Текст книги "Баловство небес. Избранное"

Урок преферанса

Эксцентричный мечтатель Сергей Птицын жил в соседней угловой пятиэтажке, в квартире на втором этаже и сложно сосуществовал с бабушкой, которая с большим недоверием относилась ко всем его друзьям, считая их (иногда, кстати, не без основания) разгильдяями и хулиганами. Человек увлечений, он загорался мгновенно. Не существовало отрасли знаний, куда бы из любознательности или просто случайно его не заносила неистребимая жажда открытий. Литературные и философские течения, восточные религии, йога, электрогитара, музыка, фото, коллекционирование книг, антиквариат, самовары, кинжалы, фотообъективы… Всё это где-то отыскивалось, выменивалось, продавалось, перезакладывалось, одалживалось, терялось, находилось, дарилось – в общем, в его руках обретало несметное количество новых жизней. Моя библиотека началась с книг, принесённых им же (в наследство от родителей достался лишь трёхтомник Есенина). Дело даже не в том, что стеллажи с корешками собраний сочинений стали престижны и модны, – хорошие книги невозможно было к у п и т ь. Их нужно было как-то д о с т а т ь. Вот так и появились восемь томов Диккенса, доставленных моим неугомонным приятелем. Не скажу, что сей английский классик вызывал безмерное восхищение, но залп тёмно-зелёных томов по верхней пустовавшей полке книжного шкафа был символичен. Огорчало только, что тома разрознены и имели полустёртые библиотечные штемпели – недвусмысленный намёк на источник их приобретения. Однако тешила надежда, что к Диккенсу я всё-таки приблизился (тщетная, конечно!).

Очередным увлечением Сергея стал преферанс. В институте мы чуть ли не каждый день записывали «пульку», иногда даже на лекциях. Существовали отдельные дисциплины, которым всегда предпочитался преферанс. Например, гражданская оборона. Однажды Птицын забежал ко мне и без предисловий выпалил:

– Научи играть в преферанс.

– Сергуня, это сложная игра. Много разных комбинаций… Быстро не получится.

– Хорошо, я буду стараться.

– Есть нюанс. К игре нужно относиться серьёзно. Поэтому просто так в преферанс не играют…

– Не понял, это что, на бабки? Я же учусь!

– Ну вот, чтоб учиться играть, а не дурачиться, ты должен чем-то рисковать.

В тот же вечер Птицын зарисовался перед дверью с внушительной стопкой книг, которую снизу придерживал ладонями, а сверху подпирал подбородком. Картёжник из него никудышный. Преферанс предполагает неторопливый анализ и точный расчёт, а Сергей бесшабашно шлёпал картами и очень скоро окончательно продулся. После подсчёта почесал затылок, окинул взором принесенные фолианты и задумчиво произнёс:

– Я думал, этого хватит на весь курс обучения…

Тут и я взглянул на книги.

– Старик, ты погорячился. Во-первых, я предупреждал – с картой, что у тебя на руках, играть мизер – самоубийство, во-вторых, ты попал больше, чем весят эти книги…

Физиономия Птицына налилась гневом.

– Как ты можешь быть таким меркантильным?! Я лишил наслаждения кучу читателей, они бы рыдали и визжали от восторга… А ты взул меня, как шулер, обобрал до нитки и ещё чем-то недоволен!

Я не поддался на провокацию и спокойно ответил:

– По теме Ремарк и Ирвин Шоу. Остальное – макулатура.

Глаза Птицына метали громы и молнии. Он выхватил из стопки толстенную коричневую книгу и, ткнув мне её прямо в нос, с пафосом воскликнул:

– Ты знаешь, кто это?

Я скользнул взглядом по обложке. Пьесы Гольдони, итальянского классика, которого я сдал в предыдущей сессии.

– Ты не читал Гольдони?!

Я оторвался от созерцания обложки и молча кивнул. На лице Сергея застыл ужас.

– Ты не читал Гольдони? Ты не читал Гольдони??!!?

– Не читал.

Он презрительно глянул на меня, судорожно сгрёб книги и ни слова не сказав, картинно ушёл, хлопнув дверью. Я успел подумать, досадно как-то получилось, ведь не собирался же обыгрывать его, просто пытался научить ответственной игре. Тут дверь снова открылась, в проёме появился мирно улыбающийся Птицын, прижимающий подбородком стопку всё тех же книг.

