Текст книги "Судьбы людские. Любимый Иркутск"

2. Анютины глазки. Первая любовь и последняя

Филипок. Посадка по весне

Филипок – так ласково звали Славу Филиппова друзья и подруги. Он был смешливым и озорным парнем. Но при этом среди бродовских слыл настоящим бойцом, бесстрашным и непримиримым к проявлению несправедливости. Бродом или Бродвеем молодежь называла главную улицу города Иркутска – улицу Карла Маркса. А до Октябрьской революции 1917 года, в царскую эпоху, она именовалась Большой улицей.

Во все времена на ней происходили замечательные мероприятия. Здесь праздновали различные значимые события. Здесь проходили массовые гулянья, многолюдные шествия. По будням и в выходные дни сюда приходили просто прогуляться – на других посмотреть, себя показать. Здесь вельможи чинно разгуливали с возлюбленными. На старинных фотографиях такие променажи выглядели особенно трогательно. Дамы в длинных платьях, в ажурных шляпках.

Наверное, были и другие персонажи, но в истории они не остались запечатленными на фото. Видать, не слишком презентабельными были их рожи и одеяния. Вот фотографы и не тратили на них драгоценные негативы. Зато расфуфыренные кавалеры имели очень важный вид. Кареты, запряженные лошадьми, казались верхом совершенства и изящества.

А теперь разные современные баламуты выгуливали своих телок, так называли легкодоступных девушек. Да еще влюбленные, нежно переглядываясь и робко держась за руки, прогуливались среди других людей, отдыхающих от работы, от борьбы за выполнение и перевыполнение планов советских пятилеток.

Набережная реки Ангары, названная в советские времена бульваром Гагарина, была еще одним местом культурного отдыха горожан. Здесь, в самом центре Иркутска, нередко проходили разборки, поскольку сталкивались разные люди с различными интересами, помыслами и устремлениями.

Славка Филиппов шел по Броду, непринужденно поглядывая по сторонам. Он никуда не торопился и никого не ожидал встретить. Девушки у него не было. Друзья отдыхали на острове Юность, который тоже находился в самом центре города. Рядом с началом улицы Карла Маркса была перемычка, которая перекрывала течение Ангары в узком месте и открывала доступ к водной прохладе некогда чистого и уютного залива, ставшего уже полуостровом Юность.

Но Филипок шел от «железки» (железнодорожного двора) совсем в другую сторону. Он с улицы 5-й Армии свернул влево, в сторону памятника Ленину. Хотел прошвырнуться с «бороды» на «лысину». Так в шутку называли маршрут с улицы Карла Маркса на улицу Ленина.

Внезапно из зарослей кустов, что со стороны газона возле драматического театра, донесся звук плача, или скорее всхлипывания. Этот звук был тихим и надрывным. В нем было столько горечи и боли. Слава остановился, прислушался и направился к источнику этих нечеловеческих страданий, казалось исходивших из раненого, разрывающегося сердца, захлебывающегося в эмоциях космического горя. Там он увидел полусидящую, опирающуюся одной рукой о грязную землю, молоденькую девушку.

Взгляд ее голубых глаз был стеклянным. Слезы беспрерывным ручейком струились, падая на обнаженную девичью грудь. От рыданий и спертого прерывистого дыхания грудь содрогалась в угасающем ритме. Казалось, что девушка была готова умереть, не сходя с этого места. Места насилия и надругательства над ней. Ее новенькое платьице было разодрано. Лицо в побоях. Из носа текла кровь. Кровь также была и на подоле истерзанного платья.

– Боже мой. Что случилось? Меня зовут Слава, можно просто Филипок. А как тебя зовут? – залепетал ошарашенный Филипок, обращаясь к насмерть перепуганной девушке.

Он поднял ее с земли. Поправил как мог то, что еще осталось от платья и могло прикрывать фигуру девушки. Накинул на ее плечи свой пиджак, обтер ее лицо от крови своей рубашкой и начал выслушивать рассказ бедолаги.

