Текст книги "Судьбы людские. Любимый Иркутск"

Экскурсия в глубину веков

Толик Тит начал говорить. И тут волшебный калейдоскоп стал открывать новые для нас грани древних времен. Мы стали погружаться в далекое прошлое.

– Человек в начале своего развития был стадным существом. Как и у животных, у людей в стаде не было таких проявлений, как стыд. Все ходили голыми и спаривались кто с кем захочет.

Дети в стадах были общими. Общими были и все женщины. Потом отношения усложнялись. Сначала женщины становились собственностью одного стада, а не всех подряд. Потом они стали принадлежать одному племени. Тогда-то и появилось понятие ревности. Это если женщина отдавалась представителю другого племени. Только спустя много времени женщина стала принадлежать одному мужчине – с появлением понятия близкого к современному пониманию слова «семья».

При этом женщине уже не дозволялось спать с другими мужчинами. А право первой брачной ночи могло быть не у мужа, а у вожака племени или религиозного лидера.

С развитием культуры взаимоотношения между полами усложнялись. Проституция – это феномен, присущий исключительно человеческой расе. У животных проституции не было и нет.

Во время повествования машина времени переносила собеседников в древние времена уже не мысленно, а реально…

Мимо пивного ларька пробегали первобытные обнаженные люди. Некоторые из них были воинственными, с первичными орудиями убийства в руках – дубинами и палками с острыми каменными наконечниками.

Они зыркали глазами вокруг, искали свою жертву. Найдя древнюю женщину, древние охотники совершали быстротечные половые акты. Их лица на некоторое время становились добрыми. Потом они, злобно гикая, неслись в погоню за мамонтом, убегающим в сторону будущего железнодорожного вокзала.

Наш Толик по кличке Мамонт начинал переживать за свою шкуру. Но древние охотники его не замечали или не хотели видеть.

А наш Толик Тит продолжал свой рассказ.

А калейдоскоп времени начинал показывать древних поэтов. Они в своих белых ниспадающих одеяниях читали стихи.

Их тоже увлекала тема взаимоотношения полов.

Вот римский поэт Лукреций (I в. до н. э.) произносит:

Люди еще не умели с огнем обращаться, и шкуры,

Снятые с диких зверей, не служили одеждой их телу;

В рощах, в лесах или в горных они обитали пещерах

И укрывали в кустах свои заскорузлые члены,

Ежели их застигали дожди или ветра порывы.

Общего блага они не блюли, и в сношениях взаимных

Были обычаи им и законы совсем неизвестны.

Всякий, добыча кому попадалась, ее произвольно

Брал себе сам, о себе лишь одном постоянно заботясь.

И сочетала в лесах тела влюбленных Венера.

Женщин склоняла к любви либо страсть обоюдная, либо

Грубая сила мужчин и ничем неуемная похоть,

Или же плата такая, как желуди, ягоды, груши.

Книга пятая, дидактическое стихотворение «О природе вещей»

Поэт повествует о диком человеке, лишенном культуры, но также говорит и о зарождении духовных качеств, кроме полового влечения – либидо, упоминает еще и душевную склонность – купидо, намекает на зачатки проституции, продажную любовь.

Другой древнеримский поэт Гораций (65—8 гг. до н. э.) говорит в своей Книге 1, сатире 3-ей о более сильном победителе в борьбе за половое наслаждение, убивавшем всех остальных:

…Но смертью те погибали безвестной, которых

При беспорядочном и скотском утолении страсти

Сильный так убивал, как бык это делает в стаде.

При этом мимо ларька продолжали пробегать первобытные охотники в поисках наслаждения, разыскивая прекрасных дам для спаривания.

– Эй, люди милые, дяденьки первобытненькие, мы тут с пацанами пивко посасываем. Пожалуйста, не нападайте на нас. Ваши телки нас не интересуют, – кричал Толик Мамонт приблизившимся двум древним бугаям со стоячими репродуктивными орудиями труда.

