилась блаженная и чистая мелодия.

– Слышишь, как запел? – спросил меня отец и, тихо приподнявшись, стал высматривать, откуда доносится трель.

Я же сделал вид, будто мне всё равно.

– Где ж это ты, соловей наш, – окинул он взглядом всю поляну. – И ведь уже полдень, а он поёт. Первый раз слышу, чтобы соловей голосил в полдень…странно как….

– Да не до этого нам, пап. Нужно о задании думать. Как-никак война на дворе, – холодно произнёс я, точно во мне совсем не оставалось сердца.

Хотя, разумеется, мои слова являлись чистым вздором. Я намеренно лгал своему отцу, чтобы не быть с ним хоть в чём-то схожим, чтобы мы по-прежнему оставались друг к другу чужими. Да, мне не всегда хотелось этого, но к своим семнадцати годам подобные, порою совершенно абсурдные капризы проявлялись сами собой, причём без всякого основания. Эта ложь была постоянной, можно сказать, привычной. В действительности я точно так же, как и отец, любил тихонько, по утрам, пока все ещё спят, подслушивать пленительные птичьи кружева. Подобное естество, его необычайная красота, всякий раз лишало меня свободы. Я готов был слушать соловьиные напевы целую вечность и целую вечность разгадывать их глубочайший смысл. И пусть всякое чувство я прятал в себе, мне всегда становилось легче, когда где-то рядом запевал соловей. Думаю, и отец понимал это, только виду не подавал.

Мы оба продолжали лежать, внимая эту необычайную мелодию и надеясь на лучшее. Это было прекрасно и словно бы во сне, точно бы все невзгоды навеки ушли и в мире остались только я, отец и соловьиная трель. Мы не могли даже пошевелиться, лишь через несколько минут отец немного приподнялся и заворожённым голосом промолвил:

– Поёт, будто душою трепещет….

Я ничего не ответил, но, отвернув голову, тихонько улыбнулся, а затем так и заснул, под трепет соловья.

Глава 5

Почти целую неделю мы прошагали по безлюдному лесу. Еды уже практически не осталось, а та, что осталась, никоим образом не могла унять голода ни мне, ни отцу. Ружьё я использовать боялся, потому как по нему нас запросто мог обнаружить враг. Мы следовали к гвардии полковнику Рябову, ориентируясь лишь по тому, что было в нашем распоряжении, а в распоряжении у нас имелся: лес, когда на небе стояло солнце, да звёзды, когда на землю опускалась ночь. Правда иногда, будто опомнившись, отец останавливался и целый час начинал вспоминать, не сбились ли мы в прошлый раз с пути. Я в эти моменты, разумеется, к нему с лишними расспросами не приставал, а просто отходил в сторону и, пока он думал, бродил меж деревьев, собирая кое-где созревшую чернику. Когда отец всё же вспоминал, мы снова продолжали свой путь. Однако, несмотря на то что он сам убеждался в своей правоте, в его голосе всегда прослеживалось лёгкое сомнение, – и это тревожило меня.

Время от времени мы натыкались на своём пути на крохотные деревушки. Все они выглядели в точности как наша, и мне почему-то всегда казалось, что мы попросту ходим по кругу. Я даже пытался разглядеть свой родной дом, который, как мне представлялось, стоял в полном одиночестве на одном из пригорков. Но под собственным страхом и ради своей же безопасности мы никогда не приближались ни к одной из деревушек ближе, чем на сто метров. Ведь нас запросто могли принять за врага, переодетого в бедняцкую крестьянскую одежду, или, что ещё хуже, какой-нибудь полицай донёс бы немцам о двух пришлых русских, которые чего-то слоняются и что-то ищут. Тем не менее, несмотря на все наши предостережения, только мы замечали вдалеке одного из местных жителей, у нас тут же возникало желание подойти и просто о чём-нибудь с ним поговорить, ведь за неделю – ни одна душа не проронила с нами ни слова.