– Зовут меня Анюта, – девушка почувствовала заботу и тревогу за нее настоящего мужчины, который был готов оказать ей помощь, защитить. Она грустно улыбнулась. – Филипок звучит забавно.

– Это меня так кореша прозвали еще в детстве. Фамилия у меня Филиппов. Вот и прилипло прозвище на всю жизнь. А че, мне нравится. Совсем даже не обидно, – заулыбался Слава, разглядывая девушку. – А ты красивая, однако. Рассказывай, что случилось?

– Стыдно мне об этом говорить. Да ладно. Я приехала учиться в медицинский институт. Сама я из Тайшета, там живут родители и брат. Вот сегодня пошла погулять. Хотелось на бульваре Гагарина Ангарой полюбоваться. У нас тоже речка есть – Бирюса, только она не такая большая, но тоже очень красивая.

Но не дошла я, не успела. Возле драматического театра на меня налетели двое здоровенных парней, им помогали еще двое. Они меня потащили в кусты в палисадник. Я отбивалась, кричала, но никто не пришел мне на помощь, даже милицию не вызвали. От ударов кулаком в лицо я на какое-то время потеряла сознание.

Когда очнулась, то меня уже насиловали. Двое пацанов держали руки и зажимали рот, а двое верзил поочередно упражнялись внизу. Гады, сволочи.

Какой я теперь мужу достанусь? Что со мной будет? Ведь я была девственницей. Берегла себя для будущего любимого. А теперь позору не оберешься, – Анюта опять горько заплакала и прижалась к Славе.

«Что за народ такой? Моя хата с краю. Никто не вмешался, не спугнул хотя бы этих козлов вонючих», – подумал Филипок. А вслух произнес:

– Куда тебя, Анюта, проводить: в больницу, в милицию или еще куда?

– Не знаю я. В милицию не хочу, боюсь. Допросы, расспросы – это дополнительные унижения. Да и мужики в основном в милиции работают. Будут надо мной насмехаться.

Да и защитят-то они вряд ли. У тех гадов нож. Они когда меня волокли, им в левый бок под ребро упирались. Мол, будешь орать и сопротивляться, прирежем. Они ведь могут подкараулить меня на улице и убить. Таким терять нечего. А заступиться за меня в Иркутске некому. Да и в Тайшете тоже.

Даже мой родной брат издевался надо мной. Бил и даже пинал ногами, когда я была еще подростком. Одна боль мне от мужчин.

Слава, а проводи меня до общежития. Я там переоденусь. Девчонки-старшекурсницы меня осмотрят, помогут по медицинской части. Я тебе пиджак потом или сразу верну. Хорошо, Филипок?

– Хорошо. Пойдем, Анюта. Я тебя провожу и в обиду никому не дам. Не бойся, теперь у тебя есть защита. В моем лице.

При подходе к памятнику Ленина Анюта задрожала и, судорожно вцепившись в руку Славы, стала прятаться за его спину. Было видно, что она жутко напугана.

– Слава, это они, – еле вымолвила девушка, показывая взглядом на группу парней, вальяжно стоявших и о чем-то бурно разговаривавших на перекрестке двух главных улиц города.

– Ну ты, Анюта, говорила, что за тебя заступиться некому. Сейчас я не только заступлюсь, я отомщу за тебя этим мразям. Они долго будут помнить этот вечер. Подонки гребаные. Сейчас увидишь все своими глазами. Не бойся, ты со мной.

– Ребята, разговорчик имеется, – презрительно сплюнув через нижнюю губу, произнес Вячеслав, отпустив из своей ладони руку испуганной Анюты.

Парни опешили. Они вчетвером. Они не могли ожидать такой наглости от пацана, не отличавшегося большими габаритами. Двое насильников были аж на две головы выше Филипка. А двое их пособников («подсобных рабочих») были невысокими, но коренастыми.

Настроены они были круто и жестко. У одного из них в руках сверкнула финка. Атмосфера начала накаляться, как над вулканом, готовящимся к извержению лавы.

– А не пошел бы ты, шибздик, к такой-то матери? – язвительно ответил Филипку один из здоровяков и громогласно захохотал: – Гы-гы-гы. Гы-гы-гы.