Витька Седой сидел и молчал, сжимая свои двухпудовые кулаки.

– Ой, он че-то внимательно на нас смотрит, – забеспокоился Валерка Грек, указывая пальцем на одного из обнаглевших аборигенов из каменного века, стоящих неподалеку.

Причем стояли не только они, но и у них.

– Не, Валерка, это они на двух пацанов, что сидят на соседней лавочке, глазеют, – предположил Мамонт.

– Пацаны, давайте к нам подсаживайтесь. Вместе отбиваться будет сподручнее, – предложил соседям Грек.

Парни подсели на нашу лавочку. Они были не на шутку встревожены.

– Сивый, – представился один из парней. – А это Овидий, мой кореш, – показал он пальцем на долговязого очкарика, своего спутника и собутыльника.

– Здорово, Публий Овидий Назон, ты че, поэт древнеримский из 18 г. до н. э.? – спросил пацана Тит, назвав полное имя известного литератора древности.

– Не, я просто очень умный. Вот мне такое погоняло и прилепили, – засуетился пацан. – Вообще-то я Гришка Распутин. Ну, тезка того самого Григория, что при императоре Николае II был.

– А ты, значит, сейчас при Сивом. По морде видно, что он, Сивый, авторитет нешуточный. Ты его пресс-секретарь и визирь, значится, – заинтересовались наши ребята.

– Ну, вроде того, значится так, если хотите, – ответил Гришка-Овидий.

– Жаль, я думал о бессмертных поэмах побазарим: «О метаморфозах», «О науке любви», о «Любовных элегиях» и о «Скорбных элегиях». Они ведь нашего великого поэта Александра Сергеевича Пушкина вдохновили на творчество. Не судьба, значится, не судьба, – разочарованно произнес Толик Тит.

Овидий интеллигентно пил пиво. Мизинчик его руки при этом был оттопырен в сторону и не касался пивной кружки. Рядом лежала обглоданная вяленая рыбешка. Выглядело это забавно.

– Вы, парни, этих первобытных охотников не бойтесь. Они на вас если и смотрят, то просто так, без сексуальных заморочек. Если бы была опасность, Сивый бы их живо замочил. Он всегда с собой «волыну» носит. Пистолет Макарова у ментов стырил, и патронов у него море.

– Вот, если бы были времена Нерона, римского императора, тады ой… Он правил с 54 по 68 гг. н. э. и известен в связи с разными деяниями. При этом ни одного хорошего не было. В шестнадцать лет вступил он на престол. Поджег Рим и любовался со стороны пожарищем, играя на лире, декламируя свои стихи. Потом обвинил в поджоге христиан и жестоко их преследовал.

Сивый его называет дырявым. Нерона ненавидели, но кто-то после его смерти до сих пор на могилу все время приносит цветы. Странно вроде бы, – продолжил Гришка Овидий.

Первобытные мужики, стоя в сторонке, выслушав такое повествование, смачно сплюнули на землю и, грязно, по-каменновековски выматерившись, пошли прочь. Им баб нужно было, они ведь настоящими мужиками были, а не какими-нибудь там пидорами Неронами.

– Слышь, Овидий, Гришка Распутин, ты нахер тут педерастический разговор завел, интеллигент сраный? Мы о бабах базар начали. Давай че-нить про женский пол заверни интересненького. Или ты баб и не щупал еще, только по телику видел? – подначивал Овидия Валерка Грек.

– Как некрасиво вы говорите, однако. Переходить на личности, да еще об интимном и сокровенном, как-то неприлично получается, – обиделся Овидий.

– Есть тема, надо обсудить в своей среде – пацанской. Нечего тута жеманиться, как целка. Или тебе втихушку дрочить, да мастурбировать нравица, фитиль ты долговязый? – отбрил парня Витька Макар.

– Извините, конечно, я немного погорячился. Это, наверное, оттого, что я себе позволил сегодня немного выпить. Ведь пиво, по определению, алкогольный напиток, который дурманит сознание и кружит голову, – начал оправдываться Овидий.