– Я у тебя их потом выменяю обратно! Только научи играть мизер…

Ночи напролёт мы чертили круги по двору, бродили сонными улицами среди мерцающих фонарей, нескончаемо болтали, покуривая на скамейке под ивами. Бесконечно благодарен ему за открытие Федерико Гарсии Лорки. В лунном сумраке он таинственно бормотал:

 
…Была нежна её кожа,
Нежнее кожи улиток,
Стеклу под луной не вспыхнуть
Таким голубым отливом…
 

Это завораживало.

 
Я сонных грудей коснулся,
Последний проулок минув,
И жадно они раскрылись
Кистями ночных жасминов…
 

Грудь любимой женщины, предчувствие страсти. Всё ещё сонное, но уже в ожидании, трепете, и вот она обнажается, это и есть последний проулок, и да, груди именно раскрываются, распускаются как цветы, белый дурманящий жасмин – запах женщины.

 
Испуганно бёдра бились,
Как пойманные форели,
То лунным холодом стыли,
То белым огнём горели,
И самой дальней дорогой
До самой ранней птицы
Меня в эту ночь носила
Атласная кобылица…
 

Как можно так волшебно рисовать страсть? Белые бёдра, бьющиеся, словно пойманные рыбы… А чего стоит это «испуганно»! А «атласная кобылица»! И женщина, и лоно её, и таинственный глянец кожи, и бешеный темперамент, и бесконечность, как ночь, и восторг, как рождение нового дня.

 
В песчинках и поцелуях
Она ушла на рассвете,
Кинжалы трефовых лилий
Рубили вдогонку ветер…
 

Отбушевала страсть у края речной долины. О н а уходит, её одежда из песчинок и поцелуев (с ума сойти!). И снова белые цветы – теперь уж лилии, символ разлуки, а ведь трефы – и форма цветка, и гадание по масти; и это не просто цветы, а кинжалы – опять же и форма, и удар судьбы, роковой знак; рубящий ветер – жизнь? судьбу? участь? – и вдогонку, почему «вдогонку» – а ведь уходит, уже ушла, уже нет и не вернётся никогда… Ни одного случайного слова. За каждым картина, мир, поэма. Лорка – фантастический прыжок в поэзию. А впереди ждали новые взлёты: Ахматова, Пастернак, Цветаева…

Я писал стихи, причём с ощущением, что именно пишу стихи, а не изливаю душу, будучи в тоске или меланхолии.

Возникали попытки что-то запечатлеть в прозе, но было ясно, что это всего лишь наброски, да и то малоинтересные.

Птицын мог отыскать неожиданные строки, однако слепить из них что-то законченное у него не получалось.

 
Расклевали рассвет воробьи,
Башмаки тишину растоптали…
 

И всё. А дальше? Дальше нет. Появлялись и какие-то прозаические эпизоды, но это было ещё хуже, чем у меня, и особого интереса не вызывало. Как-то ночью заурчал телефон, и возбуждённый птицынский голос загадочно произнёс:

– Только что закончил рассказ. Ты умрёшь! Слушай!

Я был в настроении типа «почитать», и слушание его нового опуса как-то не увлекало. Но деваться некуда, пришлось вяло согласиться. Началось неторопливое повествование о молодом человеке Шувалове, влюблённого в девушку Лелю, отчего его восприятие мира офантастичилось – он стал видеть не то, что происходило на самом деле. Но к а к это ведалось! «Летали насекомые. Вздрагивали стебли. Архитектура летания птиц, мух, жуков была призрачна, но можно было уловить кое-какой пунктир, очерк арок, мостов, башен, террас – некий быстро перемещающийся и ежесекундно деформирующийся город»… «Она шла, встречаемая овацией листвы»… «Детский медальон вспорхнул с её груди и застрял в волосах, как золотая миндалина»… Затем в сюжете появился дальтоник с правильным взглядом на мир, рассказ стал обретать притчевую глубину. Челюсть у меня отвисала всё ниже и ниже. Последняя фраза «Идите, покушайте синих груш» добила окончательно. Телефонная трубка предательски сползла, я был в шоке и полном творческом нокдауне: как он мог сотворить такое чудо?! Пауза затянулась, и Птицын, чмокнув губами, индифферентно поинтересовался:

– Ну как, чувак?