«Так, до хлебальника я, пожалуй, не дотянусь. Длинные гаденыши. Тогда ловите, гады», – успел подумать Слава и мощнейшими ударами с двух ног попеременно нанес разящий урон противнику в нижнюю часть тела в область мошонки.

Сейчас бы это назвали запрещенным приемом кикбоксера или бойца ММА. А тогда Филипок просто применил навыки отличного футболиста. Только предметом удара был не мяч, а похотливое плотское естество негодяев насильников. Гол надо было забивать однозначно. Если промахнешься, тебя самого могут забить до смерти.

Послышался страшный скрежет разрывающейся на части биомассы единственной извилины (органа мышления) этих криминальных индивидов. Ужасающие вопли сотрясли округу.

Даже голуби, восседавшие и гадившие на голову вождя мирового пролетариата, испуганно вспорхнули, оставив памятник наедине со стонами, взорвавшими всю округу.

Оба амбала скрючились, забившись в конвульсиях. Тут-то их челюсти оказались в зоне досягаемости кулаков Вячеслава. Последовавшие молниеносные удары с обеих рук и скрежет сломанных челюстей завершили акт возмездия.

Два парня, совсем еще недавно издевавшиеся над Анютой, уже поверженными и почти бездыханными лежали у ног девушки.

Филипок, улыбаясь от азарта и успеха, обернулся в сторону девушки. Его глаза кричали:

«Зло не должно оставаться безнаказанным. Вот, смотри, Анюта, смотри, я отомстил за тебя. Враг повержен».

Девушка была близка к шоковому состоянию от ужаса, но ее глаза были переполнены благодарностью этому почти незнакомому парню, бесстрашно вставшему на ее защиту.

В этот момент последовал удар ножа в спину Славы, отвлекшегося от поединка всего на долю секунды. Филипок вскрикнул.

Затем он, обернувшись, как вертушка, к которой был привязан кузнечный молот, сокрушительным ураганом ударов уложил на асфальт, рядышком с их хозяевами, оставшихся двух противников.

Как выяснилось позже, рана у Филипка оказалась неопасной. Нападавший парень, с ножом в руке, упал плашмя. Рожа агрессора со всего маха врезалась в дорожное полотно улицы, окрасив его красной жижей. Слава в горячке выхватил нож из руки своего несостоявшегося убийцы. И всадил ему в ягодицу.

Рукоятка ножа заиграла, завибрировала. Сегодня, наконец-то, нож нашел себе достойные ножны – футляр для безопасного хранения. А что, в этой жопе ему и место…

Сизые облака играли в закатных лучах солнца. Казалось, что они тоже ликовали победе добра над злом. Они радовались, глядя на Филипка, и грустили, переживая за Анюту. Им с высоты видно далеко, но они не смогли предупредить нашего молодого человека о надвигающейся опасности. Хотя очень старались. Облака закручивались в вихре, потом опускались низко к земле и стремительно взлетали вверх. Они становились темнее и темнее. Они уже совсем почернели. Казалось, что облака с тревогой кричали парню:

«Филипок, берегись! Славка, спасайся! Убега-а-ай».

Но наш молодой боец ничего не слышал. Он любовался Анютиными глазками. Они уже не были теми стеклянными, которые он увидел в первое мгновение их встречи. Ее глаза светились в этой опускающейся темноте синими сапфирными лучами. Их свет преломлялся в сознании нашего героя всеми цветами радуги, согревая и лаская его взволнованное юношеское непорочное сердце.

«Какие же они, эти глаза, прекрасные и добрые, – думал, восхищаясь их красотой, Филипок. – Какая необыкновенная эта девушка Анюта. Я без нее, кажется, уже не смогу жить. Да, да, не смогу, не смогу!»

Чувство притяжения и любви стало вытеснять в его мыслях ощущения сострадания и жалости к этой безвинной и недавно еще беззащитной девчонке. Он стал ощущать непреодолимое влечение к своей новой знакомой. Только эти светлые силы притяжения внезапно встретили сопротивление, жесткое и грубое противодействие.