Когда наступала ночь, мы с отцом складывали себе из еловых веток крохотную сень и ложились спать. А бывало, когда поблизости рыскали волки, приходилось взбираться на самое крепкое дерево и, боясь даже пошевелиться, спать в одном положении до самого рассвета. Немцев между тем мы так и не видели – лишь глубокой ночью из самого далека до нас доносился глухой раскатистый грохот, который больше казался похожим на эхо, а небо в тот момент, словно зарево, наполнялось кроваво-жёлтыми вспышками. Становилось до мурашек страшно и одиноко. Я тут же вспоминал о матери и уже с точностью ощущал, что больше её никогда не увижу. Меня охватывала грусть, и я хотел побыстрее, чтобы обо всём этом забыть, броситься в настоящий, смертельный бой. Я искренне желал взять в руки оружие и наповал сразить хотя бы одну единственную вражескую силу. С такими мыслями тянулись ночь за ночью, а утром всё исчезало, и мы обратно отправлялись в путь.

Эти бездарные мучения продолжались до шестого дня, а затем – у нас попросту закончилась вода. Дождя не было давно, поэтому взять её оказалось негде. До сего момента я не представлял, что жажда может стать настолько жестокой, чтобы человек из человека превратился в уродливую тварь. Мне совершенно не было жаль отца – я думал лишь о себе, о том, как поскорее унять это безумное желание. А отец, как и всегда, переживал лишь за меня и пытался найти выход. С самого утра он бегал по лесу в поисках хотя бы капли воды, пока я сидел на месте, вообразив себя необычайно больным. За эту подлость мне хотелось покончить с собой, но собственное самотство постоянно шептало другое. Всего за день я из смелого мечтателя превратился в жалкого труса. Мне даже стало плевать, что бы обо мне мог подумать Алексей, каким бы я предстал перед ним, перед гвардии полковником Рябовым и перед всеми своими родными и близкими. Я только лежал и ждал, пока отец принесёт хотя бы глоток воды.

Время же шло. Оно неумолимо тянулось и, как мучительная хворь, терзала меня и мою душу изнутри. К полудню, когда от собственных раздумий я погрузился в лёгкий сон, отец, сильно запыхавшись, прибежал к моему почти зачахшему телу и сказал, что неподалёку нашёл одну небольшую деревню и что в ней, как раз возле леса, стоит домик с колодцем и с кое-каким хозяйством. Не став раздумывать и окончательно утратив страх, мы немедленно отправились туда.

Домик действительно находился неподалёку от леса и с противоположной стороны был хорошо спрятан сараями и забором. Поэтому заметить нас вряд ли кто-то мог, разве что кроме хозяев. Однако, подождав за одним из деревьев около десяти минут, нам стало понятно, что и само жильё в тот момент пустовало. Оставив наши вещи у одного из пней и пробравшись на корточках к забору, мы с отцом ещё раз хорошенько осмотрелись и, уже окончательно убедившись, что рядом никого нет, быстренько направились к колодцу. Дальше же, лишь почуяв воду, я тут же погрузил ведро в колодец и, поспешно его вытащив, начал безудержно пить. И даже если бы меня в этот момент поймали, мне было бы всё равно. Моё тело одновременно наполнялось силой и свербело от боли, но я продолжал пить, поскольку боялся, что пью в последний раз.

Спустя немного мне стало легче. Жажда ушла, хотя оставалось чувство голода, которое медленно перетекало в очередное беспокойство. Отец вёл себя более сдержанно, однако из-за сегодняшней суеты выпил не меньше меня. Прежде чем уходить, мы задержались у колодца и ещё раз, более внимательно, осмотрели двор. Мы словно бы почувствовали волю, оттого что нас никто не поймал, и подумали ненадолго здесь задержаться. Дом с прилегающими к нему сараями смотрелся богаче нашего и явно имел неплохое хозяйство. Неподалёку, на лугу, паслись две коровы, что выглядело уж слишком жирно для пылающих от голода городов и деревень. Это разозлило меня, я почувствовал громадную несправедливость и хотел как следует проучить столь прижимистых хозяев. А поскольку мы уже третьи сутки не видели нормальной еды, я подумал заглянуть в курятник и прихватить оттуда дюжину яиц. Отец отговаривал, но к этому моменту моё сознание так обстоятельно всё продумало, что возвращаться в лес с пустыми руками и желудками казалось полной глупостью.