Что тут говорить? Комплименты застряли, словно кость в горле. Я что-то бесцветно мямлил – мол, вещица неплохая, но кое-что нужно доработать. Он ядовито поинтересовался:

– И что именно?

…Сон пришёл лишь под утро, тревожный, болезненный. Я был потрясён, уличён в собственном творческом убожестве. Похмелье наступило на следующий день, когда Сергей снова позвонил и радостно сообщил:

– Ты ещё жив? Успокойся, я купил тебя рассказом Юрия Олеши. У меня просто башку срывало, когда я его читал…

Такая вот добрая дружеская шутка. Естественно, откопался Олеша, и пошло-поехало… Неслабая, оказывается, компания собралась в редакции железнодорожной газеты «Гудок» в 20-е годы. Страницу юмора редактировали Олеша, Булгаков, Ильф и Петров. Там же писались «Двенадцать стульев», туда же захаживали Катаев, Зощенко, Грин. Я бы тоже с удовольствием туда заглянул, как, вероятно, и Сергей Птицын…

Мальчик

Алик Котляр – музыкант (неизвестно, как к нему прилепилась кличка Мальчик). Он виртуозил на барабанах, будучи при этом неистовым почитателем джаза. Его чувство юмора нередко превосходило чувство ритма. В кармане имелась записная книжка, точнее многократно сложенный лист бумаги, вытертый на углах до дыр. Вдоль и поперёк он был испещрён какими-то записями, трудноразличимыми телефонными номерами, расшифровать кои мог лишь их счастливый обладатель. Как-то я встретил Мальчика, совсем грустного, потерявшего заветный листок. Он развёл руками и трагически прошептал: «Я потерял свои крылья».

Играем свадьбу. Алик фанатически увлечён плавающим ритмом. На практике это означало следующее: сидя за ударной установкой, он накручивал бесконечное количество сбивок, руки и ноги играли сами по себе, абсолютно автономно, демонстрируя при этом прекрасную технику и полное отсутствие ритмического рисунка, который можно просчитать. После приезда молодых и встречи гостей, отыграв положенные встречные марши и отобедав за музыкантским столом, естественно выпив и перекурив неоднократно, мы по просьбе молодых приступили к разогреву гуляющей толпы, желающей поплясать. «И тут Остапа понесло». Традиционную польку на народные две четверти Алик решил изобразить в плавающем ключе. Публика, весело начавшая, стала недоумевать. Особой сложности в движении вроде не было, одноко гостям показалось (и не без причины!), что танцуют они как-то поперёк. Но даже поперёк ч е г о, определить было трудно, потому что Алик без устали выдавал непрекращающуюся лавину ударов по всем барабанам, тарелкам и бонгам. Мы привычно квасили нехитрое «ум-ца, ум-ца», но оно тоже никак не вписывалось в ударную канонаду. Танцы не удались, в воздухе запахло скандалом. Вернулись к традициям фольклора… Ближе к ночи, Мальчик опять попытался джазонуть, но мы были начеку. «Когуты! Когда они научатся воспринимать музыку!» – возмущался Алик, однако угроза не получить гонорар была сильнее его джазменовских страстей.

В ресторане. Пьём шампанское. Лазарь (то есть я), Ронсон и Базель. Алик загадочно возник из воздуха и по-свойски расположился за столом. Потянулся за бокалом, щедро угостился. Ронсон с присущей ему иронией как бы невзначай заметил, что за шампанское придётся заплатить. Мальчик никак не прореагировал и принялся радушно разливать остатки вина по бокалам, не забывая, естественно, и себя.

– Кто угощает, тот и платит, – философски продолжил Ронсон, глядя на Алика. Все рассмеялись. Алик без тени смущения, с доверчивой улыбкой, чокнувшись, отпарировал: «Лёня, а ты кого подкалываешь, Лазаря или Базеля?»