С четырех сторон, и по «бороде», и по «лысине», к месту события подъехало четыре милицейских воронка. Славке выкручивали руки, его душили крепким хватом сзади. Потом повалили на асфальт и заковали в наручники.

Анюта кричала:

– Отпустите его, я не позволю, не отдам…

Хотя Слава не оказывал сопротивления милиции, его несколько раз пнули в живот и по печени и забросили в клетку автомобиля, предназначенную для бандитов, жуликов и других арестантов. Немудрено, но по сложившейся на местности обстановке и по всем приметам именно он больше напоминал бандита. Рубаха Филипка была вся в крови.

Откуда им знать, что это была кровь Анюты. У Славки не было носового платка, и разбитый нос и лицо девушки он бережно обтирал своей рубахой, которую потом просто застегнул, отдав пиджак Анюте. Но милиционеры этого знать не могли. Они видели только кровь на асфальте, кровь на рубахе, плюс четыре лежащих тела с ножом, воткнутым в задницу одного из них.

Картина вполне однозначная. Пазлы сложились так: доблестные охранники порядка по сигналу внимательных и бдительных граждан обезвредили и задержали вооруженного и опасного преступника.

Девушку прогнали. Четверых пострадавших на машинах скорой помощи увезли в Третью кировскую больницу, в травматологию, что возле Центрального рынка. Там всегда принимали раненых, переломанных, искалеченных и побитых граждан.

В Кировском РОВД дежурный следователь, майор Злобин, похвалил сотрудников милиции за задержание преступника. Разбираться долго он не стал. Показаниям Вячеслава, что тот защищал девушку, он не поверил. Девушки-то нет, значит, и не защищал никого.

Разыскивать свидетельницу происшествия он тоже заморачиваться не стал. Зачем ему суетиться? Лишняя это работа, что, ему больше делать нечего, что ли? План надо выполнять.

«Если сама придет, буду вынужден допросить. А так…» – думал доблестный майор милиции, а по сути, бездушный чинуша.

Недавно Кировский районный отдел милиции подвергли жесткой критике, что в нынешнем году раскрываемость преступлений по статье «хулиганство» ниже на двадцать восемь процентов, чем за аналогичный период прошлого года. Стало быть, нужно для поправки показателей статистики посадить вполне определенное количество хулиганов.

Виноват человек или нет, большого значения не имеет. В суде тоже к этому вопросу относились философски: дыма без огня не бывает, раз попался, значит, виноват. Такая порочная система работы и оценки результатов деятельности правоохранительных органов имеет место и по сей день. Отсюда и следует другая статистика, что по тюрьмам и по зонам парятся без вины виноватыми до пятидесяти процентов «сидельцев».

Анюта если бы знала, то обязательно бы пришла в милицию выручать Филипка. Но не срослось… При ознакомлении Вячеслава с обвинительным заключением в кабинете следователя Злобина зазвонил телефон.

– Алло, это из третьей кировской больницы по делу Филиппова.

– А, понял. Как там пострадавшие от рук преступника себя чувствуют? Все живы остались или как?

– У двоих половые органы отбиты. Все хозяйство аж фиолетового цвета. Говорили про них, что, типа, они насильники. Вот и получили по заслугам…

– Нуихерсними, – скороговоркой протрещал Злобин.

– Он-то с ними, но по назначению уже вряд ли понадобится. Разве что писать, и то с трудом, через катетер. Челюсти еще у всех четверых сломаны. Да сотрясение мозгов вдобавок ко всему и кровопотеря, небольшая, но все же…

– Нуихерсними, – снова, но уже многозначительно, процедил сквозь зубы Злобин, всем своим видом дистанционно показывая, что разговор закончен.

Суд был скорым. Славе дали шесть лет заключения в колонии. Судья, расфуфыренная тетка, Славкины доводы и не слушала. У нее, разведенки, вечером было свидание с возлюбленным.

Он работник системы, следователь. Надо успеть к парикмахеру сходить. Прическу, маникюр сделать, потом рожу накрасить. А то ведь он может свое кобелиное внимание на молодую секретаршу переключить.

