Текст книги "Не только детектив"

Мало что смыслящий «отец», не глядя, достал из кармана смятую бумажку и сунул Леше. Пит облегченно уселся на свое место.

«Отец» поволок товарища к выходу, а холуй Леша заползал под столом, подбирая осколки двадцатикопеечного бокала.

«Ложь, – внезапно горько подумал Пит. – Все – ложь».

Перед глазами Пита вдруг мгновенно и очень ясно возникла картина, которая часто посещала его и язвительно волновала его воображение:

По коридору института идут рядом Марина, его любимая, и он, его соперник, оба узкие, высокие, причем он высок до сутулости, он лениво-высокомерно ступает своими длинными ногами, у него бритое, твердое, какое-то самосожженческое лицо и голубые, остановившиеся, пронзительные, невыносимые, несколько наркотические глаза, он похож на западного бунтаря-одиночку, противника военного призыва, и сходство с этим усиливают его джинсы, заправленные в высокие шнурованные ботинки, и брезентовая военно-пижонская сумка на левом плече. А она, тоже высокая, узкая, в грубом свитере, женственная и вместе с тем немного угловатая, как подросток, с выражением усталости и печали на милом, скуластом и слегка раскосом лице… – и в том, как они идут, легко сцепив пальцы опущенных рук, такое единство, гармония и неотделимость, что Пит вдруг отчетливо и горько понимает все.

Любовь – тоже ложь, самая большая, наверное, на свете…

Как и все. Как и все.

Как и мои ребятки из ансамбля.

«И не потому они меня выгнали, что я им досадил тогда, – внезапно подумал Пит (мысли его перескакивали с предмета на предмет). – Нет, на всякий случай они меня выгнали».

Действительно: моральный облик не ясен. Ходит по барам. Спит с женщинами до брака. Распутен, можно сказать. Вполне можно усомниться.

А усомнятся в нем – во всех усомнятся. Давайте-ка мы его выгоним. На всякий случай. Подонки…

Ну что ж, играйте сами.

У вас хорошие песни. Высокого гражданского звучания. «Затрещали сосновые ветки, пролегла магистраль сквозь тайгу». Пойте, пойте, ребята.

А я не буду больше петь… Ну и что мне остается? Учеба, наука? «Вы очень способный, вам нужно учиться, вам нужно работать», – говорили ему…

Он вспомнил профессора, заведующего их кафедрой: маленький, сморщенный, лицо желтое. Он приходил на лекцию, раздраженно стучал указкой по столу. Один из его ассистентов нес за ним портфель. Второму ассистенту завкафедрой кричал во время лекции: «Пойдите, выключите проектор!» – ему самому только руку до выключателя протянуть, – но ассистент вскакивал с третьего ряда и на глазах у всей студенческой аудитории бежал, как мальчик, к выключателю. Пит навсегда запомнил угодливое, спешащее лицо этого немолодого, начинающего уже лысеть человека…

Имя профессора стояло во всех заявках на изобретения, подаваемых его кафедрой, – и даже в тех, в которых он не только не принимал участия, но и в тех, о которых он и не знал ничего! Ходил шепотом повторяемый слух, что это именно он в сорок седьмом донес на бывшего заведующего кафедрой, с тем чтобы занять его место. Теперь портреты бывшего завкафедрой висели во всех лабораториях, а сам профессор называл его своим «учителем с большой буквы».

И этот человек – вершина!

Занимайся наукой, – говорили Питу, – со временем ты можешь стать даже заместителем профессора. «Да я лучше буду пить и ночевать под грязным забором, чем такое!»

Пит отхлебнул из стакана. Коктейль уже не приносил облегчения. Пит подошел к стойке, спросил стакан коньяку и тут же выпил его залпом.

Когда он возвращался, то увидел, как какой-то прилично одетый мальчик воровато подошел к его столику, схватил недопитый коктейль и утащил за свой стол. «К черту связываться, – устало подумал Пит. – Все – ложь». Он сел, откинулся на спину стула. Ему было очень горько. Он закрыл глаза. Ему хотелось запеть. Запеть свою любимую песню. Наверное, это единственное, что ему оставалось.

«Петь надо тихо, – подумал Пит, – чтоб не услышал этот вороватый мальчик, и девочка в красной ковбойке с пустым взглядом, и холуй Леша…» И он запел, тихо, шепотом, еле шевеля губами.