Увлечение джазом было неуёмным – он стал играть ещё и на саксофоне. Соответственно был куплен инструмент, но вместе нам выступать не довелось, и я не знаю, переплюнул ли Мальчик Чарли Паркера, и был ли внедрён плавающий ритм в технику игры на саксе… Параллельно осваивалась эзотерика – тема для посвященных. Я, выращенный на квадратном атеизме, не очень догонял оккультные науки, но мистику воспринимал и выслушивал рассказы Алика вполне доверительно.

– В астрал я выхожу уже без труда. Общаюсь с родственниками. Интересно беседовал с тётушкой, она умерла два года назад…

– И как ей там на небесах?

– Замечательно.

– А что она тебе рассказывала?

– Понимаешь, старик, в астрале другое восприятие действительности…

Своим погружением в джаз я во многом обязан именно Алику. Очередным музыкальным открытием стала группа «Чикаго». Убит, перелопачен, разорван на части, вывернут наизнанку. Казалось, сыграть лучше этой команды невозможно. Старт – три двойных альбома! А какая музыка! До «Чикаго» я слабо понимал, что такое духовые инструменты. Так, звучали где-то там себе… Наскрёб денег и купил! Бело-голубой толстый конверт с двумя дисками. Никаких фото, понтов – просто слово «Chicago». Сольные партии всех двадцати трёх вещей я мог напеть и «сыграть» губами. Даже «Битлз» подвинулись и стали восприниматься больше, как классика. Даже Джими Хендрикс потеснился. Это была новая музыка, мощная, интересная, сложная, виртуозно сыгранная. Это была новая страна, куда я всегда мечтал попасть.

На этом и схлестнулись. Мальчик в очередной раз грузил меня джазом: вот это, мол, музыка, всё остальное – фуфло и т. д. Я завёл разговор о «Чикаго». В ответ он презрительно махнул рукой. Случись такое веком ранее, дуэль была бы неизбежной. Обидней всего, что он хаял мою любимую команду, н и р а з у е ё н е с л ы ш а в! Спор закончился дипломатически. Я дал Алику магнитофонную бобину с альбомом «Чикаго», который он поклялся очень внимательно прослушать, а меня он обязал вместе поехать в Киев на джазовый концерт, который по счастливому стечению обстоятельств должен был скоро состояться. Всё решилось по-еврейски мудро – нас ожидали чудесные открытия! Он пришёл в восторг от «Чикаго», а я побывал на концерте

Дюка Эллингтона, которому лично пожал руку, и полюбил джаз на всю оставшуюся жизнь…

Дюк

От Житомира до Киева рукой подать – немногим более ста километров. В сытый брежневский застой мы иногда могли себе позволить, развалившись на диване старой «Волги», смотаться на ужин в столицу за три рубля с носа. Попутка обходилась в рубль. Посетить заокеанский джаз хотели многие из нашей компании. Естественно, никакое такси всех желающих вместить не могло, было принято решение зафрахтовать автобус. И вот однажды, прекрасным осенним днём мы отправились в Киев на концерт оркестра Дюка Эллингтона. Волновал сам факт, что мы увидим настоящих музыкантов из Штатов, пусть это не самая любимая музыка, какая-то другая, но всё равно она ф и р м е н н а я, от этого громче билось сердце и захватывало дух. Для периферии СССР – событие фантастического значения, потому и настроение, что надо. Пару ящиков пива и вина, гитара, анекдоты – а как же!

Киевский Дворец спорта поражал не только масштабностью мероприятия, но и наличием билетов. Я впервые находился в зале такой величины. На сцене многоэтажно, в несколько рядов стояли закрытые белые пюпитры с ярко красными автографами Дюка. Над головой роился нескончаемый шум голосов и движения публики. Но вот появился оркестр, и музыка полилась в пространство. Это было какое-то волшебство, длящееся необычайно долго, непознанный мир новых звуков, рождающихся здесь и сейчас. Я сидел, впечатанный в кресло, и вдруг абсолютно ясно осознал: совершенство не знает пределов, как бы ни нравилось «Чикаго», придёт что-то ещё более совершенное. И не стоит огорчаться или грустить по этому поводу, как и по недавно разошедшимся «битлам». Жизнь бесконечна, прекрасна, по ней ритуально тянулся «Караван», и чёрный высокий Дюк Эллингтон длинными пальцами извлекал из рояля доселе неведомые, так чудесно сочетающиеся звуки…