– А ты, философ, не позволишь ли себе немного облегчиться, отлить избыточное давление, произведенное пивом на мочевой пузырь? – спросил Овидия Валерка Грек. – Пойдем в кустики, отольем, я тебе тему по сексуальному базару отфильтрую.

– Вы только смотрите внимательно, чтобы в кустах к вам Нерон какой-нибудь не пристроился, а то кастрирует и возьмет в жены, – заржали пацаны вслед уходящим в кусты парням.

Назад в темную Россию

– Вот мне Валерка Грек сказал, что про Россию надо говорить больше, а то про древних греков да римлян. Короче, я фильтрую свой базар по светлейшему указанию Грека современного, – заулыбался Овидий после возвращения из кустов.

Гришка Овидий начал вещать, и калейдоскоп времени повернулся к нам очередной своей исторической гранью, погружая в реалии того далекого времени.

– Как просвещение, так и мерзость разная шли в Россию с запада. Многое приживалось. Что-то нет. Сначала в дремучую Европу уехала наша русская женщина. Если конкретнее, то примерно в 1050 году во Францию, чтобы стать женой французского короля Генриха I и королевой Франции, прибыла наша образованная и просвещенная красавица Анна – дочь Ярослава Мудрого.

Тогдашняя Россия была грамотной и просвещенной. Есть свидетельства, что даже крестьяне были грамотными, переписывались между собой. Такие артефакты сохранились.

А многие из французской королевской семьи и ее окружения тогда были безграмотными. Они даже мыться не умели. Ходили вонючими и грязными. Анна их многому научила. И грамоте, и личной гигиене. С тех пор в Европе наметился прогресс. Заметьте, благодаря русской княгине. А потом, развиваясь во всех своих проявлениях, этот прогресс водоворотом вернулся, ворвавшись в нашу Россию, которая в силу сложившихся исторических обстоятельств стала сильно отставать от западной культуры и в промышленном развитии тоже. Потому что было уничтожено большое количество просвещенных людей, руководствовавшихся ведами.

Вот и пришли к нам вместе с прогрессом и европейские разные издержки. Да и грязь всякая – содомия.

– Интересно базаришь, однако. Умный ты шибко, это правда. Только че тебя на нетрадиционный трах несет? Ты че, приверженец голубизны или розового стиля? Давай лучше о нормальных отношениях побазарь. Это приятнее для пацанского слуха будет, – прервал повествование Овидия-Гришки Витька Макар.

– Я уже говорил ранее, – продолжил свою речь Овидий, – что именно с запада к нам на Русь приходили новые веяния. Вот и проституция к нам пришла оттуда. Как следует из работы немецкого исследователя истории проституции Иоганна Блоха, переведенной с немецкого языка и изданной в Санкт-Петербурге в 1913 году: «Рядом с высшей культурой, с быстро прогрессирующей цивилизацией, с ростом духовного развития отдельных личностей проституция представляет архаически примитивное явление, в котором ясно заметны остатки свободной и необузданной жизни первобытного человечества, находившейся под исключительным влиянием инстинкта – той элементарной сексуальности, которую Платон (428—348 гг. до н. э.) обозначил как вечно живое „животное в человеке“, не зависимое от культуры и духовного развития».

Средневековые проститутки обычно вечером ждали своих клиентов у колодца. Туда шли мужчины, чтобы утолить свою жажду. Но не только испить водицы, но и насладиться плодами продажной любви. Навещали это вечернее место и обычные, вполне приличные женщины, чтобы подцепить себе любовника, пока муж в отъезде или на войне.

Были для любовных утех хижины, располагались они вдоль дорог. Их именовали в Европе как borde, бордели по-нашему. Это все – и богатство, и стремность во взаимоотношениях, сложившихся в европейской части континента, перекочевало к нам.