Вон как он заглядывает в вырез ее платья, на томно вздымающиеся при дыхании груди. Да на длинные ножки, когда та идет, покачивая телесами. Это ж надо так, все мужики – кобели.

«Блин, сколько раз ей говорила, что на работу надо ходить в закупоренном виде, ничего такого не выпячивая», – сердито думала судья о своем, наболевшем и злободневном.

Когда ей слушать доводы арестанта, не до него ей. Это все рутина повседневной работы. А ее личная жизнь важнее всего. Годы-то уходят, можно остаться одинокой и никому не нужной.

А Славкина мама, Вера Ивановна, в стареньком платье и черном платочке, проплакала, затравленно сидя на лавочке на всех судебных заседаниях. Она, простая труженица, батрачившая всю свою жизнь на швейной фабрике, растила сына в одиночку, без мужа, стойко перенося все лишения. Очень хотела, старалась, чтобы мальчик стал хорошим человеком. Он и был смелым, неравнодушным и справедливым. Иначе не сидел бы здесь на скамье подсудимых, вступившись за беззащитную девушку. Мама все никак не могла понять, за что же судят сына.

«Так, как он, поступил бы любой настоящий мужик, – думала убитая горем простая русская женщина. – Как же так? Что же это такое?»

– Сыночек мой дорогой. Я буду ждать тебя. Я всегда с тобой, мой любимый, мой единственный, – плача, причитала мама, выслушивая суровый и, по существу, несправедливый и неправосудный приговор.

А зона строгая

Вот этап доставил нашего Вячеслава на железнодорожный вокзал города Тулуна. Этот город в 380 километрах от Иркутска славился наличием многочисленных исправительно-трудовых колоний. Угрюмые охранники затолкали прибывших в автозаки, и понеслась жизнь осужденных ребят на новом месте, вдали от родных, вдали от друзей.

Начальник колонии, пожилой полковник Федоренко, после карантина поприветствовал прибывших зэков. Рассказал о распорядке в колонии, предостерег от необдуманных и противоправных действий.

Зэков развели по баракам. Филипок попал в барак, или его еще называли отряд, под номером двенадцать. Вот он переступил порог нового незнакомого мира. К нему тут же подбежал шустрый пацан из сидельцев и вкрадчиво, участливо спросил:

– Что, мать продашь или в задницу дашь?

– Мать не продается, жопа не дается, – отчеканил в ответ Слава.

Он был научен премудростям так называемой тюремной прописки еще во время предварительного заключения, когда ожидал завершения следствия в иркутском «белом лебеде». Там Филипка зауважали сокамерники за его крутой нрав и лютую ненависть к несправедливости.

Статью свою в делюге Слава заработал кулаками. Бил насильников и их пособников. А это по любым понятиям дело правильное, мужицкое.

– Тебе привет от Прасковьи Федоровны передали (тюр. жарг.: привет от параши).

– Что будешь кушать – мыло со стола или хлеб с параши? – все никак не мог угомониться самозваный проверяющий.

– Ссу стоя, сру сидя. Стол не мыльница, параша не хлебница, – снова непринужденно, но четко ответил Вячеслав.

– Угомонись, шустрик, – грубо окрикнул пытливого зэка Хриплый – смотрящий по бараку. – Это Филипок. Он мужик правильный. Хоть и первоходок, но законы наши уже знает. Мне о нем вчера маляву (письмо) прислали.

Исторически сам обряд прописки возник в тридцатых годах прошлого столетия и применялся для того, чтобы выяснить, что из себя представляет вновь прибывший зэк.

В результате прописки, как правило, пришельцу присваивалась масть мужика, но в отдельных случаях он мог попасть в немилость и стать «обиженным» или «опущенным».

Итак, прописка пройдена. Начали течь резиновые дни. Шконка (кровать), подъем, перекличка, зарядка. Потом завтрак, работа в промзоне, отбой, сон. Опытные сидельцы считали, что режим в колонии достаточно спокойный. «Хозяин» Сергей Анатольевич Федоренко был уравновешенным и справедливым. Может, поэтому вертухаи, дубаки и пупкари (охрана и сотрудники колонии) не лютовали. А зэки жили, типа, как в санатории, если можно так выразиться. Ну это, конечно, если есть с чем сравнивать.