В финале концерта музыканты вышли на поклон. Они подходили к рампе, кланялись, улыбались. А потом прямо в толпу, запрудившую проходы, полетели маленькие белые кружочки. Фирменные значки Эллингтона! Их просто разбрасывали, как до революции крестьяне засевали поле. Народ моментально пришёл в неистовство. Рон-сон оказался в зоне «засевания», но даже не успел нагнуться – толпа смыла его, как песчинку. Что-то направляло. Мы проскользнули на сцену, благо никто не обратил на нас внимания – вокруг кровоточила битва за дурняковые значки. Эра царствующего дефицита! За сценой долго бродили по каким-то лабиринтам, пока, наконец, не вынырнули на открытую площадку.

Слева, вверху, на уровне второго этажа был выход. Внутренний голос подсказал: у цели. В тот же момент сзади появились крепкие люди в одинаковых чёрных костюмах и по-милицейски ненавязчиво стали интересоваться, чем здесь занимаемся и как тут оказались. Дальнейший ход событий нетрудно предугадать, но от немедленной депортации нас спас сам Дюк. Наверху послышалась английская речь, распахнулись двери, и по лестнице в окружении музыкантов и администрации стал спускаться мистер Эллингтон. Нас оставили в покое, тем более рядом появились журналисты и фотографы. Дюк Эллингтон, в длинном ворсистом пальто и каких-то непонятных гетрах, был невероятно оригинален, потрясающе прост и доступен. Мало того – он шёл прямо на нас! Я сунул ему программку концерта. Пока он кругообразно чертил на ней автограф (такой же, как на пюпитрах и значках), я пытался выказать своё восхищение. По ходу этой английской словесной абракадабры вдруг заметил, что мэтр как-то странно глянул на Ронсона, чей взгляд гипнотически упирался в эллингтоновскую подмышку. Оттуда выглядывал толстый журнал об истории американского джаза. Перехватив этот взгляд, мэтр щедрым жестом протянул журнал Ронсону. Все были сражены.

Инстинкт выживания – надо делать ноги! Мы заспешили к выходу. Возле служебного входа автобус для музыкантов. Рядом никого. Не веря своему счастью, Ронсон стоял, сжимая в руках джазовый раритет, и жмурился от удовольствия. В автобус поднялся кто-то из оркестра, уселся возле окна, посмотрел на нас, затем приподнялся, отодвинул форточку и швырнул пригоршню значков. Мы ошалело смотрели под ноги, на этот банальный тротуар, вдруг превратившийся в сказочную поляну. Я успел поднять один, два, три… Четвёртый значок уже вырывали из пальцев. Не знаю, откуда взялась эта ватага дикарей, но они тотчас устроили потасовку возле автобуса. Зачем выкручивать пальцы, отбирая значок, когда вокруг добра этого бери – не хочу?!

– Ронсон, уходим!

– Я значок хочу!

– Я дам тебе свой, уходим!

Так Ронсон стал ещё и обладателем круглого блестящего значка, где на белом фоне виднелись голубые буквы USA, а поверх огненная подпись легендарного джазмена Дюка Эллингтона. Оставшиеся значки я раздарил друзьям, а программка с живым автографом музыканта бесследно пропала – кошмарная утрата! Что из подарков судьбы осталось у Ронсона, не знаю. Много лет, как он уехал. Теперь живёт в Австралии.

Винил

«Шо вы, дядя, не терендите, а в патефоне люди есть». Эта анекдотическая фраза когда-то воспринималась на полном серьёзе. Просматривая американские ретро-фильмы 50-х годов, уже, естественно, не удивляешься стиральным машинам, проигрывателям, магнитофонам и прочим бытовым чудесам, кои чудесами нынче не являются. Но представить всё это в родительской квартире тех лет – фэнтези чистой воды. В некоторые воскресенья и праздники соседи вытаскивали на свет божий, то бишь во двор, патефон и заводили музыку. Причём заводили в прямом смысле этого слова – для звучания необходимо крутить ручку. Патефон был уже не такой, как в начале века – тогда это именовалось граммофоном и имело звукорезонаторный раструб. Экзотики поубавилось, теперь звук воспроизводился массивной круглой головкой. Именно она вспарывала иглой плоть вращающегося угольного диска. Всё было интересно: коробочка для толстых иголок, заводная ручка, пристраиваемая сбоку, ну и, конечно, сами пластинки – толстые, тяжёлые, с одинаковыми наклейками, где изображалось что-то в виде маяка, излучающего волны с надписью «СССР». Невзрачные конверты из обёрточной бумаги. Сосед, хозяин патефона, приняв на грудь стаканчик-другой свежевыгнанного, со слезами на глазах бесконечно прокручивал любимый хит «Как учил товарищ Ленин нашу Родину любить».