До этого явной проституции в России не было никогда, но тайные ее формы были. В 1649 году царь Алексей Михайлович попытался убрать блядей с улицы, но у него не получилось. Есть спрос, предложение будет завсегда.

Пытались бороться с этим постыдным явлением и Петр I (он даже запрещал лечить солдат в полках от венерических болезней, отменив бордели при войсках), и Екатерина Великая. Она намеревалась перевоспитать проституток, отправляя их на фабрики, в работные и в смирительные дома. Проституток осматривали врачи, чтобы выявить венерические заболевания. Павел приказал одеть всех проституток в желтые одежды для стыда последним. Их презирали и жалели одновременно. Но услугами пользовались всенепременно. Долгое время в Российской империи работал церковный суд по вопросам «половых преступлений». В опубликованной в интернете статье «Проституция: история древнейшей профессии» указывается, что поза «женщина сверху» грозила преступникам на церковном суде покаянием сроком от трех до десяти лет, а за позу «раком» могли вообще отлучить от церкви.

Поскольку борьба с этим явлением не была успешной, в 1843 году проституцию пришлось легализовать. Государство установило контроль за проституцией и за созданием публичных домов и борделей, как регистрации малых предприятий и индивидуальных предпринимателей в наших современных условиях. Были выделены две большие группы проституток, эдаких предпринимательниц, торгующих телом: билетных, при организованных домах, и бланковых, т. е. уличных, – продолжал свое повествование Овидий.

– Ой, вы че, про нас разговоры разговариваете? – засуетилась миловидная большегрудая девица, одна из тех, что показывал нам калейдоскоп времени, возле пивного ларька. – Меня Фросей величают. Че сидите-то, как истуканы? Порадуйте нас, девиц красных, своей силой богатырской. Аль не всю ее еще пропили? Аль есть у вас штука така, чтоб девку стонать да дрожать от страсти великой заставить?

– Штука-то есть, но опасаемся мы, что хвори потом не обересся. К лекарям всяким ходить заманаесся, – в тон Фросе начал шутливо говорить Толик Мамонт. – Денег потом на лекарства не напасесся.

– Ой ли, мил человек. Наговоришь тута страсти-ужасти всякие. Я билетная девица, чистая да опрятная, премудростям всяким секса обучена. Любому сладкой радости столько доставить могу, что не забудет он меня никогда. Проситься завсегда начнет за лаской моей. Нас два раза в неделю лекарь Абрам Моисеевич Иванов проверят, он самый лучший врачеватель на Руси.

Меня даже граф Лев Николаевич Толстой как-то решил перевоспитать и предложил место кухарки. Но я отказалась. Во-первых, жалование маленькое. А во-вторых, я от любимой работы отказываться не захотела.

– Однако, крутая ты чика. Даже Льву Толстому не дала, отказала, однако, – заудивлялся восхищенно Толик Тит.

– Как не дала-то? Дала, конечно. Я че, деревянная, что ли? К нам вообще всякие писатели, художники да композиторы захаживали. С некоторыми малахольными беседовать подолгу надо было. Прижмется он к груди, как младенец к мамке, и плачет о своей непризнанной творческой личности. Даже свой василек-писюн достать забудет. С такими клиентами у нас, кроме меня, еще некоторые специально наученные девки общались. Нам даже лекции читали ученые, экономисты и философы, как гетерам – элитным древнегреческим жрицам любви. Чтобы могли стать русскими камелиями – музами для творцов. Но эти лекции скучные и малоинтересные по сравнению с занятием любовью.

– Ну, красота ты ненаглядная, пойдем со мной на лужайку укромную да в кустики развесистые, загородки от глаз любопытных, да поболтаем маленько, – включился в разговор Валерка Грек.

Его усы – подкова от широкой улыбки – взлетели вверх. А раскосые татарские глаза заблестели нестерпимой похотью.

– А денежки-то у тебя есть, добрый молодец? Ведь за просто так и чирей на жопу не вскочит. За сладости платить надобно. Денежки небольшие, но все же, – мелодично заворковала девушка.