В обычных развлечениях заключенных не ограничивали. Правда, оно было всего одно – телевизор. Он был как островок свободы. Из него получали новостные сообщения, смотрели фильмы. В общем, принимали информацию из внешнего, свободного мира через этот ящик.

Но было и еще одно развлечение – это общение по переписке с «заочницами». Но об этом чуть позже. А сейчас про жизнь в зоне, которая резко изменилась после трех лет отсидки Вячеслава. А изменилась она по двум важным параметрам: ужесточился режим, и Славка влюбился в загадочную «заоху». Дело было так.

В колонию пришел новый заместитель по оперативной работе – Плешивцев Аркадий Гедеонович, был он худощавым дрищем. Имел крысиное лицо, вернее рожу. Его худосочное тело было вертким, а все ужимки, в отсутствие начальника колонии, были наполеоновскими. При «хозяине» колонии Федоренко он был раболепствующим и заискивающим служакой.

Казалось, что он всячески хотел угодить Сергею Анатольевичу. А на самом деле за спиной шефа он тайно писал на него разные пасквили вышестоящему начальству в Иркутск. Главной целью Плешивого, так прозвали его зэки, было подсидеть Федоренко и стать «хозяином» или, на крайняк, перевестись в Иркутск и стать главнюком, курирующим зоны.

Для реализации своих корыстных планов он открыл новое направление в деятельности исправительно-трудового учреждения, нелегально конечно.

В колонию зачастил следователь из областного управления внутренних дел по фамилии Курочкин. Внешне они с Плешивым были похожи как два брата. И оба были мерзкими и жутко страшными для беззащитных перед ними зэков. В результате, в Иркутской области резко пошла в гору раскрываемость «висяков» – давних преступлений, которые оставались долгое время нераскрытыми.

А делалось это незамысловатым образом. В зоне находили добровольцев из числа подонков, которые за послабление по отношению к ним режима содержания шли на беспредел. Они прессовали зэков, подвернувшихся им под руку. В результате зверских побоев и издевательств многие не выдерживали, становясь «цыплятами» Курочкина, брали на себя чужие давние преступления, которых не совершали. Срабатывал список следователя Курочкина.

Признаваясь в чужих грехах, они наматывали себе дополнительный срок. Впрочем, чему многие были рады. Ведь они отвязывались от систематических побоев и истязаний, которые были невыносимыми. А «труженики» -прессовщики взамен получали алкоголь, дурь и удовлетворение некоторых других нехитрых потребностей. А как иначе, труд-то не из легких.

Плешивый держал свое слово, поощрял иуд. Зэки боялись выходить на территорию колонии, из промзоны сразу старались попасть в свой отряд. В отряде сто человек, туда соваться беспредельщикам опасно. Можно и на заточку нарваться.

Особенно отличались в этих «раскрытиях» преступлений матерые зэки – Копченый и Соленый. Сами по себе они были ничем не примечательными людишками с невысоким уровнем интеллекта. Главными их чертами были жадность, подлость и тщеславие. С ними невозможно было вести диалог ни о чем. Их ограниченность была такой же яркой, как гений и талант Эйнштейна. Их жадность была безграничной, как сама Вселенная.

Сумел как-то Плешивый рассмотреть в этих биологических субстанциях необходимое ему применение для собственного возможного продвижения по службе. Он, как заместитель по оперативной работе, обладал огромной властью над сидельцами и стремился ее использовать сполна, в первую очередь в своих корыстных интересах.

Так бывает. Пацан, который в детстве получал щелбаны да пендели за свою никчемность, трусость и подлость, получив образование и власть, став начальником, отыгрывался на людях. Они все были ему ненавистны. Он мстил за унижения, полученные в детстве, юности и студенчестве. Именно такими и были Плешивцев и его коллега – следователь Курочкин.

Однажды в столовке к Филипку подкатил Копченый.

– Слышь, пацан, базар к тебе имеется. Перетереть одну тему надо. Мы с Соленым хотим обкашлять с тобой возможное сотрудничество. С нами, крутыми зэками, будешь работать – будет тебе щастье, и даже с бабами перепих устроить могем. Истосковался, небось, по бабскому-то теплу, – сказал Копченый и скабрезно загыгыкал, сверля своим взглядом Вячеслава.

– Не на того нарвался, Копченый. Ты хуже пидора. Я тебе руки не подам. Для меня это стремно. Помогать тебе в твоих грязных делах и стать ментовским холуем – никогда. Катись от меня куда подальше, – сверкнув глазами, презрительно произнес Слава и показал ему оскорбительный и унижающий жест.

Слова молодого зэка обожгли блатаря, как огненная лава извергающегося вулкана. Он покраснел, позеленел, но ответить не посмел. Струсил. У Филипка был такой угрожающий вид, что казалось, он порвет сейчас на части собеседника, как «Тузик грелку». Копченый отступил, но затаенная злоба стала сверлить и разъедать уркагана. Он уже не мог спокойно спать. Испортился аппетит.

Случай для отмщения вскоре подвернулся. На очередной разнарядке в кабинете у подполковника Плешивцева, где рассматривалась фабрикация признаний для раскрытия преступлений, Копченый сделал деловое предложение по новой теме раскрытия мокрухи:

– Есть тут один зеленый огурчик, Филипком кличут. Ему и надо подвесить иркутскую поножовщину пятилетней давности, которую предложил раскрутить и раскрыть Курочкин. У него и статья подходит. За подобное художество он срок и мотает.

– Ну хорошо. Завтра я его в карцер прикажу закинуть. Дальше вы уже действуйте сами. Чтобы послезавтра у меня на столе было чистосердечное признание от Филиппова.

Я обещал следователю Курочкину, что все будет сделано. Если не сделаете как надо, я вас самих сгною. Будете просить о смерти. Такую жизнь я вам устрою, что ад покажется раем. Сами напросились. А сейчас пошли вон. Уже больше трех дел за вами нераскрытых по согласованному графику числится в этом месяце. – Я что, трепачом должен выглядеть перед Иркутском? – гневно заорал заместитель начальника колонии Плешивый и затопал своими кривыми ножками. – Вон отсюда, гады. Работать разучились! Размажу! Сгною! Уничтожу!

В тридцатиградусный мороз Славка возвращался из столовки в отряд. Навстречу ему, откуда ни возьмись, выскочил ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) майор Буш.

– Заключенный Филиппов, почему не по форме одеты?! Мать вашу так! Безобразие. Нарушаем, значит. Совсем уже оборзел!

– Виноват, гражданин начальник, я у шапки-ушанки уши опустил, чтобы свои не отморозить, – отчитался наш зэк.

– Я, плять, тебе сейчас яйца отморожу, жопу опущу. Почему нарушаем форму одежды? Опускать уши у шапки-ушанки не положено! Распорядок нарушать не позволю!

– Так ведь холодно, гражданин начальник.

– Пятнадцать суток тебе карцера, понял? Там погреешься, – ухмыльнулся ДПНК. – Ты у меня еще попляшешь, гаденыш.

– Понял, гражданин начальник, – отчеканил Филипок.

Так Славка загремел в ШИЗО.

Примечание: ШИЗО – штрафной изолятор; ПКТ, бур – помещение камерного типа, или, по-старому, барак усиленного режима; СУС – строгие условия содержания; ЕПКТ – единое помещение камерного типа, или попросту карцер; кича – так называют тюрьму в тюрьме, это темница, маленькое неотапливаемое помещение.

Здесь Филипку предстояло провести пятнадцать суток. Ужаснее ситуацию представить сложно. Особенно если вспомнить о кольщиках, которые должны были выбить необходимые признания из невиновного и ничего не подозревающего зэка.

Бушлат и шапку у Славки охрана отобрала при входе в карцер. Зачем? Да просто издевались быдлаки-вертухаи, получившие власть над людьми, поступив на службу в систему ИТК на зону. А может быть, это сделали намеренно для того, чтобы зэк стал посговорчивее и быстрее сломался. Сейчас уже не узнаешь.