Потом появились электрические проигрыватели, подключавшиеся к радиоприёмникам. Это был значительный рывок и по дизайну, и по качеству звучания. Соответственно пластинки стали пластмассовыми, тоньше и легче. Они назывались долгоиграющими, так как вмещали не одну, как раньше, песню, а целый десяток. Дыхание прогресса учащалось – появились радиолы, а потом очередное чудо – стереопроигрыватели. Хотя доступней всего, конечно, были магнитофонные записи – их тиражирование, бесконечное переписывание гарантировали свежую музыкальную информацию. О дисках поначалу никто и не мечтал. Но они появились, эти манящие НЛО, магические виниловые тарелки. Любимая музыка, совершенно другой уровень звучания, яркий глянец обложек – в общем, неизведанная доселе страна с названием в и н и л.

Фирменные диски радовали глаз даже химическим составом. Относиться к ним следовало церемониально. Плебейское хватание руками недопустимо! Нужно было нежно просунуть пальцы в сердцевину конверта и изящно извлечь диск, придерживая его по центру и с краю двумя пальцами. Затем насладиться гибкостью, зафиксировав в ладонях, пару раз качнуть – диск певуче прогибался (отечественные грампластинки этим свойством не обладали). Не выпуская из ладоней, осторожно поставить на проигрыватель, аккуратно опустить головку, и… прощай, разум! Естественно, удалив пыль велюровой тряпочкой, отрегулировав стробоскоп, антискатинг и прочие технические новшества, если таковые имелись. Пластинки требовали аккуратности, ведь они запиливались, появлялось потрескивание, а царапины и вовсе добивали. Конверты – тема особая: добротный картон, шикарное оформление. Двойные диски раскладывались, как альбомы. Отдельные концерты могли дополняться гламурными фотоприложениями. Масса информации: названия (иногда и тексты песен), кто на чём играет, где и когда записано. Фирменные лейблы рекординговых компаний типа CBS или EMI гарантировали отличное качество звука.

Со временем диски стали предметом коллекционирования, а значит и предметом купли-продажи (по-советски, спекуляцией или фарцовкой). Ближайшая музыкальная толкучка находилась в Киеве. Именно туда отправились Ронсон с Базелем. По возвращении моментально разнеслась сенсация: они привезли новейший, только что вышедший «Heart beat»[1]1
  Диска с таким названием не было. Есть диск «Unfinished Music#2 – Life With The Lion» (со всякими стонами и криками), на этом диске и есть пресловутая «Heart beat» (критич. комментарий В.Сардака).


[Закрыть], диск Джона Леннона, записанный с Йоко Оно (вообще-то супруга Леннона особого расположения не вызывала, предполагалось, она способствовала распаду «битлов» – вещь не простительная, а по части музыки Йоко вообще не принималась во внимание). Вот он, миг священнодействия! Торжественно разрезается тонкий целлофан, извлекается новёхонький диск, пробуется на прогиб. Зверь одобрительно покачивает головой, Вольф цокает языком и наполняет стаканы…

Легендарный британский квартет ушёл, громко хлопнув дверью с табличкой «Let It Be». Для нас это было горем, поэтому любая новая весточка от «Битлз» согревала сердце. Леннон после распада группы одарил поклонников своим «Imagine», и теперь мы ждали блестящего продолжения.

– Зверь, думаешь, этот диск вставит «Imagine»?

– Чуваки, это же Леннон!

Ронсон нервничает.

– Базель, не гони волну. Иди, ополосни руки.