Серега Ленин дал Валерке Греку тысячу рублей (купюру от 2012 года) и газету «Правда» от 1973 года 19 числа апреля месяца, чтобы под жопу постелить, чтоб потом чирей не соскочил.

Молодая пара уже собралась уединиться, но любознательная Фрося начала живо интересоваться.

– Че-то царя нашего на банкноте не видать. Не фальшивка ли эта денежка? А то удовольствие-то получишь, а расчет фиговый, липовый.

– Не, Фрося, у нас царя уже вроде как нету, а денежка что ни есть самая настоящая. Бля буду. Никогда баб еще не обманывал, – зарычал Грек.

– А че на нее купить можно, на эту деньжищу в тысячу рублей? У нас прислужница получает жалование в 12 рублей в месяц, а работница фабрики – 20 рублей в месяц, полицейский – 40 рублей в месяц. В нашем элитном публичном доме девушка стоит 3—5 рублей за один час или 10—25 рублей за ночь. Вона там Параська сидит в цветастом сарафане, размалеванная, как матрешка. Так у нее ценник в 30 копеек за час и 2 рубля за ночь. Она бланковая уличная девка.

– Все понятно, Фрося, ты нам исчерпывающе объяснила и уровень заработка у вас, и ценник на сладкие услуги. Вот только ваш один серебряный рубль по отношению к нашему стоит как раз тысячу рублей. Так что, видать, этой оплаты за ласки твоей хватит только на чуть-чуть. Ну, не на час, а аккурат на 15 минут, – констатировал Ленин.

– Да ладно, я не жадная, отработаю по совести на полную катушку. Любовное дело не шуточки шутить, – рассмеялась Фрося. – Расскажите лучше, че купить-то можно на вашу тыщу рублей?

– Ну, три килограмма мяса говядины на Центральном рынке или семь бутылок водки, – начал прикидывать по ценам 2017 года Толик Тит.

Фрося расхохоталась, как ребенок. Она долго не могла остановиться.

– У нас ведро водки, 12 литров, стоит 40 копеек, а корову целиком можно купить за 4—5 рублей. Ваши денежки почти ничего не стоят. Ха-ха-ха, – Фрося с искорками хитрости в глазах смотрела на парней. – А вы гляньте-ка на мои груди, – она распахнула свою белую блузку.

Зрелище было не для слабонервных. Ее два великолепных молочных бидона были нарумянены, а сосочки как будто бы подкрашены темным пигментом. Фрося колыхнула своими прелестями, и парни засмотрелись, широко раскрыв глаза, на упругие волны, пробегающие по этим грудям, волнующим своим волшебным выпирающим наружу девичьим здоровьем.

«Кровь с молоком» говаривали раньше о таких бабах на Руси.

Воцарившуюся тишину нарушил задорный смех девушки и последовавшие за ним восторженные вздохи ребят.

– Да, твои холмы далеко за уральскими горами видать, однако, – восхитился увиденным Толик Мамонт. – Мы ведь в Сибири находимся сейчас, а ты, поди, из столицы нашей, из Москвы.

– Не, в Сибирь меня не сошлют, – засмеялась Фрося, не понимая пассаж Анатолия о географическом позиционировании.

– А вы понюхайте, какой волшебный аромат от них исходит.

Валерка Грек припал щекой к левой груди Фроси. Он обеими ноздрями жадно втянул воздух и обомлел.

– Парни, я ощущаю аромат мяты и чабреца – богородской травы, просто обалдеть, как вкусно пахнет, – восторженно заорал Грек.

– Да, я сиси нарумянила морковным соком. Сосочки протерла свежей свекольной вытяжкой. А купалась я вся в отваре мяты и богородской травы. Правильно все Валерка Грек определил, молодец.

– А че ты тут сиськами-то трясешь? Не боишься, что ли, суда церковного или светского? – начал грозно вопрошать женоненавистник и угрюмый сиделец – злобный мужик Сивый.