А тогда продрогший и замерзающий Славка, покрываясь инеем, сидел на корточках и желал только одного – уснуть и не проснуться.

Его, общительного и жизнерадостного парня, колония со своими тотальными, серьезными, порой бесчеловечными ограничениями надломила, но еще не сломала. Он долго не мог смириться с тем, что сидит из-за уродов, насильников.

Он защищался сам от ножа и защищал поруганную честь безвинной и беззащитной девушки. Он не сделал ничего такого, за что могло бы быть стыдно. Он был и оставался настоящим мужиком. Он стойко переносил все тяготы и лишения жизни на зоне. Славка любил жизнь, но сейчас он понимал, что никому он не нужен. Только маме.

В его сознании всплыли слова старинной песни «Бежал бродяга с Сахалина», которую он слышал в исполнении бабушек, когда маленьким отдыхал в деревне.

У этих бабушек с Великой Отечественной войны не вернулись сыновья. Воспоминания о своих любимых и дорогих мальчиках, своих кровиночках, вселенской тоской и печалью окрашивались в интонациях распеваемой песни.

Эти незамысловатые и в то же время мудрые слова врезались в его детскую память.

Они, как струйки чистой родниковой воды, зажурчали в его угасающем от мороза сознании. Они на каком-то энергетическом тонком уровне побуждали его еще сильнее любить свою маму, свою самую дорогую женщину.

 
Глухой, неведомой тайгой,
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Шумит, бушует непогода,
Далек, далек бродяги путь.
Укрой, тайга, его, глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Укрой, тайга, его, глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Там, далеко за темным бором,
Оставил родину свою,
Оставил мать свою родную,
Детей и милую жену.
Оставил мать свою родную,
Детей и милую жену.
Умру, в чужой земле зароют,
Заплачет маменька моя.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда.
 

Не было у Филипка жены. Да и женщин он еще по-настоящему и не знал. Он всего один раз был близок с девчонкой. Но так неумело. Получился форменный конфуз, из-за которого он долго и искренне переживал. Все это произошло, когда Славка, ученик 10 класса школы №15 г. Иркутска, провожал домой девчонку – отличницу из параллельного класса. Вечерний Иркутск был прекрасен.

Кругом зеленело. В кронах деревьев какие-то птички вили гнезда. Они готовились к выводу своего потомства. Они заботились о продолжении жизни, продолжении своего рода. Их голоса с высоты звучали трепетно и звонко. Казалось, что они призывали к такому же процессу всю окружающую природу, все живое и неживое.

– Размножайтесь, любите друг друга, – кричали они.

И природа откликалась раскатистыми звуками грома ранней июньской грозы. Мимо пробегали стаи собак. У них была свадебная церемония. Кобели тяжело дышали, высунув языки, семеня за неуклюжей невестой.

Каждый из них хотел по зову природы спариться с маленькой и облезлой сучкой. А она, прижав хвост, бежала прочь. Наверное, в этой стае для нее не было подходящего «любимого мужчины».

Но, так или иначе, этот настрой передался Славе и его спутнице Ирине. Они долго целовались и обжимались в темном подъезде. Лампочки давно перегорели, их никто не спешил заменить на работоспособные.

А нашим ребятам это было на руку. Темнота – друг молодежи! Когда накал страстей начал доходить до кипения, Ирина как бы случайно толкнула дверь в подвал. Дверь заговорщицки заскрипела и отворила для наших героев загадочное пространство для любви, пахнущее гниющей картошкой из кладовых и вековой пылью подземелья. Ирина судорожно сбрасывала с себя одежду.

Потом она дрожащими руками стала расстегивать ширинку брюк Филипка. Очумевший Славка щупал девичью грудь. Он не мог насладиться ее свежестью и упругостью. И вот его мужская гордость, напряженная, как канат буксира, в нежных девичьих руках. Ирина трогает этот неведомый ей ранее предмет. Она исследует его своими любознательными пальчиками.