Базель тушит сигарету и с ворчанием удаляется в ванную. Наконец ставится диск. Все в предвкушении. Долгое начало, тишина, и вот издалека накатывают гулкие мерные удары. Тух-тудух, тудух, тудух… Минута, вторая, третья… Ждём с радостным нетерпением. Зверь одобрительно покачивает головой, Вольф цокает языком и снова разливает… Удары всё громче.

– Кайф! Умеют душу потянуть. «Hey, Jude» – семь минут повторения в конце…

– Какие семь? Больше!

– Тише! Всё, поехали…

Звучит голос. Без инструментов. Только голос. И это не Леннон. Йоко Оно. То ли импровизация, то ли песню сама сочинила, но восторга не вызывает. Ждём Главного. Стук продолжается – догадываемся, стучит сердце. Мерно и глухо. С учётом продолжающегося дамского подвывания, надо думать сердце Йоко. Ронсон разглядывает обложку. «Heart beat». В переводе «Стук сердца». Картинка: Леннон выслушивает чей-то живот. Вот он и есть, стук сердца.

– Почему чей-то, ясно чей.

– Ну и чей?

– Йоко.

– Нет, не Йоко. А будущего ребёнка. Леннона-младшего.

На десятой минуте Базель тревожно предлагает.

– Давайте послушаем дальше.

Ронсон переставляет головку – иголка с визгом поехала в сторону.

– Диск запилишь!!!

Всё то же «тух-тудух». Тусовка переглядывается. Втыкается финал – никаких перемен. Ронсон останавливает процесс, закуривает и трагически произносит:

– Базель, по-моему, нас намахали!

Полсотни рублей за удары сердца и поскуливание Йоко Оно! А где же Леннон?! На толкучке говорили: вы охренеете! Действительно охренели, что и говорить… С горя послали гонца в близлежащий гастроном. А неделю спустя Рон-сон изловчился запаять утюгом фирменный конверт, отвезти на толкучку злополучный альбом и продать его за 55 целковых, компенсировав тем самым свои материальные и моральные издержки. (Кстати, Ронсон, прочитав этот фрагмент по Интернету, откликнулся из далёкой Австралии: «Очень хотелось бы вспомнить, как я потратил эту заработанную пятёрку!»). Счастливый новый обладатель «Heart beat»! Хотелось бы видеть выражение твоего лица под вышеупомянутый виниловый аккомпанемент!

А вот винницкая история. Местные фирмачи знали, как шокировать публику! Вечером на ярко освещённой части променадной стометровки появлялась четвёрка молодых парней с загадочным квадратом – диском «Please, Please Me». О пластинках «Битлз» народ, разумеется, слыхал, но чтобы увидеть собственными глазами… Заранее разыгрывалось право н е с т и диск под мышкой. Счастливый носитель битлового диска, ясное дело, имел неоспоримые преимущества при знакомстве с девчонками, а кроме всего прочего, мог даже дать посмотреть или – о чудо! – разрешить потрогать заветный картонный конверт! К самому диску допускались только избранные – члены компании. Или Витька Патефон – у него был «Revolver». Но Патефон свой диск на улицу не выносил, а втайне, закрывшись от всех, как скупой рыцарь, чахнул над собственным сокровищем.

Как-то компания заявилась на толкучку – необъятный базар под открытым небом. Разномастный торгующий люд веселил как мог диджей тех времён. Из алюминиевого колокола-громкоговорителя неслась советская эстрада и фольклор. Колян, парень у проигрывателя, судя по причёске, был свой – увидев «Please, Please Me», он взвыл от восторга. И тут хозяину диска пришла в голову идея.

– А слабт «битлов» крутануть на всю катушку?