– Не, не боюся, – озорно засмеялась Фрося. – В прошлый раз меня вызывали на церковный суд. Пожаловался кто-то из завидущих баб, что мы со странником чужеземным в опочивальне орали сильно в порыве экстаза. Он мне в рот свое естество тыкал, а я сначала отбивалась и кричала. Потом успокоилась. Че, леденец, да леденец. Нечего его бояца. Потом он мне в попу его совать начал. Я орать, а он мне десять рублей в загашник под поясочек затыкал. Потом еще десять рублей. Че орать-то опосля этого. Надо терпеть да самой наслаждаца. А потом он че учудил, говорит мне по-ихнему, по-басурмански, моргай, мол, своими глазьями, моргай. И так давай показывать, зыркать и моргать своими луполками, баламошка окаянный. Ну я и давай моргать-то. Ресничками по его естеству ширк-ширк, ширк-ширк, пока он не затрясся весь в оргазме и не опростался своим семенем басурманским на мое лицо. Вот такие моргушки еще были.

Так на суде этом церковном сидели судьи – три попа. Важные, такие, на вид. Умничали, глаголы разные глаголили. Про срам говорили, стыдили меня, значит. Я, конечно, молчала. А сама думала, что эти гады моими клиентами недавно были, по очереди, стало быть. Один-то вообще гнида окаянная.

«Исповедайся мне, дочь Божья», – говорит он. А сам одежды с меня срывает. Дышит, как паровой котел. Брызжет слюной, как верблюд. Да попердывает, как хорек, трясясь, как хвост у трясогузки. В общем, прилипало, паралитик похабный, скабрезный. Я ему кричу: «Ты че, батюшка, лезешь, как бешеный колченогий жеребец на необъезженную кобылу? От бороды твоей колючей сиськам щекотно». – «Ничего, дочь моя, я сейчас ниже опущусь», – хрипит он. – «Батюшка, туды не языком надыть. Другим местом лезьти подобает мужику богатырскому», – смеялась я от щекотки и перенапряжения. «А ты мне это самое мое место развесели, дочь моя. Оно вона тебе и все грехи отпустит. А пока я из твоей медовой княгини ниже живота твоего, между ножек твоих нектар волшебный и жгучий отведаю».

Короче, за благословение на работу праведную, удовольствия честному народу доставляющее, с ними со всеми трудица пришлось. Денег так и не дали, пердуны старые. Ха-ха. Судить они меня теперя будут по навету злопыхателей. В итоге, я сказала суду, что щекотал меня басурманин своими усами, вот я и ржала как лошадь. А никакого полового контакта не было совсем. Рукоблудство одно, и только.

Меня оправдали. А на ушко они мне прошептали, что сегодня, апреля 19 дня все втроем придут. Одновременно удовольствия получать, подглядывая и участвуя в рукоблудстве, а может, и в акте половом. Так что, тороплюся я, ребята. Бежать надо на работу.

– А че, у тебя там правда медовая? Ну, эта самая, как ее, ну, пиз…, – заинтересовался Гришка Овидий.

– А ты денежки приготовь да и попробуй сам. Че, секреты мне, что ли, свои женские вам раскрывать? Неужто это правильно будет? Заплати и лизни язычком своим, Гришка Распутин, – озорно блеснув голубыми глазками, засмеявшись, красавица и растворилась в пространстве и во времени.

– Интересной девкой оказалась эта Фроська. Озорная и откровенная, открытая такая. Жаль, денег у нас маловато было, не хватило, – стал печально воздыхать Валерка Грек.

А Витька Седой сидел и не проронил ни слова.

Вот калейдоскоп времени начал опять поворачивать свои грани. И перед нами изображение стало напоминать хмурое предвоенное время. Преддверие страшной годины Великой Отечественной войны приближалось к нам. Европа замерла в ожидании кровопролития.