 
Жил-был я…
(Стоит ли об этом?)
 

Горько, сожалея, рассказывал он самому себе.

 
Шторм бил в мол,
(Молод был и мил…)
В порт плыл флот
(С выигрышным билетом…
Жил-был я.)[2]2
  Здесь и далее в рассказе стихи С. Кирсанова.


[Закрыть]
 

Пел он и ясно представлял себе все это.

 
Помнится, что жил.
 

Пит открыл глаза и неожиданно увидел, как между столиков идет к нему, слегка улыбаясь, Марина, его любимая, легкая, изящная… «Так вот чье это было место», – с неожиданным умилением подумал он.

– Привет, – легко сказал он.

– Привет, – весело сказала она.

– Я уж думал, что ты не придешь, – сказал он, – что тебя задержал мускулистый гардеробщик Леша.

– Ну нет, – хрипло рассмеялась она. Пит очень любил этот смех!

– А твой коктейль утащили. Прости, не уберег.

– Пусть, – она махнула рукой, смешно сморщила носик и склонила голову.

Пит вдруг заметил в ее черных волосах серебряную прядку.

– Почему ты поседела? Что-то случилось?

Она грустно пожала плечами и положила ладони на стол. Пит заметил, что на ее длинном узком пальце горело золотое обручальное кольцо.

– Не грусти, – сказала она, печально улыбаясь, – все равно на свете счастья нет, а есть покой и воля…

– …Давно завидная мечтается мне доля, – задумчиво продолжил он, – давно, усталый раб, замыслил я побег…

Она внимательно и грустно смотрела на него.

– Извини, – вдруг сказала она, – Не пей больше.

Пит не успел ничего сказать, как она встала и пошла к выходу, огибая столики. Пьяные компании смотрели ей вслед.

Она оставила на столе клочок бумаги. Пит взял его. Это был номер телефона. Ее номер. 173-32-22.

Пит посидел еще немного. Ему казалось, что с соседних столиков смотрят на него с восхищением.

Пит встал и вышел вон.

Холуй Леша надел на него курточку.

Пит сунул в его руку горстку монеток.

На улице было прохладно, началась знобящая прохлада весенних вечеров, когда хочется ходить, распахнув пальто. Стояли параллелепипеды многоэтажек. Ни одного прохожего не было видно. «Можно не бояться», – подумал Пит. И он запел, сначала тихо, а потом все громче и громче.

 
Шли всю ночь,
(Листья обрывали.) –
 

обреченно пел он и вспоминал темные улицы, летние пыльные улицы, ее локон у плеча, и шли всю ночь…

 
Где ж тот снег?
(Как скользили лыжи!)
Где ж тот пляж
(С золотым песком!) –
 

изумленно и горько спрашивал он. Его сильный голос далеко разносился по темному городу.

Навстречу Питу шел друг Валька Рыжов, улыбающийся, стройный, голубоглазый, в пыльной пропотевшей гимнастерке с распахнутым воротом, в котором была видна его тонкая чистая шея.

– Привет, старина! – крикнул Валька. Он обнял Пита. – Ну, как жизнь?.. Махнем в Крым, а? Черепки, раскопки!.. Я тебе золотую гитару откопаю, третьего века до нашей эры… Рванули? Ты знаешь, старик, я соскучился по тебе.

Пит не ответил, только радостно улыбнулся Вальке. Он пел. Валя пошел рядом с ним, обнимая Пита за плечо и улыбаясь. Пит чувствовал его сильную руку на своем плече. Это было радостно. Они нагнали еще одного парня. Тот обернулся.

Это был Юрка, ударник Юрка, как всегда, постриженный по моде, в небрежно-элегантном костюме и, как всегда, весело и чуть плутовато улыбающийся.

– Знаешь, Пит, я тоже ухожу от этих подонков, – сказал он, когда они поравнялись. – Сколотим свою группу, а? Я даже название придумал: будем называться не словами, а нотами. Группа «ре-фа-соль-ля», представляешь? Куда там «Голубой апельсин»! Конферансье будет петь название!..

Юрка пошел с ним рядом, а Пит все пел и пел любимую свою песню.

У поворота их ждала любимая. Пит издали увидел ее, стройную, загадочно улыбающуюся, и сердце его радостно забилось.

Она ничего не сказала, просто пошла с ними, немного поодаль, иногда грустно поглядывая на Пита.

Потом они услышали шаги сзади. Их нагоняли громадный гардеробщик Леша и девочка в джинсиках и клетчатой ковбойке, которая едва доставала ему до плеча и семенила рядом, доверчиво держа Лешу под руку. Странно, но их лица были сейчас совсем иными, чем в прокуренном пьяном баре: свежими, умытыми, как будто какая-то внутренняя лампа освещала теперь их.

– Ребята, можно с вами? – робко спросила девочка, трогая Вальку Рыжова.

– Конечно, можно, – отвечал, улыбаясь, тот, и они тоже пошли рядом. Они шли по темным ночным улицам.

 
Шли всю ночь,
(Листья обрывали…)
 

На перекрестке стоял худрук Оскар Изольдович. Вальяжный, несколько томный, он стоял, прислонившись к фонарю, и читал газету. Он был в своем обычном строгом костюме, но в котором теперь появились богемные детали: длинный пестрый шарф до пола, белая гвоздика в петлице.

– Вы неплохо поете, Забойников, – сказал Оскар Изольдович. – У вашей песни есть душа. А без души искусство мертво. Я так считаю. Поэтому я пойду с вами.

Немного погодя они встретили Скалозуба.

Он одиноко стоял, опустив свое острое рыбье лицо.

– Какой я, к черту, Скалозуб, – ни к кому не обращаясь, сказал он. – Я – Любомудров, Александр Александрович.

Он тоже пошел с ними, но на определенном расстоянии, как бы стыдясь.

Около фонаря в позе грузчика стоял разодетый в кожу-джинсы «отец» из бара. На его плече, как куль с мукой, висел пьяный товарищ. Когда группа поравнялась с ним, «отец» сделал робкую попытку запеть веселую песню: «Ты помнишь – плыли в вышине четыре ящика «мицне»… – но на него зашикали, и он поплелся следом за всеми, – правда, где-то сзади и временами ворча:

– Вы думаете, очень легко тащить этого алкоголика?

Из фешенебельного дома с колоннами вышел маленький желтолицый профессор. Несколько позади него следовала свита ассистентов. Они несли чемоданы и баулы профессора.

Профессор отбывал на курорт, в Коктебель. Вокруг него шныряли фотокорреспонденты, иногда озаряя темную улицу белыми магниевыми молниями. Профессор улыбался фотогенично, свита – почтительно. Но что-то мешало высокому лицу. Профессор с неодобрением прислушивался к приближающейся песне Пита.

– Пойдите, выключите этот проигрыватель, – вдруг приказал он визгливым голосом ассистенту, указав на Пита. Тридцатилетний, начинающий лысеть ассистент постоял немного, явно колеблясь, изредка озаряемый вспышками блицев, а потом швырнул на асфальт чужой чемодан и, оставив опешившего профессора и потрясенную свиту, пошел вместе со всеми, немного тяготея к равному по возрасту Оскару Изольдовичу.

– Нет ничего приятнее, чем решить дифференциальное уравнение шестого порядка, – непонятно к чему вдруг изрек он несколько извиняющимся тоном.

Вот так и шли они посреди ночной мостовой, по спящему весеннему городу, шли всю ночь, листья обрывая, и их становилось все больше и больше, а впереди шел Пит, он пел неутомимо, и рядом с ним были два его друга и любимая…

…Пит очнулся в метро. Длинный холодный коридор был пуст. Он стоял один, прислонившись к ледяной кафельной стене. Никого, никого, никого не было рядом.

Белый казенный свет. Урны. Он с трудом возвращался к действительности. Лицо его было мокро от слез.

И постепенно, как бы пробуждаясь, он осознавал, что все это – сон, мираж, вымысел, что не было никого: ни друга Вальки в пыльной гимнастерке, ни желтолицего профессора, ни Оскара Изольдовича, ни пьяных под фонарем – и не садилась за его столик печальная любимая с обручальным кольцом… Когда он все это понял, он разжал руку и увидел в ладони смятый клочок бумаги с записанным на нем телефоном: 173-32-22.

1980

Моя встреча с А. С. Пушкиным
(документальный рассказ)

Это случилось 19 октября 1987 года.

После обеда я сидел в нашем кабинете и отвечал на письма. В редакции было тихо. Вообще она жила какой-то пока труднопостижимой для меня жизнью. Иногда и в семь часов всюду горел свет, ходили люди, что-то на ходу решали, кто-то стучал на машинке, кто-то пил чай и трепался. Иногда жизнь замирала уже в четыре – народ куда-то разбредался, никто не заглядывал в комнату, не приходили фотографы с аппаратурой на плече, и даже телефоны не звонили. Странно, но затишья и приливы не были напрямую связаны с наличием или отсутствием в конторе начальства. Или временем, когда сдавался номер.

Вообще работа в журнале оказалась не в пример легче, чем в газете. Там номера сдавали три раза в неделю, здесь – дважды в месяц. Да и значительно понтовей было трудиться во всесоюзно известном издании. И сидеть в журнальном корпусе издательства «Правда», где помещались самые козырные редакции. На двенадцатом этаже – читаемый всеми «Крокодил». На четвертом-пятом – набирающий силу гласности «Огонек». А еще: «Работница», «Крестьянка», «Экономическая газета»… Здесь работали лучшие перья. Сюда приходили известные люди. К примеру, третьего дня я вдруг увидел – в отъезжающем лифте – любимого с детства поэта Вознесенского. Он ждал отправления с первого этажа и о чем-то болтал со знакомым ему журналистом – кажется, из «Огонька». И хотя в лифт еще можно было забежать, и место оставалось втиснуться, я заробел и не вошел, сделал знак: мол, поеду на следующем. Вознесенский и сопровождающие лица уехали.

Кто же знал, что вскоре судьба мне подарит гораздо более впечатляющую встречу!

«Смена» обосновалась в журнальном корпусе на блатном месте: шестой этаж, посерединке, не высоко, не низко. И окна – не во двор, а на простор города.

В тот день редакция, казалось, вымерла. Я сидел у окна за столом заведующего отделом рабочей молодежи Сережи П. (он работал дома, готовил материал об учредительной конференции Детского фонда) – там было больше света. За окном по трем разным направлениям, друг над другом, на эстакадах, текли автомобили – это создавало какую-то иллюзию Токио. Стоял густой туман. Даже странно было думать, что в ясную погоду из окна видно всю, как на ладони, Останкинскую башню. Теперь даже полуразрушенное ремонтом здание Савеловского вокзала еле угадывалось в тумане.

Писем было немного, и рассчитывал к пяти закончить и отправиться домой.

Раздался телефонный звонок.

Незнакомый приятный мужской голос попросил к телефону меня. Я сказал, что я у телефона.

– Мне хотелось бы рассказать вам нечто весьма интересное, – сказал мужчина.

– О чем?

– Простите, но это не телефонный разговор. Если не возражаете, я подъеду.

– Когда бы вы хотели?

– Если позволите, через час.

А что, срочных дел нет, подумал я. Вдруг и вправду что-то сенсационное.

– Хорошо, – сказал я. – Я закажу вам пропуск. Как ваша фамилия?

– Пушкин, – сказал незнакомец. – Александр Сергеевич Пушкин.

Господи, ну почему родители не думают, когда выбирают имена своим детям! У нас в редакции вот тоже есть – Александр Невский. Это сколько ж пришлось пережить насмешек в школе! «Пушкин, нам тебя учить задали!»

После того как мы сговорились, я пошел курить. Интересно, о чем он хочет рассказать? Так тебе с улицы и придет «гвоздь». Чайник, наверное. А что, если действительно откроется дверь и войдет Пушкин – в крылатке, с цилиндром и тростью… Да и день-то какой сегодня, девятнадцатое октября. Хрестоматийный. «Роняет лес багряный свой убор», «тоскую я, со мною друга нет», и все прочее. Вот это бы сенсация. Я представил заголовки газет:

ПЕРЕБРОСКА ВО ВРЕМЕНИ – УДАЛАСЬ!

ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ А. С. ПУШКИНА В МОСКВЕ

ЭПИДЕМИЯ САМОУБИСТВ СРЕДИ ПУШКИНИСТОВ

Я фыркнул. Эк тебя заносит. Нет, доступ к таким сенсациям ныне строго дозированный, по списку, – а чтобы попасть в тот список, нужно иметь трижды чистую анкету и нужно пахать, и угождать, и интриговать…

Покурив, я вернулся в кабинет и сел уже за свой стол у двери, в глубине комнаты. Почему-то принимать незнакомца мне захотелось на своем месте. Я продолжил работать.

Прошел ровно час.

Он вошел, спросил: «Можно?» Я поднялся со стула. Незнакомец был очень мал ростом – меньше меня, да еще и худощав. Одет он был очень модно. Джинсы из «варенки» – последний французский крик – и такая же джинсовая куртка. Ослепительно-белые, очень красивые кроссовки. Я пожал ему руку. Рука была сухая и сильная, но не резкая – хорошая рука. Он был некрасив – лицо смуглое, выдвинутое вперед, однако же были голубые пронзительно глаза и длинные русые, слегка курчавые на концах волосы. Чем-то он был похож на Пушкина. Родственник, наверно, подумал я. Какой-нибудь прапраправнук. Интересно!

– Прошу, – сказал я и указал на кресло у своего стола. Он чуть кивнул, грациозно и с достоинством, и сел. Двигался он легко и изящно, поэтому малости его не было заметно – я сразу забыл о ней. Вдруг на мгновение в его повадке, жесте тоже промелькнуло что-то пушкинское – так взрослеющая дочь вдруг в какую-то секунду напомнит мать. Похоже, действительно родственник. С чем же он пожаловал?

Я тоже сел, и он сразу протянул мне паспорт, открытый на первой странице. Действительно, Пушкин Александр. Даже – Сергеевич. Я машинально перевернул листок. Фото – он, только лет на десять моложе и в галстучке. Стыдясь, я подсмотрел углом глаза: дата и место рождения – «6 июня 1956 года, Москва» – прямо вот и день рожденья его. Столько совпадений, понятно, почему родители нарекли его Александром. Я вернул его документ.

– Я не родственник, – тихо сказал он. – Я тот самый.

Сумасшедший! О Господи, что же делать? И нет никого… Как теперь отвяжешься?

– Нет, – так же тихо продолжил он, внимательно и иронично глядя мне в глаза. – Я не сумасшедший. С сумасшедшим вам было бы проще.

Главное – не волновать его, лихорадочно мелькнуло у меня. Парень тронулся на почве многочисленных совпадений. Наверное, мания величия.

Сейчас он начнет читать свой графоманский бред. Ничего, скажу, что я ни черта в стихах не понимаю. Пусть топает в отдел культуры. А в культуре, кажется, все ушли, панически подумал я. Ничего, скажу, чтоб в другой раз явился.

– Слушаю вас… э-э-э… Александр Сергеевич, – так же тихо, в тон ему, сказал я.

– Сначала я расскажу два слова о себе, – сказал «по всем статьям» Пушкин.

– Пожалуйста. – Я изобразил вежливое внимание.

– Родился я, как вы, наверное, заметили, в Москве, в пятьдесят шестом. Отец мой – тенор в оперетте, заслуженный артист. Мама, Надежда Осиповна, переводчица. Семи лет меня отдали в Лицей…

Я дернулся.

– Да, в Лицей, – подчеркнул он. – Вы ничего о нем не слышали – неудивительно. Это затея трех энтузиастов-педагогов. В шестьдесят втором они решили организовать спецшколу-интернат для особо одаренных детей. Неожиданно их поддержали в верхах. Обучение сделали платным, и деньги родители платили немаленькие, особенно по тем временам, – по сто рублей в месяц. Правда, хитрецы-организаторы – не буду вам их называть, фамилии весьма известные, – сделали платным обучение только для тех, родители которых были в состоянии платить. Сами же отправились по Союзу искать талантов. Для них выбили государственный кошт… Когда зашел разговор о том, где открывать интернат, энтузиасты вспомнили тот, мой, Лицей, и предложили Красное Село. Неожиданно и эта идея понравилась наверху…

Интересно, новоявленный Лицей – его бред? Или был такой на самом деле? Но почему тогда никто ничего о нем даже не слышал?

– Конечно, – продолжал он, – был бешеный конкурс. Всем мальчишкам, невзирая на посты папаш, устроили жесткий экзамен и этим вызвали у многих высокопоставленных деятелей раздражение. В итоге «золотой молодежи» прошло примерно столько же, как и талантливых провинциалов. Всего нас было на первом курсе тридцать человек. Ну, а меня, я думаю, взяли как талисман. Как медвежонка. Что это за Лицей без Пушкина! Хотя и я вместе со всеми держал экзамен, без всяких скидок… Открыли лицей без шумихи, без репортеров. Договорились в течение пятнадцати лет держать эксперимент в секрете. Мы, забегу вперед, были единственным курсом, которому дали выпуститься. Набирали еще два курса, а в семидесятом эксперимент прикрыли.

Начали мы учиться. И вот тут я стал замечать, что помню не только то, что случалось лично со мной. Понимаете? Вообще-то это с каждым бывает. Помните, у Льва Толстого разговор Наташи с Соней – метампсикоза? И вот я вспоминал вдруг какие-то никогда не виданные пейзажи. Деревушки, кареты. Людей, очень странно одетых. Старинные залы, свечи, очень тяжелые пистолеты… Потом я стал читать и постепенно понял, что он – это я.

Последнюю фразу он сказал с таким убеждением, что я окончательно уверился, что он сумасшедший. Астеник, подумал я, чтец книжек. Фантазер. Да еще заворожен фамилией, датой рождения, лицеем… Мудрено не свихнуться. Но какой ясный, какой последовательный бред!

– Понимаете, я вспомнил о том Пушкине такие вещи, о которых не было написано в книгах. Я помнил, каким было лицо у Державина, когда я читал на экзамене в Лицее, как блестели пуговицы на его мундире… Я помню, какая погода была в Болдине, когда я сжигал десятую главу «Онегина», и как горел камин… Помню, какими были глаза у Натальи Николаевны, когда я вырвался наконец из «холерной ссылки», и как много сказал мне тогда этот первый взгляд, и как я был тогда счастлив… Потом, начав читать пушкинистов, открыл о себе массу интересного. Ей-богу, если б я тогда знал, что моя жизнь будет настолько пристально, с таким сладострастием изучаться, не стал бы делать столько глупостей. А уж карты или поездки туда – ни-ни. Что за пример для потомства!.. А домыслов! Какую-то невинную шутку, ровным счетом не имевшую ни для меня, ни для кого никакого значения, каждый трактует по-своему, но пушкинисты – с бешеной серьезностью.

Тут он, видимо, что-то вспомнив, фыркнул, а потом, не сдержавшись, расхохотался, запрокидывая голову.

Конечно, он ненормальный. Но, черт возьми, с ним интересно! Однако сейчас я его поймаю.

– Скажите, Александр Сергеевич, – спросил я осторожно, когда он отсмеялся, – вот вы говорите, что помните, какая была погода в Болдине в тот день, когда вы сжигали «Онегина». – Он кивнул, улыбаясь. – А что там было написано – помните?

– Конечно.

Клюнуло!

– А вы не могли бы что-нибудь оттуда почитать? Если не трудно.

– Пожалуйста.

Вот он и попался. Сейчас он понесет свой графоманский бред, и все сразу станет на свои места.

Он легко поднялся, вышел на середину комнаты, повернулся лицом ко мне и начал читать.

После первой строфы сомнений не было. Это был Пушкин. Тот самый. И та самая, неизданная, никому не известная десятая глава «Онегина».

Он прочитал три строфы, спросил: «Достаточно?» – и не дожидаясь ответа, прошел по комнате и сел, но уже к окну, за стол Саши Невского. Я тоже безотчетно встал, пересек комнату и сел за стол напротив него. Теперь мы сидели лицом к лицу, как два партнера-противника за шахматной доской. Нас разделяли два поставленных впритык стола, две стоящие спиной друг к другу пишущие машинки.

– Я выдержал экзамен? – спросил он меня иронически. Я промолчал. Я был потрясен. Конечно, что он Пушкин – это бред. Но где он отыскал десятую главу? Ведь только что читал он стихи Пушкина – тоже никакого сомнения. Никому не известные!

– Где вы нашли это?

Неужели у нас, в нашем журнале, я опубликую десятую главу «Онегина»? Но с ним надо осторожнее, он тем не менее сдвинутый.

– Материалист вы, – сказал он, мягко улыбаясь. – Еще раз повторяю: я не сумасшедший и ничего не нашел. Я – он и есть.

– А вы? Вы не материалист? – усмехнулся я. – Вы ж брали в Одессе уроки чистого афеизма! Что это – переселение душ?.. Слушайте, не морочьте мне голову!

Зря я погорячился. Спокойней надо, спокойней. В конце концов, сейчас главное – что? Убедить этого сумасшедшего, чтобы он разрешил опубликовать десятую главу у нас. Это дадут срочно, сверхсрочно, досылом – как угодно. И еще: заставить его рассказывать, как он отыскал рукопись. Не горячись, Сережа. Такого шанса у тебя никогда в жизни не будет.

– Откуда же знать мне, – со вздохом сказал Пушкин, – как и почему это случилось. Вот вам вполне материалистическая отгадка… Скажите, время бесконечно?

– Да, – осторожно сказал я.

– Человеческая история бесконечна?

– В принципе – да. Если мы не уничтожим сами себя.

– А человек? Он в пространстве конечен – со всеми его руками-ногами, желудком и мозгом?

– Н-ну, да.

– Значит, есть вероятность того, что на бесконечной ленте истории рано или поздно появится объект, абсолютно идентичный другому, уже существовавшему раньше. Человек, полностью совпавший с другим человеком.

Я понял его мысль. И ничего не возразил.

– Правда, – продолжил он, – вероятность того, что он появится по прошествии столь крохотного промежутка времени, – ничтожно мала. Но она есть! И потом – мы ведь здесь, в СССР, забываем о существовании Бога. А возможна и такая гипотеза.

– А память? – спросил я.

– С памятью сложнее. Но разве мы все до конца поняли в генетике? Разве островки памяти не могут передаваться по наследству? В конце концов, я – далекий, но потомок. Причем по прямой…

Но ведь это же сенсация! Это можно будет давать из номера в номер. Кусками по восемь полос. Пушкинистика сойдет с ума. Если, конечно, все подтвердится… Но сейчас главное – убедить, вымолить у него, чтобы он ни с кем, кроме меня, не имел дела. На любых условиях. Пусть – весь гонорар его. Моя – только фамилия, как литзаписчика. Даже и фамилии не нужно. Все равно все узнают, что это сделал я. Да, но кто поверит? Но ведь я же поверил. Какая угодно экспертиза подтвердит, что это стихи Пушкина. Пусть хоть сто литературоведов изучают. А может, подделка? Мистификация? Он – талантливый версификатор?.. Не торопись. Помнишь, как тебя учили: в разговоре со сложным собеседником поменьше лобовых атак. Применяй обходные маневры, заходы с флангов, с тыла.

– Ну, и что было дальше? – осведомился я.

– С чем? – рассеянно переспросил он.

– Вы начали рассказывать о себе. Лицей в Красном Селе…

– Учился… – нехотя сказал он. – Читал. Занимался карате…

– А сами писать не пробовали?

– Пробовал…

– Ну и как?

– Самое интересное, – вдруг улыбнулся он, по-прежнему глядя в окно, – что в интернате никто не подсмеивался над моей фамилией. Все как бы считали, что есть вот тот Пушкин, а есть вот этот. Они – на равных. А может, этот – и есть тот…

Он все-таки чокнутый.

– А вы печатались?

Он грустно помотал головой.

– А что ж так?

Он вдруг воодушевился, глаза засверкали, он напрягся.

– Я писал очень хорошие стихи. Очень. Подражательские – да, незрелые – да. Но очень хорошие. В семидесятые друзья мне сказали: давай, Лорд – моя лицейская кличка была не Француз, как у того, за то, что он свободно по-французски щебетал, а Лорд, потому как сейчас в моде английский… Так вот, сказали: теперь пора. Рассылай. Я размножил стихи на ксероксе, послал во все журналы. Во все! И ни в одном – не напечатали!.. Все прислали ответы. Кто-то – хамски-короткий: «Напечатать ваши стихи не можем, так как они не соответствуют тематике нашего журнала». Большинство – пространно-любезные… «Вы бесспорно талантливы, вам надо много учиться…» – передразнил он кого-то. И никто не приехал, не полюбопытствовал: что это за парнишка в Красном Селе? Да я б руку тому поцеловал!.. Только из «Нового мира» пришло такое печальное письмо: мол, мы бы рады напечатать вас, но вы немножко опоздали. Вот если бы на год-полтора пораньше… Типа, когда еще был жив Твардовский… Крепитесь, пишите, – писали они, – придут другие времена… Давайте покурим, – вдруг устало продолжил он.

– Давайте.

В редакции все уже наверняка ушли, курить можно было и в кабинете. Он достал пачку – конечно же, американские, «Винстон», вытащил из коробки сигарету, перебросил пачку через столы мне.

Я встал, подошел к нему прикурить. Он щелкнул зажигалкой – конечно же, японская, пьезоэлектрическая. На мизинце его был витой перстень, очень знакомый. У Пушкина он на пальце на портрете Тропинина. Тот самый? – ехидно подумал я. «Храни меня, мой талисман»? Подаренный в Одессе Воронцовой? Он его через время тащил? Или в нем родился? Прохиндей, пришел бизнес делать! Но почему он объявился не раньше? Почему вынырнул только сейчас? И почему пришел ко мне?

Я сладко затянулся американским дымом, пересек комнату и сел теперь за свой стол, в глубине, у двери. Он задумчиво смотрел в окно и стряхивал пепел за батарею. Мягко улыбаясь, он вдруг сказал:

– Интересно два раза в жизни начинать курить… Два раза – первая сигарета. Впервые – на прогулке в Саду, за кустами – учил Мясоедов и еще присутствовал почему-то Кюхля… Второй раз – на Фонтанке, на кухне у Сереги Крутова… Оба раза было одинаково плохо…

Так он актер или сумасшедший? Или настолько вжился в роль?

– Помню, когда я начинал писать, – сказал я утешающе, – тоже слал во все редакции – и тоже никто не печатал.

Он сидел, уставившись в окно. По его лицу пробежала – нет, не усмешка и даже не тень усмешки, – но оттенок высокомерия несомненно промелькнул в его выражении. Я почувствовал неловкость и раздражение. Тоже мне, гений в трусиках!

– Откройте, пожалуйста, окно, – сказал я, – а то надымим.

Он очнулся, легко вскочил на подоконник, откинул верхнюю ручку и, потянув на себя, раскрыл створку. Сделал еще несколько затяжек, стоя на подоконнике, а потом щелчком выбросил вниз сигарету. Повеяло осенней свежестью.

Он изящно соскочил с подоконника, перепрыгнув кресло, мягко приземлился и упругой походкой подошел к моему столу. Вдруг наклонился, уперся в стол ладонями и сказал сверху вниз, странно приблизившись к моему лицу.

– Ты мне выбрось это из головы. – Глаза у него стали бешеные. – Никаких многосерийных интервью не будет, – сказал он тихо, но внушительно. – И не мечтай! – Еще секунду, не мигая, смотрел мне в глаза, потом отвернулся и упруго пошел к своему столу. Сел и закурил еще одну. Я разозлился.

– Но почему ты так решил?

Он проглотил «ты» и вяло махнул рукой: нет, мол.

– Но почему?.. Ты неплохо заработаешь – бери себе весь гонорар – раз уж ты пришел ко мне, – ах, дурак, поторопился, надо было поторговаться. – А слава, имя на полосе?!

Он долго смотрел в окно. Потом повернулся и сказал раздельно:

– Это. Никому. Не нужно.

– А сколько нового для себя откроют люди?

– Сколько нового?! – Глаза его сверкнули бешеным сарказмом. – «Скажите, Александр Сергеевич, действительно ли вы были влюблены в Марию Раевскую? Если да, то насколько сильно? Ревновали ли вы, когда она вышла за Волконского?» – вот что нужно почтеннейшей публике.

– А стихи? – робко спросил я.

– Стихи!.. Ты пойми, вы все знаете. Вы в десять раз прочитали больше, чем я написал – то есть приготовлял для печати! Вы докопались до таких глубин, что я еще в той жизни забыл! Когда я впервые в третьем классе стал читать свое собрание сочинений, сделал столько открытий-узнаваний, что смеялся и приговаривал; ай да Пушкин, ай да сукин сын! – вот и эта фраза – из частного письма, между прочим, – стала расхожей, она тиражируется в десятках поделок, ее повторяют миллионы болванов… Пойми, не опубликовано только то, что носило ярко выраженный политический характер!..

– Ну, и вот… – встрял я.

– Да кому это нужно сейчас? Еще больше дрессировать школяров «вольнолюбивой лирикой Пушкина»? Чтобы еще десяток пушкинистов защитили диссертации? Зачем? История все расставила по местам. Кто – Николай, кто – Бенкендорф, кто – Булгарин. Кто – Дельвиг. Кто – Чаадаев. Кто – Вяземский… Кто – Пушкин, наконец. Кому что доказывать?