Не зря говорят, хорошая инициатива наказуема. Сначала народ замер. Затем ошалело стал искать источник звука. А чего его искать, он на базаре единственный – вечевой колокол, мистически распевающий голосом Маккартни! Прогрессивные умы высказали предположение, что где-то выбросили в продажу «битлов», а значит, надо успеть. Не дремали и милиционеры. Обстановка возле музыкального киоска с зовущим колоколом становилась угрожающей. Битломаны едва успели забрать свой диск и раствориться в толпе, а вот звукооператору не повезло – уволили. Зато он месяц не высыхал от дурняковой выпивки и лихих рассказов о том, как реяло над барахолкой и всем беспросветным совком знамя «Битлз», и размахивал им не кто иной, как он, Колян. Жаль только, Пол не знает об этом…

Мы любили тусоваться в скверике напротив хрущёвки Ронсона. Центр города, рядом площадь с памятником вождю мирового пролетариата. Тенистая аллея из детства; роскошные дугообразные скамейки, на которых можно сидеть, стоять, лежать; редко включающийся фонтан; романтические ивы… (Сейчас всего этого нет – камень и асфальт.) Собирались под вечерок. Гвоздь программы – транзисторная радиола, работающая на батарейках. Качество звука оставляло желать лучшего, но сам факт – посреди сквера крутится фирменный диск – шокировал. Особенно, если винил не классический, чёрный, а разноцветный, весь в ярких разводах. Любимым диском был «Are you experienced?» Джими Хендрикса. Иногда слушали поляков: «Червони гитары», «Но То Цо», «Скальдове» и т. д. Польша вообще привлекала: во-первых, ближайшая заграница, во-вторых, хоть и соцлагерь, всё-таки ближе к фирмė, и музыка лучше, чем наш соцпоп. Везлись оттуда джинсы, рубашки с воротником-соплёй (удлинённый, закруглённый) и пуговицами в четыре удара (четыре дырочки вместо отечественных двух – Вольф, кстати, научился досверливать на застёжках родного текстиля две недостающие). В конце концов, самих поляков можно было узреть в живом виде, не то что мифических американцев или англичан. Этих только по телевизору. Польскую тему неутомимо продвигал один из завсегдатаев тусовки, интеллигентный и эстетствующий Гриша Немен. Аккуратная причёсочка (всегда!), шлифованные ногти, брючки, светлые тапочки. Курил исключительно «БТ», где брал – неизвестно. Поначалу все норовили стрельнуть у него закурить, однако осознав разорительность этого движения, Гриша подытожил:

– Ко мне за сигаретами не обращайтесь, я не могу курить, что попало. Каждый курит свои. Без обид.

Что интересно – все поняли, и никто не обижался. Гриша приносил польские диски. Его любимцем был Чеслав Немен (отсюда и кликуха). Самостоятельно освоив язык, он читал польские газеты, приносил из «Штандар Млодых» вырезки с музыкальными новостями и списками хит-парадов, учил меня правильно выговаривать текст песни «Анна Мария» («Червони гитары»). В хит-парадах как обычно лидировали «Битлз», мы были счастливы…

Прошло время. У Зверя закрутился виниловый «Pink Floyd». Их «Обратная сторона Луны» разбудила обратную сторону наших душ. Этот концерт знаменовал открытие новой вселенной, нового измерения и точки отсчёта. Даже оформление обложки было символичным: треугольная призма, преломляющая свет и рождающая спектральную полосу в абсолютной тьме космоса. Держа в руках чёрный конверт с пинкфлоидным треугольником, Зверь проводил ликбез:

– «Pink Floyd» не возникли из ничего. Потащитесь от Майкла Олдфилда, я его ухавал. Альбом «Tubular Bells» семьдесят второго года. Восемь месяцев он записывал его на студии, сам, без никого, лабая на всех инструментах…

Самую значительную коллекцию винила я восторженно созерцал у Игоря Данилишина в Тернополе. Он работал в интуристе, свободно говорил по-английски, слегка картавил. Абсолютный фанат музыки, знаток джаза и владелец бесконечных полок, до отказа забитых дисками. Он мог балдеть от матерщины Франка Заппы и прочих понятных только ему вещей, чем никогда не кичился. Рядом с Игорем чувствовал себя дилетантом, но одно нас роднило безоговорочно – любовь к хорошей музыке. У него я познакомился с Володей Сардаком, ещё одним фанатом джаза, чья коллекция тоже приводила в трепет.

Все империи рано или поздно рушатся. Данилишин уехал в Штаты, Володька – в Канаду, а с ними уехали их диски. Моя скромная виниловая коллекция тоже не избежала горькой участи. Из Вильнюса нагрянул Птицын, окинул критическим глазом десятка три бережно собранных мною экземпляров и вынес приговор: